Рэйчел
Каждый день она выходила из темноты переулка, внезапно появляясь на ярко освещенной улице, словно испуганный ребенок, зашедший далеко от дома. Я знал, что она никогда не приходила на угол переулка раньше восьми часов, и все же бывали вечера, когда я прибегал туда за два часа до нее и ждал ее у большой зеленой с красным водоразборной колонки. За весь год, что мы были знакомы, она опоздала только два или три раза, и то на каких-нибудь десять-пятнадцать минут.
Рэйчел никогда не говорила мне, где живет, и не позволяла провожать до самого дома. Начало переулка, там, где стояла колонка, — вот дверь, откуда она появлялась в восемь часов, и эта же дверь закрывалась за ней в десять. Всякий раз, когда я упрашивал позволить мне проводить ее, она отговаривалась, что отец не разрешает ей гулять с мальчиками и, если увидит нас вместе, изобьет ее или выгонит из дому. И поэтому я держал свое слово и не провожал ее дальше угла.
— Я каждый вечер буду приходить к тебе, Фрэнк,— говорила она и торопливо добавляла, — пока ты этого хочешь. Только не забывай обещанного: никогда не старайся узнать, где я живу, и не провожай меня до самого дома.
И я каждый раз давал слово.
— Когда-нибудь я позволю тебе прийти ко мне, — шептала она, дотрагиваясь до моей руки, — но не теперь. Не провожай меня дальше колонки, я сама тебе скажу, когда будет можно.
Рэйчел повторяла мне это почти каждый вечер, словно хотела внушить, что в темноте переулка скрывается какая- то опасность. Я знал, что там никакой настоящей опасности нет: я жил за углом и прекрасно знал этот район. Кроме того, я часто ходил этим переулком, например, когда опаздывал к ужину, потому что это был самый короткий путь к нашему дому.
С наступлением темноты переулок принадлежал Рэйчел, и вечером я никогда не ходил домой этой дорогой из опасения увидеть ее или услышать о ней. Я с самого начала дал ей слово, что не буду следить за ней и не буду разузнавать, где она живет и кто ее родные. Свое слово я сдержал до конца.
Я знал, что семья Рэйчел живет очень бедно, потому что почти весь год она носила одно и то же платье. Поношенное, реденькое платье из полинялой синей ткани. Я никогда не видал его грязным: должно быть, она стирала его каждый день.
Время от времени его тщательно и аккуратно чинили и при каждой нашей встрече меня тревожило, надолго ли хватит этого платья. Я все время боялся, что оно вот-вот расползется, и с ужасом ждал этого дня. Мне хотелось купить ей новое платье на лежавшие у меня в банке несколько долларов, но я не решался даже и заикнуться об этом. Я знал — она никогда не примет от меня денег; и я не знал, что мы будем делать, когда платье совсем износится. Я был уверен, что тогда придет конец нашим встречам. Платье носилось так долго потому, что она обращалась с ним бережно и аккуратно его стирала.
Однажды Рэйчел пришла в черных шелковых чулках. С самого начала нашего знакомства она всегда приходила на ярко освещенную улицу в белых нитяных чулках и за весь год ни разу не надевала других. Потом однажды вечером пришла в черных шелковых чулках.
На следующий вечер я опять надеялся увидеть ее в этих чулках, но, когда она вышла из переулка, на ней были белые нитяные чулки. Я ничего не спросил: я знал, что никогда не надо говорить того, что может задеть ее, но я так и не понял, почему она только раз надела черные шелковые чулки. Может быть, она попросила их у матери или у сестры, да мало ли как она могла их достать, но об этом я мог только догадываться. Если бы я спросил ее, она, наверное, рассмеялась бы, погладила мою руку, как делала всегда, когда мы бывали вместе, и рассказала бы все. Но я боялся спросить ее. Так легко было обидеть ее и сделать ей больно. По тому, как она со мной говорила, ясно было, что она не может примириться со своей бедностью. Я ее слишком хорошо знал и не мог поверить, что она всегда была бедна.
Каждый вечер, когда она выходила из черного переулка, я встречал ее там, и мы шли вместе по ярко освещенной улице до угла, где была аптека. На противоположном углу было кино. И каждый вечер мы ходили или в аптеку поесть мороженого, или в кино Я бы охотно ходил с ней и в кино и в аптеку, но мне никогда не удавалось заработать столько денег, чтобы их хватило и на то и на другое. За доставку на дом газет я получал сорок центов, и этого не хватало на мороженое и на кино. Приходилось выбирать
Когда мы стояли на углу между аптекой и кино, мы никак не могли решить сразу: съесть ли мороженого или посмотреть картину. Стоять на углу доставляло мне такое же удовольствие, как и все, что мы делали вместе. Рэйчел всегда старалась выпытать у меня, чего мне больше хочется, а сама отмалчивалась. А мне, конечно, хотелось сделать так, чтобы доставить ей как можно больше удовольствия.
— Я не двинусь с места, пока ты не скажешь мне, куда ты хочешь пойти, — говорил я ей. — Мне все равно куда, лишь бы с тобой.
— Знаешь, что мы сделаем, Фрэнк, — говорила она, дотрагиваясь до моей руки и делая вид, что шутит: — ты пойдешь в аптеку, а я в кино.
Этим Рэйчел давала мне понять, чего ей больше хочется, хотя, я думаю, она и не подозревала, что я ее понимаю. Если она предлагала мне пойти в кино, говоря, что сама пойдет в аптеку, я знал, что сегодня вечером ей больше хочется мороженого.
Картина шла около двух часов, и нам было хорошо все это время, а мороженое можно было растянуть самое большее на полчаса, и поэтому мороженое мы ели только два или три раза в неделю.
Мне всегда больше хотелось в кино, потому что там мы сидели в темноте, тесно прижавшись друг к другу, и я держал ее за руку. А если зал был неполон, то мы находили местечко в уголке, в задних рядах, и там я целовал ее, когда мы были уверены, что на нас никто не смотрит.
Когда сеанс кончался, мы выходили на ярко освещенную улицу и медленно шли к зеленой с красным колонке посередине квартала. Там в начале переулка мы на минуту останавливались. И когда на улице никого не было, я обнимал Рэйчел за талию, и мы медленно шли к темному переулку. Мы оба молчали, но я крепко обнимал ее, а она сжимала мне пальцы. И стараясь как можно дольше растянуть прощанье, мы делали несколько шагов в темноту переулка и стояли там, обнявшись, и тогда она в первый раз за весь вечер целовала меня, а я целовал ее сколько хотел, что не всегда можно было делать в кино. Все еще не говоря ни слова, мы отодвигались друг от друга, не разнимая горячих рук.
Еще минута, и она скроется в темноте переулка, тогда я подбегал к ней и брал ее за руки.
— Я люблю тебя, Рэйчел! — говорил я, удерживая ее руки и сжимая их все крепче и крепче.
— И я тоже люблю тебя, Фрэнк! — говорила она, повертывалась и убегала в переулок, скрываясь до следующего дня.
С минуту я стоял, прислушиваясь, как замолкают ее шаги, а потом в свою очередь медленно шел домой. Наш дом был всего через квартал: полквартала до угла и оттуда еще полквартала. Придя к себе в комнату, я подходил к окну и смотрел в ночь, прислушиваясь, не донесется ли звук ее голоса. Мое окно выходило в переулок позади дома, и уличные фонари бросали тусклый свет на крыши домов, но я никогда ничего не мог разглядеть в темноте переулка. Простояв у окна час или больше, я раздевался и ложился в постель. Не раз мне чудился звук ее голоса где-то там, в темноте; я вскакивал с постели и долго напряженно вслушивался, стоя у окна, пока не убеждался, что это мне послышалось.
В конце лета ко дню рождения я получил в подарок от тетки золотой пятидолларовик. Как только я его увидел, я сейчас же начал придумывать, как лучше провести время с Рэйчел. Я решил поразить ее сегодня своим богатством и поехать с ней на трамвае в центр города. Сначала мы пойдем в ресторан, а потом — в настоящий театр Мы еще ни разу не были вместе в центре города, и никогда до этого у меня не бывало более пятидесяти центов за раз. Как только я разнес все газеты, я прибежал домой и снова принялся думать, как провести вечер.
В сумерки я вышел на крыльцо подождать, когда пора будет идти за Рэйчел. Я сидел на ступеньках и совсем позабыл сказать матери, что собираюсь в центр. Она не позволяла мне уходить далеко от дома, не сказав ей, куда и с кем я иду и когда вернусь.
Я просидел на крыльце уже с час, когда старшая сестра подошла к двери и позвала меня.
— Фрэнк, тут для тебя дело есть, — сказала Нэнси.— Мать велела тебе зайти на кухню перед уходом. Смотри, а то забудешь и уйдешь.
Я ответил, что сейчас приду. Я думал о том, как будет поражена Рэйчел, и вспомнил об ожидавшем меня деле только через полчаса. Приближалось время нашей встречи с Рэйчел у колонки, я вскочил и побежал в кухню, чтобы отделаться как можно скорее.
Когда я вошел в кухню, Нэнси протянула мне небольшую круглую коробку и сказала, чтобы я открыл ее и посыпал порошком мусор в ящике. Я слышал, как мать говорила, что в мусорный ящик забираются крысы, и я без разговора взял коробку и вышел во двор. Как только я рассыпал порошок по мусорному ящику, я побежал в комнату, захватил кепку и выскочил на улицу. Я был зол па сестру: из-за нее я опоздал встретить Рэйчел, хотя я сам был виноват, что не отделался раньше. Но я был уверен, что Рэйчел будет ждать меня, если я даже опоздаю на несколько минут. Мне не верилось, что, придя к колонке и не застав меня, она сейчас же уйдет. Я был уже шагах в десяти от дома, как вдруг услышал, что меня зовет мать. Я нерешительно остановился.
— Я иду в кино,— сказал я, — скоро вернусь.
— Хорошо, Фрэнк, — сказала она. — Я боялась, не в город ли ты собрался. Возвращайся поскорее.
Я пробежал еще несколько шагов и опять остановился. Я не знал, что мне делать Я боялся: если скажу матери, что я иду в город, она меня не пустит. Никогда я ей не лгал и не мог солгать и теперь. Я оглянулся — мать стояла на крыльце, глядя мне вслед.
— Мама, я иду в город,— сказал я,— но скоро вернусь.
Раньше, чем она успела меня окликнуть, я изо всех сил пустился бежать по улице, завернул за угол и помчался к колонке. Когда я добежал, Рэйчел там не было, и с минуту я стоял, тяжело дыша от волнения и усталости.
Но она ждала меня, стоя у изгороди; она сказала, что только что пришла. Мы пошли на угол, где была аптека, и я вынул из жилетного кармана золотой и показал ей. Рэйчел пришла в еще большее волнение, чем я сам Она посмотрела на золотой, потом подбросила его на ладони, а я рассказал ей, как я решил провести вечер. Мы услыхали, что подходит трамвай, подбежали к углу как раз вовремя и сели. Хотя переезд до центра продолжался около получаса, нам показалось, что мы ехали очень быстро.
Мы сошли недалеко от театра.
Я предлагал сперва пойти в какой-нибудь ресторан, а потом в театр. Когда мы поравнялись с аптекой, Рэйчел дотронулась до моей руки.
— Послушай, Фрэнк, — сказала она. — Мне ужасно пить хочется. Давай зайдем выпьем воды?
— Зайдем, если тебе так хочется, но, может быть, ты подождешь минутку? Тут через несколько домов ресторан, и там мы выпьем воды, пока нам будут подавать ужин. А то, если будем очень задерживаться, мы опоздаем к началу.
— Нет, я не могу, Фрэнк, — сказала она, хватая меня за руку. — Идем, идем скорее выпить воды. Скорее!
Мы вошли в аптеку и подошли к сифону с содовой. Я попросил продавца дать стакан воды. Рэйчел стояла рядом со мной, и ее пальцы все сильнее и сильнее впивались мне в руку.
На стене, прямо против нас, висело большое зеркало. Я ясно видел наше отражение, но было в нас, особенно в Рэйчел, что-то, чего я никогда раньше не замечал. Правда, мы никогда до этого не стояли с ней перед зеркалом, и теперь я увидел то, чего не замечал целый год. Только большое зеркало могло так раскрыть красоту Рэйчел. Линии ее щек и губ были прекрасны, как всегда, и в гармоничной прелести ее щек и рук была все та же красота, перед которой я преклонялся сотни раз, но теперь я впервые увидел в этом зеркале новое скрытое очарование волнистой линии ее грудей, линии, начинавшейся от плеч и плавно спускавшейся вниз, теряясь в складках ее платья. Я порывисто повернулся к ней и взглянул на нее, и, хотя ее грудь была все так же нежна, я не мог уловить того, что видели мои глаза в зеркале: тот неуловимый изгиб, который сбегал к таинственной округлости ее груди. Я еще раз устремил взгляд в зеркало и еще раз увидел там неведомый прекрасный изгиб, отмечавший начало ее груди.
— Скорее, Фрэнк! — закричала Рэйчел, с отчаянием цепляясь за меня.— Воды, ради бога!
Я еще раз обратился к продавцу, не осмеливаясь отвести глаза от неведомой красоты, которую раскрыло мне зеркало. Никогда до того я не видел в женщине такой красоты. Какое-то таинственное сочетание света и тени открыло истинную прелесть Рэйчел. Зеркало в одно мгновение, как молния в темной комнате, открыло все очарование, которое до сих пор я не видел или не замечал... Было трудно поверить, чтобы женщина, чтобы Рэйчел могла обладать такой неведомой и, может быть, неповторимой красотой. От охватившего меня чувства у меня закружилась голова.
Она снова схватила меня за руку, разбив, как разбивают зеркало, отраженье моих мыслей. Продавец налил стакан воды и протянул ей, но она, не дожидаясь, выхватила стакан у него из рук. Он был так же удивлен, как и я. Рэйчел никогда раньше так не вела себя. Она всегда держала себя безупречно. Схватив стакан, она судорожно вцепилась в него и одним глотком выпила воду. Потом протянула стакан обратно продавцу, другой схватилась за горло и простонала: «Еще воды». Не успел он наполнить стакан, как она опять застонала, еще громче. У дверей аптеки собрался народ, и кое-кто вбежал внутрь узнать, что случилось. Все бывшие в аптеке подбежали к нам и уставились на Рэйчел.
— Что с тобой, Рэйчел? — крикнул я, хватая ее за руку, и встряхнул ее. — Рэйчел, что с тобой?
Рэйчел обернулась и взглянула на меня. Глаза у нее закатились, а губы почернели и распухли. На лицо ее было страшно смотреть. К нам подбежал провизор. Он быстро взглянул на Рэйчел и побежал вглубь аптеки. Рэйчел упала прямо на мраморный прилавок. Я схватил ее и поддерживал, не давая упасть на пол. Провизор вернулся бегом, неся стакан с какой-то молочно-белой жидкостью. Он поднес стакан к губам Рэйчел и стал насильно вливать жидкость ей в рот.
— Боюсь, что слишком поздно,— сказал он. — Будь это на десять минут раньше, ее можно было бы еще спасти.
— Слишком поздно? — переспросил я. — Как поздно? Что с ней такое?
— Отравление. Вероятно, крысиный яд. Думаю, что так, а может быть, и другой какой-нибудь.
Я не хотел верить ни тому, что мне говорили, ни тому, что я сам видел.
Противоядие не оказало на Рэйчел никакого действия. Она лежала у меня на руках, и лицо ее с каждой минутой все больше искажалось и темнело.
— Скорее! Давайте ее сюда, — сказал провизор, тряся меня за плечо. Мы подняли ее и бегом понесли в заднюю комнату. Он взял зонд и вставил ей в рот. Он хотел начать промывание, как вдруг между нами протиснулся врач и быстро осмотрел Рэйчел. Через секунду он выпрямился и отвел нас в сторону.
— Теперь уже поздно,— сказал он.— Полчаса тому назад ее можно было бы спасти, а теперь сердце не работает и дыханье остановилось. Она, по-видимому, съела целую коробку яда — думаю, это крысиный яд. Он уже успел проникнуть в кровь.
Провизор снова вставил зонд и начал промывание. Врач стоял рядом с нами, покачивая головой, и указывал, что надо делать. Мы вливали ей в горло возбуждающее и, пытаясь оживить ее, делали искусственное дыхание.
И все время врач, стоявший позади, повторял:
— Нет, нет. Слишком поздно. Жизнь не вернется к ней. Яда у нее в организме хватило бы на десять человек.
Через некоторое время приехала карета скорой помощи и забрала ее. Я не знал, куда ее увезли, и даже не старался узнать. Я сидел в маленькой темной комнате, окруженный пузырьками с белыми этикетками, и смотрел на провизора, который пытался спасти Рэйчел. Когда я, наконец, встал, чтобы уйти, аптека уже опустела: остался один продавец, безучастно смотревший на меня. На улице никого не было, кроме шоферов такси, не обративших на меня никакого внимания.
Ошеломленный, шел я домой по опустевшим улицам. Слезы застилали мне глаза, и я не видел улиц, по которым шел. Я не видел ни уличных фонарей, ни темных углов, но я до боли ясно видел в огромном зеркале образ Рэйчел, склонившейся над нашим мусорным ящиком, а отражение неповторимой красоты ее груди горело в моем сердце.
