Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

Анон · 2015-07-03 12:51:43

А меня бесит юзер, который осел на заброшенном сообществе и стал постоянно там постить свои рисунки. Раньше было годное сообщество, где писали про актера в основном. Теперь выкладывают рисунки деффачкоф с яйками, а даже и без яек, выдавая типа за мужиков. Зацените:
http://bagoas-in-love.diary.ru/
У анона рука не поднимается отписаться, вдруг снова будут про актера постить.

*по 2103 стр.

▼ЛИЧНОЕ ДЕЛО⬍

▼ДЕВОМЕМЫ⬍

Анунахи, аннонаки. В треде прижился благодаря монструозному фиклу Бздевы "Аннунаки" и пародийным фикам анонов.

Асексаул - асексуал с девиной грамотностью.

Баклань. Эльва сама причислила себя к туркам и балканцам, анон принесший высер назвал ее туркой и бакланкой, а потом и Баклань появилось. https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 3#p2132503

Баклажан. Девобатя. Пошло от его собственной многомудрой кортинощки с цытаткой https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 1#p2603661

Белое вино/испить белого вина - сперма/сделать минет. Из фика Девы "Аннунаки", в котором Александр "пьёт белое вино" Багоаса.

Бешеный бабуин - типаж мужчины мечты Эльвы. Стереотипный, агрессивный джигит с балшим кынжал, режущий глотки всем кто не так посмотрел.
Бугогас - от "Багоас". В исполнении Девы это нелепейшее существо, которое вызывает смех. Или фейспалм.

Я не гой. Ненавижу и презираю.
Гитрер, Сталин и Полпот.
Кострация.
Мемчики авторства самой Девы, были принесены из ее днявки еще в самом начале треда, потом Дева окуклилась и только два года спустя раскуклилась и анон внес содержимое ее днявки вместе со скринами
https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 0#p3356780
https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 7#p3356797

Гомодиды, гомодидятня, гомодинастия, гомоберложка, близуны, полировать бананы, невступление в секс, перейти/не перейти ЧЕРТУ - мемы порожденные совместным фичком Девы и Криски "Тайна близнецов Декарт", который пишется уже полтора года и родился из порноролевочки Девы и ее соавторши. Волосатый член, каждый яичко и растараненная попка - из прочих фиков их соавторства.

Груди-арбузы и жопы-дирижабли (дирижопли). От самой Девы https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 5#p1134765

Гомогусары. Создано аноном, как реакция на толпу абсолютно одинаковых персонажей Эльвы типажа "усатый гусар с ирокезом трахает девочку мальчика"

Девопризма - особо целомудренный и чистый взгляд Девы, превращающий персонажей в переломанных, жопастых уродов внешне и редкостных свиноебов внутренне, и перерождающий больноублюдочные отношения в виликую любовь.

Деревня Гомосеково/Колхоз Гомосеково. Пошло от Эльвиных йумарных фанфиков про Мехмедо-Раду и Грозный-Басманов в колхозных реалиях.

Духовное стояло. Мем авторства 48-го, порожденный во время очередного выпляса в защиту Пихмедки https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 4#p2653174

Дева не барышня. Из девиного бомбалейо о том, что она не возмущается, когда ее называют барышней, так и трансы МтФ не Лорды расстраиваться, что она считает их мужчинами https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pid=766563#p766563

Ебля в фонтанах - из фанфика Девы, в котором Александр Македонский и Багоас 20 дней подряд "предавались любовь в садах и фонтанах под смущенными взглядами случайных свидетелей". Также есть арт с соответвующим содержанием.

Заебанные сердца. От Эльвиного эпопейного фикла "Завоеванные сердца", которое заебало своей тупостью всех чтецов.

Золотые трусы или написьник. Униформа Багоаса. Дева возмущалась, что Багоаса рисуют в набедренной порядке, хотя сама рисовала точно так же.

ЗОПРЕЩЕНО - из фика анона об амазонке Калено. Высмеивает манию Девы Багоаса запрещать в фичках мясо, выпивку и все, что ей ему не нравится.

Иггдрасилье. Пошло из девиного фичка "За гранью Иггдрасилья".

И они сели пить чай с конфетами. - к девиному комиксу о стродающем-ебущемся тройничке Багоас-Александр-Гефестион. Дева всегда говорит, что пишет/рисует высокую драму, но всегда скатывается в дочки-матери. https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 4#p2421104

Кросивое - у дев все кросивое, особенно ошибки, которыми их писанина кишит, как лисья шуба блохами.

Кебаб моего сердца. Попугай сердца в устах, саз лица и арфа шеи. Из дословных подстрочных "переводов" Эльвы с османского.

Молодой бог - из фика Девы "Иггдрасилье", в котором Локи всегда все делал лучше всех и как молодой бог.

Нет чистоты во взгляде, Противные бабы с дряблой кожей - Дева обсирала фотографии обычных иранских женщин. https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 2#p1972112

Не бабы, а мужчины! Приписка Девы под каждым ее артом, на котором изображена широкобедрая грудастая куколка с ололоконами и томным взглядом из-под метровых ресниц. https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 5#p2091675

Охуевнух. Очевидно, охуенный евнух, то есть такой, от которого все охуевают. В исполнении Девы - с волосами до пят, сиськами 3 размера, смоки айз, в пищевой плёнке и с двумя сундуками дорогобогатых украшений.

Пихмед, Сраду- Мехмед и Раду из эпопеи Эльвы. Родилось как реакция на маниакальное стремление эльвиного Мехмеда пихать свое духовное стояло во все, что движется и на инфантильного эгоиста Раду.

Полутюрка. От самой Эльвы https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 6#p2081336

Мемы, родившиеся вне треда, но прижившиеся:

Гей-радар. С помощью него сабжи безошибочно определяют, что всегеи. Использовано верной хомячихой Лизкой при обсуждении фильма "Коловрат" https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 5#p2871145

Гетеронормативность, гетеропропаганда, гетерасы, гетерофобия, евнухофобия. Ответ дев на любую критику.

Дгуг, какисторик, какпереводчик и производные перекочевали из треда Галуасты, когда видамчик подсасывался к девам.

Ололоконы - родилось в треде ролевиков, прижилось к девиным куколкам как родное.

Червепидор
В этом треде оно пришлось очень в тему, так как Дева любит рисовать своих пидоров в виде каких-то белесых червей, да и по характеру хуже их трудно найти. Изначально копипаста:
https://lurkmore.to/Копипаста:Червь-пидор

▼ГЛАВНЫЕ ПЛЯСКИ, СРАЧИ И ПЕРЕОПЫЛЕНИЯ⬍

▼ЗОЛОТОЙ ФОНД ЦИТАТ⬍

▼ХОЛИВАРКА ОБРАЗОВАТЕЛЬНАЯ⬍

▼АНОНСКОЕ ТВОРЧЕСТВО⬍

▼ЧИТЕНИЯ⬍

▼My Only One. Части 1-31⬍

▼Part 1⬍

▼Part 2⬍

▼Part 3⬍

▼Part 4. The last night⬍

▼Part 5. Separation⬍

▼Part 6. The struggle⬍

▼Part 7. Life goes on⬍

▼Part 8. Without you⬍

▼Part 9. Stigma⬍

▼Part 10. Battle buddies⬍

▼Part 11. To be with you⬍

▼Part 12. I've found you⬍

▼Part 13. What happened to us?⬍

▼Part 14. Discipline⬍

▼Part 15. I remember⬍

▼Part 16. Next-door neighbors⬍

▼Part 17. It's been a long time⬍

▼Part 18. It's YOU⬍

▼Part 19. Protector⬍

▼Part 20. Like a man⬍

▼Part 21. Sacrifice⬍

▼Part 22. Whiskey Tango Foxtrot⬍

▼Part 23. Flower boy⬍

▼Part 24. Love hurts⬍

▼Part 25. The kiss of life⬍

▼Part 26. In the office⬍

▼Part 27. I'm fine⬍

▼Part 28. Have mercy⬍

▼Part 29. Against the wall⬍

▼Part 30. Out of my league (flashbacks)⬍

▼Бонус порисулька⬍

▼Part 31. Kiss-me kill-me⬍

Помни сам, и расскажи другому, Анон: лучшая тактика против 48-го - игнор!
Маскот треда: https://i.imgur.com/tWFwehW.png

Анон · 2018-07-16 18:52:35

Анон пишет:

скинь мне текст

А лайфхак, который предлагали аноны выше, у тебя не работает?
https://holywarsoo.net/viewtopic.php?pi … 5#p3479425

Если нет, то скину

Анон · 2018-07-16 18:53:25

Анон пишет:

Как они могут быть сверху, если они евнухи?

Я имею в виду вообще всех ее бугагасов, т.е. всяких локи и т.д. заодно.

Анон · 2018-07-16 18:56:01

Мне с планшета неудобно :dontknow: А до компа доберусь сильно завтра, если эта падла не сдохнет раньше.

Анон · 2018-07-16 19:01:58

Анон пишет:

Как они могут быть сверху, если они евнухи?

Тентакли :casper:

Анон · 2018-07-16 19:05:18

Анон пишет:

Мне с планшета неудобно А до компа доберусь сильно завтра

Я щас с рабочего компа. Сохранённое дома. Поэтому для быстроты прям сюда кидаю:

▼Шапка фичка⬍

Валашская роза
https://ficbook.net/readfic/1715480

Направленность: Слэш
Автор: Дакота Ли (https://ficbook.net/authors/90971)
Соавторы: Маргокошка
Беты (редакторы): lina.ribackova
Фэндом: Исторические события,Фатих Завоеватель(кроссовер)Персонажи: Мехме́д II Завоева́тель/Раду III Красивый

Рейтинг: NC-17

Жанры: Романтика, Драма, Первый разПредупреждения: Смерть основного персонажа, Underage, Элементы гета
Размер: планируется Миди, написано 102 страницы
Кол-во частей: 0
Статус: в процессе

Описание:
В минуты, подобные этой, чтобы не поддаться отчаянию я закрываю глаза, и представляю себе тот ослепительный город на Босфоре, чьи минареты сверкают под лазурным небом. И еще - тебя: ты улыбаешься и твоя улыбка словно солнце, что дробится в струях фонтанов. «Солнце мира» - так звал тебя я, а ты называл меня «Серебряным принцем», а наедине – своей «Валашской розой»...

Посвящение:
Автору заявки и вам, дорогие друзья

Публикация на других ресурсах: Уточнять у автора/переводчика

Примечания автора:
Сериал "Фатих Завоеватель" по-турецки прекрасен, но, как большинство сериалов, безнадежно далек от исторической правды. Поэтому историю кровавого убийства Раду Красивого его братом Владом здесь и не ищите, дорогие друзья!

▼Пролог⬍

«Народное поверье утверждает, что бирюза теряет цвет в руках больного или умирающего. Но… тогда почему, почему она не теряет свой цвет в моих руках, когда я болен так давно и безнадежно?

Я умираю…

Иногда… иногда – как сейчас я так слаб, что не могу без посторонней помощи подняться с постели, и тогда доверенным слугам приходиться выносить меня во двор и усаживать на коня. Дальше я справлюсь сам – просто потому, что не могу допустить, чтобы кто-нибудь из приближенных заметил мою недостойную правителя слабость. Ведь вокруг слабых монархов даже самые честные люди совершенно естественно становятся заговорщиками. А Влад до сих пор жив…, и до сих пор не оставил надежду вернуть себе престол и титул господаря…

А я умираю…

В минуты, подобные этой, чтобы не поддаться отчаянию я закрываю глаза, и представляю себе тот ослепительный город на Босфоре, чьи минареты сверкают под лазурным небом. И еще - тебя: ты улыбаешься и твоя улыбка словно солнце, что дробится в струях фонтанов. «Солнце мира» - так звал тебя я, а ты называл меня «Серебряным принцем», а наедине – своей «Валашской розой». Надо ли говорить, как это прозвище смущало меня – наверно, так же сильно, как твои ласки и… не потому ли Аллах покарал меня болезнью, что мне довелось узнать эти ласки - горячие и запретные одновременно?

Но… даже если это и так, и даже если из-за этого я умираю, мне не жаль совершенно, потому что тебя я любил больше всего на свете... Больше моих побед… Больше страны, в которой мне довелось править… Больше власти…, и даже больше самой жизни. Именно любовь к тебе поддерживала меня, когда тьма подступала слишком близко. Так близко, что тяжело дышать и….»

Перо выпало из внезапно разжавшейся ладони, забрызгав чернилами неоконченное послание и тонкие, ухоженные, белые, как снег пальцы. Давно выцветшие от боли, но все еще прекрасные глаза закатились. Сердце господаря Валахии Раду Красивого остановилось навсегда.

▼Осколки. Ночь без рассвета. Часть первая . Константинов Град. 1475-й год⬍

Принесшие во дворец известие о смерти бея Валахии прячут глаза, словно опасаются, что вся тяжесть султанского гнева падет на их головы.

Глупцы…

Он заставляет себя отвести взгляд от их насмерть перепуганных лиц и резко поднимается. Перед глазами темнеет: внезапно ему кажется, что привычный мир, в котором больше нет Раду, вдруг рассыпается, звеня осколками.

- Мой султан, мы скорбим вместе с вами, ведь вы потеряли друга.

- Больше, чем друга, - чужим, охрипшим голосом поправляет он склонившегося перед ним Великого визиря.

Я потерял часть своей души. И смысл жизни.

- Почему никто не сказал нам, что он был смертельно болен?

Худой и поджарый, как гончая Гедик Ахмед-паша склоняется еще ниже:

- Мой султан, никто ничего не замечал, - покаянно частит он, опустив подбородок. - Господин Раду ни словом не обмолвился о терзавшей его боли и выглядел не более бледным, чем обычно…

«Что с тобой, мой Серебряный принц? Ты так бледен…, может, ты устал от войны или тебя мучают старые раны? Раду? Ответь мне!» - «Не тревожь себя, Солнце мира. Я не устал и не болен. У меня еще достаточно сил, чтобы держать в страхе наших врагов. А бледен я потому, что мне не довелось поспать сегодня ночью»

Там, в воспоминании, в прозрачной предрассветной дымке он хочет возразить, что прежде никогда не видел Раду таким изможденным даже после нескольких проведенных без сна ночей, но тонкие пальцы снова касаются груди, а к устам прижимаются нежные, чуть обветренные губы, изгоняя все сомнения и тревоги. Перехватив запястье, он чувствует давно зарубцевавшиеся шрамы – след от ударов хлыста, которым Влад-старший не раз учил презираемого им младшего сына. Оторвавшись от губ, он с величайшей осторожностью целует эти шрамы и…

- … разве что слегка отрешенным. Он стал меньше выезжать – никого не предупредив, отложил свой отъезд к войскам Сулеймана-паши, и все время что-то писал, запершись в уединенном покое. Мой султан?

Голос визиря прорывается в сознание, будто сквозь толщу воды, но неожиданно приводит его в чувство. Записи, бумаги Раду – ну конечно! Как он мог забыть о них?… И позже, уже в одиночестве, он смотрит на покрытый серебром, причудливо изукрашенный охотничьими сценами ларец, который доставили из Валахии вместе со скорбной вестью. Сердце сжимается от боли, когда он вспоминает, с какой любовью выбирал его много лет назад.

« - Тебе нравится мой подарок?

Раду улыбается – его улыбка словно глоток свежего воздуха посреди удушливого лета. Тонкий палец неторопливо скользит по серебряной вязи и замирает на изящном узоре на крышке.

- Он превосходен. Спасибо. Но…, я не вижу отверстия для ключа.

- Его нет.

Подойдя вплотную, он встает у возлюбленного за спиной. Широкая смуглая ладонь накрывает хрупкую белую кисть.

- Видишь того сокола, что готовится схватить зайца? - тихо шепчет он, почти касаясь губами белокурого затылка. - Надо сдвинуть зайца ему в клюв и тогда…»

В холодном, равнодушном «здесь и сейчас» ларец распахивается с пронзительным звоном. Вздрогнув, он машинально проводит рукой по глазам, стирая подступившую предательскую влагу. Невероятно…. Неужели он плакал, уткнувшись лбом в оконное стекло? Хвала Всевышнему, что никто не видит этих слез…, впрочем, никто и не смеет прийти туда, где покоритель Константинополя гордый и несгибаемый Фатих оплакивает своего умершего друга.

- Раду, Раду, почему ты ничего не сказал мне?

Мертвая тишина в ответ, дворец постепенно заполняет сонный, вязкий сумрак. За окнами, в свете угасающего дня засыпает пропахший морем и пряностями вечный город на берегах Босфора, лишь в бухте, прозванной «Золотым Рогом», таинственно подмигивают огоньки вставших на рейд кораблей.

Некоторое время он бездумно глядит на смутно угадываемую вдали глянцево-черную воду, потом, отвернувшись от окна, берет из ларца первый, попавшийся под руку свиток - берет, чтобы, развернув, прочесть собственные, совсем забытые строки:

Истыкано и пронзено мое сердце
ножом твоей спеси и властолюбия
Изрезано ножницами печали о тебе
платье, в которое принарядилось мое терпение
Как святыню, к которой паломник возвращается и возвращается
Тебя сохранит ангел, если только увидит хотя бы след твоей ноги
Если в один день я увижу твой сверкающий лик,
то не слезы счастья, а жемчуг просияет на моих щеках…

« - Скажи, а о ком ты думал, когда писал это?

Луч солнца освещает склонившийся над листком тонкий, задумчивый профиль. О, Аллах! Полжизни отдал бы он сейчас, чтобы вечно смотреть на своего Серебряного принца, впитывая каждую черточку его лица, упоительно прекрасного в солнечном свете. Полжизни за мягкий изгиб губ, за белозубую улыбку, за безбрежную синеву в его глазах.

- О тебе.

- Вот как.

Молодой валашский бей вскидывает на него синеющий взор и замирает на мгновение, листок дрожит в его пальцах.

- Спесивый и властолюбивый, - произносит он с неподдельной горечью, откладывая в сторону листок с сонетом. – Что ж, все верно: по крайней мере, так полагают мои продажные бояре, мои противники венгерцы, и даже мой собственный народ. Может быть, таким увидят меня потомки, но неужели, - его голос срывается, - неужели, Солнце мира, тебе я тоже кажусь таким?

- Разве ты не таков?

На самом деле он так не думает, а просто дразнит, желая лишь слегка уколоть Раду, от которого на протяжении долгих месяцев не получал вестей, но тот вдруг отворачивается и роняет лицо в ладони.

- Только не с тобой.

В этих словах столько муки, столько горького отчаяния, что он не выдерживает и стремительно делает шаг навстречу.

- Прости меня.

Нежно, но настойчиво он тянет Раду к себе, в свои объятия. Берет за запястья и так же нежно отводит его руки от лица.

- Слишком тяжелую ношу я взвалил на твои плечи, мой Серебряный принц? – скорее констатирует, чем спрашивает он, внимательно вглядываясь в затуманенные болью глаза напротив. – Мой Раду…, если бы ты только знал, как нелегко мне далось решение отправить тебя в Валахию!

- Я знаю.

Синий взор постепенно проясняется. Раду прижимается теснее и говорит в самое ухо:

- Не казни себя – ты все сделал правильно и моя ноша не столь тяжела, как тебе кажется. К тому же, ты поступил так, как должен был поступить великий правитель. Ведь тебя, Солнце мира, потомки запомнят Великим – поэтом, воином, победителем. Правителем огромной империи, ее созидателем. А каким они запомнят меня – неужели тираном?

Нет, – он качает головой, крепче сжимая поникшие плечи. Нет, что ты… Они запомнят тебя Прекрасным, в ослепительном сиянии солнечных лучей: может, именно таким они потом изобразят тебя на стенах своих странных храмов. И, стоя на коленях пред сверкающим ликом вознесут молитвы своему богу, но никогда не узнают, каким ты был на самом деле…, как много значил для меня…»

- Ты был смыслом моей жизни, Раду…

И снова только пустота гулким эхом отзывается от высокого потолочного свода. Стерев с глаз набежавшие слезы, он берет из ларца старую ветхую тетрадь, исписанную неровным детским почерком и помеченную датой: год 1444-й.

Эта дата напоминает ему о многом. Он прижимается пылающим лбом к холодному оконному стеклу. Пустота отступает: он представляет себе двух мальчиков – старшего и младшего, братьев не по духу, а по крови, которые медленно въезжают по пыльной римской дороге в помпезный и величественный Эдирне…

▼Юный лев, клинок и роза. 1444-й год. Эдирне⬍

- Мы искренне надеемся, что после того, как мы приняли решение оставить его сыновей при нашем дворе, и дать им образование, приличествующее их положению, наш валашский союзник проявит, наконец, благоразумие и станет более сговорчивым. Кстати, как тебе его сыновья?

Внимательно слушавший сидевшего на троне повелителя визирь Халиль-паша выступил на свет из-под высокого, богато расписанного свода. Склонив хищную голову в аккуратной белой чалме, он поспешил с ответом.

- Валашские братья? – переспросил Халиль-паша бесстрастным тоном опытного царедворца, привыкшего постоянно взвешивать каждое слово и отмерять каждый свой жест. – Они очень разные. Младший Раду почтителен, прилежен в учебе и его ответы уже сейчас приводят в восторг его наставников, хотя ему всего лишь восемь. Старший же, Владислав, - визирь едва заметно поморщился, старательно выговаривая чужеродное, непривычно звучавшее имя, - упрям, необуздан, дерзок и своеволен, совсем как…

- Совсем как наш юный лев Мехмед? – султан Мурад усмехнулся, но тут же помрачнел. – Ты его не любишь, - сказал он после паузы, гладя на невольно нахмурившегося визиря, - и не одобряешь его приезд в Эдирне. Знаю, он - не самая лучшая кандидатура в качестве престолонаследника. Но именно его мы оставим вместо себя, когда сами отбудем с войском в Анатолию. А ты, Халиль-паша, поддержишь его своими советами…

- Если бы шехзаде взял на себя труд хоть раз прислушаться к моим советам! – маска учтивого придворного слетела с визиря в один момент. – Но боюсь, - визирь раздраженно поджал губы, - что даже мне не по силам с ним сладить, как, впрочем, и его наставнику…

- Да, Ахмед Гюрани тоже постоянно жалуется на Мехмеда. Скажи, визирь, - султан горестно вздохнул и отвернулся к окну, - неужели наш сын столь безнадежен? О, Аллах! Ведь он неглуп…

- Неглуп, - визирь опустил подбородок, гася вспышку раздражения, что охватывало его всякий раз, стоило кому-нибудь произнести имя слишком независимого шехзаде. – Но порой ленив без меры и всем рассуждениям ученых мужей, которыми вы, повелитель, так заботливо его окружили, предпочитает игру в шахматы, стрельбу из лука и… куда более легкомысленные забавы.

Удар достиг цели: султан резко отвернулся от окна, за которым призывно плескалась сочная зелень июньского сада и цвели магнолии, и спросил у своего министра, хмуря брови:

- Что, например?

Тот помедлил, прежде чем ответить.

- Мой повелитель, - начал он вкрадчиво, пряча зажегшийся под веками коварный огонек. – Я никогда и никого не обвиняю голословно и не склонен верить слухам, но не далее, как вчера я сам застал шехзаде Мехмеда подглядывающим за купающимися наложницами вашего гарема.

- И только то? – султан улыбнулся с той понимающей снисходительностью, которую отцы всегда приберегают для своих слишком рано развившихся сыновей. – Не думаю, что стоит упрекать юношу его возраста в том, в чем повинна его природа. Нет, - султан покачал головой. - Не об этом нам следует заботиться, визирь, а о том, что пренебрежение знаниями может в дальнейшем сослужить нашему льву плохую службу. - Полагаю, - султан задумчиво потер пальцами лоб, - мы сами допустили ошибку, когда подбирали ему учителей - надо было сразу вверить нашего сына заботам Заганоса-паши – этого мудрого и терпеливого педагога.

Визирь возмущенно втянул ноздрями воздух.

- Может, Заганос-паша и зарекомендовал себя как достойный наставник, - заметил он с пренебрежением, – но он преподает науки вашим заложникам. Ужели повелитель желает, чтобы его наследник – тот, кому самим Аллахом предначертано в один прекрасный день стать султаном Великой Порты проходил обучение вместе с детьми иноземного воеводы? Так нельзя…

- Почему нет? - султан удивленно вскинул бровь. – Общение с ними пойдет на пользу не только юному Мехмеду, но и самим валашским братьям, визирь. Всему своя пора, и кто знает - может, подружившись сейчас, со временем из товарищей по играм они превратятся в союзников, куда более верных, чем их отец. А теперь… - султан махнул рукой, показывая, что считает вопрос решенным, - а теперь, если не возражаешь, давай займемся донесениями о ситуации в Анатолии…

И никто из этих двоих, беседующих в зале Совета не знал тогда, что словам султана было суждено стать пророческими. И уж конечно, этого не дано было знать чрезвычайно яркому и чрезвычайно самонадеянному юноше, почти подростку, который, улизнув с уроков, прятался от учителей в самом сердце дворцового сада, найдя себе убежище за розовым кустом.

Молочно-белый, еще не успевший раскрыться бутон на изогнутом стебле мягко качнулся возле щеки юного шехзаде. Не успев сообразить, что делает, тот переломил тонкий стебель - шипы больно укололи пальцы.

- Ай!

Цветок полетел в находившийся радом мраморный бассейн. Резвившиеся в прозрачной воде золотые рыбки сначала бросились врассыпную, а потом собрались около цветка с явным намерением проверить, каков он на вкус.

- Они ведь не станут есть его?

В ту минуту Мехмед (сам не понимая почему) не рассмеялся над наивной нелепостью детского вопроса. Приподняв лицо, он встретил лазоревый взгляд – чистый, словно безбрежное небо, и ответил со всей серьезностью, опустив в воду ладонь:

- Конечно, нет. Посмотри сам.

Обладатель синих глаз – светловолосый мальчик лет семи-восьми, бледный и хрупкий, как бутон розы одарил его благодарной улыбкой и подошел ближе. Склонившись к воде, он некоторое время просто наблюдал из-под длинных ресниц, как кружатся вокруг цветка рыбки, трепеща нежными плавниками, полупрозрачными в солнечном свете, а затем, не удержавшись, тоже погрузил в бассейн тонкие, изящные пальчики.

- Осторожнее, эти рыбы кусаются, - хитро щурясь, предупредил Мехмед, уступая ребяческому желанию поддразнить своего неожиданного собеседника.

Но мальчик лишь расхохотался. Видимо, он умел рассуждать, поэтому на шутку откликнулся звонким, веселым смехом. Он первый протянул Мехмеду мокрую ладошку и заявил сквозь смех, задорно блестя глазами

- Ты, наверно, считаешь меня совсем глупым, да? Но разве ты бы рискнул сунуть туда руку, если бы они кусались?

Качнув головой, юный шехзаде и сам рассмеялся вслед за ним. В его душе ершистого, заносчивого, не склонного к сантиментам подростка вдруг шевельнулось что-то теплое – словно он и этот незнакомый мальчик в странной, необычной одежде уже стали друзьями, едва перебросившись парой фраз.

- Как тебя зовут? – поинтересовался Мехмед, осторожно сжимая маленькие детские пальчики, так доверчиво лежавшие в его ладони.

Налетевший из глубин сада ветер принес с собой запах нагретой земли и почему-то – сладкий аромат печеных яблок и карамели.

- Раду. Раду из Сигишоаре, - мальчик убрал со лба рассыпавшиеся светлые прядки, и Мехмед снова поразился глубокой синеве в его глазах. – А тебя?

- Мехмед. У тебя что-то в волосах. Стой смирно, Раду из Сигишоаре, я вытащу.

Раду рассмеялся и наклонил голову. Издав торжествующий вопль, Мехмед извлек из его шевелюры небольшую букашку – красную, с черными крапинками на спинке и, победительно улыбаясь, вложил ее в раскрывшуюся ладошку.

- Знаешь, Мехмед, - маленький Раду забавно наморщил курносый носишко, - там, где я родился, говорят, что она может исполнить любое желание.

Не подозревающая о таившейся в ней волшебной силе букашка неспешно брела по его оттопыренному пальчику.

- И что бы ты загадал? – что-то царапнуло внутри – ерунда, конечно, но юный шехзаде не узнал собственный голос, предательски дрогнувший от неизвестно откуда взявшейся обиды. - Вернуться туда, где ты родился?

- Нет. Я бы хотел остаться здесь, с тобой. Хотя бы сейчас, - Раду взглянул ему в лицо с невинным простодушием, и он почувствовал, как его губы сами собой растягиваются в счастливой улыбке. – А ты?

Я бы хотел остаться здесь с тобой навсегда. И чтобы ты вот так смеялся и, щурясь от полуденного солнца, смотрел, как улетает в небо твоя исполняющая желания букашка, но… Раду вдруг встрепенулся «Влад», и Мехмед не произнес тех слов, что рвались из его сердца.

- А это еще кто? – удивленно спросил он, едва заметным кивком указывая на юношу, который вышел к ним из тенистой, уходящей в сторону дворца аллеи.

Темноволосый, худой - казалось, что скулы вот-вот прорвут тонкую кожу, долговязый, по возрасту чуть старше самого Мехмеда, юноша окинул их двоих острым, разящим, как клинок взглядом, и молодой наследник престола подумал, что они вряд ли поладят.

- Это – Влад, - Раду тяжело сглотнул. Он больше не улыбался, напротив – его милое и по-детски открытое лицо приобрело затравленное и какое-то беспомощное выражение. – Он - мой брат.

- Не слишком же ты радуешься моему появлению, брат.

В голосе долговязого Влада слишком ясно слышалось презрение, граничившее с неприязнью, когда он произнес, словно выплюнув, «брат». Выждав несколько секунд, он шагнул к ним и нацелил на притихшего и испуганно сжавшегося мальчика указательный палец:

- Так почему ты не радуешься, брат? Не потому ли, что я застал тебя, когда ты увлеченно беседовал с одним из наших врагов?

Неприятный, отливающий металлом взгляд уперся шехзаде в переносицу и тот инстинктивно стиснул кулаки, ожидая нападения, хотя никак не мог взять в толк, чем он, собственно, спровоцировал такое к себе отношение.

- Ты имеешь в виду Мехмеда? – верно расценивший ситуацию Раду расправил плечи и тоже выдвинулся на передовую, загораживая его своим хрупким телом, пересилив, наконец, свой страх перед братом.

– Но он не враг мне, - мальчик с гордостью вскинул голову и брякнул:

- Он – мой друг. И… нет!

Пощечина отбросила его в сторону. Не дав ему опомниться, Влад пробормотал несколько слов на непонятном языке и занес руку для второго удара. В чем не преуспел: стремительно ринувшийся вперед Мехмед схватил его за оба запястья.

- Пусти меня, fiu de cățea!*

- Еще чего. Я, знаешь ли, не люблю, когда обижают тех, кто не в силах защитить себя.

- Мне плевать, что любишь ты, грязный дикарь! Не лезь не в свое дело, а иначе…

В зеленых глазах Влада плеснулась лютая злоба. Он дернулся, пытаясь освободиться, но Мехмед слишком крепко держал его. Он яростно вырывался еще какое-то время - должно быть, не сразу осознал, что…

- Я сильнее тебя, - шехзаде предупреждающе сжал пальцы. – И потому выслушаешь то, что скажу.

Его противник выругался, рванулся в последний раз и застыл, кусая губы – напряженный, мрачный, как туча.

- Я не знаю, что вышло у тебя с братом, - сказал Мехмед, пытаясь поймать отдающий безумием, блуждающий взгляд, - и не знаю, чем не угодил тебе я. Но одно я знаю наверняка: если ты еще хоть раз попытаешься ударить Раду, то будешь иметь дело со мной.

- А ты…

Он понял, что это – вопрос.

- Я - шехзаде Мехмед, будущий наместник султана, - он выпустил запястья Влада и отступил на шаг, скрестив руки на груди.

Он ожидал чего угодно – удивления, растерянности, проклятий, даже новой вспышки ярости, но… только не того, что Влад просто посмотрит через его плечо прояснившимся взором и тихо промолвит, обращаясь не к нему, а к брату:

- Так вот кого ты выбрал себе в друзья, Раду - сына человека, по милости которого наш отец долгое время провел в плену. Сына человека, по чьей милости мы с тобой лишись родины и свободы. Как же ты мог так поступить, брат?

- Я не знал, Влад, - в голосе Раду были непонятные Мехмеду отчаяние и тоска.

- Не знал? – глаза Влада недоверчиво сверкнули и тут же погасли. – Но теперь-то ты знаешь – и что же?

Раду долго молчал. Влад терпеливо ждал, не отводя взгляда.

-Тоже не знаю, - Раду покачал головой, потом присел на мраморный бортик бассейна и закрыл лицо руками. – Чего ты ждешь от меня?

Вытянутая тень от кипариса легла между братьями, словно лезвие ножа. Казалось, она отсекла этих двоих друг от друга - вероятно, и Влад ощутил нечто подобное, потому что отрывисто бросив: « Мне больше нечего ждать от тебя, маленький предатель» развернулся и пошел прочь, и вскоре его долговязая фигура уже исчезла среди буйной зелени сада.

- О каком предательстве он говорил?

Недоумевающий Мехмед присел на корточки перед совершенно поникшим мальчиком и мягко потянул вниз прижатые к лицу ладони. Раду безропотно опустил руки и в следующее мгновение, всхлипнув, сам поддался навстречу, прильнув к Мехмеду с отчаянной решимостью ребенка, ищущего ласки.

- Ну что ты, что ты, - смущенно пробормотал шехзаде, с особой нежностью обнимая худенькие, подрагивающие плечи мальчика. – Он напугал тебя, да? Вот гад! А хочешь, я научу тебя защищаться? И тогда ты сможешь…

- Нет.

Раду неожиданно отстранился и жестом показал, что хочет встать. Он был бледен, неестественно напряжен и старательно отводил глаза. «Будто у него что-то болит и он это скрывает», - странная мысль мелькнула в голове и, желая развеять подозрения, Мехмед потянул мальчика за руку:

- Что происходит, Раду?

Холодные пальчики выскользнули из его ладони.

- Я.. – Раду запнулся. Отступил на шаг, обхватил себя руками – словно замерз внезапно, и начал заново, спотыкаясь на каждом слове:

- Я… наверно…, мне лучше уйти сейчас.

Мехмед вскочил на ноги.

- Это из-за твоего брата? – выкрикнул он, не скрывая досады. – Ведь он рассердился на тебя, - Мехмед нахмурился, припоминая, - когда ты назвал меня своим другом.

- Я ошибся, - маленький Раду вновь отвел глаза. - Я не могу, не смею быть вашим другом, шехзаде Мехмед.

А как же, - хотел спросить Мехмед, - «я хочу остаться здесь, с тобой» и твоя волшебная букашка, и сладкий аромат печеных яблок и карамели, и золотые рыбки, кружащиеся в кристально прозрачной воде? Хотел спросить - и не мог произнести не слова из-за горького кома, застрявшего в горле. И только когда уходящий от него Раду приготовился свернуть в одну из аллей, он крикнул изо всех сил, срывая голос:

- Ну почему? Почему?

Раду медленно повернулся.

- Потому что мы с Владом пленники султана, вашего отца. И ваши пленники тоже, - он понурил голову, - шехзаде Мехмед…

*fiu de cățea – сукин сын (рум.)

Анон · 2018-07-16 19:09:05

Следующая часть в кэше почему-то не сохранилась. Поэтому продолжу, когда доберусь до своего сохранённого файлика

Анон · 2018-07-16 19:09:39

Спасибо, анон! :heart: :heart: :heart:

Анон · 2018-07-16 21:05:22

Дальше:

▼Сердце льва. 1444-й год. Эдирне⬍

Мехмед не помнил, как добрался до своих покоев. Кажется, ему повезло: в этот час, когда султанский дворец обычно гудел, точно потревоженный улей, он никого не встретил ни в одном из бесконечных коридоров. Оказавшись у себя, он с ногами забрался на диван, и только тогда дал выход огорчению и растерянности, молотя кулаком по парчовой обивке:

- Ну почему, почему, почему?

Почему так быстро закончилось, уйдя безвозвратно, доверчивое тепло ладони в его руке, ласковая синева взгляда и то удивительное чувство нежности и взаимопонимания, что возникло между ним и маленьким Раду? Никогда - ни прежде, ни теперь ему не доводилось испытывать ничего подобного, впрочем…

Прежде, в благодушной, провинциальной, словно застывшей вне времени Манисе, к нему хотя бы относились с должным почтением. Получив этот санджак* в возрасте шести лет, он охотно изображал наместника, восседая на слишком высоком троне, на ступени которого челядинцы торопливо подкладывали подушки, дабы маленькие ножки их повелителя не болтались в воздухе. С важным видом он рассуждал о политике, о власти – о тех предметах, сути которых тогда не понимал, а правившие от его имени советники с поощряющей снисходительностью улыбались ему в ответ.

- Приобретая власть над другими людьми, вы лишаетесь своей личной свободы - отныне вы не принадлежите себе. Вы принадлежите тем, кем управляете. Вы не сможете совершить ни одного поступка, без того, чтобы на них не оглянуться. А что взамен? Недовольство, если не ненависть, интриги, происки врагов и предательство лучших друзей; это язвы на душе, которые превращаются в шрамы, пока душа не сделается жесткой и бесчувственной, как кора засохшего дерева. Вот что такое – власть над людьми, шехзаде Мехдед, - позже скажет ему Заганос-паша.

В столичном Эдирне он в полной мере ощутил справедливость этих слов. Еще бы – сын опальной рабыни, ставший наследником престола по воле случая, он постоянно слышал возмущенный ропот старинной знати за своей спиной:

- Несносный отрок!
- Сущее наказание…
- Куда нам такого?
- И не говорите. А что еще можно ожидать при столь сомнительном происхождении?
- Дерзкий и своевольный - не желает слушать ничьих советов!

Им не хватало сообразительности понять, что самолюбивый подросток куда охотнее прислушивался бы к их советам, если бы они не окружили его стеной бесконечного неодобрения и точными, но весьма едкими замечаниями. Один лишь Заганос-паша с самого его приезда и по сей день выказывал ему дружеское расположение - именно от него Мехмед узнал подробности о незавидной участи валашских братьев, отданных в заложники собственным отцом.

- А мой отец – наш султан, да продлит Аллах его годы, как он мог согласиться на подобную жертву?

Задав вопрос с присущей ему прямотой, Мехмед почти не ждал ответа. Но новый наставник посмотрел понимающе и объяснил терпеливо:

- Повелителю нужна покорность валашского князя, их отца. Не огорчайте себя, шехзаде Мехмед – Владу и Раду гораздо лучше в богатом и солнечном Эдирне, чем в этом их убогом Тырговиште, среди извечных раздоров алчных и продажных местных бояр. К тому же, пока эти молодые люди находятся здесь, я, как их наставник могу лично заботиться о том, чтобы они ни в чем не испытывали недостатка.

- А недостаток свободы не в счет?

Он снова шел напролом, потому что сердце изнывало от боли при воспоминании об устремленных на него печальных синих глазах. Но Заганос-паша все равно смотрел по-доброму и отвечал спокойным, ровным тоном:

- Теперь они свободны. Разумеется, только в пределах дворца. Раньше, когда их содержали в крепости, им приходилось значительно хуже.

- Почему они были там?

Мехмед содрогнулся, мысленно представив увиденные однажды мрачные стены Эгригёз** и огромных, откормленных воронов, что жили в ее каменных бойницах. Вороны питались кровью посаженных на кол пленников-христиан – хищные, ненасытные, кружили они над истерзанными телами, пугая стоявший в крепости гарнизон своими зловещими криками.

- Почему они были в Эгригёз? – повторил Мехмед, беспомощно прижимая кончики пальцев к вискам в бесплодной попытке отогнать навязчивое воспоминание. - Даже если… - он поморщился и бросил тревожный взгляд в окно, залитое алым сиропом заката, - даже если сыновья валашского князя – всего лишь пленники, почему именно там, в этом жутком месте? – он остановился и тут же продолжил, поскольку уже знал ответ:

- Их держали в Эгригёз, потому что такова была воля султана? И это означает, что, если мой отец только пожелает, их снова могут вернуть туда в любой момент? Но… - опустив ладони, он стиснул их в кулаки, - как бы там не было - я этого не допущу. Нет. Никогда.

Он решительно вскинул подбородок. Вышло предерзостно и невежливо, но сидевший рядом Заганос-паша кивнул одобрительно – видимо, правильно истолковал его жест. Не стал спорить, придвинулся ближе, ободряюще улыбнулся Мехмеду.

- Не допустите, - сказал он, помолчав немного. - Пока вы еще очень молоды, но уже сейчас являетесь силой, с которой невозможно не считаться. Но… поберегитесь, мой друг, - он предупреждающе поднял правую руку, - с подобными взглядами вам будет ох как нелегко ладить с повелителем и в дальнейшем управлять его царством.

- Тогда я построю себе новое.

И вновь, в который раз уже Мехмед выпалил первое, что пришло на ум – без расчета, не таясь и не задумываясь. И все же слегка смутился, когда его собеседник посмотрел с интересом (будто и правда вдруг поверил его словам), и коротко брякнул:

- Вам не позволят.

- И кто мне запретит?

- Знать, - не сдержавшись, презрительно выплюнул Заганос-паша так, словно это было оскорбление. – Выходцы из старинных родов. Советники вашего отца - правящая элита великой Порты.

- Стало быть, мне придется подобрать себе других советников и может быть… вовсе не из старинных родов.

Он произнес эти крамольные слова из чистого упрямства, и потому совсем не удивился, когда его наставник снова предупреждающе поднял руку, призывая его молчать, и ответил ему очень серьезно:

- Немедленно остановитесь, шехзаде Мехмед и впредь никогда больше не начинайте подобных речей… хотя бы при посторонних. О, Аллах! Неужели вы не осознаете, эфенди, насколько они опасны – и для вас, и для меня - вашего ближайшего друга и наставника? Впрочем, я тоже хорош, - Заганос-паша покаянно склонил голову. - Но кто бы мог подумать, как далеко заведет нас невинный разговор о валашских братьях? Кстати, - добавил он вдруг без перехода, радуясь возможности сменить тему, - завтра вы увидитесь с ними…

- Как может быть такое?

- Очень просто: с завтрашнего дня вы, по велению султана, будете вместе проходить обучение.

- Вот как.

Мехмеду пришлось сделать усилие, чтобы скрыть горячую ликующую радость, которая наверняка слишком явно слышалась сквозь принужденную сухость ответа. Нет, невероятно – он тряхнул головой, но новый кивок собеседника развеял его сомнения. Так значит это правда, и завтра он снова увидит маленького Раду? Может быть, даже коснется его руки? Заглянет в синие, цвета неба глаза и непременно найдет минуту, чтобы все объяснить….

«Я скажу ему, что ничего не знал, - думал Мехмед, провожая взглядом вдруг вспомнившего о неотложных делах Заганоса-пашу. – И что глубоко сожалею о том, что невольно оказался в стане тех, кто причастен к его плену. И что понимаю, сколь многое разделяет нас. Религия, вражда, непомерные амбиции наших отцов. Но…»

- Они не смогут стать препятствием для нашей дружбы, Раду, - убежденно произнес Мехмед – и почему-то сам себе не поверил.

Между тем, тревожный закат за окном сменился бархатной темнотой ночи, но спать Мехмед все равно не мог. Через час, когда окончательно надоело вертеться на взмокших от пота простынях и задыхаться в удушливом чаде светильников, он спрыгнул с кровати, наспех оделся и направился к выходу из своих покоев.

Приняв независимый вид, он гордо прошествовал мимо стражников, дремавших на карауле у его дверей. Затем нырнул в темный лабиринт коридоров, один из которых – тихий и пустой, в конце концов, вывел его наружу, в дворцовый сад.

После пыльной духоты покоев идти сквозь лунную тишину аллей в еле слышном журчании фонтанов было сплошным удовольствием. Неспешно пройдя мимо мозаичных павильонов, возведенных для услады сутана и его гарема, и нескончаемых цветочных куртин, Мехмед задержался под деревьями, где с наслаждением вдохнул запах остывающей земли, причудливо смешанный с изысканным розовым ароматом. И вдруг услышал из темноты:

- Шехзаде Мехмед…

Он узнал бы этот тонкий мальчишеский голосок из тысячи других, но все равно повернулся, чтобы удостоверится, что это Раду – босоногий, в одной рубашке, стоит сейчас под звездным небом и тихо спрашивает:

- Почему вы не спите, шехзаде Мехмед?
- Я…

Он осекся и не смог продолжить. Так странно: казалось ведь, что столько было недовыясненного, недообъясненного… и вот теперь все слова куда-то исчезли. Точнее, опять застряли в горле горьким комом. И отчего-то защипало в глазах.

- Что с вами, шехзаде Мехмед? - Заметивший его смятение Раду робко подступился чуть ближе. – Вы такой грустный - вас что-то тревожит?

И тут признание, которое он и так сдерживал слишком долго, неожиданно вырвалось наружу вместе со всей накопившейся горечью:

- Меня преследует страх.

«Что теперь, узнав, кто я, ты отвернешься и больше никогда не назовешь меня своим другом…»

- Как, вас тоже? – удивленно протянул Раду, таращась на него из пронизанного лунным светом сумрака – серпастый месяц отражался в его большущих, широко распахнутых глазах. - Ой, простите, – точно опомнившись, пролепетал он смущенно, и отвернулся, прячась за прижатыми к лицу ладошками.

- Мне не за что прощать тебя.

«Потому что, оказывается, ты тоже боишься потерять то непостижимое, то чистое, хрупкое и нежное, что возникло между нами. И…»

- Раду, посмотри на меня.

Облегченно выдохнув, он встал на корточки, привычным уже движением отвел от лица ладони Раду, заглянул ему в глаза.

- Наверное, это я должен извиняться перед тобой, - неуверенно сказал он сжавшемуся в комок мальчику, - или попытаться хоть как-то оправдать себя. Но… можно я не буду - ни потому, что не хочу, а потому, что не умею этого делать. Лучше я просто спрошу: примешь ли ты дружбу…

«и сердце…»

- … от сына того, по чьей воле вы с братом теперь не свободны?
- Да.

Это было удивительно, но Раду не колебался ни секунды: в следующее мгновение он сам бросился Мехмеду на шею, обнимая его худенькими детскими ручкам, словно давно этого ждал. Почувствовав ответное объятие, прижался еще теснее, и прошептал, глотая набежавшие слезы:

- Как же я боялся, что нам теперь суждено навсегда стать врагами.

«Глупыш! Как может стать врагом тебе тот, кто все время думал только о тебе – так недопустимо много? Кто пришел сюда один, мечтая, чтобы именно ТЫ был тем, кто нарушит его постылое одиночество…, а кстати…»

- Как ты узнал, что я буду здесь? – Мехмед с удовольствием потерся щекой о макушку прижавшего к нему мальчугана. – Раду - ты что, следил за мной?
- Совсем немного.

Раду поднял к нему лицо и улыбнулся – так бесхитростно, так открыто и искренне, будто совершенно не стеснялся своего простодушного признания. И… Мехмед опять, как днем, не смог устоять перед желанием поддразнить его…

«Совсем немного…»

- И тебя не отпугнула ночная мгла, – посмеиваясь, он скрючил пальцы наподобие когтей, - и таящиеся в ней злые демоны – конаяки***? Думаешь, в нашем саду их нет?

- Конечно - нет, - Раду тоже смеялся, качая головою. Потом, подумав, заметил вполне разумно:

- Вы… Просто вы зачем-то пугаете меня, шехзаде Мехмед, хотя здесь нет никого, кроме нас с вами. К тому же, у меня есть моя вера – она защищает меня от ночных страхов.

- А меня защищает вот это, - Мехмед указал на странный камень, висевший у него на шее.

Необычный золотисто-алый самородок, подвешенный на простой кожаный шнурок, словно искра мерцал в бесконечности ночи. Раду посмотрел с восхищением, потом дотронулся до его пылающей грани и прошептал:

- Какой красивый! Он кажется осколком чего-то неземного.

- Так и есть, - отозвался Мехмед, глядя, как тонкий пальчик осторожно скользит по неровному, словно отбитому краю. – Удивительно, что только ты и заметил это. Это осколок той звезды - видишь ее?

- Ее зовут Регул, - синие глаза обратились к самой яркой звезде, что огненным жемчугом сияла на безбрежном небосклоне.

- А еще – «Сердце льва», - едва осознавая, что делает, Мехмед накрыл своей рукой маленькую, подрагивающую от ночной прохлады ладошку. – Давно, - словно в забытьи, произнес он, - еще в Манисе, мне дал его один дервиш. Он предрекал, что этот камень принесет своему владельцу удачу и защитит его от всех невзгод.

- Наверное, это замечательно – быть владельцем такого камня.

Тихий голос Раду выдернул Мехмеда из воспоминаний о дервише, который когда-то поразил юного шехзаде своими мистическими пророчествами. А еще – о благословенной Манисе с ее Большой мечетью, античными развалинами, узкими кривыми улочками и шумным центральным базаром. Мехмед встрепенулся и с удивлением заметил, каким грустным вдруг стало бледное личико его собеседника. Думал ли он о собственной судьбе, оказавшейся такой скупой на удачу, или об оставленной родине? Или вспоминал об отце, для которого послужил разменной монетой? Кто знает…

Может, потом Мехмед попробует поговорить серьезнее. А сейчас главное – отвлечь Раду от грустных мыслей.

- У тебя будет возможность узнать об этом.

С этими словами Мехмед снял с шеи свой оберег и бережно надел на шею Раду. Но тот, до этого момента такой мягкий и покладистый, совершенно неожиданно запротестовал - горячо и энергично:

- Зачем вы, шехзаде Мехмед? Не нужно! Я не могу принять его!
- Глупости. Конечно – можешь. И перестань говорить мне «вы» и «шехзаде Мехмед». Разве так обращаются к друзьям? Для тебя я просто – Мехмед.
- Но…. – Раду запнулся. – У меня такое чувство, - пожаловался он через мгновение, - словно я похищаю частичку вашего… ой! - твоего сердца.

«Ты и так его похитил, причем – все, без остатка. Только ты сам пока об этом не знаешь...»

- Глупости, - уверенно повторил Мехмед, досадуя на себя за неуместные, просто какие-то несусветные мысли, которые кружили в его голове, не давая покоя. – Это – всего лишь камень. Прими его, Раду… в знак нашей дружбы. И, как знать, быть может, он не только принесет тебе удачу, но…- он лукаво прищурился, - и исполнит самое заветное желание?

«Только, пожалуйста, не желай о скором возвращении на родину, потому что мне будет больно, если ты покинешь меня…»

- Не буду. И… спасибо тебе, Мехмед.

Худенькие ручки снова обвили его шею. Обнимая Раду под гаснущими звездами, Мехмед счастливо смеялся. Он не испытывал сожаления, что опрометчиво выдал вслух то, от чего так сжималось его сердце. Потому что он больше не сомневался, каким будет желание маленького валашского княжича:

«Я хочу остаться здесь, с тобой, мой друг. Навсегда…»

*санджак - основная административно-территориальная единица в Османской империи. Манису называли санджаком наследника престола

**Эгригёз - крепость, в которой вместе с другими заложниками содержались валашские братья

***конаяк (народное) - злой демон

▼Серебряный принц. Июнь - август 1444-го года. Эдирне. Часть I⬍

- Думаю, нам следует вернуться к занятиям.
- Позже, Раду.

Мехмед приподнялся на локте и посмотрел на Раду, который снова лег рядом с ним на траву и прикрыл глаза от полуденного солнца. Тяжелый фолиант с жизнеописанием Александра Великого и писанную по-гречески рукопись пришлось отложить в сторону – в этот час им двоим было слишком жарко, чтобы читать о чужих победах или разбирать греческий текст.

Обучать древним языкам юного шехзаде начали еще в Манисе.

- Наш повелитель считает, что если его мучили этой премудростью, то и тебе тоже лишним не будет. Поэтому придется покориться, мой лев, - вдыхала добрая Хюма-хатун в ответ на недовольство горячо любимого сына.

Теперь впору было и пожалеть, что тогда он отлынивал от занятий, прячась от наставника в саду и забавляясь стрельбой из лука, потому что на первом совместном уроке его гордость подверглась серьезному испытанию.

Раду отвечал бойко. Его латынь (насколько мог судить не упустивший ни слова Мехмед), была безупречна. В особенно трудных местах он сосредоточенно прижимал палец к пожелтевшей странице, но умудрился не сбиться ни разу.

- Великолепно, мой юный друг! - хлопнул в ладоши Леоник Халкокондил.

Сего молодого, но уже сутулого от пристрастия к кабинетным занятиям, чудного и нелепого, похожего на цикаду грека приставил к своим подопечным Заганос-паша. Мехмед слегка удивился подобному выбору, но вовремя вспомнил об умении наставника разбираться в людях, и даже мысленно сумел удержаться от обидных, просящихся на язык эпитетов. Как выяснилось, не зря – слушая обращенные к его маленькому другу вполне искренние похвалы, он благодушно посмотрел на нового учителя. Но тот истолковал взгляд ученика по-своему:

- Тоже готовы блеснуть своими познаниями, шехзаде Мехмед?

Пришлось кивнуть, попутно давя на корню недостойную наследника правящей династии панику. Ибо Мехмед, хоть и был порядком тщеславен, все же никогда не строил иллюзий на свой счет. Но честь рода Османов (и врожденное упрямство) требовали ответить на брошенный вызов и он, дерзко вздернув подбородок, принял из рук учителя увесистый том.

Дальше - дальше вышло просто ужасно, а может быть, даже еще хуже. Без конца спотыкаясь, нещадно путаясь в склонениях и временах, Мехмед с превеликим трудом добрался до середины теста (без всякой надежды осилить вторую половину), когда наконец-то был остановлен: «Довольно, шехзаде Мехмед!»

Халкокондил выглядел расстроенным. Признаться, не этого Мехмед ожидал. Ядовитой насмешке, кривой, как у сидевшего чуть поодаль Влада, ухмылке, он бы не удивился: то были неприятные, но все же привычные и обыденные вещи, повсеместно окружавшие его при дворе, на которые он знал, как реагировать. Но как реагировать на теплые, почти отеческие слова: «Думаю, вы сами понимаете свои ошибки, и с моей стороны будет глупостью лишний раз указывать вам на них» он совершенно не представлял.

- Я воин, а не мудрец, - напомнил Мехмед, чтобы разрушить повисшую в комнате досадную неловкость.
- О! – неожиданно ободряюще улыбнулся ему Леоник. – В таком случае вам, как воину, интереснее будет изучать латынь вот по этой книге. Да, намного интереснее. И познавательнее к тому же.

Предложенная книга была старой, но явно содержалась своим владельцем в образцовом порядке. Наверняка из библиотеки Заганоса-паши, - подумал Мехмед, припомнив длинные полки в доме наставника, сплошь заставленные фолиантами и кодексами в похожих переплетах. Когда-то молодой шехзаде не проявил к ним должного почтения – его более занимало развешанное по стенам, действительно великолепное и дорогое оружие, но сейчас заинтересовался:

- Что это?
- Жизнеописание Александра Великого.
- И кто он? – Мехмед перевернул страницу.
- А вот об этом, - Леоник хитро прищурился, - вы узнаете сами. Если сумеете прочесть, конечно, - добавил он невинно.

Глядя в смеющиеся глаза странного грека, Мехмед понял, что прочтет. Не сможет не прочесть. Должен. Хотя бы для того, чтобы достойно ответить на очередной вызов.

***

- У вас его зовут Искандер Зулькарнайн, и он был великий воин, - позже объяснил Раду – его добровольный и очень терпеливый маленький учитель.

Лето неслось галопом. Испросив благословения Аллаха, отбыл со своим войском в Анатолию султан Мурад. Его советники, скрепя сердце, присягнули на верность теперь уже полноправному наместнику Мехмеду, который в чехарде неотложных, требующих немедленного разрешения дел, замечал время только по толстеющей тетради. Дела делами, но занятия никто не отменял, к тому же это был отличный предлог, чтобы побыть наедине с Раду.

Мехмед всей душой приветствовал каждое мгновение, которое они проводили вдвоем, укрывшись в саду от любопытных глаз. Каждое мгновение, неизменно наполненное дружеской близостью, задорным детским смехом, журчанием водных струй, доверчивым синим взором и… даже латынью, которая на поверку оказалась не такой уж страшной.

В тот день, когда Мехмед сумел прочесть о первой одержанной Александром победе при Херонее, он был горд собой неимоверно.

- Все-таки этот хитрющий лис Халкокондил знал, какую книгу мне подсунуть, - молодой наместник одобрительно усмехнулся, захлопнул и отложил в сторону жизнеописание, потом растянулся на траве рядом с Раду.

Мальчик ничего не ответил. Мехмед уже решил, что тот просто не хочет разговаривать, но Раду вдруг повернулся к нему и спросил без связи с предыдущим:

- Мехмед, скажи, каким было твое самое первое воспоминание?

- Первое? – не понял его Мехмед.

- Детское воспоминание, - Раду снова перевернулся на спину и непроизвольно зажмурился, потому что солнце вышло из-за облаков и светило сквозь ветки прямо ему в лицо.

- Какие странные мысли бродят в твоей голове, - улыбнулся Мехмед и шутливо провел подушечками пальцев по волосам мальчика.

Тот словно котенок потянулся вслед за ласкающей рукой, и замер, впитывая неожиданную ласку.

- Мне просто интересно, - тихо произнес он спустя мгновение. – Ведь ты мой друг, и я хочу знать о тебе все.

- Детское воспоминание? – Мехмед задумался, продолжая неспешно перебирать невесомые светлые пряди. – Наверно, моя валиде*. И то, как она составляла букет из роз. И как улыбалась мне, щурясь от солнца. Знаешь, это так странно, но я отчетливо помню розы в ее руках….

- Красные?

- Нет, белые. А потом она уколола палец. Кровь канула ей на платье, и я,… - Мехмед смутился, - …почему-то тогда заплакал.

— Почему? – Раду приподнялся на обоих локтях и пристально вгляделся в лицо Мехмеда.

- Не знаю, Раду, - шехзаде пожал плечами. – Мне трудно сейчас вспомнить причину тех слез. Все, что сохранила память – это прекрасные розы в руках валиде и капля крови на ее платье.

- А я совсем не помню свою матушку, - Раду отвернулся. Он силился говорить спокойно, но Мехмед чутко уловил горечь, с которой это было сказано. – Меня забрали у нее сразу после рождения. Она… не была женой моего отца…

- Ну и что?

- В Валахии…, - голос Раду дрогнул, когда рука Мехмеда нашла в траве его ладошку и накрыла ее своей, – …таких, как я, называют ублюдками. И обычно лишают всех прав. Но мне…, - он опустил голову, - … повезло родиться ублюдком князя…

- Или не повезло.

Пальцы Мехмеда осторожно скользнули по довольно приметным, грубым шрамам, некрасиво пересекающим тонкое запястье, которые шехзаде заметил еще в самом начале их с Раду знакомства. И хотя он, памятуя о несдержанном нраве Влада-старшего, сразу догадался об их происхождении, повод спросить напрямик появился только теперь.

- Это он сделал? Твой отец?

Раду еще ниже опустил голову.

- Отец желал, чтобы я был другим, - почти прошептал он, борясь с дрожью в голосе. – Достойным его сыном – как Мирча** или Влад. Сильным и властным. Истинным княжичем…. Однажды, - Раду запнулся, но справился с собой, - к нам в дом забрели нищие. Истрепанный жизнью старик с перебитой ногой и мальчик моего возраста. Пока старика кормили объедками на кухне, его мальчик стащил у отца серебряную пряжку – глупый… Правда, потом он говорил, что хотел продать ее и на вырученные деньги купить им с отцом настоящей еды, а не объедков, но его, разумеется, никто не слушал. Отец, мой отец, - голос Раду сорвался, - решил лично наказать вора. Нищих притащили в залу, где уже собралась вся дворня. Отец взял хлыст и несколько раз ударил им по запястьям насмерть перепуганного, плачущего мальчика. Затем приказал нам последовать его примеру. Мирча и Влад, хоть с неохотой, но подчинились, а я отказался…

Мехмед горько усмехнулся.

- И тогда его хлыст прошелся уже по твоим рукам, - повинуясь безотчетному порыву, он крепко сжал запястья Раду.

- Пусть так, - вдруг неожиданно твердо ответил тот, подняв, наконец, голову. – Я все равно не смог бы поступить иначе. И ударить бы не смог. Никого - даже вора. Ты… - Раду снова запнулся, - осуждаешь меня? Тоже считаешь слабым?

- Я восхищаюсь тобой, - искренне отозвался Мехмед. – Отказавшись чинить расправу, ты поступил очень мужественно, Раду. И пускай твое мужество пока еще не здесь, - он в последний раз пожал теплые ладони, прежде чем неохотно выпустить их из своих рук, - а здесь, - он коснулся груди Раду как раз напротив его сердца, - сегодня именно оно послужит мне опорой на Совете Дивана.

- Совет Дивана сегодня? – Раду, мигом забывший их разговор, обеспокоенно смотрел, как Мехмед поднимается на ноги. – Что-то случилось?

Шехзаде кивнул в ответ.

- Помнишь, я рассказывал тебе о дервише, с которым познакомился еще в Манисе? - дождавшись ответного кивка, он продолжил:

- Некоторое время назад он прибыл в Эдирне и я с радостью предложил ему и его сподвижникам свое покровительство. Но его свободолюбивые речи так отчаянно возмутили моих советников, что те, подстрекаемые муфтием Фахреддином***, теперь давят на меня, вынуждая отступиться. Поэтому сегодня, - молодой наместник глубоко вздохнул, - мне придется собрать все свое мужество, чтобы на Совете противостоять напору знати с Великим Визирем во главе.

*Валиде - (по-арабски — родительница) — титул матери царствующего турецкого султана, которая, с восшествием на престол своего сына, получает богатые доходы, собственный двор, а иногда и важное политическое влияние. Также этот титул часто употреблялся по отношению к матери наследника престола
**Старший сын Влада II Дракулы звался Мирча II
***Муфтий Фахреддин – в пору описываемых событий главное духовное лицо при султанском дворе

▼Серебряный принц. Июль - август 1444-го года. Эдирне. Часть II⬍

Покидая Совет Дивана*, Мехмед вынужден был признать, что собственное мужество, которым он привык гордиться, на которое так уповал, сегодня ему изменило, покинув в самый решительный момент.

- Они сломали меня, сломали через колено, - задыхаясь от стыда и беспомощного гнева, еле слышно прошептал молодой наместник.

- Не сейчас, эфенди, - так же тихо отозвался державшийся одесную Заганос-паша. – Вашей челяди , да и остальным не следует знать о разногласиях между наместником и его Советом.

Мехмед строптиво вскинул подбородок.

- Совет, который сначала присягает мне на верность, а затем требует отказать в покровительстве одному из моих друзей – не мой совет, - отрезал он, но Заганос-паша предупреждающим жестом снова призвал его к молчанию.

Так, в тишине, они достигли личных покоев Мехмеда.

- Но, так или иначе, вам придется смириться с его решением, - продолжил начатый в коридоре разговор Заганос-паша, останавливаясь около богато инкрустированного шахматного столика. – Поскольку оно полностью сообразуется с политикой нашего султана. А политика, шехзаде Мехмед, - он развел руками, – это искусство не для глупцов. Как шахматная партия, например. Вы ведь играете? И весьма неплохо, как мне говорили. Рискнете сыграть со мной?

- Вы предлагаете мне… игру? - Мехмед возмущенно вскинул брови. - Сейчас? Когда несчастному дервишу грозит сожжение на костре?

Наставник терпеливо кивнул.

- Дервишу это навредить уже не сможет, а я просто хочу кое-что показать вам, - пояснил он, вынимая из ящика игральные кости**. – Ну так как – рискнете?

- Не сомневайтесь.

Кости на мгновение легли в ладонь и тут же с яростным треском покатились по доске, и замерли, выкинув пятерку и единицу.

- Превосходная заявка на право первого хода, – одобрил Заганос-паша и легким движением метнул кости - замелькали испещренные точками грани: четверка и тройка. Семь.

– Не сегодня, - мрачно усмехнулся Мехмед, обходя столик и занимая место с той стороны, где боевым порядком выстроились готовые к игре черные фигуры.

Заганос-паша улыбнулся.

- Как знать, - заметил он и осторожно выдвинул вперед белую пешку.

Партия началась.

- Почему вы сказали, что политика похожа на шахматы? – спросил Мехмед, делая ход.

В отличие от наставника, осторожничать он не собирался, сразу весьма агрессивно бросив в бой максимально возможное количество фигур в попытке захватить преимущество.

- А разве нет? – Заганос-паша спокойно передвинул своего слона, ни словом, ни жестом не реагируя на враждебные действия противника. – Здесь, как и в политике, тоже есть игроки, мнящие себя блестящими стратегами, которые…

- Иногда ошибаются?

Весьма искушенный в шахматных баталиях Мехмед не мог не заметить, что белый слон только что угодил в рискованное положение. Очередной ход – и черная пешка заняла его место.

- Бывает, - Заганос-паша поднял голову. Его глаза отразили луч солнца, вспыхнув призрачным, опасным светом. – Или жертвуют одной из фигур намерено, чтобы впоследствии переиграть соперника.

- Со мной это не пройдет.

Несмотря на беспечный тон, молодой шехзаде вдруг ощутил острое, неприятно кольнувшее беспокойство. Что-то тревожило, но… один взгляд на доску, где черные ненастоящие воины активно напирали на стремительно редеющие ряды белых, вернул ему уверенность и бодрое расположение духа.

- Может быть, - Заганос-паша снова улыбнулся своей обычной доброжелательной улыбкой. - И все же: сражения, мой друг, выигрывают тактики, а не храбрые рубаки, которые бросаются напролом, очертя голову.

- Вы так уверены?

На этот раз Мехмед не смог отказать себе в удовольствии одним махом столкнуть белую башню***, преградившую путь его визирю****. Шехзаде самодовольно рассмеялся, зажав в пальцах трофей.

- Только что вы, превосходный, прославленный на всю Порту тактик, потеряли одну из своих башен, а совсем скоро лишитесь и второй. И вы до сих пор уверены, паша?

- На все воля Аллаха, - наставник философски пожал плечами.

Следующие несколько ходов соперники сделали в молчании, которое неожиданно нарушил звучный голос Заганоса-паши.

- А вот сейчас я уверен, как никогда, - вдруг произнес наставник, отвечая на прозвучавший ранее вопрос. Хищно склонившись над доской, чтобы сделать очередной ход, он добавил: - Потому что вам мат, эфенди.

- Но как...?

Поверить – нет, поверить в подобное было просто невозможно. Но реальность была такова, что маленький белый воин, сумевший незаметно пробраться сквозь сомкнутые ряды противника, в эту минуту действительно занял угрожающую черному падишаху позицию.

- Вы обвели меня, словно мальчишку, - только и смог сказать Мехмед, отшвыривая от себя шахматы, которые дробно рассыпались по доске.

Заганос-паша улыбнулся ему прежней миролюбивой улыбкой.

- Хитрые венецианцы называют такое положение при игре «dare il gambetto», что означает – поставить подножку, - объяснил он, спокойно оглаживая аккуратную бородку. – Суть гамбита в том, чтобы пожертвовать одной или несколькими не слишком важными фигурами, а затем получить преимущество для нанесения решающего удара.

- Но люди – не шахматные фигуры! – возмутился Мехмед, догадавшись, наконец, куда клонит безмятежно улыбающийся наставник. – И дервиш - это вам не пешка! Он тот, кого я с радостью называю своим другом!

Заганос-паша больше не улыбался. Его благородное лицо под белой чалмой посуровело.

- Вам придется отказаться от таких опасных друзей, шехзаде Мехмед, если не хотите сами стать пешкой, или (еще того хуже), лишиться своей собственной жизни.

- А как же моя честь, паша? – Мехмед тяжело опустился на один из диванов. – Разве она ничего не значит?

Наставник развел руками.

- Честь и благоразумие - извечные враги, мой юный друг. Тому, кто желает в будущем переделать существующий порядок вещей, придется совершить великое множество неблаговидных поступков. Таков наш мир, полный зла: чего ожидать от людей, изначально им отягощенных? И не удивительно ли, что губят государей не их злодейства, а поступки благородные, которые они совершают, поддавшись светлой стороне своей натуры?

- А если, - Мехмед поднял голову, - в следующий раз Совет потребует от меня (ведь может быть такое) отречься от Раду, от которого я не отрекусь даже под угрозой собственной жизни? Что вы тогда скажете, паша?

- Что вы не отречетесь, - Заганос-паша положил руку на плечо Мехмеда. – Непостижимо, но когда я смотрю на вас с Раду, то словно вижу две половинки одного целого. Две головы - одно сердце. Но именно поэтому сейчас я призываю вас к гибкости и здравомыслию. Чтобы сохранить свою жизнь. Чтобы сохранить жизнь этому мальчику, с которым вас удивительным образом связала сама судьба. Признайте свои заблуждения. Преклоните голову перед мудростью Совета. И, усыпив их бдительность, учитесь тонким расчетам и политической игре. Прислушивайтесь и приглядывайтесь, заводите полезных друзей, жертвуйте теми, от кого больше не ждете пользы. А когда будете готовы – нанесите удар, который одним махом сокрушит всех ваших недругов.

- Dare il gambetto? – Мехмед развернул плечи.

Только так – развернутые плечи и абсолютно прямая спина. Твердый взор и гордо поднятый подбородок. ИМ не удастся перекроить его под свою мерку – он просто этого не позволит.

- Если вам так угодно, - Заганос-паша вновь тепло улыбнулся, с явным удовольствием наблюдая за своим подопечным. – Только разыграйте его по всем правилам.

- Постараюсь, - отозвался Мехмед, которому еще предстояло подумать, с каким лицом, и в каких выражениях он сообщит Раду о собственном недостойном поражении.

***

- Мне жаль, что так вышло, Мехмед, - сказал Раду, когда они встретились на тренировочной площадке для стрельбы из лука.

Шехзаде глубоко вздохнул. Увы, его маленький друг, несмотря на многочисленные, искрящиеся всеми гранями таланты и поразительные для его возраста познания в науках, понимал в политике даже меньше самого Мехмеда. Впрочем, ему хватило фразы: «Так было должно», чтобы смириться с решением, по которому дервиша передали в руки Совета.

- Хвала Аллаху – ты верен мне, - Мехмед невольно улыбнулся, глядя в обращенное к нему доверчивое личико с милой россыпью едва заметных веснушек на бледных щечках, – что бы я ни сделал. В одной руке, друг мой, у тебя ум, в другой – преданность. Но ты не политик, мой бесценный Раду – светлая сторона моего сердца.

Раду неуверенно рассмеялся и пустил стрелу.

- И не воин, - он горестно потупился.

Пущенная неопытной рукой, стрела улетела мимо мишени куда-то в сторону под ядовитый смешок тренирующегося чуть поодаль Влада.

Мехмед стиснул зубы. Если ему так и не удалось поладить со старшим из валашских братьев, то исключительно по вине последнего. Его «проклятые турки лишили меня родины и свободы» и «мой брат предал меня» оказалось непрошибаемой стеной. Он что-то цедил на своем родном языке, по-прежнему косился, не скрывая своего презрения, по-прежнему криво и зло ухмылялся за спиной шехзаде, стоило тому ошибиться, отвечая на уроках.

У самого Влада все шло без сучка и задоринки. Дерзкий, жадный до знаний, умный, начитанный, амбициозный - он, хоть и не блистал подобно младшему брату, но и не плелся в хвосте, уступил эту сомнительную честь Мехмеду.

«Погоди, змея, я еще поквитаюсь с тобой», - злился Мехмед, прикидывая, какие кары он при случае обрушит на голову соперника.

Случай представился на тренировочной площадке, оборудованной в той части сада, которую из-за растущих тут в великом множестве лекарственных растений с чьей-то легкой руки прозвали «куриным лесом».

Мехмед любил это место. Под сенью огромных деревьев, за стеной густого орешника был мужской мир, где не устраивали философских диспутов и не вели бесед на ученой латыни, а хвастались мускулами, дрались на саблях и стреляли из лука. Здесь Мехмед, бесспорно - умелый лучник, чувствовал себя одним из первых. Нет, самым первым. Не в пример Владу, который по части стрельбы был весьма и весьма слабоват.

«Вызову его на поединок и обставлю», - Мехмед взялся было за лук, но тут же ощутил, как маленькая теплая ладошка тянет его за рукав и повернул голову.

- Что, Раду?

- Почему так, Мехмед? – грустно спросил мальчик, опуская руку. – Я стараюсь, очень стараюсь, но ничего…

- Пока не получается?

Раду отчаянно кивнул. Мехмед, который и думать забыл о поединке, тут же потянулся к нему всей душой, неся свою поддержку.

- Тебе просто не хватает навыка, - склонившись, он незаметно погладил тонкие аккуратные пальчики, стиснувшие рукоять лука так сильно, что побелели костяшки.

Конечно сейчас, под острым взглядом Влада он не мог позволить себе большего. Но позже, наедине, он обязательно обнимет Раду, растреплет, разлохматит ему волосы, сожмет его изящные кисти в своих больших ладонях и непременно найдет нужные слова.

Позже – обязательно. И не забыть обнять покрепче.

Но ведь и теперь у него есть, чем утешить Раду.

- Не отчаивайся, слышишь? - Мехмед, не удержавшись, снова погладил крохотную ладошку. – В конце концов, не такое уж это высокое искусство – стрельба из лука. Если хочешь, я могу научить тебя.

Его маленький друг просиял.

- Правда?

- Это меньшее, что я могу для тебя сделать, - Мехмед улыбнулся и, обойдя мальчика, встал за его спиной.

Так показывать было проще всего. Его самого когда-то именно так и учили. И потом - какая разница, что опять надумает себе подозрительно притихший Влад, до которого ему, в общем-то, не было никакого дела?

- Запомни, - Мехмед наклонился, положил руку Раду на пояс, удерживая его на одном месте, – при стрельбе ты должен стоять прямо. Поворачиваются только голова и верхняя часть твоего тела. Левая рука – всегда прямая. Нет, Раду, пальцы второй руки не зажимают хвостовик, а натягивают тетиву. Теперь - прицеливайся. Знай: твое тело уже само – оружие, а лук – лишь орудие в твоих руках. Твоя цель – на кончике стрелы. Ее оперение и вторая рука – под твоим подбородком. Ну что опять? – со вздохом спросил Мехмед, когда Раду рассмеялся.

- Оперение щекочет меня, - мальчик поднял к нему смеющееся личико.

Он весь звенел от смеха, словно колокольчик, и Мехмед, опять не удержавшись, схватил его и начал щекотать, приговаривая: «Вот так щекочет? Или вот так?»

Они возились, весело и шумно, точно щенки одного помета – и это было прекрасно, честно говоря. И налившееся жаром солнце, и этот дивно пахнущий, волнующийся ветками сад, и потревоженные ласточки, кружившие над их головами - все это тоже было прекрасно... до того момента, пока Мехмед не обратил внимание на Влада.

Старший валашский княжич застыл в угрожающей позе, приготовившись к выстрелу. Его стрела была нацелена прямо на них*****.

*Совет Дивана (Диван) - высший орган исполнительной, законодательной или законосовещательной власти в ряде исламских государств
**во времена описываемых событий игроки разыгрывали право первого хода с помощью игральных костей
***Башня (здесь) – ладья
****Визирь (здесь) - ферзь
*****Отсылка к сериалу "Фатих Завоеватель"

▼Серебряный принц. Август 1444-го года. Эдирне. Часть III⬍

«Он сам – уже оружие, закалившееся в горниле собственной ненависти. А лук – лишь орудие в его руках. И он выстрелит. Выстрелит непременно. Даже если потом пострадает сам».

Голова еще додумывала эту мысль, а тело уже инстинктивно двинулось вперед. Оно, слабое и уязвимое человеческое тело, без страха поддалось велению сердца, властно потребовавшего защитить самое дорогое – Раду. Ведь ничего дороже в жизни Мехмеда не было.

Наблюдавший за его маневрами Влад удивленно дернул бровью. Наверное, не ожидал, что враг – проклятый и ненавистный, глубоко презираемый враг подставится под его удар с такой легкостью.

Мехмед и сам не ожидал. Не того, что ринется прикрывать растерянно ахнувшего мальчика, который стал для него центром мира, а того, к каким опасным последствиям приведет их веселая возня.

Влад прищурился. Он был бледен, напряжен и казался тверже стали. И уж конечно, он не собирался отступать.

«Что делать? Что? Как-то повернуться и толкнуть на землю Раду, спасая его от удара? Или броситься вперед?» - Мысли метались в голове, точно замурованные в улье пчелы, которые испуганно жужжали, не давая сосредоточиться. Особенно настойчиво и знакомо жужжала тревожная ярко-желтая пчела: «Сражения, мой друг, выигрывают тактики, а не храбрые рубаки, которые бросаются напролом очертя голову».

Кто ему сказал эти слова? Когда? И почему именно их подбросила сейчас услужливая память? Тактика… Какая может быть тактика в ближнем бою, когда твой противник вооружен и явно опасен? Еще и ладонь обожгло острой болью, - Мехмед незаметно поморщился. Пусть так, но он всегда был бесстрашным и тоже не готов был отступать. Тем более, за его спиной стоял Раду.

- Влад, что ты делаешь? Влад!?

Мехмед так и не понял, откуда на площадке появился Заганос-паша, который, не раздумывая, сразу метнулся к Владу, обрушивая на его лук правую руку, лишая возможности сделать прицельный выстрел.

Тетива взвизгнула в сгустившейся тишине.

- Теперь можно и поговорить, - заметил Заганос-паша, проследив взглядом за стрелой, которая уткнулась в землю прямо у ног так и не отступившего Мехмеда. - Признаться, я не ожидал, - он снова повернулся к замкнувшемуся в ледяном молчании княжичу, - что вы рискнете угрожать наследнику султана, который принял вас при своем дворе как родного сына. Это низко, Влад.

Тот дернул щекой и нехотя разлепил презрительно сжатые губы.

- И совсем по-отечески отправил нас с братом в Эгригез, - глухой и неприятный голос Влада сейчас казался чистым и наполненным, но буквально сочился ядом, - смотреть на пытки и казни, которые до сих пор преследуют меня по ночам. Как мило.

- Ваше содержание в Эгригез было призвано показать вам, что бывает с теми, кто злоумышляет против великого дома Османов, - не пошел на попятный Заганос-паша. – И не вам, Влад, изображать трепетную и нежную пери, которая ничего не знает о пытках и казнях. Нравы вашего отца уже давно стали притчей во языцех не только здесь, при дворе Великого султана…

Зеленые глаза блеснули опасно, губы раскрылись, чтобы снова плеснуть ядом:

- Не вам судить моего отца!

- Вот и попробуй с ним сладить, - подытожил Заганос-паша, глядя, как разъяренный Влад почти бегом покидает площадку. – А с вами что случилось, мой юный друг? – Повернув голову, он скользнул по Мехмеду тревожным взглядом. - Эфенди? У вас кровь! Что с вашими руками?

Мехмед опять поморщился и опустил глаза.

Кинжал. Превосходный клинок из дамасской стали. После убийства старшего брата* по вбитой накрепко привычке всегда заткнут за поясом, чтобы в любой момент быть под рукой, сейчас каким-то непостижимым образом оказался в его ладонях – Мехмед недоуменно уставился на обильно кровоточащую рану, оставленную острым лезвием. Он что, в беспамятстве схватился за него, когда собирался броситься на Влада?

- Мехмед, - Раду осторожно, с какой-то неловкой нежностью взял его руку, – тебе больно?

В груди что-то пронзительно сжалось: сам-то он как? Что испытал, оказавшись под прицелом брата?

- Терпимо. А ты, малыш, не слишком испугался?

- Очень, - бесхитростно признался тот. И пояснил, нервно теребя манжету его рубашки: – За тебя. А вот теперь, - помедлив, и побледнев еще больше, он глубоко вздохнул, - теперь боюсь за Влада. Что его ждет?

- Наказание, полагаю, - вынес прислушивающийся к разговору Заганос-паша. – Как вы думаете, шехзаде Мехмед, нескольких дней в моей библиотеке на хлебе и воде за переписыванием латинского кодекса будет достаточно, чтобы охладить пыл юного Влада? – Дождавшись кивка, он удовлетворенно хлопнул в ладоши и заторопил: - Значит, так и поступим. А теперь идемте, я провожу вас до своих покоев. Там мы сможем спокойно обработать вашу рану и переговорить, не опасаясь ничьих ушей.

Кажется, в его глазах вспыхнули нехорошие искры, но Мехмед не был уверен, что это ему не привиделось. Дурные вести? Не от султана ли из Анатолии? Или - от соглядатаев, посланных ко дворам западных государей? К чему гадать, ведь совсем скоро он все узнает из первых уст. А пока его гораздо больше занимало совсем другое.

- Раду не стоит сегодня оставаться наедине с его братом, - сказал он, догоняя наставника в прохладном коридоре сераля.

Заганос-паша повернулся. Свет, льющийся сквозь волнистые стекла находящихся под потолком окон, лег на ярко-желтую ткань его кафтана мягкими бликами.

- Вы правы. Это может быть опасным. - Заганос-паша склонился, чтобы потрепать по щеке мальчика, который стоял молчаливой тенью, вцепившись в рукав Мехмеда.

– Что же нам делать с тобой, Раду? – Наставник задумался на несколько мгновений. – Разве что... - Полный неподдельной заботы взгляд скользнул с лица Раду на лицо Мехмеда, которой, кусая губы, с тревогой ожидал его решения, и вернулся обратно. - Разве что наш шехзаде согласиться разделить с тобой свои покои, пока я не придумаю, как устроить тебя подальше от Влада.

Мехмед выдохнул с облегчением: «Нам остается только поблагодарить вас, паша», но тот, махнув рукой: «Не стоит благодарности», пошел навстречу вынырнувшему из-за поворота нагруженному книгами Леонику Халкокондилу:

- Приветствую, мой ученый собрат, да пошлет вам Аллах всякую радость и долгие годы жизни!

Грек, по своему обыкновению суетливый и бесконечно нелепый, что-то промямлил в ответ на приветствие, обоими руками прижимая к себе свою поклажу. Меж тем, его черные, похожие на жуков глаза внимательно и зорко смотрели, без всякого сомнения подмечая растерянную бледность Раду, притворное радушие Заганоса-паши и кровь на кафтане Мехмеда.

«Теперь всем расскажет. Еще и присочинит, чего не было», - имея в виду оставшегося позади Халкокондила, с досадой подумал Мехмед, которому совсем не хотелось, чтобы инцидент с Владом вышел за рамки его окружения. Подумал – и повторил вслух:

- Не расскажет. - Заганос-паша уверенно распахнул перед ним двери своих личных покоев. – Но в своих записях упомянет непременно.

Еще и записи ведет! Шикнув на высокого и ладного евнуха, который развлекал себя игрой на ребабе**, Мехмед оглядел комнату.

Большую часть пространства занимали книги. Старинные, сладко пахнущие фолианты громоздились на полках, мешаясь со свитками и кодексами в драгоценных переплетах, давая понять, на что хозяин тратит те средства, что получает на службе у султана. На низком столике, на массивной рогатой подставке лежал открытый том – Мехмед с интересом потянулся к нему, привлеченный яркой миниатюрой.

- Это «Энеида»***, - беззлобно усмехнулись сзади. – О Троянской войне.

- Я знаю, о чем «Энеида». - Мехмед резко обернулся.

Тот самый евнух, которого он прогнал, выплыл из-за его плеча в терпком мареве ароматов, шелестя узорчатыми шелками одеяний. Склянки на подносе, который он поставил на тол, мелодично звякнули.

- Сие знание делает вам честь, мой господин. - Евнух приложил к сердцу руку, украшенную перстнями, и склонился в несколько манерном, но, несомненно, очень почтительном поклоне. – Немногие из живущих ныне способны оценить высокий слог Вергилия.

Мехмед смутился, поскольку точно знал, что не заслужил подобной похвалы. Сам, без терпеливой помощи Раду, он бы никогда не осилил даже малую часть «Энеиды».

Раду, заложив за ухо отросшие пряди, читал ему вслух, сидя на траве в дворцовом саду. Слова сплетались в фразы, яркими красками раскрашивая давно ушедшие события, и ложась спать, Мехмед воображал себя Ахиллесом, неистово сражающимся под стенами Трои. Только в его видениях не было печального исхода - лишь лавровый венок победителя, и слава, и почет, и власть.

- Audacem fortuna juvat****, - отвлек его от мыслей евнух, подходя ближе. – Думаю, это изречение пришлось бы по вкусу непобедимому Зулькарнайну, как я слышал – вашему кумиру.

- Непобедимый. – Мехмед улыбнулся. Ему отчего-то было приятно слышать похвалы из уст величавого, но далекого от военной доблести евнуха, который, аккуратно подобрав полы богатого кафтана, устроился на подушке у его ног. – Как бы я хотел, - вдруг поделился Мехмед, - чтобы обо мне тоже слагали легенды, подобные тем, что слагают про македонского царя.

- Ахиллес и Патрокл? - Евнух оживился и поднял на него странно вспыхнувшие глаза. – Этой части легенды, надеюсь, вы не забыли? Как звали того благородного юношу, который составил счастье молодого царя?

- Гефестион, - Мехмед ответил ему недоумевающим взглядом. – Но причем тут он? Я вас не понимаю!

- Я говорю о любви, - охотно пояснил евнух, все также сверкая глазами. – О ее, если хотите, телесной, чувственной составляющей. Ведь всем известно, что прекрасный хазарапатиш***** был любовником великого Искандера.

Мехмед нахмурился. Разговор, столь занимательный поначалу, сейчас категорически перестал ему нравится. Хотя бы тем, что рождал внутри неясное, смутное томление, которого Мехмед доселе не знал и которое теперь неимоверным усилием пытался прогнать от себя.

- Вы хотите меня смутить? – нашелся он – раскрасневшийся, с пустившимся вскачь сердцем, с трудом переводящий дыхание.

- Конечно, нет, господин. - Евнух смиренно склонился.

«Конечно, да», - лукаво полыхнули его глаза, и Мехмед напрягся, готовясь отразить новую провокацию.

…которой не последовало. Скорее всего, сдерживающим фактором стал возвратившийся в свои покои Заганос-паша, с которым евнух как-то насмешливо раскланялся прежде чем важно, с чувством собственного достоинства вынести себя за дверь.

Заганос-паша покачал головой и повернулся к притихшему Мехмеду.

- Что Шихабеддин вам здесь наговорил?

Шихабеддин. Шихабеддин-паша. Близкий и давний друг Заганоса-паши и доверенное лицо султана Мурада. Хранитель дворцовых тайн. Бейлербей Румелии******. Полководец османской армии.

- Ничего. Мы говорили о разных пустяках. Ведь я даже не знал, кто он, - осторожно ответил Мехмед, давая себе мысленного пинка за то, что здорово промахнулся с положением евнуха и едва не пустился в ненужные откровения.

Заганос-паша снова покачал головой и отошел к дивану.

- Мой друг великий мастер выведывать чужие секреты, - сообщил он, усаживаясь. - Но, несмотря на это, вы можете ему доверять.

- Он служит вам?

- Он служит нашему султану, - Заганос-паша движением брови отмел предположение Мехмеда, – но иногда поставляет мне сведения, в которых я крайне заинтересован. Из действующий армии, например.

- Он что-то привез от султана? – догадался Мехмед.

Наставник утвердительно кивнул.

- Вы мне расскажете?

- Да. - Заганос-паша поманил его и подвинулся, освобождая место рядом с собой на диване. – Но не ранее, чем осмотрю вашу руку.

- Как Раду? Вы устроили его в моих покоях? – спросил Мехмед, пока наставник колдовал над его ладонью, промывая и обрабатывая рану. – И распорядились ли насчет ужина?

Наставник вздохнул.

- С вашим Серебряным принцем все будет в порядке, он в полной безопасности, - сказал он, заканчивая перевязку. – По крайней мере, пока.

Серебряный принц - это прозвище как нельзя лучше подходило белокурому валашскому княжичу, но сейчас Мехмед встрепенулся, услышав ключевое «пока».

- Наш султан возвращается, - ответил на его немой вопрос Заганос-паша. – А когда он вернется, вы отправитесь в Манису, эфенди.

- Изгнание? – Чувствуя, как по спине бежит неприятный холодок, Мехмед облизнул враз пересохшие губы.

- А что вы хотели, – наставник придвинулся ближе, – после ваших дерзких речей и препирательств с Халилем и с Советом Дивана? Сколько раз я говорил вам: вы не сможете пожаловаться, что вас не научили править, поскольку вам возразят, что это вы, неразумный мальчишка, ничему не научились сами.

- Но я не собираюсь ни на кого перекладывать ответственность! – взвился Мехмед, которого душила обида.

И Заганос-паша туда же! Разве мало ему извечных насмешек? Постоянного выпячивания его недостатков? Бесконечных доносов, которыми развлекала себя придворная знать, во всех подробностях смакующая промахи молодого и неопытного наместника? И все же… Именно Заганос-паша, который высоко ценил собственную карьеру, рискнул предупредить его о готовящейся опале. Рискнул всем. Может быть, даже своим положением.

- Легко плодить врагов, но сложно обретать союзников, - вздохнул Мехмед, гася вспышку раздражения. – Рад, что вы до сих пор поддерживаете меня, благородный паша – мой верный друг и наставник.

- А я рад, что мой любимец наконец-то становится мудрым, - ответил тот, одобрительно улыбаясь вверенному ему отроку, которому нужен был лишь толчок, чтобы со временем стать опасным и сильным правителем. – И потому не сомневаюсь, что он сумеет извлечь пользу из своего пребывания в Манисе, вдалеке от двора, злословия, интриг. Тем более, что я буду рядом.

- Хорошо, что вы не оставите меня, - пробормотал Мехмед, думая совсем о другом. Заганос-паша внимательно вгляделся в его лицо и постарался снова привлечь к себе его внимание.

- Вы ведь можете сделать его своим ичогланом*******, - сказал он вкрадчиво, имея в виду другого прелестного отрока, порученного его заботам, - и тогда он будет вынужден следовать за вами. К тому же, он вам обязан…

- Своей жизнью?

Мехмед покачал головой. Нет, он никогда не поступит так с Раду. И он не был бы собой, если бы принял услуги челядина от того, кто был ему ровней.

- Если Раду поедет с нами в Манису, то сделает это добровольно, - подытожил Мехмед, ставя точку в разговоре. – А я уж найду слова, чтобы уговорить нашего султана.

***

- Я последую за тобой, чем бы это не обернулось. Даже если Влад проклянет меня после этого, - сказал Раду, глядя на Мехмеда из-под шапки мокрых волос.

Время молитвы давно миновало; в наступающей темноте султанский дворец постепенно погружался в смутную дрему. В своих покоях Заганос-паша размышлял над книгой о двух одаренных мальчиках, одному из которых в будущем было суждено перекроить карту мира. Какая удача, что он первым заметил его восходящую звезду! Теперь можно было отбросить все сомнения и потихоньку в провинциальной глуши шаг за шагом готовить юного Мехмеда к великой роли, назначенной ему самой судьбой.

Пока он раздумывал, а затем под покровом ночи принимал вернувшегося к нему Шихабеддина, его воспитанники, предоставленные сами себе, посвятили вечерний досуг заботе о чистоте тела.

- Вот он, перекресток нашей жизни, малыш. - Мехмед отставил в сторону пустой бронзовый сосуд, украшенный серебряными бляхами, из которого только что сливал воду на плечи стоящего в тазу мальчика. – Теперь ты должен решить, кого будешь поддерживать – брата или друга.

- Друга. - Раду вдруг повернулся, и бросился ему на шею с пылом чувствительного ребенка, не стесняющегося собственной наготы.

Мехмед с разумным спокойствием принял его горячий порыв. Детская чистота и искренняя дружба пока еще крепкой броней защищали их от велений плоти. Позже, лежа рядом с задремавшим Раду в кровати, Мехмед думал о том, что сказал ему Шихабеддин. Как мог его кумир оскорбить низменным желанием своего лучшего друга? Полководца, сражавшегося с ним плечом к плечу?

«Это было давно и, возможно тогда так было принято», - в конце концов решил Мехмед, прижимая к себе устроившегося в его объятиях Раду.

- Я не сплю, не сплю.

Мальчик улыбнулся ему – доверчивый, теплый, сладко пахнущий нагретой солнцем травой. «Серебряный принц», - Мехмед обхватил обеими руками голову Раду; казалось, его глаза что-то искали на лице друга, потом он осторожным поцелуем прильнул к нему губами, чуть повыше трогательной родинки в уголке рта. В это место – он почему-то знал это – когда-нибудь будет целовать Раду влюбленная в него девушка.

«Зачем они нам вообще?»

Порочно и нехорошо, но Мехмед не желал видеть рядом с собой или с Раду любых, даже самых привлекательных девушек. Или смазливых мальчишек наподобие тех, что окружали его отца. Они были так не похожи на Раду с его искренними порывами непорочного ребенка и чистыми чувствами!

- Знаешь, - прошептал тот в полусне, – сегодня я нашел твои рисунки. Ты не сердишься?

- Нет, - Мехмед тоже улыбнулся. Он еще крепче прижал к себе засыпающего Раду и прошептал признание в светлую макушку, прежде чем самому забыться сном:

- Ты прекрасен, мой Серебряный принц. Ты значишь для меня больше всего на свете. Хочешь, я нарисую твой портрет?

*В начале июля 1443 года старший брат Мехмеда шехзаде Алаэддин Али был убит своим советником, пашой Кара-Хизиром. Это событие сделало Мехмеда наследником трона
**Ребаб (араб.)- струнный смычковый инструмент арабского происхождения, с почти круглым корпусом и круглым небольшим отверстием для резонанса на деке
***"Энеида - эпическое произведение на латинском языке, автором которого является Вергилий
**** Audacem fortuna juvat - Удача благоволит храбрым (Вергилий. "Энеида")
*****Хазарапатиш (персид.) - визирь
******Бейлербей Румелии (турец.) - османский наместник на Балканах
*******Ичоглан - паж внутренних покоев

▼Осколки. Ночь без рассвета. Часть вторая. Константинов Град. 1475-й год⬍

Сейчас он вспомнил. Он его так и не нарисовал, хотя пытался много раз…

«- Таких огромных глаз не бывает. - Раду заглядывает в рисунок через его плечо, тревожа открытую шею своим дыханием.

Он качает головой, пытаясь объяснить, что, чем больше он делает глаза, тем больше становится похоже. Но Раду не слушает его доводов и настаивает в своем кротком упрямстве: «И все равно так не бывает!»

Раду – ребенок, пронизанный искренней чистотой, точно солнечным светом, доверчиво поверяющий ему свои недетские печали: «Влад снова назвал меня предателем, и сказал, что у него больше нет брата». Раду – отрок, прилежно склонившийся над книгой с заданием. Раду – юноша, предмет тайных восторгов гаремных девушек, за свою красоту прозванный ими «Прекрасным». Раду – возлюбленный, сложивший к его ногам весь жар своего молодого сердца, день за днем наполняющий душу радостью единоличного обладания. Раду – воин, принявший идущее в разрез с его волей решение, и склоняющий голову под несправедливыми, хлесткими словами: «Это я сделал тебя тем, кто ты есть. А ты вообразил себя всесильным фаворитом!» Раду – бей Валахии, прибывший с официальным визитом, и снова, как и прежде, понимающий и прощающий…

Раду, Раду, Раду… - он присутствует на всех его рисунках: в разных позах и ракурсах, в профиль и анфас, одетый и обнаженный, в тюрбане и простоволосый, в своих покоях и на берегу непокорного, обожаемого ими обоими пролива… улыбается, смеется, хмурится, склоняется над книгой, любит, стреляет из лука… - сотни запечатленных мгновений жизни, которые он бездумно предает огню, так и не сумев добиться полного сходства с оригиналом.

«- Не чаял я, что суждено нам свидеться. - Раду, точно слепой, наугад прижимает к его щеке озябшие пальцы.

Они оказываются друг у друга в объятиях быстрее, чем выстывшую комнату давно оставленного дворца в Эдирне покидают челядинцы, поспешно сервировавшие стол к поздней трапезе.

- Я выехал сразу, как только получил твое послание, - отвечает он, с тревогой вглядываясь в бледное утомленное лицо с запавшими глазами.

Руки Раду холодны, как лед, голова горит.

- Мой Серебряный принц, тебя лихорадит!

Последний солнечный луч за окном озаряет комнату, улыбаясь светло и виновато, будто прощается. Раду улыбается так же.

- Это все осень. Должно быть, простыл, гуляя по городу. Но не тревожься – завтра со мной все будет в порядке. Лучше посмотри, что я купил.

В его ладонь ложиться что-то тяжелое. Очаровательная безделица – небольшой, отполированный до блеска серебряный гранат, искусно инкрустированный изображающими зерна настоящими камнями.

- Это тебе. - Раду удерживает его руку. Голые ветки сбросивших свой летний убор деревьев тревожно стучаться в оконную раму. – На память.

О чем ты? На какую память? – думает он, невольно подмечая новые морщинки в уголках некогда прекрасных, а сейчас - точно выцветших глаз. Черные ресницы вздрагивают крыльями погибающей бабочки. Сумрак заполняет покои, неотвратимый, как дурное предчувствие.

- Как мало времени осталось, - шепчет Раду, слетая их пальцы. - Любимый. Мое солнце. Поцелуй же меня».

Прикосновение горячих губ из воспоминаний так реально, что он живо ощущает физическое присутствие Раду, и почти забывает, как дышать. Как странно, что память о желании еще теплиться в человеке, а тела, вызвавшего это желание, уже не существует!..

- Я чувствовал, что та наша встреча была последней, - говорит он сам себе.

Внутри у него все мертвеет, слезы заливают глаза. Он стирает их тыльной стороной ладони, потом осторожно возвращает в ларец тетрадь – чудом уцелевший осколок светлого детского воспоминания. Пальцы касаются аккуратно перевязанной стопки писем, помеченных названием «Маниса». Маниса – окруженный горами древний город и дорогой его сердцу саджак! Каким благосклонным и щедрым он оказался для юного изгнанника и его друга, что прибыли туда ранним утром, беспечно и радостно нежась в первых солнечных лучах!

Анон · 2018-07-16 21:21:16

И последняя порция глав:

▼Легенда о прекрасной Эмине и вести из столицы. Апрель 1447 года. Маниса⬍

… — там, где они жили, ее отец владел небольшим земельным наделом. К четырнадцати годам Эмине, словно горный цветок по весне, расцвела пышным цветом юности: каштановые волосы спускались на спину мягкой волной, идеальные дуги бровей взметнулись над глазами гордой лани, зубки блестели подобно жемчугу, ровный румянец лег на персиковые ланиты. Среди мужчин и юношей только и было разговоров, что о ее красоте. Каждый из них был бы счастлив назвать ее своею. Но Эмине твердо решила посвятить себя служению их христианскому Богу, видя в этом свой удел.

По ее просьбе отец отвез девушку в расположенный по соседству монастырь, настоятеля коего гяуры* прозвали святым человеком. Каково же было ее разочарование, когда, вместо того чтобы наставить, сей достойный человек едва не растлил бедняжку. В ужасе она вырвалась из объятий мерзавца, обозвав его именем, которого он заслуживал… — тут рукодельная валиде Хюма-хатун отвлеклась от рассказа, чтобы переменить с изумрудной на золотистую нитку, которой вышивала по алому фону диковинные цветы.

Мехмед, чья порывистость всегда смягчалась на женской половине, заставленной букетами из мелких манисских роз, улыбнулся матушке из-за тонкостенной кофейной чашечки. В последнее время молодой шехзаде по примеру взрослых пристрастился к этому бодрящему, обжигающему напитку. Тем более что готовила и подавала его сама героиня легенды — скромно потупившая горящие глаза в пол (как была обучена) Эмине Гюльбахар, которая совсем недавно появилась в материнском гареме.

Превосходно сложенная для своих лет, она притягивала той красотой, о которой тотчас становится известно кругом безо всяких на то усилий. Она отлично знала, что покровительница и ее сын говорят о ней, и не делала вид, будто не догадывается об этом.

«Слишком горда собой! Задавака!» — решил Мехмед, неприметно разглядывая высокий лоб без изъянов, украшенный не по положению дорогими золотыми подвесками, и сразу забыл о темноглазой прелестнице, как только за ней закрылась дверь.

— Отец просто побил ее за то, что она посмела быть непочтительной со святым и всеми уважаемым человеком, — продолжила Хюма-хатун, возвращаясь к своим волшебным цветам, что распускались под ее искусными пальцами. — Той же ночью расстроенной девушке во сне явился доблестный гази**, который преподнес ей маленький серебряный полумесяц. Потом он на руках отнес ее к ручью, где омыл ее слезы и помог переменить на новые старые одежды.

Валиде отвернулась от натянутой на раму вышивки, сделала паузу и посмотрела значительно: «Послушай, мой лев, что было дальше…»

Мехмед понял, что она добралась до сути повествования, и подавил улыбку. Молодой шехзаде был привязан к своей матушке со всеми ее неправдоподобными историями, подобными этой, жизнерадостностью и затейливыми вышивками. В его разумении она была самой прекрасной и достойнейшей из женщин, отличавшейся редкостной добротой и заботой о тех, кому покровительствовала и кого любила.

«Перестаньте закармливать его сладостями! — строго выговаривала она своим девушками, которые, устав чахнуть в однообразной скуке провинциального гарема, с восторгом щебетали над Раду, как над прелестным младшим братом, чьи щеки еще не успел тронуть первый пушок. — Неразумные, ужели вы думаете, что в будущем он скажет вам спасибо, если сейчас вы погубите его красоту?»

Раду же она говорила: «Милый мальчик, не подумай, что я сержусь. Аллах свидетель, я не знаю никого с лицом, совершенством подобным твоему. Но ты уже почти взрослый, и с такой внешностью тебе не место на женской половине». Впрочем, вскоре, повздыхав над нарушением приличий, она сдалась ласковым уговорам Мехмеда, который не желал расставаться со своим младшим товарищем даже на миг.

В Манисе, в этом залитом солнцем, благоуханном краю мелких роз, римских развалин и ухоженных виноградников их дружба только окрепла. Они почти всегда были вместе: на конюшне, в горах, в саду, во внутреннем дворике у фонтана и в комнате, оборудованной под классную.

Сразу по приезду Заганос-паша возобновил занятия. Теперь к фортификации, астрономии, арифметике, латыни и греческому прибавилось изучение франкского языка. «Наша держава крепнет, — говорил он Мехмеду. — Следует знать обычаи, книги и нравы франков, чтобы не дать себя провести их посланникам!» Нашелся и учитель — настоятель расположенного недалеко от Манисы монастыря, отец Анастасиос.

— Но я требую соблюдения одного условия, — твердо сказал Заганос-паша, представляя будущих учеников их новому наставнику. — Вы, господин Анастасиос, не должны отвращать этого юного гази, — он указал на Мехмеда, — от правой веры, не должны соблазнять его.

— Тогда и юному гази, — с усмешкой, затаившейся в светлых глазах, ответил монах, поглаживая седую бороду, — не следует пытаться обратить сего отрока, — он тепло улыбнулся стоявшему рядом с Мехмедом Раду, — в свою правую веру. А, впрочем, не волнуйтесь. Я буду учить их по мирским книгам.

— Ты знаешь, я никогда не настаивал, чтобы ты сменил веру, — сказал Мехмед.

Этот разговор состоялся много позже, на прогулке в горах. Там, под пышными соснами можно было, приняв от слуг торопливо собранную суму с провизией, провести весь украденный у занятий день — по-мальчишески весело, вкусно и шумно. Бегать наперегонки, смеяться, вместе замирать перед бездонным провалом, любуясь подлинным и бесконечным величием природы. Можно было, устав от игр и стрельбы из лука, упасть на усеянный сосновыми иголками склон, слушая щебет птиц и рев далекого горного потока.

— Знаю. И поверь, это для меня много значит, — ответил Раду, доверчиво устраивая голову на его плече.

Мехмед застыл. Мир перестал существовать. Исчезли горы. Остался только Раду и смутное томление, неожиданно вызванное его теплой близостью.

— Я никогда не спрашивал, но ты ведь молишься своему богу? — тихо, едва справляясь с собственным голосом, спросил Мехмед, чтобы скрыть нахлынувшее на него смущение.

Чувства, неизвестные доселе, вдруг охватили его. Внутри все сжалось от пронзительной нежности. Не то, все не то! Зачем он спрашивает, при чем здесь молитвы, когда ему нестерпимо хочется просто обнять Раду и привлечь его к себе?..

— Молюсь. — Раду улыбнулся совсем близко, щурясь на солнечный свет, и Мехмед почувствовал, как у него в груди все тает. — Но все чаще предпочитаю молитвам науки. Это дурно, да?

— Не знаю, — голос Мехмеда сорвался. — У тебя иголки в волосах. Подожди, я вытащу.

Раду приподнялся и покорно склонил голову. Мехмед протянул руку, коснулся его волос. Странно — раньше, дотрагиваясь до Раду, он никогда не ощущал такого благоговейного трепета. Он отчетливо видел каждый искрящейся в солнечном свете волосок, чувствовал исходящий от его кожи аромат — запах юности, солнца и нагретой травы, близко, совсем рядом. Дыхание сбивается, горячий багрянец заливает щеки, тонкая белоснежная кисть мягко скользит в протянутую ладонь, еще ближе…

— Наутро Эмине вспомнила свой странный сон, — вновь заговорила Хюма-хатун.

Мехмед вздрогнул. Образ Раду из воспоминания еще стоял перед ним. Его склоненная голова, сияющая пена упавших на лоб волос, его трепещущие ресницы, трогательная родинка над верхней губой… Испытывал ли Раду то же, что и он сам тогда? (Мехмед украдкой посмотрел на друга, сидевшего с книгой у плотно закрытого окна). Что чувствовал? Думал ли об этом?

— Она рассказала о нем отцу, так как увидела в нем ЗНАК — а кому еще она могла довериться, бедная девочка? — Хюма-хатун заметила рассеянность Мехмеда и обменялась заговорщицкими взглядами с Гюльбахар, вернувшейся с подносом, полном сладостей.

Впрочем, каковы бы ни были истинные намерения дам, молодой шехзаде, как в неге, утопая в чувствах, разбуженных его младшим приятелем, остался безучастным к их ухищрениям. К тому же он уже начал тяготиться царившим в комнате душным запахом драгоценных смол, ароматных притираний и корицы, и поэтому почти не слушал, как отец снова побил девушку («тебе известно, мой дорогой, как жестоко гяуры обращаются со своими женщинами?») и, естественно, пропустил момент, когда в рассказе появился мудрый кади***, путешествующий со всеми своими чадами и домочадцами, который из-за захромавшей лошади был вынужден совершить остановку в родном селении Эмине.

— Ее отец, в надежде на звонкую монету, велел ей напечь лепешек с медом и поднести их женщинам, что отдыхали за скрывающими их ширмами. Тогда-то Эмине впервые близко увидела наших женщин: гордые, нарядные и счастливые, окруженные заботой и уважением, они показались ей существами из другого, прекрасного мира, зовущего покинуть ее собственный — тесный и убогий. Даже вынужденная остановка не лишила их жизнерадостности, присущей нашему народу. Младшая из жен кади — самая обаятельная и пригожая, которая по счастливой случайности владела местным наречием, спросила девушку, почему она такая печальная. Эмине, росшая без матери и с детства знавшая лишь колотушки, бросилась к ногам своей неожиданной утешительницы и, обливаясь слезами, рассказала ей о монастыре, о грязных домогательствах святого отца и о своем чудесном сне, в коем она впервые почувствовала себя счастливой.

— Не плачь, моя милая, — только и смогла сказать ей юная женщина, стирая ее невольные слезы. — Да, то был знак свыше, как и воля Аллаха, приведшего нас в твое селение. Ибо не беспокойся, поскольку теперь я позабочусь о твоей судьбе!

Дальше следовало пространное повествование, как добрая женщина рассказала своему супругу о несчастной судьбе Эмине и данном ей чудесном знамении, и как тот, проникнувшись, решил сам переговорить с бедной девочкой.

— Да ты меня не слушаешь, мой лев, — вздохнула Хюма-хатун, отрываясь от своих золотых цветов и изумрудных листьев. — Тебе не интересно?

— Что вы, валиде, очень интересно, — Мехмед рассеяно улыбнулся Гюльбахар, грациозно склонившейся, чтобы поставить перед ним тарелочку с вареньем.

Девушка одарила его таинственной улыбкой первой красавицы и даже решилась слегка откинуть вуаль. Ее яркий облик манил, тело было сладко надушено, черные глаза с поволокой сулили небесное блаженство, но тщетно: молодой шехзаде едва взглянул на нее. Его взор, взор любящего, снова обратились к Раду — к его изящному профилю на фоне апрельского неба, к нежной родинке над верхней губой.

— А я уж подумала, что тебе наскучило слушать мою старушечью болтовню, — рассмеялась валиде.

Она любила кокетничать возрастом и разыгрывать на людях почтенную хатун, погруженную в заботы провинциального гарема, но выглядела для своих лет на редкость хорошо — горячая кровь, некогда прельстившая избалованного удовольствиями султана Мурада, давала о себе знать.

— Матушка! — упрекнул ее Мехмед, но она опять тихо рассмеялась и вернулась к прерванному рассказу.

— Кади сказал, что найдет ей место в своем гареме, но она должна сменить веру и приготовиться принять на себя обязанности джарийе****. Эмине с радостью согласилась, надеясь оказаться поближе к своей покровительнице, что была с ней добра. Но она боялась своего отца. В конце концов, кади сам с ним все уладил. Тот сначала сквернословил по обычаю всех гяуров, а потом просто продал ее, как кабалу на базаре, и, получив деньги, думать забыл о ее судьбе.

Снова последовал подробный пересказ о злоключениях Эмине на новом месте (кажется, что-то о том, как младшая супруга кади неожиданно и совершенно беспочвенно приревновала к нему несчастную девочку). О том, как все достойное семейство прибыло в Измир, где кади намеревался вступить в должность; о престарелой сродственнице кади, которая пожалела бедняжку и, дабы сохранить покой в доме родственника, без промедления взяла ее к себе…

— Да будет тебе известно, мой лев, что родственница кади — моя давняя подруга Паша-хатун, вдова Абдуррахмана-гази, что некогда сражался рядом с твоим отцом, нашим Султаном, да продлит Аллах его годы! Конечно, я не смогла отказать ее просьбе пристроить девочку к себе. И больше никакой тяжелой работы! Бедная крошка — она и так достаточно настрадалась!..

— Еще бы, матушка. Сейчас она с вами, под вашей защитой. — Мехмед облегченно вздохнул. Конец рассказа — конец пребыванию на душной женской половине. Наконец-то можно поблагодарить валиде и, сославшись на дела, улизнуть на свежий воздух, уведя с собой Раду. Но у Хюмы-хутун были иные соображения на этот счет.

— Присмотрись к ней, Мехмед, — сказала она, понизив голос до заговорщицкого шепота. — Она просто чудо, на редкость прелестная девочка. Этакая красавица… Хочешь, вечером я пришлю ее к тебе?

«Так вот к чему это было, все эти сказки! — Уже поднявшийся Мехмед с размаху плюхнулся обратно в объятия жалобно скрипнувшего дивана. — Чтобы навязать ему чванливую девчонку, которую он даже не удосужился рассмотреть, как следует!»

Вслух же он ответил со всей отпущенной ему вежливостью: — Не нужно, матушка.

Но она мягко перебила его: — У меня не хватает тонкости с изяществом улаживать подобные вопросы, но твое возмужание не укрылось от моего взора, мой лев. Именно мне, твоей матери, отныне следует позаботиться, чтобы твое ложе не пустовало.

Мехмед возмущенно втянул воздух.

— Нет, матушка! И еще раз — нет! По крайней мере — не с Гюльбахар!

— Как знаешь, мой друг, — отступив перед сыном, она взглянула с подозрением: да, мальчику всего пятнадцать лет. Еще не время тревожиться об отсутствии плотских желаний, но уже время нервничать. — Но люди могут подумать, — добавила она, тяжело вздыхая, — что тебя не интересуют женщины. А если это дойдет до семьи твоей невесты…

На мгновение молодой шехзаде онемел. В воцарившейся тишине Раду поднял голову с тревогой безраздельной преданности. Со своего места он не мог слышать содержания разговора, но по сгустившейся атмосфере догадался, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Его лицо побледнело, но взгляд, обращенный к Мехмеду, говорил решительно: «Я всегда на твоей стороне».

А за окном хрустальную чистоту неба вдруг заслонила черная толстобрюхая туча, которую пригнал налетевший с гор ветер. Собиралась первая в этом году гроза.

— О какой невесте вы говорите, валиде? — спросил Мехмед. У него почти получилось успокоиться и взять себя в руки. Уроки Заганоса-паши, добивавшегося от воспитанников контроля над мятежным духом не пропали втуне. — Вам известно что-то, о чем я не ведаю?

Хюма-хатун глубоко вздохнула. Она раскаивалась, что в усердии устроить счастье сына с Гюльбахар и так наговорила чересчур много. И потому, обратившись к нему, попыталась уластить его ласково и нежно, как ребенка, быть коим он уже перестал:

— Что ты так взволновался, мой лев? Ничего нет страшного в том, что наш Султан нашел тебе невесту. Это Сити-хатун, дочь одного анадолского***** эмира. Государственный брак, призванный укрепить…

— Как давно вы узнали? — перебил ее Мехмед.

Он не был грубым — по отношению к ней он никогда не позволил бы себе подобного, — но стал требовательным. Его желаниями пренебрегли, решив все за его спиной. Хуже всего, что валиде знала — знала и промолчала, когда он ей так верил!

— Только сегодня, мой друг.

Она не лгала, что смягчило ее вину в глазах Мехмеда. Но все равно он не позволил ей себя обнять. Собранный и сдержанный, он наклонился к ней и потребовал объяснений.

— Я узнала сегодня утром от главы евнухов, — ответила она, горестно вздыхая. — А он — от слуг Заганоса-паши. Вчера твой Визирь принял в своем доме гостя из столицы — безбородого человека средних лет в узорчатом кафтане. Они проговорили всю ночь. Прислуживающие им слуги передают, что речь шла о твоем браке, а также о браке нашего султана с младшей сестрой Сити как о решенном деле. Видишь, я в таком же положении, мой лев. Сначала ОН предал меня опале, а теперь женится на девочке, которая моложе тебя самого. Но, во имя Аллаха, и во имя твоего будущего мы должны будем принять и это…

Последняя фраза далась нелегко, и валиде умолкла, так и не сумев закончить. Доброе лицо ее померкло, посерело, словно от него разом отхлынули все жизненные соки. Мехмеду стало ее очень жаль. Следовало сохранить и для себя крохи жалости, но, наконец обняв ее, он постарался выказать поддержку. Вскоре, как мог, утешив валиде, он покинул женскую половину. Идя по пыльным коридорам дворца, он предавался горестным мыслям о собственной незавидной доле, когда его остановила легшая на плечо чья-то добрая рука.

— Что случилось, Мехмед? — спросил догнавший его Раду. В его взгляде полыхала тревога. — Почему ты так переменился? Что тебе сказала госпожа?

В этот момент старинный чертог сотряс удар грома. Над Манисой разразилась гроза.

— Я не могу говорить здесь, — Мехмед глазами указал на проплывавшего мимо них Главного евнуха — толстого и вальяжного. Хватит, слуги и так, наверное, славно позубоскалили на его счет. — Но я расскажу, если ты решишься прогуляться со мною.

— Мне с тобой — счастье. За тобой я пойду в огонь и в воду, — ответил Раду и без колебаний шагнул следом за другом под проливной дождь.

*Гяур (араб.) — неверный, иноверец
**Гази (араб.) — название вольных воинов-добровольцев, защитников веры, правды и справедливости
***Кади (араб.) — мусульманский судья-чиновник
****Джарийе — низшая должность в гареме. По сути — служанка, выполняющая черную работу. Как правило, джарийе становились все вновь прибывшие девушки, еще не успевшие пройти специальное обучение
***** Анадол (Анатолия) — провинция Османской империи

▼Перелом. Апрель 1447 года. Маниса. Часть I⬍

Мехмед точно знал, в какой день и час кончилось его беззаботное отрочество. Это случилось в Манисе тревожным апрельским вечером после дождя, когда он, сопровождаемый призвавшим его Главным евнухом, вошел в прелестную комнату, отведенную заботливой Хюмой-хатун для юного друга своего сына.

— Я нашел его на полу, — сбивчиво объяснял Главный евнух, пропуская вперед своего встревоженного шехзаде. — Он лежал неподвижно, закрыв глаза, точно мертвый. Аллах свидетель, шехзаде Мехмед, но я сильно испугался за нашего славного маленького господина! Словно почувствовав мое присутствие, он открыл глаза и застонал. Что со мной сделалось в ту минуту! Но я не дал чувствам охватить меня: напротив, я осторожно поднял господина Раду и перенес его на кровать, а потом со всех ног кинулся за вами.

— Вы поступили правильно. Я никогда не забуду об этом, — отмахнулся от верного слуги Мехмед, который был уже на полпути к постели. Подойдя, он рухнул на колени у низкого ложа и прошептал: — Что с тобой, Раду? Что с тобой, мой бесценный друг?

Мальчик вздрогнул и с трудом открыл лихорадочно блеснувшие глаза. Даже в тусклом свете единственного едва теплившегося светильника было видно его красное лицо, разгоревшееся, как при сильном жаре.

— Что с тобой? — продолжал расспрашивать Мехмед, холодея от страха. — Где у тебя болит? Ты оступился и ушибся при падении?

Раду покачал головой и, подняв тонкую кисть, указал на горло. Потом, сделав неимоверное усилие, произнес хриплым, изменившимся голосом: — Не спрашивай, пожалуйста. Мне больно говорить.

Он зашелся в мучительном кашле. Его лицо посинело, а от сильной боли на глазах выступили крупные слезы. Он схватился руками за голову: малейшее сотрясение было мучительно, в висках стучало, словно молотом.

— Это господин Раду сегодня подхватил, — произнес топтавшийся без дела Главный евнух, бросив на Мехмеда осуждающий взгляд.

Тот покаянно склонил голову. Конечно, чему удивляться, именно он и был виноват, ведь сам несколькими часами ранее увел мальчика под проливной дождь для откровенного разговора!

Они не ушли далеко — ливень, стеной падавший вниз, загнал их под огромное дерево с раскидистой кроной. Здесь, надежно укрытый от посторонних докучливых глаз Мехмед дал выход клокотавшему в нем возмущению.

— Конечно, я могу проявить упрямство и не жениться на девчонке! — кричал он, совсем не испытывая неудобств из-за промокшей насквозь одежды. — Наверняка она глупа и дурна собою, коль скоро мой отец предпочел ей младшую сестру — почти ребенка, девочку, которая еще вчера играла в куклы, и которую пока даже нельзя положить на брачное ложе! Но за этой Сити наверняка стоит партия моих противников во главе с Халилем — та самая знать, что возводит свой род ко временам Османа-гази*. Та самая знать, которую я всем сердцем ненавижу. Посмотри на них: они живут как падишахи в своих прекрасных домах, у них огромная свита, а их многочисленные жены и наложницы сверкают баснословно дорогими камнями! Зачем им война, что им расширение влияния Империи, когда они погрязли в роскоши, облагая налогами наши провинции, обогащаясь и жируя за счет государства!

Это действительно было одним из справедливых поводов для негодования молодого наместника. Желая разобраться с состоянием дел во вверенной ему провинции, он сразу по приезду лагерем расположился в канцелярском архиве. Этому способствовали и отчаянные призывы Заганоса-паши, которого Мехмед без лишних разговоров назначил своим визирем: «Покажите, что вы можете и умеете управлять! Докажите, что престол должен принадлежать вам по праву!» Впрочем, довольно скоро Мехмед был вознагражден. Неприглядная правда (не без подсказки Заганоса-паши) явила себя его взору. Приписки, назначения за взятки на хлебные места, специально затягиваемые тяжбы, круговая порука составляли лишь малый список злодеяний государственных чиновников. Юноша был потрясен. «Как бы там ни было, но пока вы не готовы отсечь голову этой лирнейской гидре, — убеждал его Заганос-паша. — Потому что у нее слишком много голов. Лучше давайте подождем и посмотрим, чем сие обернется».

Мехмед согласился. Его маленький двор затаился в выжидающем молчании. И тогда начались доносы. Прежние хозяева Манисы, от которых не укрылась бурная деятельность наместника, спешили обелить себя, переложив вину на чужие плечи. Мехмед выслушивал. Миловал. Но почему-то после посещения дворца бывшие чиновники исчезали без огласки и шума. На освободившиеся места приходили другие — весьма сомнительного происхождения**, но деятельные и целеустремленные, под стать самому Мехмеду, всем ему обязанные и готовые следовать за ним до конца.

Но оставались еще простые жители Манисы, которые поддержали его. Все. Потому что любили своего энергичного и красивого мальчика в добротном, но скромном сером кафтане, который всегда спешивался со своего роскошного коня, дабы свободно говорить с ними — людьми разных сословий и вероисповеданий. «Ваше дело будет рассмотрено в соответствие с законом. Подайте прошение», — говорил мальчик и снова взлетал в седло, чтобы следовать дальше. «Вот он, наш будущий Повелитель, которого привел сам Аллах! Хюма-хатун вырастила прекрасного сына», — говорили, глядя ему вслед, купцы, ремесленники и землепашцы.

«До нас дошли известия, что ты, наш лев, стал весьма сведущим правителем, — писал сыну султан Мурад. — Под твоей дланью Маниса процветает. Но некоторые твои действия тревожат нас…» — Дальше Мехмед читать не стал, как оказалось — напрасно.

— Они не простили мне то, что я отстранил от власти их родственников и друзей, — объяснял Мехмед внимательно слушавшему его Раду. Мальчик старался не замечать пробиравшегося внутрь ледяного холода. Он не жаловался. Ведь его выделяли. С ним делились всем. Раду полагал, что в этом — его доля и его счастье.

— Наверняка это они надоумили отца о полезности такого брака. Теперь они мечтают, что я откажусь. И тогда они найдут способ очернить меня, придумав очередной заговор.

— И что же ты, не женишься? — спросил Раду, кутая озябшие руки в рукавах промокшего кафтана.

— Да ты совсем замерз, мой Серебряный принц, — улыбнулся Мехмед, отвлекаясь от собственных переживаний.

Он обнял Раду за вздрагивающие плечи. Стан друга мягко поддавался объятию. Пару минут они стояли замерев, соприкоснувшись лбами, слушая хрустальную мелодию постепенно стихающего дождя.

— Я не могу ответить отказом, — сказал Мехмед, беря в свои руки холодные ладони Раду. — Ведь за мной ты сам, моя матушка, Заганос-паша и Маниса, в которую я вложил столько труда. Если бы я впал в немилость, что сталось бы со всеми вами?

— Ради тебя я готов на все! — воскликнул Раду. Он вдруг весь преобразился, и Мехмед воочию увидел того мальчика, который не побоялся противопоставить свою волю воле Влада-старшего, когда отказался взять хлыст, чтобы наказать нищих.

— Я пойду за тобой в любое изгнание, — продолжал Раду. Теперь и он в своем пламенном порыве не замечал пронизывающего насквозь холода. — А если ты решишь жениться, то я поддержу любое твое решение и приму любого человека рядом с тобой!

— Я знаю.

Мехмед осторожно привлек его к себе. Он был покорен такой преданностью. О, если бы он мог навсегда остаться здесь с Раду! Застыть в толще времени, как в янтаре, слушать дождь и никогда не думать о Сити. О том, что придется с ней разговаривать, придется как-то уживаться вместе, придется (Мехмеда передернуло) прикасаться к незнакомой, чужой и, возможно, не самой красивой девушке.

Раду снова зашелся мучительным кашлем и снова едва не лишился сознания, возвращая Мехмеда к действительности. О чем он только думает? О какой-то девчонке! Когда его друг так болен и, возможно, умирает!

— Срочно пошлите за врачевателем! — не помня себя, закричал Мехмед, которому было больно смотреть на тягостные мучения Раду. — И предупредите Заганоса-пашу. Пускай немедленно явится сюда!

— Сам схожу — так будет скорее, — буркнул Главный евнух, разворачиваясь к выходу своим объемистым корпусом. — Лекарю может потребоваться горячая вода, — добавил он уже на пороге. — Я велю, чтобы согрели. И пошлю к вам какую-нибудь калфу*** со стопкой чистого белья.

Мехмед кивнул ему: «Ступайте!». Оставшись один, он присел на край кровати и взял Раду за руку. Мальчик задыхался. Он больше не мог глотать; при каждом глотательном движении он вздрагивал всем телом. Мехмеда вдруг охватил ужас при мысли, что Раду сейчас просто задохнется на его глазах.

— Держись, мой хороший, — говорил Мехмед, осторожно поглаживая тонкие и невозможно горячие пальцы. — Скоро прибудет лекарь.

Собственная беспомощность и неумение помочь его угнетали. Чтобы хоть как-то успокоить мечущегося в горячке мальчика, юноша в конце концов прилег рядом с ним на кровать. Тот поначалу все также тяжело дышал, но постепенно затих, приникнув к плечу Мехмеда, кутаясь, как в одеяло, в целительную дружескую нежность, которая, казалось, все крепче связывала их двоих.

— Ничего не бойся, мой Серебряный принц, — шептал ему Мехмед. — Ты скоро поправишься. Лекарь вылечит тебя!

— Я не боюсь, — слабо отвечал Раду. — Меня только беспокоит, что у тебя столько забот из-за меня.

— Даже не думай об этом. В тебе — моя жизнь и мое счастье. Неужели я бы мог оставить тебя? — спрашивал Мехмед, все крепче обнимая впавшего в забытье, измученного лихорадкой мальчика. Он не знал, сколько прошло времени, и успел ли Главный евнух добраться до лекаря, но резко вскочил: «Наконец-то!», когда раздался стук в дверь.

Это оказалась всего лишь Гюльбахар с обещанной стопкой чистого белья. Мехмед недружелюбно взглянул на девушку. Но сейчас (он понял это сразу), она явилась вовсе не затем, чтобы по чужой подсказке возбуждать воображение или соблазнять. Сложив белье на маленькой резной скамеечке около одного из диванов, она, набравшись смелости, спросила с неподдельной тревогой: — Шехзаде Мехмед, что с Раду?

Он удивился и потому замешкался с ответом, а она продолжила с чувством: — Нам ничего не говорят! А мы все очень волнуемся за вашего друга.

— Кто — мы?

— Девушки. И наша госпожа, — бесхитростно ответила она.

— Он очень болен.

Не сговариваясь, молодые люди вместе подошли к кровати. Раду, разбитый лихорадкой, лежал совсем без сил. В жуткой тишине слышалось только его тяжелое, затрудненное дыхание, похожее на предсмертный хрип. Две крупные слезы показались из-под его закрытых век и потекли по щекам.

— Он сильно страдает, — промолвила Гюльбахар, склонившись к мальчику, и тут же добавила деловито, с уверенной опытностью бывшей селянки, рано оставшейся без матери и привыкшей ходить за младшими сестрами и братьями: — Его нужно раздеть и положить подушек под голову, чтобы облегчить доступ воздуха. Поможете?

Мехмед так сильно растерялся подобному напору, что покорно взялся ей помогать. Она, впрочем, и сама отлично бы со всем справилась: ее ловкие руки порхали быстро, умело и заботливо, когда они вместе раздевали мальчика и устраивали его голову на высоких подушках, принесенных Мехмедом с дивана.

— Где ты всему этому выучилась? — спросил Мехмед. Она как раз показывала ему, как можно напоить Раду: «Вот так, шехзаде Мехмед, прямо с пальцев на язык по капельке. Жидкость все равно попадет в организм. Ему станет легче, если он сможет напиться…»

— Мне приходилось ухаживать за больными, когда я жила дома, — спокойно объяснила она. На самом деле она оказалась хоть и напористой, но довольно милой, без глупых кокетливых ужимок: совсем не такой, какой Мехмед ее воображал. — У нас в селении была одна травница, — продолжала она столь же рассудительно, — которая многому меня научила. Право, не знаю, можно ли здесь достать такие травы… — потом, уже собираясь уходить, она повернула к Мехмеду хорошенькое, свежее, совсем еще юное и безыскусное личико и с искренним чувством пообещала: — Но я попробую их раздобыть!

«Благословенна будь, Гюльбахар», — думал Мехмед, встречая долгожданную компанию из забрызганного дорожной грязью Главного евнуха, Заганоса-паши и щегольски одетого молодого господина, как оказалось — лекаря, с которым его визирь вел тихую, но, несомненно, дружескую беседу.

— Не следует судить о полезности и умениях человека по его облику. Я не этому вас учил, — услав евнуха приводить себя в порядок, сказал Заганос-паша в ответ на сомнения Мехмеда. — Якуб-паша весьма сведущий врачеватель и мой хороший и добрый друг. Он приехал из столицы навестить меня…

— Уж не больны ли вы? — спросил Мехмед с тревогой, отводя взгляд от приступившего к осмотру лекаря.

Заганос-паша покачал головой.

— Не я. Моя жена. Она все никак не может оправится после того, как дала жизнь нашему сыну.

Его молодая супруга приходилась Мехмеду сводной сестрой. Кажется, этот со всех сторон почетный брак был признанием султаном Марадом заслуг своего бывшего и (как болтали злые языки), некогда любимого фаворита.

Мехмед, которому по большому счету были безразличны подобные сплетни (если уж говорить прямо, он бы предпочел, чтобы это действительно был Заганос-паша, а не толпа окружавших отца разряженных, пустоголовых и смазливых мальчишек), только развел руками: — Простите меня, мой дорогой друг! Но я ничего не знал о рождении вашего сына! — И тут его осенило: — Шихабеддин поэтому приезжал****?

— Не только, — Заганос-паша, казалось, размышлял. Потом он заметил не без гордости: — Вы, эфенди, стали весьма догадливы и сметливы. И коль скоро вам стало известно о приезде Шихабеддина, то, стало быть, вы знаете и о другом. Я не буду ходить вокруг да около и просто спрошу: каково будет ваше решение?

— Я не отступлю от воли отца и женюсь на Сити-хатун.

Сейчас эта навязанная ему женитьба, еще днем бывшая поводом для возмущения, вдруг стала Мехмеду совершенно безразличной. От его наблюдательных глаз не укрылась тревога закончившего осмотр лекаря. Тот был немногословен: «Положение серьезное». Сердце Мехмеда рванулось в клочья. Теперь уж точно все было безразличным, глупым, пустым и неважным!..

Мехмед решил, что Раду обречен.
Комментарий к Перелом. Апрель 1447 года. Маниса. Часть I
* Осман-гази (Осман I) — основатель Османской империи и родоначальник династии Османов
** Первыми сподвижниками, сторонниками, а затем — царедворцами и чиновниками Мехмеда Фатиха действительно стали люди очень сомнительного происхождения: бывшие христиане, еще мальчиками попавшие в Османскую империю по девширме.
Девширме — в Османской империи один из видов налога с немусульманского населения, система принудительного набора мальчиков из христианских семей для их последующего воспитания и несения ими службы в качестве kapıkulları («слуг Порты»), то есть личных невольников султана. Кстати, из подобных «невольников» происходили самые близкие царедворцы Мехмеда — Шихабеддин и Заганос-паша
*** Калфа — одна из иерархических ступеней в гареме. Уже прошедшая обучение девушка, которая, однако, пока еще не была готова (в силу различных обстоятельств) подняться до положения наложницы Повелителя, а по сути — просто опытная служанка, угождающая и прислуживающая своим более удачливым товаркам
****Отсылка для внимательных читателей к предыдущей главе о том, как некий «безбородый господин средних лет в узорчатом кафтане» под покровом ночи посетил дом своего друга Заганоса-паши

▼Перелом. Апрель 1447 года. Маниса. Часть II⬍

Легконогая и быстрая как ветер девушка в красных шальварах и синем, обшитом нежной тесьмой полукафтане неслышно выскользнула из объятого сладким утренним сном гаремного дворцового покоя. Только-только занималась заря. Девушка спешила. К своей высокой, крепкой, но прекрасно оформившейся груди она прижимала глиняную чашу с травяным отваром, приготовление которого стоило ей тревожной и проведенной без сна ночи.

Девушка гордилась собой. Она была по-крестьянски сообразительна и очень хорошо умела слушать. Она всегда с интересом прислушивалась к местным новостям, которые приносил с базара Главный евнух, делая при этом вид, что занята совершенно другим.

— Говорят, что наш молодой повелитель шехзаде Мехмед уже больше года изучает франкское наречие, — подрезая госпоже ногти маленьким ножичком, щедро изукрашенным бирюзой и топазами, объявил Главный евнух примерно месяц тому назад.

— Вот как. И где же? — Хюма-хатун поморщилась, когда евнух, неловко замешкавшись, сделал ей больно. Впрочем, она была доброй госпожой, не имевшей привычки ругать слуг за допущенные ими промахи.

Евнух взмахнул руками и поерзал на подушке.

— В монастыре. У гяуров, моя госпожа.

Он отложил нож и рассказал все, что вызнал о настоятеле монастыря — необычайно умном и образованном человеке. О его обширной библиотеке («Да будет вам известно, госпожа, что у гяуров книги пишут и читают только монахи, затворившись в своих монастырях. Гяуры вообще не считают образование подобающим занятием для человека…»), о его пристрастии к сбору лекарственных трав и весьма успешной практике в лечении многих недугов.

— Должно быть, он достойный человек, этот монах, — молвила тогда госпожа и, тут же позабыв о ущербности нравов гяуров, перевела беседу на другую тему. Зато девушка запомнила тот давний разговор, состоявшийся в прелестных внутренних покоях, окутанных запахом корицы и крошечных нежных роз.

Сейчас она улыбнулась: ей одной пришло в голову послать нарочного в монастырь к святому отцу за нужными травами. Опустив покрывало пониже и скромно потупив глаза, Гюльбахар, наконец, вступила на мужскую половину, где в своей комнате Раду отчаянно боролся с болезнью.

После того, как лекарь отворил ему кровь*, жар ненадолго спал, чтобы вскоре вернуться и вновь наброситься на тонкое и изможденное юное тело с удвоенной силой.

— Уйдите! — не выдержав, закричал на лекаря Мехмед. — Разве вы не видите, что делаете только хуже?

Заганос-паша возмутился: «Шехзаде Мехмед!»

— Не стоит, мой друг, — успокоил его лекарь. — Шехзаде Мехмед прав. Я действительно ничего не могу сделать для мальчика. Самое лучшее, что вообще можно сделать, это предоставить болезнь ее естественному течению, хотя, правда, это очень медленный и очень мучительный путь.

— Я ведь не Аллах! — воскликнул он, уходя в душную, влажную после выпавшего дождя ночь, когда Мехмед в сердцах назвал его науку бессильной.

— Я тоже пойду.

Заганос-паша поднялся. Мехмед не стал удерживать и его. Напротив — он втайне порадовался, что не придется выдумывать благовидного предлога, позволяющего выставить за дверь верного, но погруженного в собственные заботы друга.

— Ступайте. Вашей жене и сыну вы сейчас нужны больше, — Мехмед непререкаемым жестом отпустил своего визиря, которого груз ответственности заставил замешкаться на пороге.

Оставшись с Раду наедине, он запер дверь и быстро вернулся к постели. Мальчика лежал в беспамятстве. Его дыхание было тяжелым.

— Раду, — Мехмед склонился к нему. Его ладонь осторожно коснулась хрупкой белой руки, застывшей поверх одеяла.

Мальчик услышал. Он дернулся, закашлялся, схватился за голову и, словно подброшенный вверх невидимой пружиной, вскочил, испуганно озираясь по сторонам. По его щекам струились крупные слезы.

— Прогони его! — вцепившись в воротник кафтана, он вдруг отчаянно прижался к Мехмеду, пряча мокрое лицо у него на груди. — Прошу тебя! Прогони!

— Кого, мой хороший? — спросил Мехмед, присаживаясь рядом. Его собственное сердце болезненно и бессильно сжалось при виде этих бесконечных страданий. Не умеющий лечить, он привлек Раду к себе, ведомый единственным стремлением защитить от ночных страхов и от прочих напастей.

— Ангела смерти с золотыми волосами. Якова.

Раду задыхался. Из его лихорадочно блестевших глаз опять полились обильные слезы, смывая ненужные, однажды усвоенные взрослость и сдержанность привычного и возвышенно-прекрасного облика.

— Здесь никого нет, кроме меня. Тебе привиделся дурной сон. — Мехмед вытер ему щеки уголком простыни и, погладив его по рассыпавшимся волосам, попытался подняться.

— Не уходи! А то он снова вернется мучить меня! — с трудом проговорил Раду и вздрогнул.

Он больше не казался и не мог казаться рассудительным и серьезным, а был просто испуганным, истерзанным лихорадкой и болезненными видениями ребенком с бледным заострившимся личиком и зловещими тенями под глазами.

— Не уйду. Ну что ты. — Мехмед, которому стало нестерпимо страшно за мальчика, все же нашел в себе силы спокойно покачать головой и мягко разомкнуть объятия, чтобы избавиться от верхней одежды под неотступно следовавшим за ним потерянным, распаленным горячкой взором. — Я всегда буду с тобой, — пообещал он, устраиваясь на кровати около Раду.

Тот снова залился слезами и Мехмед снова прижал его к себе, укрыв их обоих одним одеялом. Ночь клонилась к середине. Подчиняясь зову сердца и укутавшей их темноте, Мехмед, взяв руки Раду, целовал его изящные пальцы, нашептывая что-то тихое и безгрешно-нежное. Слушая его голос, мальчик постепенно успокаивался и даже задышал легче, уложив голову у него на груди. Вскоре он провалился в забытье и начал потеть, и тогда Мехмед с сожалением его оставил.

Поутру, пока не заалела заря, он велел принести теплой воды и собственноручно, прогнав слуг, омыл и досуха растер тело Раду, уделив особое внимание его ногам, чреслам и ягодицам. Уложив мальчика в свежую постель, он пристроил вниз стопку чистой льняной ткани, чтобы Раду мог опорожниться, если снова того пожелает, успокаивая смущенного друга: «Какая глупость! Разве Искандер стеснялся своего верного друга Гефестиона? Того, с кем он делил все тяготы, выпавшие на их долю? Так что и тебе вовсе незачем стесняться меня!»

Действительно, больше они друг друга не стеснялись. Страдание, заложенные в душу высокие античные идеалы, а может быть, даже близкая смерть не допускали никаких лишних помыслов. Мехмед, как брат, преданно ухаживал за Раду, поднимал его, перекладывал, замечая лишь, как дрожит в лихорадке то самое тело, которое с недавних пор влекло к себе отголоском неясного, смутного желания. Но сейчас весь прежний мир с его желаниями для Мехмеда погас; самые низшие отправления человеческого организма приобрели вдруг огромную важность, потому что от них зависели радость и горе.

Меж тем первый солнечный луч изгнал, наконец, тьму и уверенно проник в комнату, приведя с собой Гюльбахар — окутанную запахом трав, румяную и свежую, чуть запыхавшуюся от быстрого шага.

— Должно быть, Раду назвал ангелом смерти вашего лекаря с его жуткими лечебными методами, этого Якуба-пашу, — после рассказа о ночном видении, растревожившем мальчика, вполне логично предположила она, отставив в сторону пустую уже чашку. — Все просто. — Помолчав, девушка добавила с заботливой теплотой: — Вам, шехзаде Мехмед, было бы совсем неплохо сейчас что-нибудь скушать. Да и вашему другу — тоже. Вы позволите мне позаботиться о вас?

«Моей матушке будет совсем несложно выдать ее замуж, если ей придет в голову подобная идея, — думал Мехмед, наблюдая, как Гюльбахар, не сумев добиться расторопности от Главного евнуха, сама, закутавшись в покрывало до самых глаз, сбегала на кухню и вернулась с тяжелым подносом, нагруженным всякой снедью, и теперь умело и споро собирала на стол. — Она так мила, в ней столько жизни, что никто и никогда даже не заикнется о неблагородном происхождении».

«В нашем мире благородное происхождение не имеет для женщины большого значения, — как-то, оставив разбор донесений, сказал ему Заганос-паша. — Здесь в женщине ценят не голубую кровь и богатое приданое, а красоту, обаяние и ум. В этом мы далеко ушли от гяуров, считающих данные качества приятным, но вовсе не обязательным дополнением к богатому приданному и родословной предполагаемой невесты. Да, именно так: варвары есть варвары, они отбирают себе женщин, словно породистых кобылиц на базаре. Да что там, если сама их церковь до недавнего времени вообще отрицала наличие у женщин души?»**

— Я хочу поблагодарить тебя, Гюльбахар, за твою заботу, — улыбнулся Мехмед, надеясь, что девушке это будет приятно. — И теперь я перед тобой в неоплатном долгу.

Гюльбахар, как раз поившая Раду бульоном, от его слов дернулась, словно от удара, замешкалась, заметалась и неловко покраснела. На ее всегда уверенном лице вдруг промелькнула целая гамма чувств — от тайной надежды до робости.

— Зачем вы, шехзаде Мехмед?! Я же от чистого сердца!

Она неожиданно встрепенулась, вскочила: «Который час? Наверное, госпожа меня уже потеряла!», и выбежала за дверь, растворившись в коридоре легконогой синей тенью в пышных шальварах, оставив Мехмеда в крайней растерянности — что такого он ей сказал?

Впрочем, растерянность его была недолгой: явившийся ни свет ни заря в комнату больного, с которым Мехмед не расстался бы за все блага мира, Заганос-паша в один миг погрузил его в ворох отчетов и государственных бумаг, требовавших немедленного рассмотрения и ждущих подписи молодого наместника.

— Пожалуй, на сегодня нам следует закончить, — несколькими часами позже заметил достойный паша, бросив короткий взгляд на чрезвычайно усталого, но все еще сосредоточенного Мехмеда, внимательно просматривающего какое-то важное донесение. — Со всем остальным я вполне могу разобраться сам.

— Я не против, — отложив свиток, юноша с видимым удовольствием вытянул ноги и откинулся на мягкую спинку дивана, поневоле прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи.

Там, за пределами комнаты, где воздух благоухал ароматом распустившихся лилий, жизнь шла своим привычным, исстари заведенным чередом. Взятый еще мальчиком по девширме садовник со своими подручными покинул сад, тут же наполнившийся веселым щебетом гаремных девушек, который в одночасье перекрыл чистый голос певуньи, затянувшей песню на незнакомом языке.

— Она поет о красоте, всегда таящей в себе соблазн и погибель, — сказал Заганос-паша, почему-то глядя на Раду, неожиданно и крепко заснувшего под тихий шорох перебираемых бумаг. — Красота природы, красота наших любимых… Но, хвала Аллаху, — он усмехнулся несколько лукаво, — что мы, подобно гяурам, не прячемся от соблазна за высокими стенами монастырей.

… — Нет ничего странного, что фигуры святых на иконах кажутся вам несколько скованными, господин, — отец Анастасиос терпеливо улыбнулся Мехмеду, который после одного из уроков с интересом разглядывал иконы на стенах монастырской приемной. — Иконы пишутся по определенному канону. Нарушать этот канон ни в коем случае нельзя. Образа пишутся не для того, чтобы отразить земную жизнь, а для того, чтобы передать людям хотя бы тень божественной благости. Да, да, не смейтесь, шехзаде Мехмед! А, впрочем, сейчас я вам кое-что покажу. — Он отворил расписную дверцу деревянного шкафа и вынул совсем небольшую икону, сиявшую свежими красками. Он повернул ее: — Вот, посмотрите!

На доске был изображен юноша. Одетый в тяжелые одежды, подчеркивающие изысканную стройность безупречной фигуры, он сидел на стуле. Фон был размытый, темный, печальный. На этом фоне лицо юноши и его богатые одежды выделялись как-то тепло, нежно и странно тревожно. Мехмед присмотрелся. Да, то был Раду! Он казался старше, чем в жизни, будто неведомый художник хотел представить себе, каким он станет, войдя в пору расцвета.

— Молодой монах, изобразивший вашего друга, считает это изображение иконой Святого Севастиана***, но мне так не кажется, — твердо произнес отец Анастасиос. — В этом изображении художник не стремился смиренно раствориться в каноне, но хотел показать именно Раду, восхваляя при этом его грешную земную красоту.

— Ерунда все это! Какая погибель может быть в красоте? — Мехмед покачал головой, отвлекаясь от воспоминаний, и тоже посмотрел на мальчика, который спокойно спал на животе, обняв подушку обеими руками.

Тот был дивно прекрасен в своем сне. Его лицо, волосы, весь его облик поражал совершенством мягких, светлых, удивительно гармоничных красок, радующих глаз. Улыбка тронула чуть порозовевшие губы. Потом он нахмурился и вздохнул, так и не просыпаясь.

— Искренне надеюсь, что он скоро поправится, — тихо сказал Заганос-паша, поднимаясь на ноги. — В любом случае мне следует напомнить нашему лекарю о необходимости незамедлительно посетить мальчика.

С этими словами визирь поспешил откланяться, сославшись на неотложные и важные дела.

***

— Я подозреваю нарыв, — сказал Якуб-паша, явившись к ним вечером.

Раду все еще спал, только теперь его сон стал прерывистым, поверхностным и тревожным. Он даже вскакивал пару раз, жалуясь на сильную, рвущую боль в горле, и снова обессилено падал на подушки, подчиняясь заботливым рукам Мехмеда, весьма обеспокоенного новыми симптомами.

— Удивительно, что он вообще может спать в его состоянии, — продолжил лекарь. Потом он огляделся по сторонам и подозрительно понюхал пустую чашу, забытую убежавшей к себе Гюльбахар. — Что ж, — промолвил он, собираясь с мыслями. — Я оставлю вам одно средство, которое вы сможете дать мальчику в случае крайней нужды.

— Все так серьезно? — Мехмед побледнел.

— Серьезней некуда, — вздохнул лекарь — Нарыв может распространится на внутренние органы и может вызвать смерть от удушья вследствие сжатия гортани.

Мехмед вздрогнул: — Вы хотите сказать, что Раду погиб?

— Надеюсь, нет, — снова вздохнул лекарь, уже не скрывая своих опасений. — И не смотрите на меня так, шехзаде Мехмед! Как прикажете резать нарыв, если мальчику даже невозможно разжать рот, чтобы просто осмотреть его как следует? Кроме того, преждевременное вскрытие нарыва небезопасно. Думаю, нам всем сейчас следует положиться исключительно на милость Аллаха. Нельзя требовать от медицины слишком много.

После этого вечера потянулись безрадостные, черные дни, которые Мехмед провел в беспрестанной тревоге. Раду больше не мог спать. Измученный непрекращающейся болью и бессонницей, задыхающийся, он не находил себе места. За восемь дней болезни он не спал и двух часов. К тому же, его горло так распухло, что он без крика не мог глотать слюну.

— Что с тобой, мой бесценный? Тебе хуже? — спрашивал сидевший около его постели Мехмед, давясь тщательно скрываемыми слезами.

Он не отходил от Раду, со страхом ловя каждый тяжелый вздох, в котором ему мерещился предсмертный удушливый хрип. «К чему эти страшные муки? — шептал в пустоту Мехмед, задыхаясь от пробравшегося в сердце ужаса и собственного бессилия. — Разве не бессмысленная жестокость, что Раду, такой хрупкий и нежный, сгорает и извивается в тисках боли? Почему так случилось? Почему?»

— Вам следует попросить о помощи отца Анастасиоса, — сказала ему Гюльбахар, на исходе восьмого дня возникнув на пороге погруженной в полумрак комнаты тревожной размытой тенью. — Не бойтесь, он отменный травник и точно не сделает хуже. Ведь это именно он одолжил мне тогда нужные травы.

— Я уже ничего не боюсь, Гюльбахар.

Мехмед действительно послал за священником, который не замедлил явится в приземистый каменный чертог своего воспитанника — молодого манисского наместника.

— Вам нужно было послать за мной раньше, шехзаде Мехмед, — проронил он, закончив осмотр.

— Неужели ничего нельзя сделать? — Мехмед обессиленно опустился на постель в ногах Раду и с затаенной надеждой взглянул на священника.

— Нет, я бы так не сказал, — тот решительно покачал головой. — Нельзя ждать милостей от природы, поэтому давайте попробуем прямо сейчас сделать горячие припарки. А все необходимое у меня есть с собой.

По требованию Мехмеда заспанным Главным евнухом была принесена горячая вода, в которую отец Анастасиос положил терпко пахнущие травы. Потом он смочил этим составом куски чистой ткани и обложил ими ноги Раду от колен до щиколоток.

Некоторое время ничего не происходило. Но вот мальчик перестал метаться по кровати, глубоко вздохнул, закашлявшись от сильного травяного запаха и, наконец, спокойно смежил веки.

— Это только временное облечение, шехзаде Мехмед, — сказал старый священник, прощаясь с исполненным благодарности юношей в дверях комнаты. — Увы, болезнь уже прочно пустила свои отравленные корни. Теперь нам остается лишь надеяться на лучшее и ждать, когда прорвется нарыв.

После его ухода Мехмед снова прилег на постель около Раду. Тот слабо шевельнулся и открыл глаза, едва почувствовав его рядом.

— Вот все и закончилось, мое Солнце, мой любимый друг, — с горечью прошептал ему мальчик.

— Что закончилось? Что ты выдумал? — вскрикнул Мехмед, больше не сдерживая хлынувшие из его глаз слезы. — Нет, Раду, нет, ты не можешь умереть!

— Если это произойдет, пожалуйста, не отправляй мое тело в Валахию, — словно в забытьи продолжал шептать мальчик, дрожа от озноба в руках Мехмеда, который изо всех сил привлек его к себе. — Меня с ней ничего не связывает. Я хочу покоится в вашей земле. Там, где я встретил тебя и впервые почувствовал себя очень счастливым. Скажи отцу Анастасиосу…

— Замолчи! — Мехмед неожиданно прижался губами к его горячим губам, больше не желая, не имея сил слышать о неминуемой смерти.

Он с безумием одержимого целовал эти губы, которые почему-то откликнулись на его грубый и совершенно неуместный порыв. Да что там — Раду сам целовал его, обняв за шею двумя руками.

— Твоя одежда. Сними. Она мешает, — почти простонал он, когда Мехмед оторвался от его вожделенно сладких губ, глядя на него совершенно больным, затуманенным взглядом.

— Я хочу чувствовать тебя всего. Твой яркий солнечный свет. Один раз. Чтобы согреться. Напоследок, — снова отрывисто шептал Раду, всем своим существом прижимаясь к сбросившему одежды Мехмеду. — Пока смерть не разлучит нас.

— Нет, мой хороший, мой Серебряный принц! Больше о смерти не надо! — отвечал ему Мехмед, теперь уже нежно целуя губы, шею, руки, плечи, грудь, живот. Другие сокровенные, чистые и невинно-прекрасные места, млея и задыхаясь от наслаждения, теряя голову в целиком захватившим их двоих болезненно-чувственном угаре.

Вскоре у Раду началась сильная рвота. Каждый ее позыв переходил в чрезвычайно опасный приступ удушья. Вконец отчаявшийся Мехмед решил, что смерть близка и, высунувшись за дверь, крикнул, чтобы послали за лекарем.

— Что случилось? — спросил стремительно вошедший к ним Якуб-паша, удивительно бодрый и щегольски одетый для столь раннего визита.

В отчаянии, едва держащийся на ногах Мехмед молча указал ему на Раду, который лежал неподвижно, как мертвый; его лицо было покрыто холодной испариной.

— И что вас так напугало? — почти весело поинтересовался лекарь, бегло осмотрев обнаженного, лежащего без сил мальчика. — Торжествуйте, шехзаде Мехмед! Нарыв наконец-то прорвался! Теперь можно не опасаться удушья, болезнь разрешилась сама собой. Шехзаде Мехмед! — Он удивленно взглянул на юношу, который почему-то не обрадовался, а наоборот — тяжело привалился к стене, и с участием спросил: — Что с вами? Вам плохо?

— Нет. Мне хорошо, — бесцветно ответил тот, закрывая глаза, чтобы не видеть тоненькие косточки, изящные, неповторимые изгибы — все это хрупкое, неожиданно сделавшееся вожделенным мальчишеское тело, которое ночью он с таким упоением целовал.

— Вам бы отдохнуть, — заметил лекарь, укрывая провалившегося в забытье Раду теплым одеялом. — Нет, в самом деле, шехзаде Мехмед! Ступайте к себе, поешьте, поспите, а с мальчиком я посижу сам.

Зная упрямство и особую преданность юного наместника его заболевшему товарищу, Якуб-паша серьезно настроился на долгие уговоры и потому удивился чрезвычайно, когда Мехмед, растерянно кивнув, в один миг покинул комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

«Сильно устал, должно быть. Извелся за все эти бессонные ночи», — лекарь пожал плечами, устраиваясь на диване и с головой погружаясь в медицинский трактат.

А юноша брел в свои покои, с трудом переставляя неподъемные ноги. Вернувшись к себе, он прямо в одежде повалился на кровать и лежал так долгое время. Потом застонал и, резко вскочив, уселся на край кровати, спрятав лицо в ладонях. Затем, собравшись с силами, позвал слуг с кушаньями и горячей водой.

Он ел в полном одиночестве, не разбирая того, что оказалось у него на тарелке. Покончив с едой, разделся и встал в таз для омовения, мечтая об освежающей прохладе, о холодных водных струях, способных остудить пожар, нежданно-негаданно разгоревшийся в бешено колотившемся сердце.

Вода была теплой, словно чьи-то ласкающие, нежные ладони. Мехмед закрыл глаза, всем своим телом вспоминая Раду — рассыпавшиеся волосы, обнаженную, словно светящуюся изнутри кожу, дурманящий голову каштановый аромат. Приоткрыв губы, он попробовал воду на вкус, потрогал твердеющую плоть и тут же отдернул руку — нельзя!

Ему нельзя было желать Раду!

«Погибель от красоты? — Мехмед мрачно усмехнулся, вечером того бесконечного дня сидя во внутреннем дворике у фонтана. — Или — погибель для красоты от того, чье тело объято похотью и соблазном?»

Мехмед хотел Раду. Сходил с ума от желания целовать, любить, обладать, сделать его полностью своим. Это пугало. А наместник Манисы не привык бояться путающих вещей. Но совершенно не знал, как бороться с подобным желанием.

Отдалить от себя друга, вырвать с кровью из сердца, выслать его в Эдирне? Но разве тогда он сам не умрет от тоски и печали?..

— Почему вы не спите, шехзаде Мехмед?

Непонятно откуда появившаяся Гюльбахар склонилась к нему, вмиг заволакивая его сладким, таинственным и чувственным ароматом. Широко распахнув глаза, он смотрел на темные косы, выбившиеся из-под покрывала, на жемчужные зубки, на четкую линию яркого рта, на изящную шею, на смуглую ложбинку между грудей — и к его радости разгоряченное тело вдруг всколыхнулось на наивный девичий призыв.

— Ведь Раду стало лучше. Теперь вы тоже можете отдохнуть, — начала она, но Мехмед прервал ее, потянув к себе и усаживая ее рядом.

Гюльбахар ахнула, но тут же покорилась его мужской силе. Да разве и могла она отказать своему гази? Тому, кто когда-то явился ей во сне в далеком и почти забытом отчем краю? Тому, кого она самозабвенно обожала?

— Ты будешь со мной? — между тем спросил у девушки Мехмед, осторожно обнимая ее за талию.

Не встречая сопротивления, он обнимал ее, целовал, потому что так было должно, так было правильно. Чтобы то желание больше уже не возвращалось.

Никогда…

Дождавшись ответного и молчаливого кивка, Мехмед поднялся и решительно увлек раскрасневшуюся Гюльбахар за собой в опочивальню.
Комментарий к Перелом. Апрель 1447 года. Маниса. Часть II
*Кровопускание — милый медицинский метод, заключающийся в удалении из кровеносной системы человека некоторого количества крови при помощи прокола, разреза вены, или посредством пиявок. Метод был популярен в течение почти двух тысяч лет, вплоть до конца XIX — начала XX веков, когда он постепенно практически вышел из употребления

**По легенде вплоть до шестого века нашей эры католическая церковь отрицала наличие у женщин души. Конечно же, столь образованный человек, коим достойный Заганос-паша бесспорно являлся, не мог не припомнить этого момента, расписывая ущербность нравов гяуров своему молодому шехзаде. Впрочем, даже он несколько утрировал данную легенду

***Святой Севастиан (в католической традиции Себастьян) - римский легионер, христианский святой, почитаемый как мученик. Его образ широко использовался в живописи, начиная с V века. Довольно часто его изображали красивым чувственным юношей с обнаженным, пронзенным стрелами телом. При этом образ Святого Себастьяна нередко ассоциируется с гомосексуальностью, а гомосексуалы считают его своим покровителем. В православной традиции, однако, ничего подобного не наблюдается

▼Валашские розы. Маниса. Осень 1450 года⬍

Песня к главе:
Тина Кароль — Ноченька

Лето 1450 года добела раскалило Манису, заставив ее жителей изнывать от постоянного зноя и духоты. Ни одного даже самого легкого дуновения ветерка! Ни малейшей прохлады и облегчения для измученного жарой и жаждой тела! Ни одной дождевой капли на протяжении долгих и мучительных дней!.. Зато наступившая осень выдалась на редкость роскошной — с мягким теплом, ласковым освежающим ветром и кратковременной небесной влагой, оживляющей бесконечно исстрадавшуюся землю.

В один прекрасный вечер, венчающий не менее прекрасный осенний солнечный день, Мехмед и его жена Гюльшах наслаждались теплом в дворцовом саду около пруда, кидая крошки хлеба ленивым карпам, притаившимся под листами кувшинок, и любовались своим маленьким сыном, который весело сучил крохотными ножками, лежа у отца на руках.

— У него совершенно твои глаза, — Мехмед улыбнулся Мустафе — своему любимцу, второму и уже сильно избалованному им самим сыну. — Цвета теней на серебре. Цвета желанного дождя. И в то же время, если внимательно присмотреться, такие странные. Почти дымчатые.

— Эпитеты, достойные поэта. Но со временем его глазки непременно потемнеют, мой повелитель, — рассудительно заметила Гюльшах, снова склоняясь над рукописью, писанной по-гречески.

Эта девушка с дымчатым взглядом вздернутых к вискам глаз, с легкостью читающая по-гречески и на высокой латыни, стала второй женой Мехмеда после Сити, от женитьбы на которой тогда еще совсем молодой шехзаде пытался отвертеться, ткнув отцу едва ли не в нос беременность Гюльбахар — своей юной наложницы из материнского гарема.

— Что же, мой лев, — усмехнулся султан, отбросив официальный тон и с интересом разглядывая явившегося в Эдирне сына, который стоял посреди комнаты с непреклонным выражением на лице. — Живи со своей смуглой чаровницей, если тебе так сильно этого хочется. Но, во исполнение договора между мной и эмиром Ибрагимом, покорись моей воле и женись на Сити. И это — мое последнее слово.

— А если я откажусь?

— Это будет до невозможности глупо, — султан нахмурился. Его визирь Халиль-паша был прав: юный манисский наместник определенно зарвался, окончательно уверовав в собственные силы. Глупый, недальновидный, раздражающий знатных царедворцев мальчишка, которого он когда-то по недоразумению возвысил и объявил своим наследником, и которого теперь следовало немедленно спустить с небес на землю и хорошенько приструнить. — Надеюсь, ты так не поступишь, и твой разум подскажет тебе верное решение. — Султан сделал над собой усилие и, улыбнувшись вполне добродушно, продолжил: — Подумай, ведь я всего лишь предлагаю тебе выгодный и полезный для государства брак. А вовсе не угрожаю Заганосу-паше, твоему весьма талантливому советчику и визирю, или твоей доброй матушке, и уж тем более твоей ненаглядной смугляночке, или твоему красивому валашскому другу, моему заложнику… О! — Он усмехнулся, заметив растерянность, на секунду промелькнувшую на всегда открытом, а нынче абсолютно непроницаемом лице сына. — Отчего ты вдруг так побледнел, мой лев?

— Я поддержу ваше решение, эфенди, каким бы оно ни было. Но не стоит злить нашего Повелителя. И рушить политическую комбинацию, тщательно спланированную его окружением, — сказал Заганос-паша Мехмеду, который только что вернулся от султана и теперь стоял в стороне — бледный, серьезный и непривычно молчаливый.

Ночь давно уже накрыла мягким бархатом Эдирне, а утром застывшему, как статуя, манисскому наместнику предстояло огласить султану свое окончательное решение.

«Что-то с ним случилось, — думал Заганос-паша, глядя на очень прямую спину юноши на фоне темного окна, на его напряженную шею и отчаянно стиснутые кулаки. — Что-то очень плохое. Или — слишком хорошее. Что-то, что оставило в его душе неизгладимый след и вывернуло его жизнь наизнанку. Что-то, чего он сам пока не осознал. Или осознал, и оттого загоняет себя до полного изнеможения делами провинции. И дело здесь не в Сити, и не в беременности его маленькой наложницы…»

— Мой друг, мой сподвижник, мой мудрый наставник, я принял решение, — Мехмед резко повернулся, отвлекая визиря от тревожных мыслей. — Я не стану рисковать вами. Всеми вами, — добавил он, помолчав. — Я женюсь на Сити, но не войду к ней в опочивальню. И, естественно, потом не возьму ее с собой в Манису.

Заганос-паша с облегчением улыбнулся. Мальчик, на которого он возлагал столько надежд, все решил по-своему. И — ожидаемо правильно.

— А этого от вас никто не сможет потребовать даже под страхом смерти, шехзаде Мехмед.

Свадьбу отпраздновали в Эдирне в сентябре 1448 года. В течение двух месяцев во дворце непрерывно гремела музыка, жарилось мясо, варился инжир, шли пляски и состязания стихотворцев, где лучшие анатолийские барды воспевали достоинства невесты и жениха. А ранним утром двадцатого ноября молодой манисский наместник покинул столицу вместе со своей свитой, так и не навестив новоявленную жену в ее пышных покоях, благоухающих сладкими ароматами и отделанных новыми коврами.

Он рвался в Манису, но не к Гюльбахар, которая уверенно обживалась в гареме на правах официально признанной всеми фаворитки и не к новорожденному сыну Баязиду. Нет! Его гнали вперед неизведанные доселе чувства к другу детства, вся та сладкая нежность первых в их жизни откровенных объятий и поцелуев, которую они подарили друг другу в последнюю проведенную вместе ночь.

«Еще немного, и случилось бы непоправимое, — с болью думал Мехмед, подгоняя своего скакуна. — Я не смог бы остановиться. Просто бы не сумел. И сделал бы с Раду то, что, по слухам, мой отец делает с его братом Владом и со всеми своими мальчишками».

«Но разве ты имел право так поступить со своим лучшим другом? — вопрошал разум, восставший против взбунтовавшийся чувственности, заставляя Мехмеда вскакивать в ночи и искать успокоения подальше от спящей вповалку свиты. — Разве имел ты право осквернить чистую доверчивость Раду собственной похотью и соблазном?»

«Нет! — возражал сам себе Мехмед. — Это — не похоть. Вернее, не только она. Ведь в ту минуту я в самом деле готов был умереть от нежности. От всепоглощающего чувства, вспыхнувшего в моей груди. От жаркой близости любимого, которого я держал в своих объятиях. И целовал — о, как страстно я тогда его целовал!»

«И он отвечал тебе, — нашептывало сердце. — И ласкал. И, не чувствуя стыда, прижимался к тебе совершенно обнаженным телом. И с радостью принимал твои даже самые откровенные ласки, потому что сам хотел этого. Вспомни, как сильно он этого желал!»

«Но разве он понимал тогда, что делает? — упорствовал разум. — Разве невинный и неискушенный отрок, которого тяжелая болезнь полностью лишила воли и сил, мог быть благоразумным на пороге неминуемой смерти?»

«Значит, теперь я должен быть благоразумным за нас обоих, — соглашался с разумом Мехмед, неимоверным усилием воли заглушая голос обливавшегося кровью сердца. — Поэтому сразу по приезду мне снова следует с головой уйти в дела, чтобы больше ни о чем не думать и не вспоминать той щемящей и сводящей с ума запретной сладости, которую однажды я испытал».

Решение было принято, его правильность не подлежала сомнению. Но все пошло прахом, едва в Манисе, в толпе встречающих наместника и его свиту, Мехмед заметил белые локоны и синие глаза, и самое прекрасное лицо, которое когда-либо видел в своей жизни, и услышал обращенный к нему вопрос: «Друг мой, я могу первым поздравить тебя с законным браком?»

— Мой брак — только фикция, — Мехмед вскинул голову, услышав облегченный вздох. По его разумению, Раду не помнил ничего из событий той странной ночи, что вполне устраивало Мехмеда, решившего, что бороться лишь с собственными желаниями ему будет гораздо проще. Или… все-таки помнил?.. Но нет — друг глядел прямо, в его ясных глазах, устремленных к Мехмеду, не было лишних помыслов и запретных мыслей.

— Я не консуммировал* свой брак с Сити, — добавил Мехмед поспешно. — Я женился на ней для того, чтобы угодить султану, нашему Повелителю.

— Он угрожал тебе? — в синих глазах моментально вспыхнула тревога. Удивительно, как быстро Раду все понимал, читая Мехмеда, точно открытую книгу. Несмотря ни на что, их отношения до сих пор были воплощением нежности и безграничного доверия; они говорили друг с другом, как со своей душой.

— Не мне, — Мехмед покачал головой, думая не о сути разговора, а о том, что Раду наконец-то опять рядом с ним и — слишком близко. Так близко, что совсем невозможно устоять. — Вам. Заганосу-паше, моей матушке, Гюльбахар и тебе, мой друг, мой бесценный Раду.

— И тогда ты решил пожертвовать собой, — тонкие пальцы коснулись плеча Мехмеда, желая дать столь необходимую сейчас поддержку.

— Не думай об этом, — Мехмед прикрыл глаза, чувствуя волну дрожи, неожиданную прокатившейся по всему телу. Его тщательно выстроенное самообладание рушилось от этой близости, от этого каштанового запаха, от этого синего взгляда, от этих отросших, струящихся по плечам белокурых волос. Нет, он больше не выдержит и точно сорвется, если немедленно не навестит Гюльбахар, которая терпеливо ожидала его в гареме.

Весенняя Роза** между тем цвела счастьем, благополучием и всеми красками жизни, что заставило Мехмеда окончательно недоумевать, почему объятия столь красивой девушки на сей раз показались ему слишком надоедливыми и пресными, а их общий сын — тяжелым, равнодушным и чужим.

«Все потому, что я недостаточно тверд в своем решении, — с досадой думал Мехмед, покидая гарем на рассвете. — Значит, радости семейной жизни больше не для меня. И отныне только дела провинции станут моим постоянным уделом».

— Вы загоняете себя, эфенди, — возмутился Заганос-паша, вместе с Мехмедом в ночи просматривая важные бумаги, на которые днем им двоим просто не нашлось времени. — Так нельзя. Иногда у меня возникает чувство, что ради работы вы, мой друг, готовы не спать целыми сутками. К чему это все? Вы и так показали себя грамотным управителем, под дланью которого провинция работает, как хорошо отлаженный механизм.

— А что это такое? — молодой человек его не слушал, просматривая очередной свиток.

— Послание от эмира из рода Караманидов, — раздосадованно пожал плечами визирь, бросив короткий взгляд на печать.

— Он предлагает мне поддержку, — Мехмед задумчиво отложил свиток в сторону. — Но только в обмен на брак с его дочерью.

— С Гюльшах***-хатун? — визирь вдруг улыбнулся. — Что ж, хорошее дело и достойный выбор. Гюльшах красива и умна. Про нее говорят, что всем забавам она предпочитает уединение и размышления. И еще — что она начитанна, образованна, знает латынь и греческий и способна поддержать любую сложную беседу, поражая своими знаниями и мыслями даже самых умнейших из мудрецов.

— Роза Повелителя? — Мехмед невесело усмехнулся. — В нашем положении не стоит пренебрегать любой поддержкой. А если эта Роза и впрямь такова, то я с радостью назову ее своей супругой.

— Нашему султану и его окружению не понравится ваш союз с ее отцом, — Заганос-паша довольно огладил холеную бороду. — Но я устрою вам встречу с Гюльшах, эфенди.

«И, может быть, — думал он, глядя на невозмутимого и не знающего усталости Мехмеда, который опять вернулся к донесениям, — в объятиях этой Розы вы наконец-то сможете спокойно уснуть».

***

Впервые они встретились в феврале 1449 года в доме эмира, ее отца. Гюльшах вошла и с достоинством склонила голову, приветствуя Мехмеда: «Мой Повелитель!»

Она обладала дивными чертами открытого вопреки традиции лица и серыми, бархатными, вздернутыми к вискам очами. И — особо тонкими от природы, изящно изогнутыми бровями, стройной талией и осанкой, достойной всяческих похвал; волосы струились по её плечам, как восхитительный поток каштанового цвета. Да, единственная дочь эмира в самом деле была чудо как хороша!

— В этот раз меня не обманули. Ты — Роза, достойная Повелителя, — сказал Мехмед на латыни. (Ну, если мне соврали и она не знает латыни!..)

— Вы любите дразнить, шехзаде Мехмед? — ее улыбка и латынь были безупречны. И Мехмед сразу понял, что поладит с Гюльшах.

«В конце-концов, с такой образованной и рассудительной девушкой довольно сложно не поладить», — Мехмед отвлекся от неожиданных воспоминаний, возвращаясь в наступающую теплую и таинственную манисскую ночь.

Одна из калф, повинуясь неприметному знаку Гюльшах, унесла отчаянно трущего маленькими кулачками глаза Мустафу в покои гарема. Мехмед улыбнулся жене. Что ж, пускай между ними никогда не полыхали страсти, но ему в самом деле нравилось проводить в ее обществе тихие, уютные, оживляемые ученой беседой вечера.

«С ней все ладят, — думал Мехмед, рассматривая задумчивый профиль супруги, склонившейся над трактатом. — Даже Гюльбахар».

Для него навсегда осталось загадкой, каким образом две настолько разные девушки — гречанка из крошечного селения и дочь правителя и его прекрасной златокудрой наложницы из Града Константина**** так быстро нашли общий язык. Впрочем, с Гюльшах и нельзя было иначе — не претендуя ни на сердце Мехмеда, ни на место в его постели она всем волнениям сердца и радостям плоти предпочитала чтение стихов и трактатов по математике и медицине, что абсолютно устраивало Гюльбахар, к тому времени уже прочно утвердившуюся в гареме.

— Но все равно твоя новая девочка какая-то странная, сынок, — со своей обычной кроткой мягкостью попеняла ему как-то бледная и слабая валиде.

К несчастью для близких, добрая и рукодельная Хюма-хатун угасала. Ее губила одна из тех затяжных лихорадок, что не редки в этих горных и порой весьма суровых местах.

— К тому же, тебе не следует поощрять их дружбу с Раду, мой лев, — продолжала хмурится валиде. — Что общего может быть у твоей супруги и изумительно красивого юноши, входящего в пору расцвета?

— Многое. Книги и тяга к знаниям, например, — Мехмед вздохнул. Не говорить же матушке, что дружба Раду с Гюльшах помогает ему самому принимать участие в беседах, не испытывая при этом привычного смятения опять вырвавшихся из-под контроля чувств. — Тем более, они никогда не видятся наедине и не общаются, когда меня нет рядом.

— Странная тяга для женщины ее возраста — все свое время отдавать книгам и знаниям, — валиде с неудовольствием прикрыла глаза, давая понять, что сильно устала.

А через месяц она умерла.

— Кажется, мое общество нагоняет на вас скуку, повелитель, — спокойный голос Гюльшах снова отвлек Мехмеда от воспоминаний и скорби по матери, к которой он когда-то был сильно привязан.

— Нет, мой милый друг, — ответил он, глядя на черную воду. На небе вспыхнула первая звезда — вспыхнула и сразу погасла. — Темнота ночи — вот что нынче навевает на меня грусть и размышления, и что отчего-то тревожит мне сердце.

— Это все розы, которые вы посадили, — Гюльшах понимающе улыбнулась и, отложив трактат в сторону, указала на круглые, нежные, совершенно белые бутоны, которые чуть светились над тонко темневшими листьями и шипами, казавшимися коготками изящных птиц. — У них такой странный аромат — аромат несбывшихся надежд и утраченных иллюзий, способный растревожить любое, даже самое стойкое сердце.

— Валашские розы, — Мехмед умолк, едва осознал, какую тайну только что невольно выдали его губы.

— Валашские? — в темноте улыбка Гюльшах казалась улыбкой загадочного и равнодушного к людским страстям Сфинкса, изображение которого Мехмед однажды видел в книге, рассказывающей о разных земных чудесах. — В честь Раду? Вот уже три месяца, как он нас покинул. Когда он возвращается, повелитель?

— Не знаю, — бросил Мехмед. И тут его окончательно прорвало: — Я никогда не позволил бы ему уехать, если бы не Заганос-паша, которому потребовался посланник между ним и находящимся в столице Шихабеддином. Его люди якобы слишком приметны, а перевозящий частные письма воспитанник ни у кого не вызовет подозрений. И теперь Раду вот уже три месяца безвылазно торчит в Эдирне во враждебном окружении и самое главное — так далеко от меня.

— Прости, Гюльшах, — Мехмед закрыл лицо руками. Ему хотелось навсегда раствориться в непроглядной бесконечности ночи. Ну зачем, зачем он сейчас обрушил всю правду на голову внимательно слушавшей девушки, когда ему удавалось так долго скрывать ее даже от себя самого?

Но прекрасный Сфинкс с дымчатым взглядом вовсе не был холодным и безразличным — Гюльшах коснулась его плеча, как это делал Раду, когда хотел оказать поддержку.

— Вы скучаете по нему, повелитель, — просто сказала она. — Но розы не напрасно расцвели только сегодня. Может быть, это знак. Может быть, Раду сегодня вернется. И может быть, — в ее голосе отчетливо зазвучали лукавые нотки, — даже прямо сейчас.

— Что? — Он отнял от лица ладони, чтобы увидеть то, что она заметила раньше, а именно — поспешавшего к ним величественного главного евнуха в пестром кафтане с богатой отделкой.

— Шехзаде Мехмед! — радостно начал тот, но тут же поправился, повинуясь неожиданно твердому взору Гюльшах: — Мой Повелитель, прибыл господин Раду. Он ожидает Повелителя в его покоях.

— Идите к нему, — Гюльшах безмятежно улыбнулась. И добавила громче, когда евнух их оставил: — Идите к нему скорее.

— Ты — мое сокровище, знаешь? — Мехмед поднялся.

— Знаю. Вы уже мне это говорили, — прекрасный Сфинкс кивнул, снова становясь тем странным и мудрым созданием, что отрешенно взирает на людские волнения с высоты своего пьедестала. — Идите к нему. Вы слишком долго этого ждали.

«Три долгих года», — думал Мехмед, покидая засыпающий сад.

***

Теперь ему казалось, что время остановилось. Никогда еще путь из сада в собственные покои не казался ему таким бесконечным! Но вот, наконец, и потемневшая от времени кедровая дверь, которая с протяжным и выворачивающим душу скрипом отворилась под нетерпеливой рукою.

— Мехмед! — Белокурый и очень красивый юноша в скромном кафтане вскинул голову и с легкостью поднялся ему навстречу.

— Раду, — прошептал Мехмед, испытывая головокружение, как человек, очутившийся на вершине горы и ошеломленный открывшейся ему перспективой. — Друг мой, мой Серебряный принц, неужели ты приехал?

Раду улыбнулся — открыто и искренне.

— Ты скучал по мне, мой друг, мое Солнце?

— Очень. Я чуть с ума не сошел в разлуке, — Мехмед сделал шаг вперед.

«Остановись! — велел рассудок. — Это невозможно! Ты не имеешь и никогда не имел права злоупотреблять его доверием и искренностью!», но изящные руки вдруг сами легли ему на плечи. И невозможное свершилось, когда Раду, чуть помедлив, неожиданно прижался своими нежными губами к его мгновенно пересохшим губам.
Комментарий к Валашские розы. Маниса. Осень 1450 года
* Консуммация брака - довершение брака плотскими отношениями между супругами. Не консуммированный брак мог быть признан недействительным. Именно поэтому Мехмед не считал себя связанным какими-либо обязательствами с Сити
** Дословно имя Гюльбахар переводится как Весенняя роза. Гюль (турец.) - роза
*** Имя второй супруги Мехмеда Гюльшах переводится как Роза Повелителя
**** Град Константина, Константинов Град - Константинополь. Позднее - Истамбул, Стамбул

▼Отрада. Маниса. Начало октября 1450 года⬍

Песня к главе: The Rasmus ft Anette Olzon— October & April

Единственное, о чем думал Мехмед в ту минуту, было безумное желание положить руку на затылок Раду, чтобы тот даже не подумал, не сумел отстранится. Но нет — Раду сам целовал его с пылким жаром юности, со сводящей с ума нежностью, без сомнений отдавая все и уже навсегда. Но разум опять воспротивился: «Нет, ты не имеешь права! Нельзя!», заставив Мехмеда разорвать поцелуй и отстранить от себя друга, который часто дышал и смотрел на него совершенно непонимающим, растерянным взглядом.

— Прости меня, Раду, — Мехмед отступил и тяжело опустился на одну из рассыпанных по ковру подушек. — Я не должен был…

— Но ты, мое Солнце, уже целовал меня однажды, — Раду с облегчением улыбнулся, спускаясь на колени к ногам Мехмеда. — Кажется, я не был против ни тогда, ни сейчас.

— Ты не должен этого помнить! — Мехмед отвернулся, спасаясь от близости Раду, от всего этого совершенства подлинной красоты, когда-то послужившей образцом для иконы. От чистой прелести, которой его похоть, жарко туманящая разум, сейчас несла лишь погибель.

— Ты не можешь помнить, ты тогда был слишком болен, — Мехмед, наконец, нашел в себе силы заглянуть в глаза друга. — Не можешь…

— Но я помню, — Раду вновь положил свои ладони ему на плечи, и Мехмед, не имея сил противиться желанию, накрыл их своими руками. — Я помню все. Все твои поцелуи. Твои обжигающие солнечные ласки, — на мгновение он смутился, но все же продолжил: — Я помню тебя обнаженным, очень хорошо помню — в ту минуту ты был прекрасен…

— Прекрати! — Мехмед больше не мог отстраниться. Твердости не осталось. Все тщательно выстроенное за три года самообладание рассыпалось во прах. — Прошу тебя, Раду. Я не имею права снова оскорблять тебя всем этим! Лучше умру!

— Нельзя оскорбить любовью и желанием, — Раду, хоть и был смущен, но смотрел ему прямо в глаза, мягко поглаживая большими пальцами смуглые обветренные ладони, накрывшие его руки. — Сейчас я понял, что ты, мое Солнце, тоже не можешь этому сопротивляться, потому что…

— Потому что люблю тебя больше жизни!

Неожиданно, но это оказалось так легко — признаться и увлечь обнявшего его Раду на гору подушек. Накрыть его своим телом. Осторожно коснуться своими губами маняще-сладких, четко очерченных губ. И целовать до волнующей дрожи, до сбитого напрочь дыхания. И снова, слушая разум, через какое-то время отступить с сожалением, подавая возлюбленному руку, чтобы помочь ему встать.

— Мы не можем вести себя так и любить друг друга в Манисе, мой Серебряный принц, — шептал Мехмед, обнимая Раду за пояс. — Но завтра мы с тобой уедем.

— Куда?

— Туда, где нам никто не помещает, и где мы сможем быть вместе, — Мехмед оказался бессилен отказать себе в удовольствие теперь уже открыто провести рукой по его волосам, медленно перебирая пальцами невесомые белые пряди.

— Разве есть на земле подобное место? — Раду бездумно прикрыл глаза, просто наслаждаясь близостью любимого, в которой уже давно мечтал раствориться полностью и без остатка.

— Есть, — Мехмед улыбнулся, внимательно вглядываясь в его лицо.

Пора отрочества миновала, к четырнадцати годам стерев с него мальчишеское очарование. Но теперь весь облик Раду сиял изысканными и живыми красками юности, с крохотной родинкой над верхней губой, с нежным румянцем на щеках, как на самых светлых и хрупких розовых бутонах.

— Собери все, что тебе потребуется для недельного отъезда, и будь готов на рассвете, — Мехмед в последний раз сжал Раду в объятиях. — А сейчас, молю, уходи. Иначе я сорвусь и забуду все доводы рассудка!

— А потом истерзаешь за это свою совесть, — Раду с трудом разомкнул кольцо обнимающих рук. — Нет, я не буду твоим палачом, мое Солнце, — он быстро прижался губами к губам Мехмеда, а затем поспешно вышел. Кедровая дверь бесшумно затворилась за ним.

«Плотская страсть? — Мехмед положил руку на грудь, чувствую, как под ладонью бешено колотится его собственное пустившиеся вскачь сердце. — Но если бы дело касалось лишь плоти, разве была бы такой сильной сердечная боль от разлуки и такой полной — радость от встречи?»

— Иные страсти горят столь сильно, что превращение их в любовь неизбежно. Некоторых из людей они сближают настолько, насколько могут быть близки два человека, — как-то сказал ему один знающий и много повидавший человек.

Здесь, в Манисе, он звался Кючук*-беем, хотя Мехмед знал его подлинное, настоящие имя. Как и горькую историю его жизни, которую этот сбежавший от хана тридцатилетний крымчак** сам рассказал Мехмеду в порыве откровенности, что иногда случается даже у самых стойких, закаленных и сильных.

— Я верно служил своему Хану, пока не встретил ее. — Кючук-бей не смотрел на Мехмеда, взгляд его совершенно черных миндалевидных глаз был обращен ввысь, где таяли искры ночного костра, тепло которого он делил со своим нынешнем Повелителем. — Она была такая возвышенная, нежная, луноликая, с персиковыми щечками и золотыми волосами, из тех прекрасных русинок, что светом подобны утренней заре. Она и я — мы оба были ослеплены, ошеломлены вспыхнувшей между нами страстью и взаимной любовью. Но моя сверкающая звезда была наложницей ханского гарема. Самой любимой…

— Что с ней случилось? — с замиранием сердца спросил Мехмед, выливая собеседнику в чашу остатки вина.

Сам он воздерживался от вина, хотя ему очень нравились его запретные запах и вкус. Но хмельное питье дурманило голову, заставляя мечтать о невозможном, а молодой манисский наместник предпочитал сохранять внешнюю невозмутимость и привычную ясность мысли, позволяющую ему в любой момент решать груду неотложных и нескончаемых дел.

— Когда все выяснилось, девушки из гарема по указке хана до смерти забили ее камнями. Женщины, правители и традиции иногда бывают очень жестоки, — Кючук-бей еще раз взглянул на рыжие языки костра и залпом осушил содержимое своей чаши. — А я, тот, кто должен был разделить с любимой ее участь, с позором бежал сюда, где вы приняли меня, ничего не спросив о прошлом.

— Мне не нужно знать о прошлом человека, чтобы судить об его полезности и умениях, — Мехмед покачал головой. — Не тревожься, Кючук-бей, я тебя не выдам и не стану осуждать. Но я рад, что ты открыл мне свое сердце.

— Хороший вы человек, Повелитель. — Черные глаза с затаившейся в них легкой грустинкой предано устремились к Мехмеду. — Поверьте, я вас не подведу, потому что моя верность вам безгранична. Нет, это не собачье послушание рвущихся к власти вельмож! Это — осознанное служение знающего себе цену человека повелителю, которому он доверил свою судьбу!

«Любовь, замешанная на страсти, или страсть, родившаяся из любови, — кто мы, смертные, чтобы с этим спорить?» — размышлял Мехмед, посылая за тем единственным, кому мог доверить их с Раду счастливый секрет.

— Повелитель, — немедленно явившийся по его зову Кючук-бей низко склонился.

— Поезжай в Отраду, — без обиняков начал молодой человек. — Приготовь все, чтобы я мог на неделю остановиться там со своим другом.

— Господин Раду наконец-то вернулись?

— Следишь? — беззлобно усмехнулся Мехмед.

— Служба у меня нынче такая — следить и охранять вас, Повелитель, — спокойно отозвался Кючук-бей, кладя руку на заткнутый за пояс ятаган***.

Спокойствие этого натянутого как струна мускулистого человека было напускным, и потому застывшая на ятагане рука чуть подрагивала, готовая сорваться в любой момент, чтобы нанести упреждающий удар тому, кто рискнет угрожать повелителю.

— Благодаря тебе и твоим молодцам я и мое окружение теперь можем вкушать пищу, не опасаясь яда, тайно доставленного из столицы, — подытожил Мехмед. — Отправляйся, Кючук-бей. А мы с Раду прибудем в Отраду завтра вечером. И еще — пришли кого-нибудь из своих, чтобы помог мне собраться и разбудил перед рассветом.

— Еду. К счастью, мне не впервой проходить ночью горными тропами, — Кючук-бей согласно кивнул и направился к выходу. В дверях он обернулся и произнес странную фразу: — Разве я смею отговаривать одержимых любовью, если их уже не спасти?

«И не нужно, — шептал Мехмед, в одиночестве укладываясь в постель, разобранную давно спящими челядинами. — Я ведь не жил все эти три долгих года, Кючук-бей. Только Маниса и ее насущные хлопоты не дали мне рухнуть в пучину беспросветной грусти. Ну и, конечно, Гюльшах, которая всегда поддерживала меня, ничего не прося взамен».

С этими мыслями он и уснул, едва его голова коснулась подушки, наказав себе не забыть послать короткую записку умной девочке-Сфинксу, которая сама найдет, какими словами объяснить Заганосу-паше и Гюльбахар его поспешный отъезд.

***

Перед рассветом его разбудил один из подручных Кючук-бея — шустрый узкоглазый и кривоногий малый с совершенно лысой головой. Мехмед, для которого бессонница в последнее время стала привычным явлением, в этот раз никак не мог вынырнуть из объятий дивного сна, наполненного синими глазами Раду, его улыбкой и ласкающими ладонями.

— Я собрал ваши вещи, Повелитель, — узкоглазый махнул рукой на две умело упакованные дорожные сумы из тисненной кожи. — А также распорядился принести завтрак и горячую воду. Помочь вам вымыться перед дорогой?

— Помоги.

Он мог бы и сам, но, торопясь покончить с ежедневными утренними заботами, воспользовался и спорой помощью в мытье, и полотнищами небеленой льняной ткани для вытирания, и чистой одеждой, и горячим завтраком, состоящим из лепешек с медом и большой порции мясной похлебки для поддержания сил.

«Расторопный парень. Не то что мои челядины, — решил Мехмед, покидая свои покои. — Надо будет попросить Кючук-бея оставить его при мне».

Раду уже ожидал его во дворе, поглаживая шею великолепного коня, серебристо-серого с белой гривой и статью, поражающей своей изысканностью и мощью. Когда Мехмед подошел, конь уткнулся изящной головой Раду в волосы за ухом, словно нашептывал ему какую-то тайну, понятную лишь им двоим.

— Мехмед, мое Солнце, — белокурый юноша в тот же миг отвлекся от своего скакуна и улыбнулся возлюбленному, которого готов был безропотно ждать целую вечность.

— Раду, мой свет, мой Серебряный принц, — Мехмед подошел ближе.

Любовь снова сводила его с ума. Дурманила, обжигала желанием обнять. Прижаться теснее. Вновь накрыть своими губам губы, которых никто, кроме него, еще не целовал… Сбросить одежду. Утонуть в единении полной близости душ и тел… Но все, на что он мог осмелиться здесь во дворе, это легко коснуться гибкой лошадиной шеи, чтобы не вспугнуть норовистого серого жеребца, мягко добраться до его гривы и, нащупав в ее роскошной густоте вздрогнувшую ладонь Раду, стиснуть ее в своей, сплетая их пальцы в нетерпеливом пожатии.

— Прекрасный конь, — Мехмед улыбнулся, нежно лаская тонкую руку. — Откуда он?

— Его зовут Яс****. Он из конюшни нашего Султана, твоего отца, — Раду вновь вздрогнул, когда ласковые теплые пальцы добрались до самого чувствительного участка на тыльной стороне его ладони. — Его подарок, подтверждающий, что я больше не заложник, коль скоро мой брат, а не отец, теперь носит титул Господаря***** Валахии.

Мрачная история. Мрачная и страшная. С кровавым убийством Влада-старшего и его сына Мирчи собственными боярами. История, приведшая на престол молодого Влада — бывшего османского заложника, поддерживаемого войсками султана. А ведь он, Мехмед, даже не поинтересовался тогда, что чувствовал Раду, когда его ушей достигло известие о смерти отца и старшего брата! Зато наверняка поинтересовался человек, подарившей ему серебристо-серое сокровище, которое могло стать украшением любой конюшни от эмира до султана.

— Поехали, Раду. Не стоит задерживаться, — Мехмед выпустил его руку и забрался в седло подведенного конюхом гнедого коня.

***

— Тебе не понравилось, когда я обмолвился про подарок султана, — сказал Раду несколько позже.

Они только что миновали городские укрепления. Теперь впереди бежала дорога, вытоптанная копытами многочисленных лошадей. Ведь целыми днями к воротам Манисы спешили всадники, повозки. Но здесь дышалось гораздо легче, чем в городе, где было мало зелени и господствовали запахи чаршии******, базара и пыли, ежедневно выметаемой из многочисленных каменных домов с пузатыми деревянными балконами.

— Не понравилось, — согласился Мехмед, направляя гнедого в сторону гор, возвышавшихся над Манисой. — Но от подарков правящего султана не отказываются. Ты, мой Серебряный принц, — сердце сжалось в нехорошем предчувствии, — виделся с ним наедине?

— Все было не совсем так, — Раду вздохнул и покачал головой. — Узнав, что я в Эдирне, он послал за мной и посоветовал — всего лишь посоветовал! — ехать к Владу в Валахию.

— И что же?..

Сердце сжалось еще сильнее — ведь Раду, такой красивый и чистый, был во сто крат прекраснее всех его разряженных порочных мальчишек!..

— Я отказался, — Раду улыбнулся искренней и светлой улыбкой. — А потом смиренно попросил разрешения вернуться к тебе в Манису. Тогда он подарил мне Яса с пожеланием хотя бы изредка видеть меня среди своих друзей.

— Ты больше не поедешь в столицу, — Мехмед тоже улыбнулся, наслаждаясь постепенно возрождающейся былой близостью, которую они оба, казалось, уже должны были позабыть. — Я больше не отпущу тебя к нему, мой Серебряный принц. А если и отпущу, то только под надежной охраной Кючук-бея.

— Я не стану тебе перечить, мое Солнце.

Раду улыбался, глядя на горы, где они вдвоем когда-то провели много счастливых дней. Сейчас все неожиданно вдруг вернулось — их дружба, теперь окрашенная в яркие цвета вспыхнувшей первой любовью, и эти горы. Горы, горы без конца, где племена скотоводов мирно кочевали со своими стадами от одного пастбища к другому.

— Помнишь?..
— Помню…
— Тогда догони меня!..

Серебристо-серый конь рванулся, унося на своей спине радостно хохочущего юношу в синем кафтане. Мехмед растерялся от неожиданности, но почти сразу бросился в погоню, стараясь не упустить белые волосы и изящную спину прекрасного беглеца.

Но тот уже успел скрыться из виду. Мехмед пронесся среди каменистых склонов к небольшому пролеску, переходящему в редкий лиственничный лес. Там, в заросшей лощине, на пестром ковре из поздних осенних цветов неподвижно лежал Раду. Тень упала на его лицо, лишив совершенные черты всех жизненных красок; полупрозрачные веки были плотно закрыты. Задыхаясь от ужаса и почти теряя рассудок, Мехмед ринулся вниз, рухнул рядом с ним на колени, провел руками вдоль тела друга.

— Я убью тебя за такие шутки, — прошептал Мехмед, когда Раду распахнул глаза и, обняв за шею, нежно, но непреклонно потянул его в свои объятия. — А потом убью себя.

— Не надо о смерти, мое Солнце, — Раду содрогнулся и прижался к Мехмеду еще теснее. — Лучше поцелуй меня.

Их губы соединились и через секунду они целовались, как одержимые, не ища спасения от любви, за которую готовы были заплатить любую, даже самую высокую цену. Прерывались на несколько мгновений, смотрели в глаза и снова, и снова целовались, полностью отдаваясь нетерпеливым, пылким, лихорадочным касаниям рук и губ, больше не скрывая безудержного желания, которое давно толкало их навстречу друг другу.

— Здесь не Маниса, — шептал Раду между поцелуями, отвечая на ласки Мехмеда отчаянно смелыми, но вместе с тем неопытными и неумелыми юношескими ласками. — Теперь мы можем…

— Только не здесь. Осенью эти кряжи непредсказуемы и опасны лихорадками, притаившимися среди камней, — Мехмед приподнялся на локтях и успокаивающе провел подушечками пальцев по вспухшим и алым от поцелуев губам возлюбленного, доверчиво распростертого под ним. — Потерпи, мое сердце. Совсем скоро мы будем в моем доме в горах, где нам уже не придется сдерживать себя.

— Я купил его для собственного уединения у бывших владельцев больше года назад и назвал Отрада, — рассказывал Мехмед, когда они рука об руку покидали лощину, едва не ставшую первым приютом и хранителем их тайной любви. — Дом небольшой. По моему приказу его расчистили и привели в порядок. Никаких ухищрений, но я тешу себя надеждой, что тебе там понравится, мой Серебряный принц.

Удивительно, но полученные и подаренные ласки неожиданно успокоили их, словно став наградой за года, проведенные порознь друг от друга. Телесная суть на время умолкла, позволив одолеть последний участок дороги в воспоминаниях, долгих и нежных взглядах и неспешных дружеских разговорах, приятных им двоим.

Солнце клонилось к закату. В наступающих фиолетовых сумерках они наконец достигли двухэтажного каменного строения, отгороженного наполовину разрушившейся старинной стеной от провала, который начинался прямо за домом. В часе пути, за горой, раскинулась довольно большая деревня скотоводов, но хорошо укрепленная Отрада застыла в отдалении среди низких сосен, словно одинокий, но надежный часовой.

— Мне очень здесь нравится.

Раду улыбался. Его глаза с каким-то наивным ребяческим восторгом оглядывали скромное прямоугольное помещение первого этажа с низким потолком и скамьями, накрытыми простыми коврами грубой местной работы, уютно подсвеченное золотистым светом нескольких бронзовых светильников, которые принес предупредительный и невозмутимый Кючук-бей.

Сев за стол, молодые люди отдали должное и великолепному ужину, и милой сердцу беседе о книгах и знаниях. Покончив с трапезой и оставив Кючук-бея убираться и разбирать вещи, они вдвоем вышли во двор, где моментально направили свои стопы к бездонной яме, когда-то огороженной древней массивной кладкой из необтесанных камней.

— Хочешь, я подарю тебе Отраду? — спросил Мехмед, осторожно обнимая тонкие плечи стоявшего к нему спиной возлюбленного, чьи глаза были прикованы к темным теням, свивавшимся на дне провала. — Конечно, если пообещаешь быть благоразумным и никогда не подходить к самому краю.

— Иногда хочется отбросить благоразумие и подойти к краю, чтобы почувствовать, каково это — сорваться, — очень тихо прошептал Раду, накрывая его ладони своими руками.

Его голос вздрогнул, пальцы тоже вздрогнули и сжались. И тогда Мехмед мягко развернул его к себе, вгляделся в потемневшие от желания и страсти глаза и задал вопрос, который мучил его вторые сутки: — Поэтому вчера ты меня поцеловал?

Дождавшись ответного кивка: «Да, я хотел сорваться. Я три года мечтал об этом», он почти невесомо провел кончиками пальцев по горячей щеке, по рассыпавшимся длинным волосам, по смутно белеющей в темноте шее, потом приблизил свои губы к нежным губам и спросил, прежде чем приникнуть к ним поцелуем: — Ты сказал, что помнишь меня обнаженным. А сейчас ты хочешь этого снова?

— Да, любовь моя, да, — словно в горячечном забытьи шептал Раду, пока Мехмед увлекал его за собой к дому, тишина которого в этот час сулила им двоим долгожданное уединение и наслаждение.

Наверху, в полутемной опочивальне, куда они поднялись по приставной лестнице с перекладинами вместо ступеней, дорожные одежды с тихим шорохом были сброшены к изножью низкой старинной кровати. Переступив через них босыми ногами, они замерли, потом посмотрели друг на друга… и, сделав шаг навстречу, соединились в сладостном и тесном объятии, не испытывая ни сомнений, ни стыда.

Опустившись на ложе рядом с возлюбленным, Мехмед долго и с упоением целовал его прекрасную шею, нежное местечко за ярко алеющим ухом, наслаждаясь каскадом белокурых волос, вдыхая их непередаваемый каштановый аромат; грудь, живот, шелковистую кожу набухшей плоти, истекающей перламутровой влагой — сердце окончательно раскололось, едва он коснулся ее своими губами. Раду отвечал ему со всем жаром неискушенного тела — гортанными стонами, ласкающими ладонями. Целовал его сам — губы, плечи, каждый обычно скрытый одеждой участок кожи, — вырывая из уст Мехмеда ответные хриплые стоны, шептал: «Я так люблю тебя, мое Солнце! Я умру за возможность быть с тобой!», и снова целовал.

— Я тоже люблю тебя, Раду, моя прекраснейшая Валашская Роза, — Мехмед отстранялся на мгновение, с восторгом вглядываясь в дорогие сердцу черты, смутно различимые в неясном мерцании светильника, стоявшего в изголовье кровати, потом приникал еще теснее, повторяя, повторяя бесконечно: — Я очень, очень сильно люблю тебя!

Полностью растворившись в нежных ласках, они, казалось, дышали единым дыханием, осознанно оттягивая момент обладания, которого властно требовали их прижатые друг к другу тела. Мехмед — из-за страха причинить боль единственному и желанному; Раду — просто потому, что в своей неопытности не имел представления, как нужно действовать дальше. Но их ноги, руки и бедра уже жили своей жизнью: они повели и направили их, разрушив последнюю надуманную преграду.

Раду глубоко вздохнул и обхватил бедра Мехмеда согнутыми в коленях ногами. Тот поцеловал плотно закрытые веки, мягко толкнулся наугад — и двинулся внутрь постепенно раскрывавшегося под его осторожным натиском тела. Вперед. Назад. Снова вперед — теперь сильнее и глубже, сминая тонкую кожу, как того желал отчаянно стонущий, прильнувший к нему Раду. Как того желал сам Мехмед — двигаться, двигаться, двигаться, наполняя их обоих мучительной сладостью, сжимая в своих объятиях вдруг выгнувшегося дугой юношу. Мехмеду пришлось остановиться, чтобы успеть поймать разгоряченными губами все его восторги, признания и стоны, ощущая липкую влагу на своих руках.

И опять — двигаться, двигаться и наконец окунуться вслед за возлюбленным в бесконечное и острейшее из удовольствий, что вырвалось из бешено колотившегося сердца вместе с громким криком и благодарными слезами. А в конце — снова поцеловать его: «Люблю тебя, бесценный» и уснуть почти мгновенно, намертво прижавшись друг к другу, так и не сумев расплести обнимающих рук.

***

Они давно уже крепко спали и не видели Кючук-бея, который, неслышно ступая, поднялся к ним на второй этаж. Укутав спящих покрывалом, подбитым козьими шкурами, он отстраненно подумал, что взаимная любовь прекрасна во всех ее проявлениях. И что отныне именно ему, Кючук-бею, придется бдительно охранять тайну этой не всем понятной любви. А значит, нужно будет приставить кого-нибудь к белокурому юноше, сейчас безмятежно спящему в объятиях повелителя. Да и самому Повелителю тоже не помешает дополнительная охрана, особенно — в свете последних известий, которые только что доставил явившийся из Манисы шустрый узкоглазый гонец...

Комментарий к Отрада. Маниса. Начало октября 1450 года
* Кючук (турец.) - малыш
** Крымчак: здесь - татарин, выходец из Крыма
*** Ятаган (Википедия) - клинковое колюще-режущее и рубяще-режущее холодное оружие с длинным однолезвийным клинком, имеющим двойной изгиб; нечто среднее между саблей и тесаком
**** Яс (турец.) - Лето
***** Господарь - хозяин, господин
****** Чаршия (тур.) - торговый квартал

▼Авни. Отрада. Начало октября 1450 года⬍

Песня к главе: Zayn Malik and Sia — Dusk till Dawn

Пробуждаться, держа в объятиях погруженного в сон возлюбленного, к чьему затылку Мехмед сейчас прикасался губами, — это ли не счастье? Счастье, величайшее счастье осторожно перевернуть его на спину — теплого, юного, совершенного в своем светлом утреннем сне. Погладить по щеке. Просто дотронуться, а потом — с величайшей нежностью приникнуть поцелуем к крохотной родинке и выдохнуть в приоткрытые губы:

Ах, сколько раз в молитвах я искал успокоения!
Но лишь увижу ту красу — покой исчезнет! *

— Что это, мое Солнце? — сквозь сон спросил Раду.

— То, что рождает сердце рядом с тобой, мой бесценный, — ответил Мехмед, прокладывая дорожку легких поцелуев от линии подбородка вниз по обнаженной груди и снова возвращаясь к лицу.

Случившееся ночью наполняло его безудержным ликованием. Такого ведь не бывает?! Но это было: полное обладание и единение; взаимное наслаждение — столь яркое и сильное, что при одном только воспоминании о нем до сих пор сбивается дыхание и сжимается горло. И чувства — слишком много чувств, которые обрушились на них двоих, словно горная лавина.

— А что же дальше? — тихо произнес Раду, постепенно просыпаясь.

А дальше — дальше Мехмед откинул в сторону тяжелое покрывало и вновь скользнул губами от висевшего на шее Раду Сердца Льва вниз по его груди и животу, слегка покусывая тонкую кожу. И, не раздумывая, двинулся еще ниже — прямо к набухшей плоти в венчике неожиданно темных волос, казавшихся еще более темными на белоснежном сверкающем теле.

Услада для глаз и просто завораживающее зрелище! Но хотелось не только смотреть, но и вобрать в себя атласную твердость, чувствуя, как тугая головка в нежных складках бархатной кожи перекатывается на языке. Потом, положив руки на бедра и сжав их, бросить взгляд на Раду, который окончательно проснулся и приподнялся на локтях.

Его щеки пламенели. Кровь, как дорогое вино, прилила к гладкой коже, выкрасив ее в алый цвет.

— Ночью смущения не было, мое сердце, — шепнул Мехмед, отпуская его бедра и поднимаясь обратно к губам.

— Ночью я сошел с ума, — простонал Раду в поцелуй, обнимая его за плечи.

— Жалеешь? — смуглая рука уверенно проникла между телами и обхватила затвердевшую плоть.

— Разве что о том, что мы не делали этого раньше, — Раду опустился на подушки, полностью отдаваясь движениям ласкающей ладони, которая теперь очень нежно вела его за собой к самой грани.

Было бы кощунством брать возлюбленного сейчас, когда еще не зажили возможные, ненароком причиненные ночью телесные повреждения. Поэтому Мехмед предпочел просто дарить наслаждение, любуясь красотой прильнувшего к нему юноши.

Вот его глаза распахиваются — нестерпимо синие, влекущие, полные неги и чувственного дурмана. Черные ресницы вздрагивают в такт ласкающей руке. Но потом тонкие веки опять опускаются, а сам Раду прижимается теснее, с трудом сдерживая вырывающиеся наружу стоны. Еще не экстаз, но уже его предвестие — теперь Раду замирает и больше не пытается отвечать на ласки и поцелуи, позволяя Мехмеду делать с ним все, что заблагорассудится. И тогда тот срывается, в полной мере пользуясь дарованным ему правом — сильнее сжимает руку, чтобы сделать ощущения ярче и острее и накрывает своими губами наконец-то раскрывшиеся в немом крике губы.

— А ты, мое Солнце? — спросил Раду, едва жаркие волны удовольствия схлынули с его тела. — Хочешь, я…

— Тш-ш, — Мехмед провел кончиками пальцев по его раскрасневшейся щеке. —Не спеши, мой хороший. У нас еще будет для этого время. А пока, если не возражаешь, давай позовем Кючук-бея с полотенцами и горячей водой.

— Он знает нашу тайну? — Раду расслабленно улыбнулся. — Впрочем, да — ведь это именно он накрыл нас ночью теплым покрывалом.

— Знает, — Мехмед с сожалением в последний раз коснулся его волос и поднялся, попутно надевая кафтан прямо на голое тело. — И поверь, он нас не выдаст.

— Что ж, — Раду тоже поднялся, — тогда позови нашего верного стража.

***

По невозмутимому лицу Кючук-бея сложно было определить, что он думает о том, чему стал невольным свидетелем, и думает ли об этом вообще. Но легкая тень все же промелькнула — Мехмед заметил ее, когда тот склонился, чтобы поставить на стол рис и поджаренное на углях мясо.

— Что-то случилось, Кючук-бей?

— Потом, если позволите, Повелитель, — ответил верный страж, отступая в сторону. И Мехмед пожал плечами — потом значит потом.

Позже, после завтрака, он в самом деле разговорился, поведав Мехмеду новость, которую ночью доставил Хуршид — тот самый разбитной узкоглазый парень, кривоногий, но смелый выходец из Мароканды**, теперь один из самых лучших и надежных людей Кючук-бея на османской земле.

— Скажи Хуршиду, что я отменно награжу его за то, что он рискнул пробраться сюда ночными тропами, — сказал Мехмед задумчиво.

Случившееся не стало неожиданностью — чего-то подобного он давно ожидал и как мог готовился спокойно и достойно встретить безрадостное для него известие.

— Лучшая награда для Хуршида — продолжать верно служить вам, Повелитель, — Кючук-бей склонил голову. — Но, если Повелитель не против, я бы приставил его к господину Раду. Мало ли что…

— Я согласен. Признаться, я и сам хотел попросить тебя о чем-то подобном, — Мехмед замер в дверном проеме, наблюдая за возлюбленным, который во дворе упражнялся в стрельбе из лука.

Конечно, Раду был очень тактичен, когда покинул их для приватной беседы. К тому же в этот утренний час его гибкое и сильное юное тело требовало привычных ратных забав на открытом воздухе в море последнего тепла и солнечного света. И вот теперь тонкая рука натягивала тетиву тяжелого лука ловко и очень умело: плечи красиво разворачиваются и напрягаются, наметанный глаз прищуривается — и стрела вылетает, вонзаясь в самый центр установленной во дворе мишени.

«Меткий выстрел!»

— Меткий выстрел, Прекраснейший! — вслед за мыслями Мехмеда произнес мелодичный и нежный, почти девичий голосок.

Его обладательница удобно сидела на сломанном бурей сосновом стволе, нависающим над пропастью провала. Темнота поглотила каменный склон под ее босыми ногами, отчего казалось, что она плывет над бездонной глубиной.

С первого взгляда встретивший ее человек, не знающий, кто она такая, решил бы, что некогда богатая и знатная хатун попала в затруднительные обстоятельства жизни, да так и застряла в них навсегда. Ее одежды, ранее бывшие красивым и, по всей видимости, роскошным одеянием, давно превратились в обноски, а остатки искусного золотого шитья стали теперь в основном лохматыми обрывками, как и потускневшие бусины, имеющие при этом весьма потертый вид.

Под стать хозяйке обносков, отзывающейся на имя «Авни», было сморщенное лицо с остатками былой красоты и внимательными глазами, смотрящими на собеседника в упор, словно прожигая его насквозь. Слава прорицательницы позволяла ей жить, как захочется, и везде ходить свободно, забредая то в один дом, то в другой. Но мало нашлось бы смельчаков, решившихся прогнать или тронуть Авни, потому как считалось, что за ее спиной стоит горный дух, охраняющий эту маленькую женщину и обязательно мстящий обидчику.

— Стой, белокурый лучник! — Авни резво перебросила ноги на твердую землю и в несколько шагов оказалась около Раду. — Сегодня мой дух будет говорить о тебе. О! — ее сухие руки вцепились в рукав его кафтана, а взгляд уплывал куда-то в только ей ведомые дали. — Яд Гиацинта, сжигающий знойную Розу в самом пышном ее цветении… Береги себя и берегись, Прекраснейший! Никогда — слышишь, никогда! — ничего не ешь и не пей в столице!..

— Я сберегу его, Авни, — сказал Мехмед, подходя к ним. — Обещаю, что Раду больше никогда не поедет без меня в Эдирне.

— Я говорю не про Эдирне, — Авни проворно повернулась, повадками напоминая юную девушку. — А про тот Золотой Город, который однажды падет к твоим ногам, мой молодой Повелитель, Солнце Мира. Ибо тебе на роду написано быть Великим Султаном — куда более великим, чем Осман-гази!

***

— Ты не поверил Авни, мой хороший.

Прорицательница уже покинула Отраду, сжимая в сморщенном кулачке несколько серебряных монет, подаренных ей Мехмедом. Уже была совершена конная прогулка — только вдвоем, как в самые лучшие отроческие годы: с бешеной скачкой наперегонки, веселым смехом и стрельбой из лука. Была и подстреленная Раду лисица в блестящей рыжей шубке, с радостью и гордостью сложенная к ногам Мехмеда. Были и быстрые объятия и поцелуи перед возвращением — на берегу горной реки. И само возвращение — прямо к ужину, к радостной сердцу тишине уютного старого дома.

Отужинав, они расположились среди низких сосен: Раду, сидя на теплой земле, Мехмед — лежа головой на его коленях, взором устремившись к лицу возлюбленного.

— Нет, отчего-же. — Раду улыбнулся. — Я ей поверил. Особенно — той части ее предсказания, где говорилось, что ты будешь Великим Султаном, любимый.

«Любимый» — вот оно, то самое слово, что снова наполнило душу Мехмеда горячим восторгом. Признаться, он все никак не мог привыкнуть, что Раду рядом и, бесспорно, тоже любит его!

— Напрасно, — подняв руку, он коснулся атласной щеки, все еще не тронутой первым пухом мужественности. — Сегодня я получил известие, что новая жена моего отца родила ему сына.

— Что это значит для нас? — Раду склонился, как и утром, всем своим существом отдаваясь на волю ласкающий руки.

— Пока ничего, — задумчиво ответил Мехмед, обводя пальцем четко очерченные губы. — Кроме того, что всем нам, а в первую очередь мне самому, теперь придется быть более осмотрительными в мыслях, поступках и разговорах, чтобы не навлечь на себя гнев правящего султана или не быть втянутыми в очередной заговор, разработанный его царедворцами.

— Но он не рискнет объявить своего новорожденного сына наследником раньше, чем тому исполнится двенадцать лет, — заметил Раду разумно. — К тому же Авни сказала, что тебе на роду написано быть султаном. Ты ведь хочешь этого, мое Солнце?

— При чем здесь то, чего я хочу? — Мехмед опустил руку и поднялся. — Титул Султана, мой бесценный, это тяжкое бремя, не дозволяющее отдавать предпочтение своим собственным желаниям или желаниям своего окружения. Правитель Порты прежде всего обязан служить интересам Империи и населяющего ее народа — всем и каждому, в независимости от происхождения и веры. И в этом от меня проку больше, чем от моего отца, чье окружение уже давно забыло, чему и кому оно служит.

— И тогда к его ногам падет Золотой Город, — Раду тоже, казалось, задумался. — Интересно, что Авни имела в виду?

— Град Константина. Настоящий имперский город. Золотой Город. Завоевание, достойное гения Искандера. Бесценная жемчужина на берегу пролива, где сходятся богатые торговые пути, — Мехмед опять опустился на землю и попросил, глядя в глаза возлюбленного, словно звезды сверкающие в темноте подступающей ночи: — Расскажи мне о нем. Все, что знаешь. Все, о чем ты читал в своих ученых книгах.

На самом деле ему просто нравилось слушать, даже не вникая в суть разговора. Просто слушать и смотреть в любимое лицо. Быть рядом. Долго. Бесконечно.

— Раду, мой хороший, посмотри на меня, — шепнул Мехмед, неожиданно прерывая стройную нить повествования.

Солнце потихоньку опускалось за горизонт, волнами темнели причудливые тени деревьев. Порхающий меж стволов свет, лившийся из окон, накладывал на лицо и свободно спадающие волосы умолкшего Раду мягкие золотистые блики.

— Я люблю тебя, Раду. — Мехмед приподнялся и привлек к себе возлюбленного, который задрожал в его объятиях. — Я сильно тебя люблю! И без тебя мне не нужен ни один из городов мира, даже золотой Град Константина!

И больше не было слов. Двум любящим, что сначала долго и страстно целовались под погружающимися в темноту соснами, а затем поднялись в опочивальню, где сбросили одежды перед взором друг друга, они оказались не нужны. Обнявшись, они просто опустились на ложе в извечном желании отдавать, ласкать и любить.

Там Мехмед снова с благоговением приникал губами к одетому лишь в тени светильника желанному телу, ко всему этому рельефу прекрасной и чувственной наготы с неожиданно сильными мышцами, угадываемыми под нежной кожей. Как у тех статуй обнаженных греческих юношей с черными камешками на месте зрачков, которые манисские земледельцы выпахивали прямо из земли вместе с расписными черепками и целыми сосудами, красно-черными, разрисованными затейливыми узорами.

Но Раду не был статуей — его гибкое тело чутко отзывалось на каждое прикосновение, а распахнутые стройные бедра трепетали, стиснутые смуглыми руками, призывая не медлить далее. И Мехмед не стал сдерживать себя — прижав его к постели, он произнес: «Свет красоты твоей в моих покоях разгоняет тьму, и вот свеча слезами воска плачет, чтобы жар любви отдать тебе» и резко поддался вперед. Но тут же отпрянул, заметив тяжкую муку во внезапно потемневших глазах.

— Я причинил тебе боль, Раду? — покаянно шептал Мехмед, целуя закушенные губы. — Все оттого, что в своей вчерашней несдержанности я, не желая, все-таки навредил тебе, мой бесценный!

— Это ничего, мое Солнце, — Раду силился улыбнуться, с трудом отвечая на поцелуи. — Давай попробуем еще раз.

— Хорошо. Но только попробуем по-другому.

Странная, будоражащая сознание мысль, родившаяся, когда он увидел Раду с луком — рука, натягивающая тетиву, сильная рука, рука умелого лучника, в мастерстве превзошедшего своего учителя, — теперь оформилась во вполне осознанное желание, и Мехмед легко перевернулся на спину.

Прижав к себе растеряно вскрикнувшего юношу, он решительно обнял его бедра своими ногами. Все! Теперь осталось только погладить его по спине, по выступающим бусинам позвонков, и подтвердить, заглядывая в расширившиеся от удивления глаза: — Да, мой прекрасный, сердце мое, ты все понял правильно. Но в любви — в нашей с тобой любви, не будет победителей и побежденных. Поэтому сегодня позволь мне тоже почувствовать тебя.

— Но… — Раду с затаенной тревогой скользнул пальцами по его лицу. — Я не могу, мое Солнце. — И добавил смущенно: — Ведь для меня это в первый раз.

— Для меня это тоже было впервые. Вчера. С тобой. — Мехмед потянул его к себе и прошептал, целуя заалевшую скулу: — Ни о чем не думай, мой хороший. Просто люби меня.

А затем сам раскрылся навстречу несмелому движению Раду. И вскоре приподнялся на локте, чтобы усилить то непостижимо сладкое, что с тягучей медлительностью разгоралось внутри, жаркими волнами растекаясь по влажному от выступившего пота телу. Теперь хотелось погрузиться в телесную суть с головой: прижаться ягодицами теснее, запрокинуть голову, подставляя шею под пылкие поцелуи, и несдержанно застонать, когда тонкая рука совершенно неожиданно обхватила его плоть и провела по всей длине, неуверенно повторяя его собственные утренние движения.

И тело откликнулось на легчайшие прикосновения неопытной юношеской ладони, на лихорадочные толчки в самой глубине, вдруг родившие взрыв сокрушительной силы. Безудержную волну, которая сначала заставила раскрыться полностью, а затем отбросила Мехмеда обратно на подушки и бесстыдным стоном вылилась наружу. «Люблю тебя! Люблю!» — услышал он, замерев от наслаждения, чувствуя последнюю ласку нежных пальцев, затухающие движения бедер возлюбленного и его успокаивающие поцелуи на своем лице.

Раду вскоре затих, сложив голову на плече Мехмеда, которому высший восторг и разлившаяся в груди нежность не давали сомкнуть глаза. Угасающий жар страсти мешался в комнате с запахом юных тел, с легким дуновением: приближались холода, и ночной ветер летел с севера.

В высоком небе столько звёзд глядят по сторонам,
И лик прекрасней, чем луна, увидели светила…

— шепнул Мехмед.

— Почему ты не спишь, любимый? — спросил его Раду, с трудом отрывая голову от подушки.

— Потому что рядом с тобой мое сердце рождает наполненные чувством строки, — ответил Мехмед и совсем тихо добавил в странном предрассветном озарении: — Строки, что, возможно, переживут меня самого.

Комментарий к Авни. Отрада. Начало октября 1450 года
* Заранее приношу свои извинения Автору использованного здесь перевода, но сама я пока не умею переводить нежные газели Мехмеда Фатиха, писавшего под псевдонимом "Авни"
** Мароканда (Мароканд) - город в Узбекистане. Современное название - Самарканд

▼Возвращение. Отрада - Маниса. Октябрь 1450⬍

Песня к главе: Флер — Сияние

Счастливая неделя в Отраде пролетела в одно мгновение. В свою последнюю ночь они предавалась страсти со сводящей с ума нежностью, наполненной жаркими прикосновениями ласкающих ладоней. Ниже, ниже, еще ниже — Мехмед застонал, когда сначала тонкие пальцы, а затем — самые прекрасные на свете губы легонько прошлись по его напряженному животу и осторожно коснулись основания плоти.

— Раду, — шепнул Мехмед, накрыв своей рукой белокурый затылок.

Он опять сгорал от любви. От сладкой ласки, которую ему дарили нежные губы и руки. Неуверенные, трепетные прикосновения, но Мехмеду и этого с лихвой хватило, чтобы почти расплавиться от возбуждения, пожаром бушевавшего в его крови.

— Мой бесценный, Раду, любовь моя, — выдохнул он, потянув юношу в свои объятия, а затем мягко опустив его спиной на ложе и глядя в широко распахнутые синие глаза.

Раду поддался. Весь охваченный любовным порывом, он сам обнял Мехмеда за шею, вскинул бедра навстречу его движению и вскрикнул от боли, пронзившей все тело, но так и не отпустил любимого от себя.

Боль и неудобство первого вторжения скоро отступили. Теперь раз за разом они сплетались в хаотичных движениях, словно пытались вырвать у ночи последнюю радость единения и обладания друг другом, и затихли лишь тогда, когда небо на востоке немного посветлело.

— Я все время думаю, что было бы, если на перекрестке нашей жизни ты не поехал бы со мной в Манису, — сказал Мехмед, прижимая к себе возлюбленного.

Огонек в бронзовом светильнике озарял два прекрасных обнаженных юношеских тела — смугловато-золотистое с рельефными мышцами и стройное белоснежное, — выхватывал из рассветного полумрака изящные черточки красивых лиц, ложился на светлые волосы Раду медовыми бликами.

— Встреча с тобой, мое Солнце, была самым счастливым событием в моей жизни. Поэтому у меня никогда не возникало сомнений, какую дорогу выбрать, — Раду улыбнулся, вкладывая свою руку в ладонь Мехмеда и переплетая их пальцы. — На любом жизненном перекрестке я всегда буду выбирать тот путь, которым пойдешь ты.

Их губы снова слились. А потом Мехмед спросил, заглянув в блестящие под черными ресницами глаза: — Чего ты хочешь, мой хороший? Просто скажи мне. Ведь следующая возможность нам представится не скоро.

Раду придвинулся ближе и что-то тихо шепнул ему на ухо. Лицо Мехмеда осветилось ласковой, смешливой улыбкой. Он оперся на локоть: «Надеюсь, смущения больше не будет, мой Серебряный принц?», склонился и припал губами к обнаженному бедру, смутно белеющему в рассветной полутьме.

***

Наступившее утро застало их покидающими Отраду. Но перед отъездом Мехмед в присутствии Кючук-бея официально подтвердил права Раду на владение старым домом и прилегающим к нему земельным наделом.

— Не самый роскошный подарок, мой свет, — Мехмед виновато улыбнулся. — Но все равно надеюсь, что двери этого дома будут по-прежнему для меня открыты.

Отрада скрылась за очередным горным перевалом. Широкоплечий Кючук-бей на своем массивном жеребце держался несколько впереди, прикрываясь вверенными ему охранными функциями, а на самом деле просто давая влюбленным возможность беседовать на свободе, не опасаясь чужих ушей.

— Я не знаю, какими словами благодарить тебя, Мехмед, — Раду вскинул сияющие счастьем глаза и непроизвольно поежился от налетевшего порыва холодного ветра. — Но ты всегда будешь желанным — и в Отраде, и в моем сердце.

Октябрь вступал в свои права. Гнал всадников вперед стылым холодом по уже тронутым красками осени отрогам, иссеченным суровыми ветрами, прилетавшими с горных вершин.

— Твоего поцелуя мне будет достаточно, — Мехмед осадил скакуна.

Махнув рукой обернувшемуся Кючук-бею, он принял в свои объятия спустившегося к нему с коня возлюбленного, чтобы напоследок насладиться его теплом и нежностью среди остывающих гор.

— В Манисе нам нельзя будет делать этого, мое Солнце, — шептал Раду, обнимая и прижимаясь к нему всем телом. — Там нам снова придется расстаться и жить, как прежде.

— Как прежде теперь не будет, — отвечал Мехмед, целуя чуть обветренные от ветра губы. — Мы что-нибудь придумаем, мой хороший. Я обещаю тебе.

В Манисском дворце, где Мехмед вверил Раду чутким заботам Хуршида, им в самом деле пришлось расстаться. К тому же молодого наместника уже поджидала очередная гора отчетов, тяжб и просьб. Но первое его деяние было сугубо личным: сменив запыленное дорожное платье на домашние одежды, он в полном в одиночестве направился в покои, занятые гаремом, желая отдать дань уважения двум своим подругам и увидеть подрастающих сыновей.

Весенняя Роза по-прежнему сверкала всеми гранями яркой, бьющей в глаза красоты в оправе великолепного наряда — густо-вишневого, богато изукрашенного золотой вышивкой и драгоценными камнями. Весь счастливый и пышущий здоровьем облик Гюльбахар говорил, что хотя она и бурно обрадовалась Мехмеду, но ее мало заботило его отсутствие в ее жизни и на ее ложе, как и тревоги всего остального мира.

— Ну что ты, мой лев? — ласково уговаривала она намертво вцепившегося в неё разряженного в богатые ткани двухлетнего Баязида — сосредоточение всех ее нынешних дум и забот. — Иди же, поприветствуй нашего Повелителя, твоего отца.

Но малыш продолжал хмурится и упорствовать. Собственный отец — высокий, мужественный и сильный, — пугал изнеженного и привыкшего к замкнутому миру женской половины Баязида. Кончилось тем, что он попросту захныкал, когда Мехмед решительно попытался оторвать его от расшитой золотыми листьями материнской юбки.

Мустафа был не таким. Он заливался беспечным смехом на руках Мехмеда, который тоже смеялся, поднимая тянущего к нему крохотные ручонки сына высоко над своей головой.

— Ничего не боится, — Гюльшах вздохнула и бережно отложила на низенький столик старинную книгу в бархатном переплете. — Иногда даже себе во вред.

Словно в подтверждение ее слов ребенок, которого Мехмед спустил на пол, издал пронзительный звук, напоминающий боевой клич взрослых мужчин, и со всей быстротой плохо слушающихся еще ножек устремился к пылающей жаровне.

Мехмед преградил ему путь. Поднял за подмышки и усадил к себе на колени.

— Мой маленький лев такой отважный и сильный, — сказал он, заглядывая в дымчатые, очень красивые, вздернутые к вискам глаза притихшего сына. Мустафа с его точеным личиком и каштановыми кудряшками был невыносимо обаятельным ребенком, которого любили и баловали оба родителя. — И в будущем он непременно научится осторожности и станет прекрасным наместником Манисы — настоящим продолжателем дела своего отца.

— Повелитель объявит Мустафу своим наследником в обход первенца Баязида, раз обещает ему Манису? — Гюльшах странно улыбнулась, снова превращаясь в загадочного и мудрого Сфинкса.

— Если мне удастся ее удержать, — кивнул Мехмед. И тут его точно озарило: — Это ведь ты послала в Отраду Хуршида? Это была ты, Гюльшах?

Загадочный Сфинкс в жемчужно-сером полукафтане и голубых шальварах ответил ему все той же странной улыбкой.

— Простите, что нарушила ваше уединение, Повелитель. Но я решила, что вам нужно знать о рождении у султана сына.

— Разумеется, — Мехмед невесело усмехнулся. — Такие вещи всегда следует знать.

Гюльшах посмотрела на супруга, посмотрела на задремавшего у него на коленях сына и задумчиво произнесла: — Он не станет сеять раздора и объявлять шехзаде Ахмеда* своим наследником, пока тому не исполниться двенадцати лет.

Он. Просто — он. Не султан или повелитель. Впрочем, Гюльшах уже давно сделала свой выбор — так же, как и Раду. Как Заганос-паша. Как поставляющий ценные сведения из столицы Шихабеддин. Как все те, кто верно служил энергичному, деятельному и справедливому Мехмеду, веря в его счастливую звезду и удачу. Как вереницы переселенцев, которые тянусь в Манису со всей Империи, привлеченные богатством и процветанием этой провинции.

— В Отраде одна предсказательница нагадала, что мне на роду написано быть султаном, — поделился Мехмед.

Они с Гюльшах прощались, уложив уснувшего Мустафу в увитую лентами колыбель, защищенную глазастыми амулетами — «глазами Фатимы»**, как того требовала традиция. Теперь Мехмеда ждали скопившиеся за время его отсутствия отчеты о состоянии дел, а Гюльшах — выписанная из земель франков редкая книга о путешествии мессира Марко Поло.

— Так и будет, — мудрая шестнадцатилетняя девочка-Сфинкс поднялась на носки и по-дружески поцеловала Мехмеда в щеку, как всегда движимая лишь одним стремлением — поддержать супруга и повелителя, в чьи руки когда-то вверила свою собственную жизнь.

***

Расставшись с Гюльшах, Мехмед вернулся в свои покои, где вместо сна незамедлительно приступил к разбору важных бумаг. Бессонница, проведенная в делах, была ему привычна. Но сегодня ночь и луна, высоко поднявшаяся над Манисой, вдруг неожиданно возродили в его душе смутные образы-воспоминания о двух телах, еще совсем недавно сплетенных в страстном и сладостном порыве.

— Раду, — произнес Мехмед в пустоту, щуря уставшие от чтения глаза. — Мой бесценный. Я больше не могу без тебя. Мне так тебя не хватает!

Наверное, возлюбленный услышал или просто каким-то чудом угадал его мысли и желания. И в следующее мгновение его рука уже стучала в заветные двери

— Раду, — горячо шептал Мехмед, под покровом благословенной ночи впуская юношу к себе в комнату. — Что ты делаешь, мой хороший? Ты сошел с ума?!

Да, он страстно желал Раду. А после недели, проведенной в Отраде — даже больше, чем прежде. Он его обожал. Но не мог, не имел права позволить себе бросить малейшей тени сомнения на его безупречную репутацию!

— Не тревожься, мое Солнце, — ответил Раду, снимая домашний халат, надетый прямо поверх нижней рубахи, свободно распахнутой на груди. — Меня провел сюда Хуршид. А на часах возле твоих покоев стоит верный Кючук-бей…

— Который нас не выдаст, — Мехмед задыхался, покрывая поцелуями тонкую кожу на шее и плечах Раду — всю эту чистую и открытую взору красоту, не требующую никакой оправы, чтобы быть желанной.

— Я тебя люблю, — Раду тоже задыхался от его поцелуев и прикосновений; легкие касания пальцев к лицу, к ключицам, видневшимся в вырезе рубахи. К груди. К низу живота. К паху, уже напряженному от желания — здесь смуглая ладонь задержалась, а потом уверенно потянула вверх подол длинной рубахи, которая вскоре была отброшена куда-то вместе с одеждой Мехмеда.

Теперь за руками последовали губы, даря более откровенную и волнующую ласку. Этой ночью на ложе Мехмед был особо нежен и нетороплив. Он словно пытался надышаться вволю прекрасным обнаженным телом, заставляя Раду вздрагивать от каждого прикосновения и глушить несдержанные стоны ладонью, прижатой к лицу.

— Я хочу видеть тебя, мой бесценный, — Мехмед бережно отвел в сторону тонкую изящную кисть и склонился к Раду, чтобы быстро поцеловать его губы. — Тебя всего. Чтобы навсегда запомнить это мгновение, — добавил он, накрывая возлюбленного своим телом.

— Мгновение нашего единения, — на выдохе прошептал Раду, чувствуя, как собственное тело раскрывается под осторожным напором Мехмеда.

А тот смотрел в его лицо, смотрел неотрывно, понимая, что истинная любовь — духовная и телесная, слившаяся воедино, возможна только с ним. С его Раду, который вздрагивал и выгибался навстречу его движениям. С Раду, который каждой частицей своего тела предавался любви. С Раду, который вдруг замер в его объятиях — в этот момент Мехмеду снова пришлось слегка отстраниться, чтобы видеть чудо, рожденное их близостью: струйки семени, стекающие по атласной коже.

— Я готов умереть рядом с тобой в этот миг, — Мехмед склонился, ловя стоны, сорвавшиеся с раскрытых губ возлюбленного.

Ему самому хватило пары движений, чтобы с головой погрузиться в глубины чистейшего из удовольствий. И снова вынырнуть на поверхность, едва лишь тонкие пальцы Раду коснулись его закрытых глаз.

— Не уходи, мой хороший, — попросил Мехмед, удерживая за руку возлюбленного, который с грустью отодвинулся от него и попытался подняться. — Раз уж нам посчастливилось сегодня быть вместе, останься со мной хотя бы до рассвета.

— Не уйду, — Раду улыбнулся, возвращаясь в раскрывшиеся для него объятия.

— Утром Кючук-бей тебя проводит, — продолжал Мехмед, засыпая на его влажном от пота плече. — Не бойся, наш верный страж умеет оставаться незамеченным, если это необходимо для дела. И он все сделает так, что вас никто не увидит.

— Пока ты рядом, мое Солнце, я ничего не боюсь.

Уснувший Мехмед не мог поручится, что возлюбленный в самом деле произнес последнюю фразу. Потому что вскоре, в самый разгар счастливого сна, Раду вдруг исчез из его объятий. Из сердца. Из жизни. И, как утром доложил не на шутку встревоженный Кючук-бей, вообще из старинного манисского дворца.

Комментарий к Возвращение. Отрада - Маниса. Октябрь 1450
* Шехзаде Ахмед - сводный брат Мехмеда, сын султана Мурада и его юной супруги Халимы-хатун
**Глаз Фатимы или Назар - один из самых мощных оберегов был задуман и впервые изготовлен в защитных целях. Он имеет несколько наименований, у нас его называют Синим взором или Глазом от сглаза

▼Разлука. Маниса. Октябрь - Ноябрь 1450 года⬍

Песня к главе: Флер — Колыбельная для Солнца

Мой Серебряный принц, мой бесценный Раду!

Неужели я позволил себе обидеть тебя хоть чем-то? Или ты не оставил мне даже короткой записки перед отъездом лишь потому, что в твоей душе внезапно поселилось чувство к кому-то другому?.. Раду, ответь мне! Ты так внезапно исчез, и теперь я гадаю, в чём дело.

Вчера, слушая бесчисленные доклады своего окружения, я вдруг отчаянно захотел увидеть тебя, но… Быть наместником Минисы — это не привилегия, а тяжелая обязанность. И я, тоскуя по твоим белоснежным локонам и глазам, наполненным синью небес, искал утешения в стихах поэта:

В том не любовь, кто буйством не томим,
В том хворостинок отсырелых дым,
Любовь — костёр пылающий, бессонный.
Влюблённый ранен. Он — неисцелим!

Раду, мой хороший… Я не приказываю тебе, нет, я — прошу! Вернись, мой милый друг, и исцели мою рану! Дай мне ещё хоть на мгновение ощутить прохладу твоих нежных губ, обожги меня страстью и рассей печаль моего сердца о тебе, мой бесценный!»

Рука дрогнула, дописывая последние строки. Мехмед глубоко вздохнул, запечатал послание и повернулся к Кючук-бею.

— Поезжай в Эдирне, — сказал он, протягивая свиток верному стражу. — И не забудь перед отъездом получить у Заганоса-паши верительную грамоту, которая станет для тебя пропуском в его столичный дом.

— Прямо сейчас и отправлюсь, — затянутый в черное Кючук-бей привычно склонился, принимая письмо и пряча его за пазухой. — Вы еще гневаетесь на вашего визиря, Повелитель?

— Есть немного, — ответил Мехмед, убирая письменный набор в серебряную шкатулку, помеченную его инициалами. — Не люблю, когда важные решения принимают за моей спиной.

Утром после исчезновения Раду он метался по своим опустевшим покоям как хищник, загнанный в клетку, и впервые со времен отрочества позволил себе накричать на насмерть перепуганных слуг. Не привыкшие к подобному обращению челядины в панике бежали мимо Заганоса-паши, который как раз шел по коридору, чтобы принять на свою голову всю тяжесть гнева своего молодого и в данный момент — весьма рассерженного господина.

— Я вынужден был отправить Раду в столицу ради нашего общего блага, — спокойно заявил он Мехмеду. — Венецианцы и генуэзцы готовы, наконец, за некоторое вознаграждение предоставить нам важные сведения о незаконных поборах, налагаемых на них людьми Халиля-паши.

— Незаконные поборы? — Мехмед усмехнулся. — К чему эти цветистые обороты, мой друг и наставник? Нас никто не слышит, поэтому называйте эти поборы тем, чем они являются на самом деле.

— Взятками, мой Повелитель? — Заганос-паша вернул усмешку. На самом деле у него отлегло от сердца, когда он увидел, что тщательно выпестованная рассудительность и государственный ум в Мехмеде даже сейчас возобладали над личным, и гнев манисского наместника стремительно пошел на убыль.

Заганосу-паше не нужно было объяснять, что произошло в Отраде — для этого он был слишком умен. К тому же он видел Раду и видел глубокие тени под его блестящими глазами, что с головой выдают всех недосыпающих, но счастливых влюбленных. Да, эти двое определенно перешли черту — здесь, в Манисе, или там, в Отраде; разницы в том, где это случилось, теперь не было никакой. Главное, чтобы в своем чувственном опьянении они нашли в себе силы не нарушать приличий, и помнили о собственном долге. А долг предписывал Мехмеду прежде всего пресечь то влияние, которое высшие чиновники оказывали на правящего султана, подталкивая его к решению объявить новорожденного шехзаде Ахмеда своим наследником в обход старшего сына.

— Итак, знать Порты во главе с Великим визирем получает взятки от гяуров, — задумчиво произнес Мехмед, все больше становясь рассудительным и серьезным. И Заганос-паша в который раз подивился, как быстро его бывший воспитанник научился трезво оценивать обстановку и не поддаваться гневу, который, без сомнения, до сих пор клокотал в его груди.

— Если нам удастся это доказать, — продолжил Мехмед столь же задумчиво, — то удастся и принудить Халиля-пашу к переговорам и, соответственно, заставить его действовать в наших интересах. Вряд ли он захочет разоблачения и неизбежного скандала. Опасную игру вы затеяли, Загнос-паша, — добавил он, взглянув на поглаживающего аккуратную бородку визиря.

— Мы все ее затеяли, эфенди, когда начали прореживать ряды знати здесь, в Манисе, и расставлять на ответственные посты преданных вам людей. А за Раду не беспокойтесь, — Заганос-паша вдруг улыбнулся с лукавой теплотой. — В Эдирне он остановится в моем доме, где ваша сестра — моя прекрасная и добрая супруга, — позаботится о нем, как о собственном сыне.

«Дорого бы мне обошлось решение послать Раду в столицу, если бы Мехмед не был так сильно заинтересован в возможности приструнить Халиля и взять над ним верх», — размышлял Заганос-паша.

Он не долго пробыл у Мехмеда. Повелитель отпустил его, заявив, что желал бы с глазу на глаз переговорить со своим телохранителем Кючук-беем. Тот в сопровождении осанистого молодца уже показался в коридоре и очень учтиво раскланялся с визирем, покидавшим покои наместника.

— Достопочтенный паша, позвольте представить вам Юсуфа, — Кючук-бей выпрямился и выверенным жестом указал на своего спутника. — С этого дня он по приказу нашего Повелителя будет вашим личным охранником и станет сопровождать вас везде, куда бы вы не направлялись.

«Великолепно, мой молодой друг! — визирь от души расхохотался про себя, внешне сохраняя полную невозмутимость. Однако, восемнадцатилетний Мехмед оказался много умнее и предприимчивей, чем он о нем воображал! — И теперь этот охранник станет докладывать своему господину о каждом моем шаге. Что ж. Все правильно: в политике не следует давать слишком много воли даже своим друзьям. Когда-то я сам учил мальчика этому…»

— Думаю, мне стоит поблагодарить Повелителя за его заботу о моей скромной персоне, — вслух произнес Заганос-паша, глядя в непроницаемое лицо Кючук-бея.

— Это не обсуждается, — тот снова учтиво склонился. Но в его учтивости Заганосу-паше явственно почудилась определенная доля угрозы верного цепного пса. — Это для вашего блага и ради общей пользы, господин визирь.

«Однажды ради общей пользы зубы этого пса вопьются в чье-нибудь горло», — хмыкнул Заганос-паша, наблюдая, как Кючук-бей затворяет двери в покои Мехмеда, чтобы никто не мог слышать, о чем они говорят.

Предаваясь подобным размышлениям, визирь степенно двинулся к выходу, радуясь, что за собственное скоропалительное решение отделался всего лишь кратковременным изгнанием и предупреждением в лице осанистого Юсуфа, который отныне следовал за ним по пятам.

***

В тот день, как и в день отъезда, Кючук-бей пробыл у Мехмеда совсем короткое время. Вскоре все желающие могли видеть, как он, одетый в лисью шапку и теплый кафтан из добротной черной ткани, миновал городские укрепления Манисы и пустил своего скакуна галопом в сторону далекой столицы.

Мехмед меж тем в сопровождении двух новых телохранителей отправился в город. Охрана не была его глупой прихотью, как и эта вынужденная поездка. Сейчас правитель победил в Мехмеде тоскующего в разлуке любовника. Переселенцы, которые тянулись в Манису с повозками, чадами и домочадцами, — вот что отныне стало главной из его бесконечных забот.

Греки, болгары, армяне, арабы, евреи и, естественно, турки. Гяуры и единоверцы… Все они в равной мере терпели бедственное положение в осенней Манисе. Хотя единоверцам было попроще: сердобольные горожане, проникнувшись сочувствием, отрывали страдальцам и их семьям собственные гостеприимные дома.

Гяурам приходилось тяжелее: многие из них коротали сначала октябрьские, а потом и ноябрьские ночи в своих повозках, укутавшись в тонкие покрывала, а некоторые, не имеющие даже подобной роскоши, прямо на голой земле.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спрашивал Мехмед у возвращенного ко двору Заганоса-паши. — Маниса богата, и люди вправе ожидать от нас помощи, которая бы облегчила их горькую долю.

— Да, благодаря вам, эфенди, Маниса богата, — отвечал тот своему встревоженному повелителю. — Но ее доходы идут на воинов, которых для нас готовит ваш тесть, отец Гюльшах-хатун.

Воины эти тоже не были глупой прихотью избалованного юноши, возомнившего себя полноправным властителем. Набранные по крестьянским наделам вчерашние мальчишки конечно пока не могли поспорить с элитным янычарским корпусом султана, но были неплохо натасканы и обучены опытной рукой эмира, прошедшего несколько войн. Что и говорить: Мехмеду нравилось бывать у тестя и видеть, как тренируется и крепнет его воинство. В самом деле — оно постепенно, шаг за шагом становилось реальной силой, с которой вскоре придется считаться не только отцу, но и тем из его окружения, кто был недоволен политикой, проводимой манисским наместником!

— И все же нельзя оставлять людей в таком положении, — стоявший у окна Мехмед вздохнул, глядя на голые ветки деревьев, с которых опадали последние листья. — Ведь приближается декабрь, а с ним и настоящие холода.

— Повелитель не обязан быть хорошим для всех и каждого, — Заганос-паша задумчиво огладил свою бороду. — Но кое-что все-таки можно сделать, мой друг. У меня есть загородный дом, которым я не пользуюсь. Там я мог бы спокойно принять и разместить несколько семей, пока не наступит весна.

— А что делать с остальными? — спросил Мехмед с тревогой.

В нем все еще была жива картина его посещения городской площади, где временно ютились переселенцы-гяуры, которые сначала с удивлением, а затем — с восхищением смотрели на красивого, но очень усталого молодого правителя, который вежливо спешился с гнедого, чтобы на равных говорить с ними.

— С провизией проблем не возникнет, — обещал Мехмед людям, чьи охваченные тревогой лица вдруг озарялись каким-то внутренним светом и с надеждой устремлялись к нему. — Дворец откроет свои погреба, и каждый день сюда будет приезжать повозка, где вы найдете все, что вам будет нужно, чтобы не умереть с голода. Это то малое, что я пока могу для вас сделать.

— Этого более чем достаточно, Повелитель, — прошамкал стоящий в первом ряду какой-то седой и сгорбленный старик. — Вы в самом деле настоящий повелитель. Пускай не нашей веры и слишком молодой, но без сомнения самый достойный, которого я встречал на своем долгом веку!

— Так что же нам делать с остальными? — снова спросил Мехмед у своего визиря.

— Попросить о помощи знать нашей благословенной Манисы, — визирь отвлекся от размышлений. — Надеюсь, богатые люди внемлют вашей просьбе и по моему примеру уступят переселенцам загородные дома.

***

Заганос-паша как в воду глядел: знать Манисы в самом деле прислушалась к призыву своего наместника и повелителя. И первым, кто откликнулся, был Махмуд-паша.

Он происходил из древнего ромейского* рода и еще в ранней молодости был захвачен турками-османами в плен. Смелый воин, великолепно образованный и воспитанный в лучших классических традициях, с подлинным гордым светловолосым константинопольским ликом, в Империи Османов он неожиданно для всех принял правую веру, после чего немедленно был освобожден и по протекции одного из своих пленителей поступил на службу к султану — вот то, что еще в столице слышал о нем Мехмед.

Но от своего визиря он теперь знал и другое: Махмуд-паша, по его словам, обладал живым и энергичным характером и мог громко смеяться, хотя после навязанной ему султаном женитьбы на одной из разжалованных наложниц нечасто позволял себе подобную вольность. Вообще, эта постылая женитьба здорово изменила и самого Махмуда-пашу, и его отношение к султану, которому он когда-то доверился сам и в чьи ненадежные руки вложил собственную, в одно мгновение исковерканную царственным капризом судьбу.

Должно быть, именно поэтому Махмуд-паша полугодом ранее с энтузиазмом ответил на письмо молодого наместника, в котором тот приглашал его в Манису и предлагал взять на себя роль наставника и учителя маленького шехзаде Мустафы. Да и старшего Баязида пришла пора постепенно отрывать от материнской юбки, невзирая на несомненные в будущем протесты чрезмерно заботливой валиде Гюльбахар-хатун.

— Можете по собственному усмотрению располагать мной и моим загородным домом, который вы мне пожаловали, Повелитель, — Махмуд-паша с достоинством склонился перед Мехмедом. — Также позвольте пригласить вас завтра в мой городской дом на праздник по случаю рождения шехзаде Ахмеда — сына нашего Султана, да пошлет ему Аллах всяческое благополучие и долгие годы жизни!

— По случаю рождения шехзаде Ахмеда? — Мехмед с удивлением взглянул в светлые глаза собеседника. — Вы в самом деле устраиваете праздник по этому поводу, Махмуд-паша?

— Конечно, Повелитель, — тот кивнул с безукоризненной и насквозь фальшивой вежливостью, которую вкупе с дипломатией всем знатным выходцам из Града Константина прививают с младых ногтей. — А еще — по поводу моего дня рождения, — улыбка Махмуда-паши неожиданно стала искренней, а взор преданно обратился к Мехмеду. — Так могу ли я рассчитывать на ваше присутствие, мой Повелитель?

— Да, я неприметно буду.

Заметив проскользнувшего к нему в покои Кючук-бея в запыленных дорожных одеждах, Мехмед поспешил отпустить весьма обрадованного его согласием Махмуда-пашу. Едва дверь за ним закрылась, Мехмед обратился к верному стражу, который уже протягивал ему ответное послание Раду.

— Твоя быстрота может поспорить с горным ветром, Кючук-бей! Я ждал тебя не ранее, чем через неделю! — воскликнул он, с нетерпением разворачивая свиток, чтобы в неплотном полумраке подкрадывающейся осенней ночи прочесть изящные строки, которые хлынули в самое сердце, снова обволакивая его призраком недавней, но все еще безумно горячей любви.

«Мехмед, любовь моя, Солнце Мира!

Разве возможно, чтобы я, одержимый любовью к тебе одному, стал мечтать о чьих-то чужих объятиях? Нет! Мой поспешный отъезд был вызван лишь желанием помочь осуществлению планов Заганоса-паши, затеянных им ради нашего общего дела. Теперь же, получив твоё полное тоски и печали послание, я и сам потерял покой, но к несчастью, хлопоты эти удерживают меня вдали от Манисы. Но как только я смогу разобраться с ними, то сразу припаду к твоей ране, нанесенной мною по неосторожности. Обещаю, мой драгоценный друг, своей любовью и лаской, страстью и нежностью вымолить у тебя прощение. Только прошу — не грусти, не печаль моего сердца. Всё настоящее должно быть подвергнуто испытанию, чтобы окончательно закалиться. Считай нашу разлуку тем самым испытанием, в котором, как в горне, самородок золота плавится, а затем — льется в форму, являя миру красоту, созданную умелой рукой ювелира. Вспомни Отраду, где мы с тобой осознали, насколько друг другу дороги. Я отдал бы все, чтобы в эту минуту оказаться с тобой там и забыться в твоих сильных и нежных объятиях, мой Мехмед, мое Солнце. Ведь я так сильно тебя люблю!»

— Я тоже люблю тебя, Раду, — прошептал Мехмед, прижимая послание к груди.

Он снова всем телом, всей душой вспоминал своего прекрасного юного возлюбленного. Его влекущие глаза, всегда плотно закрытые в моменты страсти. Ласкающие ладони… Рельеф белоснежной и ослепляющей красотой наготы. Его светлую улыбку… Их пальцы, сплетенные в нетерпеливом пожатии…

— Подожди, Кючук-бей, сейчас будет ответ.

Мехмед присел за стол, чтобы написать торопливо: «Вот видишь, как мало нужно человеку. Твое письмо, мой хороший, попало ко мне, и теперь я смотрю на все другими глазами. Все кругом чудно, наполнено смыслом и красотой. Не скрою, несколько дней назад я побывал в Отраде, хотя горные перевалы уже засыпаны снегом. Ты представляешь, стоило мне приблизиться к дому, как я сразу же ощутил твое незримое присутствие. Мне даже показалось, что ты сейчас выйдешь, и моя грусть исчезнет совсем. И теперь я с надеждой жду, что твои дела наконец-то закончатся, и мы воздадим друг другу сполна: все недосказанные слова, негу поцелуев и океан ласки, в котором утонем. Но смерть нам не будет грозить! В том океане любви нас ждет наслаждение и радость. Друг мой, не мучай меня. Приезжай поскорее!»

— Сможешь отправится завтра в Эдирне? — спросил Мехмед Кючук-бея, который невозмутимо ожидал приказаний, ни одним жестом не выказывая усталости после долгой дороги.

— Да, — коротко ответил тот, пряча новое послание. — Вам стоит отдохнуть, Повелитель. Господин Раду обеспокоен, что вы совсем не спите в его отсутствие.

— Что делать, — Мехмед развел руками. — Спокойный сон для меня закончился вместе с отъездом Раду.

— Вы сильно любите его, — Кючук-бей понимающе улыбнулся.

— Люблю, — Мехмед тяжело опустился на край разобранного для ночи ложа и спрятал лицо в ладонях. Кто бы знал, как сильно он устал от нескончаемых интриг султанского окружения и собственных забот! Но еще сильнее его терзало беспокойство за возлюбленного и тоска от вынужденной разлуки.

— Не тревожьтесь за господина Раду, Повелитель, — ободрил его Кючук-бей. — Хуршид с него глаз не спускает и окружает вниманием. А вам просто необходимо выспаться. Ложитесь, Повелитель, я постерегу ваш сон.

Мехмед не стал противиться. И вскоре его в самом деле сморил чудеснейший из снов, в котором он и Раду с упоением целовались, лежа на дне лодки, мягко покачивающейся среди ярко-синих морских волн.

***

Поутру отдохнувший Мехмед проводил Кючук-бея и снова занялся делами переселенцев. Теперь, когда все утряслось, требовалось организовать подводы для пеших и проследить за их отправкой к ожидающим новых жильцов домам. Это заняло гораздо больше времени, чем Мехмед сам себе наметил, и потому он вспомнил о предстоящем празднике лишь тогда, когда городская площадь совсем опустела, а в равнодушном и стылом ноябрьском небе зажглась первая робкая звезда.

Дом Махмуда-паши затерялся среди подобных ему домов богатого квартала. От улицы его скрывала высокая стена с массивными воротами. Ворота были резные, темного прочного дерева; стены — девственно белые; вместо окон — продолговатые ниши с белоснежным узором. Внутренний двор украшали высокие кипарисы; их темные верхушки виднелись из-за стены.

Ворота распахнулись, ибо почетного гостя давно поджидали. Сам Махмуд-паша взял на себя обязанность сопроводить Мехмеда через анфиладу комнат в богато убранные покои, где в самом центре, устланном коврами, сидели нарядно одетые гости. Они играли на музыкальных инструментах и пели.

— Позвольте предложить вам кофе и сладости, мой Повелитель, — сказал Махмуд-паша, когда Мехмед отведал всех угощений и объявил гостеприимному хозяину праздника, что насытился.

— Пожалуй, — ответил тот, рассеянно прислушиваясь с стройному пению.

— Седиф! — Махмуд-паша хлопнул в ладоши, и юноша в красном кафтане отлепился от стены так быстро, словно давно ожидал этого жеста.

— Седиф был близок к нашему Султану, — неприметным движением век Махмуд-паша указал на пригожего юношу, склонившегося перед Мехмедом со всем отпущенным ему почтением. — Но теперь он такой же скиталец, как и я, поскольку имел несчастье впасть в немилость.

— Вот как? — бросил Мехмед, почти не слушая собеседника.

Атмосфера праздника его так и не захватывала, и это очень обеспокоило Махмуда-пашу, который всеми силами пытался развлечь своего дорогого гостя и повелителя.

— Да. Еще в столице я слышал, что Седиф великолепно танцует с факелами. Может быть, посмотрим на этот танец? Ты ведь не откажешься станцевать для нас, Седиф?.. Замечательно! Принесите факелы! — И он снова хлопнул в ладоши, заметив интерес, на миг промелькнувший в глазах молодого властителя.

Мехмед, чьи мысли даже на празднике не оставляли заботы о доставке продовольствия переселенцам, наконец-то отвлекся и в самом деле с интересом посмотрел на Седифа.

Изящный и тонкий, подобно виноградной лозе, тот уже замер перед рассевшимися в круг зрителями, ожидая, когда ему подадут горящие факелы и наполнят четыре чаши пылающим маслом. Вокруг пояса он неторопливо повязал красные шелковые платы.

Музыканты заиграли. Поначалу мелодия была тягучей и медленной, как и сам танец — с мягким поворотами, приседаниями и плавными выпадами. Но вскоре музыка оживилась, стала быстрее, ритмичнее, и следом за ней ускорил свои движения черноглазый пригожий юноша в красном кафтане.

Но вдруг он замер, застыл, как тонкая натянутая струна.

Факелы полыхали. Зрители, завороженные игрой света и пламени, громкими возгласами требовали продолжения. Но Седиф не двигался, тянул — до того момента, когда напряжение достигло предела и держать томительно долгую паузу стало уже невозможно. И вот — новый взмах выразительных рук. Общий крик восхищения вырвался из множества уст, и музыка подчинилась диктату огня. Он горел и в руках Седифа, и в чашах с маслом, и в сердцах восторженных зрителей. Он наполнял своей энергией воздух, заряжая безумием окружающее пространство. И всем этим управлял гибкий, юркий мальчишка в красном кафтане, бросивший факелы в бронзовый таз, изящным жестом развязавший платы и принявшийся ими размахивать, имитируя всполохи пламени.

Неожиданно красный плат загорелся, огонь устремился к своей не прерывающей танца жертве, но когда ситуация уже казалась зрителям угрожающей, Седиф изогнулся, ловко метнув остатки пылающей материи вверх.

Казалось, вспыхнул сам воздух, а юный безумец тем временем уже размахивал другим подожженным платом, создавая сверкающий вихрь и дожидаясь минуты, когда опасность заставит его снова подбросить вверх догорающий алый шелк. Он танцевал всё быстрее, кружился в стремительном темпе, и сам был подобен жаркому огненному урагану.

И в тот самый миг, когда ошеломленные зрители, позабыв обо всём на свете, с жадностью пили энергию огня и танца, что мальчишка щедро на них изливал, тот ловко подхватил из таза горящие факелы и, выгибаясь как кошка, довершил сумасшествие, вращая ими над своей головой.

Музыка постепенно смолкала, больше не в силах поддерживать это полыхание жизни и страсти. Затих и Седиф… И тут Мехмед решительно поднялся.

Он все истолковал правильно. Все прочитал в намертво прилипшем к нему взоре Седифа.

Это огненное безумие, этот дерзкий и откровенно чувственный танец были предназначены лишь ему одному.
Комментарий к Разлука. Маниса. Октябрь - Ноябрь 1450 года
*Ромеи - жители Восточной Римской Империи, которая у нас известна под именем Византийской

▼Последний приют. Часть I. Маниса. Ноябрь 1450 - Февраль 1451 года⬍

Песня к главе: Антон Макарский — Вечная любовь

Мехмед укрылся от бурного ликования домашнего торжества в библиотеке. Путы гостеприимства связывали его язык, поэтому расстроенному Махмуду-паше он с деланной учтивостью заявил, что просто желал бы в тишине прочесть полученные еще утром письма и обдумать свои ответы на них, но непременно постарается покончить с делами до завершения праздника, чтобы еще раз показаться гостям.

Письма, конечно, существовали и в самом деле требовали ответа. Одно из них, отягощенное печатью Караманидов*, было от тестя и прибыло позже, чем сам громкоголосый эмир в сопровождении рослой и сильной, одетой в теплые и прочные одежды свиты объявился в Манисе.

По приезду он первым делом поцелуем в щеку поприветствовал Мехмеда, а затем подхватил на руки выбежавшего к нему внука. Мустафа, получивший ожог во время очередного нападения на бронзовую жаровню, протянул к деду перебинтованную крохотную ручку, безмолвно жалуясь на постигшую его беду.

— Давно следовало позволить ему это сделать, — Гюльшах твердо посмотрела на их с Мехмедом беспокойного сына. — Иначе Мустафа так никогда бы и не узнал, сколько боли и разрушения несет в себе даже тот мирный огонь, что давно укрощен человеком.

— Чудно ты говоришь, дочка. Воля твоя, но чем больше я тебя слушаю, тем меньше понимаю, — эмир покачал головой. Этот человек, прошедший тяготы многочисленных войн, был любящим дедом и сильно тревожился за шаловливого, бесстрашного внука, в котором Мехмед не без удивления довольно часто узнавал себя самого. — А все потому, что твоим образованием занимались учителя-греки, которых я набрал исключительно по желанию твоей матушки!.. — Эмир гордо расправил широкие плечи, но сразу осекся, столкнувшись с безмятежным взором не по-женски мудрых дымчатых глаз.

Мехмед спрятал улыбку. При его небольшом дворе все отлично знали, чья прелестная шейка без малого двадцать лет вертела головой воинственного эмира. Все обитатели маленького манисского двора не просто шептались, а говорили в открытую, что в семейном союзе тестя наместника курица была куда важнее петуха.

У эмира, как у всякого правителя подобного высокого ранга, были и старшие жены, и рожденные от этих достойных женщин не менее достойные сыновья. Но в его богатом доме в Карамане всем управляла наложница-гречанка Зейнаб-хатун, которую в землях ромеев некогда звали просто Зоей без титула «госпожа».

— Я не ошибся, сынок, решив отдать за тебя Гюльшах, ибо ты один понимаешь ее странные мысли, — сказал эмир, как ни в чем не бывало хлопнув Мехмеду по плечу.

Тот снова спрятал насмешливую улыбку. Если уж на то пошло, то явно не по воле одного лишь эмира он получил поддержку могущественного и многочисленного клана Караманидов и умную девочку-Сфинкса в качестве верной подруги, надежной соратницы и доброй жены.

— Заниматься делами провинции, когда у тебя за спиной семейные неурядицы, более чем бесполезно. Поэтому с женщинами лучше не спорить, — высказав свое жизненное кредо, эмир махнул рукой.

— Я полностью разделяю мысли Гюльшах, какими бы странными они вам ни казались. И потому мы с ней отлично ладим, — сказал тогда Мехмед тестю, а сейчас отложил в сторонку его послание, содержавшее скрупулезный отчет о всех средствах, выделяемых ему из манисской казны, и взялся за второе письмо.

Оно было от бывшего наставника, отца Анастасиоса, и начиналось словами, обращенными к молодому наместнику: «Сын мой! Позволь монастырю помочь тебе в твоих хлопотах с переселенцами и внести свою долю в исполнение заповедей любви к ближнему. Кому поддержать попавших в несчастное положение овец Христова стада, как не нам, пастырям?..», но внимание Мехмеда вдруг привлек какой-то странный шум.

За окнами лил дождь, который, видимо, решил зарядить до рассвета, а за плотно закрытой дверью библиотеки о чем-то спорили на два голоса.

— Что случилось? — спросил Мехмед, выглядывая в залитый светом многочисленных светильников коридор.

Его охранник, не терявший бдительности даже на празднике, и стоявший рядом пригожий юноша в красном кафтане одновременно повернулись к нему.

— Седиф?

Подобная навязчивость становилась уже откровенно неприятной. И что только этот дерзкий, безумный мальчишка вообразил о себе и о нем?!..

— Я принес вам кофе и сладости, Повелитель, — Седиф поедал Мехмеда глазами, не пряча жадного взора, но и не оскорбляя им, — но ваш охранник меня не пускает. Вы позволите?

— Пропусти, — Мехмед кивнул телохранителю и молча посторонился. В конце концов, кофе был вовсе не лишним, а сам он всегда успеет осадить черноглазого наглеца.

Оказавшись в библиотеке, Седиф повел себя неожиданно сдержанно и тактично — было заметно, что этому его хорошо обучили еще при столичном дворе. Быстро и ловко он расставил на столе серебряный кофейник, чашечку с холодной водой, расписное блюдо, наполненное крошечными душистыми пирожными, и лишь потом повернулся к Мехмеду.

Тот снова кивнул. Все?

— Повелитель…

Нет, не все. Мальчишка решился: его густые ресницы затрепетали, а затем замерли над откровенно соблазняющим взглядом; сам же пригожий Седиф плавно и грациозно, словно в недавнем танце, опустился к ногам Мехмеда, который уже успел отойти от дверей и вернуться на диван.

Этому Седифа тоже учили, и учителя по праву могли гордиться: Седиф был искусным и способным учеником.

— Вот он я, у твоих ног, Повелитель, — выдохнул Седиф с горячим пылом, которому, однако, не хватало подлинной страсти (тут учителя просчитались!). — Позволь служить тебе усладой, мой молодой и желанный господин. Я обогрею тебя своим жаром, дам тебе почувствовать жар и энергию жизни!

Мехмед едва не рассмеялся. Что делать, если вся эта расчетливая огненная игра, этот мальчишка, льнувший к нему с притворным желанием, вдруг начали его забавлять? Но Седиф был откровенен, и откровенность эта заслуживала, чтобы на нее ответили — и ответили с той же откровенностью.

— Седиф…

Смуглая щека, которой он коснулся ладонью, была гладкой и пылала внутренним жаром. Несомненно, Седиф знал, о чем говорил. Но Мехмед, сколь голоден бы он ни был, никогда не стал бы пробовать манящих придворных лакомств с их отравой и погибелью, что могли притаится внутри. К тому же, в отличие от маленького сына, он знал, сколько разрушения несет в себе огонь, даже укрощенный человеком.

— Кажется, ты сейчас сгоришь, Седиф, — Мехмед опустил руку и хмыкнул, наблюдая, как победная уверенность в черных глазах мгновенно сменяется растерянностью и обидой. — Выйди под дождь, дружок, он поможет тебе охладить твой чрезмерный пыл.

Ему осталось лишь наблюдать, как обманутый в своих расчетах бывший наложник султана раздосадованно скрывается за дверями библиотеки.

«Если бы ты знал ту прекрасную, одухотворенную любовь, которую довелось узнать мне, то никогда бы не осмелился предложить вместо нее эту жалкую замену», — сердце заныло в тоске при воспоминании о светлой улыбке Раду, но Мехмед снова взял послание Святого отца и волевым усилием заставил себя погрузиться в написанные аккуратным почерком строки.

***

Шли дни; декабрьское небо стало тоскливым и темным. И теперь это небо и эта тоска, имеющая горький привкус разлуки, казалось, прочно угнездились в самом сердце Мехмеда.

— Почему ваш человек в столице медлит? — с отчаянием спрашивал он Заганосу-пашу. — Почему до сих пор не представляет сведения?

— Торгуется о цене с Шихабеддином, — отвечал тот с тревогой.

Правда заключалась в том, что все получилось совсем не так, как Заганос-паша планировал изначально, и потому он стремительно терял свои позиции в глазах молодого господина. Ему нужно было служить, и служить верно и без ошибок, или же расстаться с ним навсегда. Хорошо, что пока хотя бы в делах этот энергичный юноша не мог обойтись без его мудрых советов.

Делами они и занялись. Благо, те никогда не кончались.

— Рад, что ваши заботы о переселенцах не пропали даром, Повелитель, — сказал Заганос-паша Мехмеду, задумчиво проглядывающему очередной ворох бумаг. — Некоторые из них весьма неплохо устроились на новом месте. Вы не слышали про греческого ювелира, что недавно открыл лавку в торговом квартале? Там продаются изумительные по красоте вещи, равных которым не сыщешь во всей Империи. Даже я, — визирь улыбнулся, — купил там пару великолепных ожерелий для своей супруги.

Заганос-паша ничуть не слукавил: украшения, вышедшие из-под резца ювелира, были выполнены с безукоризненным вкусом и поистине тончайшим мастерством. Мехмед залюбовался небесно-синей бирюзой, изящно оправленной в серебрённую бронзу, и попутно подумал, что ему, наверное, тоже следует купить ожерелья для Гюльшах и Гюльбахар.

Из-за бесчисленных забот он наведался в лавку только в конце января, когда снег, спустившийся в Манису с предгорий, покрылся хрусткой корочкой наста, а подъездные дороги к городу прочно перекрыли заносы. На улице стоял лютый холод; здесь же воздух согревали жаровни, да толкались зеваки, зашедшие погреться, посплетничать, обсудить новости, а заодно и прицениться к разложенным на прилавке драгоценным камням, полыхавшим множеством ярких огоньков.

Ювелир был занят с покупателем, но к Мехмеду уже вовсю спешил его помощник, в котором молодой наместник с удивлением признал седого и сгорбленного старика, когда-то превозносившего ему хвалу на городской площади. Тот тоже узнал его, а узнав — просиял.

— Повелитель, — старик согнулся в почтительном поклоне. — Такая честь для нас! Выбираете подарок?

— Да, — сердце Мехмеда вдруг забилось с удвоенной силой. — Для друга.

Пока дороги были открыты, Раду успел передать с верным Кючук-беем несколько писем, последнее из которых, помеченное началом января, сообщало, что дело в столице сдвинулось с мертвой точки к радости всех его участников.

— Подарок для мужчины? — если старец и удивился, то не подал виду. — В таком случае, нужно что-то особое, верно? Быть может, перстень?.. Нет?.. Что-то исключительное… — глаза под сморщенными веками зорко оглядывали полки. — Да, конечно! Я знаю, чем мы сможем вам угодить!

Говоря так, он потянулся к одной из дальних полок и с осторожностью извлек на свет сокровище, достойное разве что самого императора. То был причудливо изукрашенный охотничьими сценами ларец из чистейшего белого серебра. Искусная гравировка, обрамленная малахитом и лазурью; выпуклые фигуры на цветочном фоне: соколы и зайцы, собаки и охотники с луками — но никакого отверстия для ключа!

— Секрет в том, чтобы сдвинуть этого зайца в клюв сокола, — старец улыбнулся восхищенному Мехмеду. — Тогда крышка откроется, Повелитель.

Мелодично звякнув, ларец распахнул свои серебряные недра, выложенные темно-синим бархатом.

— Я беру его.

Мехмед не торговался. Для Раду ему не жаль было всех сокровищ мира. В конце концов, без любви они не стоили ровным счетом ничего! Ведь величайшая радость заключается в том, чтобы дарить счастье тому, кого любишь, в ком одном видишь смысл и главное богатство жизни.

Но сердце Мехмеда все больше и больше истекало кровью в разлуке. Наступил февраль; на равнины вернулось долгожданное тепло, открывшее дороги, хотя ледяные ветры все еще свистели в теснинах. Вместе с пришлым мастеровым и торговым людом, вновь хлынувшим в Манису, старинные городские укрепления миновал и разбитной узкоглазый вестник в дорожном кафтане, которого давно ожидал Мехмед.

— Хуршид, — молодой наместник стремительно поднялся навстречу. — Наконец-то! Что с Раду? Он вернулся? Где он?..

— Повелитель, — Хуршид был немногословен.

Он просто склонился, протягивая послание, содержание коего снова наполнило душу надеждой и ожиданием настоящего чуда.

«Не о чем не спрашивай, любовь моя. Доверься Хуршиду и приходи».

***

Они не медля выехали из дворца и сразу устремились через засыпающий вечерний город к предместьям. Воздух здесь был тих и свеж, и напоен ароматом кедра и жаренного мяса. На заднем дворе ярко освещенного нарядного каменного домика горел сложенный прямо на земле очаг, около которого сидели мужчины. Чуть поодаль, в стороне, на куче камней безмолвно притулилась женщина, в которой Мехмед не без удивления узнал Авни — ту самую предсказательницу из горного села. Завидев всадников, она вдруг встрепенулась, вскочила и раненой птицей метнулась под ноги гнедого.

— Остановись и послушай, добрый господин, — заговорила она, вцепившись в руку Мехмеда, чтобы удержать его. Ее взгляд безумно метался по его лицу; она явно его не узнавала.

— — Что-то случилось, Авни? — мягко спросил Мехмед, сделав рванувшемуся к нему было Хуршиду знак оставаться на месте. — Тебя кто-то обидел?

— О нет, всадник! — Она зажала его пальцы в кулаке величиной с большой орех. — Знаешь ли ты, мой господин, — она поднялась на носки, потянулась ближе, заставляя Мехмеда склониться к себе, — что в этой части города люди знают немало старых историй. Не могу судить, все ли они правдивы. Но от эллинов, бывших хозяев этой земли, до наших времен дошло предание, что когда-то на этом месте стоял дом. В нем жил богатый торговец и его молодая жена — несчастная, рискнувшая полюбить другого. Запретная любовь, — Авни обратила полные тревоги, внезапно прояснившиеся глаза к Мехмеду. — Тебе ведь ведомо, какой сладкой она бывает, мой добрый господин?

— Да, — по спине прошел холодок. После слов пророчицы ночная тишь казалась жутковатой. Словно в самом деле за ней стоял один из горных духов, вдруг сжавший отчаянно забившееся сердце своей ледяной рукой.

— Когда правда об их тайной любви вышла наружу, муж девушки убил обоих любовников, — прошептала Авни.

Ее некогда красивое лицо потемнело; она и сама походила на духа, приоткрывшего завесу далекого, но неотвратимого будущего.

— Мне жаль, что они умерли, — теперь уже Мехмеду пришлось удержать за руку неожиданно пошатнувшуюся предсказательницу. — Скажи же, Авни, твое новое пророчество было для меня?

— Для другого твоего воплощения, — Авни посмотрела на него совершенно ясными глазами. Ее лицо разгладилось; ледяные пальцы, сжавшие сердце Мехмеда, тоже растворились в ночи. — Тебе самому ничто не угрожает, мой молодой Повелитель, Солнце мира, Фатих**… Ибо именно сейчас, в эту минуту начинается твой великий и победоносный путь. Путь, который прославит твое имя в устах людей, что даже еще не родились.

Умолкнув, Авни низко склонилась, принимая перстень с топазом, который Мехмед торопливо снял со своей руки. Потом склонилась еще раз, чтобы с благоговением поцеловать полу его кафтана.

— Она напугала вас, Повелитель? — тревожно спросил Хуршид, едва они снова двинулись в путь.

— Скорее посеяла смятение в моем сердце, — Мехмед успокаивающе улыбнулся своему попутчику. — Далеко нам еще ехать, Хуршид?

— Нет, Повелитель. Это здесь.

В доме, во двор которого они неспешно направили коней, Мехмед с удивлением узнал Последний приют, который некогда сам подарил своему верному телохранителю Кючук-бею. То был небольшой, но крепкий каменный дом за высоким забором, надежно укрытый окружавшими его разросшимися деревьями от чужих и докучливых глаз.

— Мой господин ждет вас, Повелитель, — сказал Хуршид, принимая поводья из рук спешившегося Мехмеда. — Прямо по коридору и направо, — добавил он, прежде чем раствориться среди дворовых построек, смутно угадываемых в темноте.

***

Прямо по коридору и направо, повторял про себя Мехмед. Сердце радостно колотилось в груди, словно выстукивая бесконечное: «Раду, Раду, Раду». Последний неосвещенный участок — и вот, наконец, подсвеченный светом глиняных светильников уединенный покой с жарко пылающим очагом. Стены затянуты пестрыми, яркими, солнечными тканями; нежно благоухающие лимонные деревца в кадках, высаженные явно не мужской рукой… Красивый белокурый юноша в светлой рубашке на секунду склонился к огню и тут же повернулся к Мехмеду.

— Раду, — прошептал тот, замирая в дверях.
Комментарий к Последний приют. Часть I. Маниса. Ноябрь 1450 - Февраль 1451 года
* Караманиды (Караманогуллары, тур. Karamanoğulları) — старинная и могущественная тюркская династия, долее других сопротивлявшаяся османской экспансии
**Фатих (тур.) - Завоеватель

▼Последний приют. Часть II. Маниса. Февраль 1451 года⬍

Песня к главе: Aimer — Romeo et Juliette

Наверное, они целовались уже целую вечность, задыхаясь от долгожданной близости друг друга, наслаждаясь каждым прикосновением смыкающихся губ и обнимающих рук. Объятия их все длились и длились, с каждым мгновением становясь все теснее и ближе, пока силы вдруг не оставили Мехмеда. Прижав Раду к себе, он опустился вместе с ним на пестрый шерстяной ковер, расстеленный прямо у очага заботливым Хуршидом.

— Почему ты плачешь, мое Солнце? — тихо спросил Раду, бережно прикасаясь подушечками пальцев к его внезапно повлажневшим глазам.

— Прости мне эти слезы, мой хороший. Но мне слишком долго пришлось носить маску спокойствия и делать то, что должно, — Мехмед не пытался скрыть охватившую его слабость. Какое-то особое чувство подсказало ему, что Раду, его бесценный и прекрасный возлюбленный, все понимает и не осуждает. Разговаривать с ним было тем же самым, что разговаривать со своей собственной душой. — Я счастлив, я безмерно счастлив. Но сейчас у меня совершенно нет сил даже дотронуться до тебя!

— Это ничего, — Раду мягко привлек к себе его голову и устроил ее на своем плече. — Как долго ты не спал, мое Солнце? — прибавил он с тревогой.

— Очень долго, мой Серебряный принц. Впрочем, не помню, — Мехмед вдохнул упоительный и свежий аромат юности, окутывающий возлюбленного, и закрыл усталые глаза. — Знаешь, — прибавил он, улыбаясь, — я купил тебе подарок, достойный твоей красоты.

— Поспи, Солнце мира, — сказал Раду, согревая его в своих объятиях. — Это и будет лучшим подарком для меня.

— Тогда рассказывай, не молчи, — попросил Мехмед, зарываясь лицом в длинные белокурые пряди, вольно рассыпавшиеся по изящным плечам. — Ведь я так давно был лишен радости слышать твой голос!

И Раду рассказывал: о своей поездке, о большом столичном доме Заганоса-паши со множеством построек во дворе и пышно разросшимся садом. О его супруге, сводной сестре Мехмеда. Об обширной библиотеке, полной редких и старинных франкских книг.

— У франков великолепные и занимательные книги, и потому читают их многие люди, что бы Заганос-паша ни говорил о гяурах. Если и у нас появится много книг на родном языке о любви, путешествиях и страстях, и книги эти будут читаемы многими, мы навсегда одолеем франков, и будущее будет принадлежать нам. Когда я стану султаном, непременно позабочусь об этом, — пробормотал Мехмед, засыпая прямо на ковре.

Но совсем скоро в безмятежном царстве сновидений он снова услышал милый сердцу голос, дающий негромкие указания Хуршиду, и сразу очнулся ото сна. Снаружи стрекотали ранние птахи, хотя рассвет только-только забрезжил.

— Ты выспался, любимый? — заботливо спросил Раду, в рассветном мареве снова устраиваясь рядом.

— Как ни странно, да, — не совсем проснувшись, вздрагивая от зародившегося желания, Мехмед притянул его к себе.

Сон вернул силы; теперь можно было позволить себе все то, о чем они оба несколько месяцев тайно мечтали в разлуке: пьяняще-нежные прикосновения — к лицу, к приоткрытым губам; долгие объятия; почти невесомые, но очень чувственные поцелуи. И снова прикосновения — несдержанные, жаркие, откровенные, заставляющие трепетать в предвкушении большей близости.

— Лишь Всевышнему и мне ведомо, сколь ты совершенен, — шептал Мехмед, приникая губами к постепенно обнажающемуся телу возлюбленного. Четырнадцатилетний Раду по-прежнему был строен и изящен в кости, но тонкие мускулы его были сильны, как у всех тех, чьи обычные занятия включают в себя не только мирное чтение книг; с младых ногтей приученный к воинскому делу, он и в поездке не забывал о ежедневных тренировках с оружием.

— Бог покарает меня за любовь к тебе, мое Солнце. Но мне все равно, — Раду приподнялся, чтобы помочь Мехмеду снять одежды.

Его легкие руки были точны и безошибочны в движениях и ласках; время ненужного смущения и порожденной им неуверенности если и было когда, то давно миновало. Ничуть не скрываясь, он любовался обнаженным телом Мехмеда, к которому вскоре припал поцелуем.

— Нет, ты не прав, мой хороший. Он не будет столь жестоким. Ведь наша любовь — это и его дар тоже, а не только чудесная гармония душ и тел, — ответил Мехмед, полностью отдаваясь нежнейшей из ласк, которая с каждым новым поцелуем спускались все ниже и ниже.

Возможно, юный возлюбленный был не слишком искусен в телесной любви. Но он с искренним пылом желал делать то, что делал: касания губ и языка к набухшей плоти заставляли Мехмеда срываться на безудержные стоны от доставляемого ему удовольствия и наслаждаться каждым мгновением близости, что обретала ценность настоящего сокровища.

— Я люблю тебя. Я так сильно люблю тебя! Но когда ты так меня ласкаешь, я боюсь не сдержаться. Тем более после долгой разлуки, — вдруг решительно остановив Раду, Мехмед снова привлек его к себе.

На миг поток сверкающих белокурых волос рассыпался по смуглой мускулистой груди; послышался тихий шепот ответного признания, а потом Раду поднялся, опираясь руками на плечи Мехмеда.

— Пускай мы не всегда вольны в своих поступках, — произнес тот, устраивая ладони поверх широко разведенных трепещущих бедер. — Но сегодня я счастлив.

— Я тоже, — с готовностью приподнимаясь, а затем раскрываясь навстречу, Раду наклонился вперед и прижался разгоряченными губами к его не менее горячим губам.

Мехмед всей душой откликнулся на поцелуй, даже в момент сладостного и желанного единения не давая себе забыть о нежности. Его ладони безостановочно гладили тонкие бедра, точно из мрамора выточенные ягодицы, рельеф изящной спины — все волнующие и сводящие с ума изгибы, — пока Раду не застонал и не замер в его руках.

— Я много раз видел, как твое тело исторгает сок страсти, но до сих пор смотрю на это, как на чудо, — Мехмед поцеловал бессильно опустившегося ему на грудь возлюбленного и осторожно перевернул его на спину.

Пришла пора позаботиться о собственном удовольствии. После долгих месяцев воздержания здесь, в Последнем Приюте, среди стужи и ледяного дыхания зимы, оно было столь полным и пронзительным, что Мехмед едва не лишился сознания. Только придя в себя, он прошептал, прижимаясь к возлюбленному, целуя его и лаская: — Я люблю тебя, Раду. Я тебя обожаю. Но я умру, если ты снова покинешь меня.

— Я больше никогда не покину тебя, обещаю, — отвечал Раду, отдаваясь во власть ласкающих рук, несущих тепло и неожиданно пробуждающих волну нового желания. — Но не пора ли нам возвращаться, любимый?

— Нет, — ответил Мехмед, целуя крохотную родинку в уголке счастливо улыбающихся губ. — К чему торопиться? Давай воспользуемся гостеприимством Кючук-бея и останемся здесь хотя бы до утра.

Анон · 2018-07-16 21:40:26

Анон пишет:

Эльва бы, ИМХО, не одобрила. Мне кажется, Деве было бы проще принять онименяются, но у Эльвы четкие раскладки.

Ну когда-то Баклань придерживалась более широких взглядов и Дракула-старший Пихмеду таки вдул.

▼Скрытый текст⬍

Анон · 2018-07-16 22:18:48

Ну, это писево лучше, чем Бакланкино, причем в разы.

Анон · 2018-07-16 22:30:01

Анон пишет:

Ну когда-то Баклань придерживалась более широких взглядов и Дракула-старший Пихмеду таки вдул.

Дракула-старший у нее тоже семе. Вспомни картинку по деревне Гомосеково, где два альфача крутятся вокруг укешного Раду.
Вот если бы Раду кого выебал, тут я понимаю. Хотя у нее настолько четкие раскладки, что представить себе не могу.

Анон · 2018-07-16 22:31:49

Анон пишет:

это писево лучше, чем Бакланкино, причем в разы

Ну, оно написано на русском языке. Тут не поспоришь. Баклань в русский язык не очень могла.

Но лично мне понравилось, как автор тут с яростью защищает свой каноничный пейринг от других персов, которых по большому счёту сам же и придумал. По сути все персы делятся на тех, кто обслуживает пейринг, и на тех, кто пытается его разбить так или иначе. Обслуживающие персы все умные и красивые. Персы-враги - враги и есть.

Женщин в этом фичке особенно жаль, потому что даже женщина, обслуживающая пейринг, всё равно любви не заслуживает. Вся любовь Пихмеда достаётся Раду. А Раду вообще не может любить женщин, ведь онжедевочка!

Анон · 2018-07-17 12:34:11

Анон пишет:
Эльва бы, ИМХО, не одобрила. Мне кажется, Деве было бы проще принять онименяются, но у Эльвы четкие раскладки.
Ну когда-то Баклань придерживалась более широких взглядов и Дракула-старший Пихмеду таки вдул.
▼Скрытый текст⬍

А чо его в чалме ебут? У Баклани фетиш штоле? Типа "чалму снял - хрен упал" :trollface:

Отредактировано (2018-07-17 12:37:12)

Анон · 2018-07-17 13:57:09

А иначе будет непонятно, кто есть кто.

Анон · 2018-07-17 15:50:12

Валашская роза, чтения опуса от духовной сестры Дев.

▼Шапка⬍

▼Пролог⬍

Пролог с ходу в лоб на отличненько радует своей лаконичностью, обилием многоточий и внезапным камео Драко Малфоя из небезызвестного фандома, его тоже "Серебряным Принцем" называли.

Раду болен, Раду умирает, но с пафосом:

иногда – как сейчас я так слаб, что не могу без посторонней помощи подняться с постели, и тогда доверенным слугам приходиться выносить меня во двор и усаживать на коня

Чтец нихуя не лошадник, но в седле ездил. И в коечке по болезни валялся пластом так, что без посторонней помощи встать не мог. И вот знаете, в состоянии нестояния из этого седла уебаться как нехуй делать, разве что к седлу себя веревками приартачивать - голова кругом, центр тяжести шо тот маятник, руки-ноги дрожат, мышцы кажутся ватными :hmm: Но таки зойчем Раду на конях поутру рассекает, шо эти ваши мстители неуловимые?

не могу допустить, чтобы кто-нибудь из приближенных заметил мою недостойную правителя слабость. Ведь вокруг слабых монархов даже самые честные люди совершенно естественно становятся заговорщиками.

Слабый монарх - это тот чувак, у которого нет силы духа рулить государством, внушаемый и боящийся принимать на себя ответственность за всякие там решения. А вовсе не тот, кто вздумал разболеться :hmm: Вон, Петр Первый жизнь свою на больничной койке закончил, но ничо, до последнего вздоха потенциальных заговорщиков по стенке взглядом размазывал. Или вот возьмем Владимира Ильича - как только стало ясно, что недолго лампочке светить, окружение тут же принялось делить власть, даже не обращая внимания на то, что Ильича демонстрировали как дееспособного еще товарища.

В общем, хуйней Раду мается. Но перед смертью чо только не учудишь.

Нам сообщают, что Влад еще жив и еще надеется, а Раду умирает. Розовые сопли и камео Драко Малфоя:

В минуты, подобные этой, чтобы не поддаться отчаянию я закрываю глаза, и представляю себе тот ослепительный город на Босфоре, чьи минареты сверкают под лазурным небом. И еще - тебя: ты улыбаешься и твоя улыбка словно солнце, что дробится в струях фонтанов. «Солнце мира» - так звал тебя я, а ты называл меня «Серебряным принцем», а наедине – своей «Валашской розой». Надо ли говорить, как это прозвище смущало меня – наверно, так же сильно, как твои ласки и… не потому ли Аллах покарал меня болезнью, что мне довелось узнать эти ласки - горячие и запретные одновременно?

Раду принял ислам?! Еще одна порция розовых соплей о том, что Раду любил Мехмеда больше всего - с перечислением, чего именно, - тьма подступает и упс, записка обрывается по причине смерти пишущего. То есть, Раду. И на этом же завершается пролог.

▼Осколки. Ночь без рассвета. Часть первая . Константинов Град. 1475-й год⬍

Глава полна высоких страданий о Великой Любви. Розовосахарно, но действительно без эталонных пиздецов Эльвы.

Мехмеду сообщают о смерти Раду,

Он заставляет себя отвести взгляд от их насмерть перепуганных лиц

говорит, что потерял смысл жизни (это султан-то, у которого кроме любимки смыслов не было, но это я уже придираюсь), и спрашивает, а чо ему никто не сказал, что Раду был болен.

- Мой султан, никто ничего не замечал, - покаянно частит он, опустив подбородок. - Господин Раду ни словом не обмолвился о терзавшей его боли и выглядел не более бледным, чем обычно…

Па-а-а-а-азвольте, это тот Раду, который с койки кое-как поднимался? Что ж там за чихуйня на дрожащих лапках была, если для Раду внешность тяжело больного человека обыденна и типа норма :really:

Мехмед тем временем проваливается во флэшбэк, из которого мы узнаем домашне-междусобойные клички обоих любовников - Драко Малфой и Людовик Четырнадцатый:

«Что с тобой, мой Серебряный принц? Ты так бледен…, может, ты устал от войны или тебя мучают старые раны? Раду? Ответь мне!» - «Не тревожь себя, Солнце мира. Я не устал и не болен. У меня еще достаточно сил, чтобы держать в страхе наших врагов. А бледен я потому, что мне не довелось поспать сегодня ночью»

Прозвища, как водится, дохуя пафосные, и ушки ГП-фандома вижу я. Но вообще автор честно пытается прописать высокие чувства. У Эльвы Мехмед вспоминал о ебельке с Раду, у этого автора - о разделенных моментах нежности и заботы. Вроде и то, и то сопли розовые, а какая заметная разница!

Мехмед выныривает из флэшбека и вспоминает, что ему привезли ларец с записями Раду. Ларец сей был давним подарком от Мехмеда. поэтому вызывает еще одно воспоминание - собственно, о процессе дарения. Это слащаво, сахарно, с романтическим надрывом, но - без ебанины.

Вот разве что в шапке значится бета, а автор из раза в раз повторяет свое оригинальное многоточие:

Но…,
Невероятно….
слез…,

Грррр, повбывав бы. Мехмед вытирает слезы, открывает ларец, достает оттуда свою давнишнюю нетленку, посвященную Раду:

Истыкано и пронзено мое сердце
ножом твоей спеси и властолюбия
Изрезано ножницами печали о тебе
платье, в которое принарядилось мое терпение
Как святыню, к которой паломник возвращается и возвращается
Тебя сохранит ангел, если только увидит хотя бы след твоей ноги
Если в один день я увижу твой сверкающий лик,
то не слезы счастья, а жемчуг просияет на моих щеках…

И по такому случаю вспоминает и то, как эту нетленку Раду дарил. Еще один йозово-сахарный флэшбэк, от которого у чтеца слиплась жопа:

- Спесивый и властолюбивый, - произносит он с неподдельной горечью, откладывая в сторону листок с сонетом. – Что ж, все верно: по крайней мере, так полагают мои продажные бояре, мои противники венгерцы, и даже мой собственный народ. Может быть, таким увидят меня потомки, но неужели, - его голос срывается, - неужели, Солнце мира, тебе я тоже кажусь таким?
- Разве ты не таков?
На самом деле он так не думает, а просто дразнит, желая лишь слегка уколоть Раду, от которого на протяжении долгих месяцев не получал вестей, но тот вдруг отворачивается и роняет лицо в ладони.
- Только не с тобой.
В этих словах столько муки, столько горького отчаяния, что он не выдерживает и стремительно делает шаг навстречу.
- Прости меня.
Нежно, но настойчиво он тянет Раду к себе, в свои объятия. Берет за запястья и так же нежно отводит его руки от лица.

Голубки милуются, рассыпаются в нежных признаниях и вангуют будущее

Мехмеду:

Ведь тебя, Солнце мира, потомки запомнят Великим – поэтом, воином, победителем. Правителем огромной империи, ее созидателем.

и Раду:

Они запомнят тебя Прекрасным, в ослепительном сиянии солнечных лучей: может, именно таким они потом изобразят тебя на стенах своих странных храмов. И, стоя на коленях пред сверкающим ликом вознесут молитвы своему богу, но никогда не узнают, каким ты был на самом деле…, как много значил для меня…

А потом наступило будущее, пришла Эльва и все опошлила Вопрос знатокам - с чего бы Раду изображать на стенах храмов? Он же вроде как к лику святых ни разу не, да и для лика святых надо сделать ну хоть что-нибудь значимое (символическое или реальное), хоть бы и быть расстрелянным со всей семьей :dontknow: Или лютых вражин на Неве опиздюлить хотя Сашу Ярославыча не за это канонизировали.

Мехмед выгребает из флэшбека, вытирает слезы, еще раз повторяет, что Раду был смыслом его жизни, и

берет из ларца старую ветхую тетрадь, исписанную неровным детским почерком и помеченную датой: год 1444-й.

Гугл говорит, что Раду родился или в 1438 или в 1439. Так что если тетрадка принадлежит Раду, то он чо, в шесть лет дневник вести начал?! О_о Или это Мехмедовы записи? O_o Но загадка пока останется загадкой, ибо у Мехмеда очередной флэшбек:

Эта дата напоминает ему о многом. Он прижимается пылающим лбом к холодному оконному стеклу. Пустота отступает: он представляет себе двух мальчиков – старшего и младшего, братьев не по духу, а по крови, которые медленно въезжают по пыльной римской дороге в помпезный и величественный Эдирне…

И на этом глава заканчивается.

Пока это розово-сопливо-трагиццки, аффтар не жжОт, но будем посмотреть, чо там дальше

Анон · 2018-07-17 16:45:22

Анон пишет:

Вот разве что в шапке значится бета

Не ночевала она там, Феанор. Уже в шапке знаки препинания альтернативные, да и текст читан как-то странно.

Анон · 2018-07-17 17:02:01

Феанор, как ты продрался через этот сироп?! У меня все слиплось. Автору бы жить во времена Пихмеда, там такое сладкословие любили.
Чо это Раду помирает, какая-то странная мерисья О_о

Анон · 2018-07-17 17:21:29

Анон пишет:

Вопрос знатокам - с чего бы Раду изображать на стенах храмов?

Я не уверен, в курсе ли автор, но она внезапно попала в точку: на стенах храмов, как правило, изображали ктиторов, то есть людей, обеспечивших постройку храма или владеющих землёй, на которой он расположен)) так что все шансы у него были.

Анон · 2018-07-17 17:55:00

Анон пишет:

Драко Малфоя из небезызвестного фандома, его тоже "Серебряным Принцем" называли

А ещё - Сергея Пенкина))

Анон пишет:

не могу допустить, чтобы кто-нибудь из приближенных заметил мою недостойную правителя слабость

А то, что его на коня усаживают и он в седле держится нетвёрдо, это, конечно, ни фига не заметно :sacrasm:

Анон пишет:

Па-а-а-а-азвольте, это тот Раду, который с койки кое-как поднимался?

Раз приближённые не заметили, то султан - тем более :trollface:

Анон · 2018-07-17 18:02:55

Анон пишет:

Чо это Раду помирает, какая-то странная мерисья О_о

А чо странного! Рассказ же идёт с конца. Так что мерисья только начала жить... и болеть.

А в болезнях для Раду сплошной профит:
1) кожа бледная - на надо пудры
2) круги под глазами - не надо теней
3) жрать не хочется - не нужна диета, весь прозрачный
4) много времени по уважительной причине проводишь в койке и тебя няшат

Анон · 2018-07-17 18:23:28

Ну как чо странного. Мерисья должна в итоге получить сомца, дворец и всеобщее поклонение, а не скопытиться.

Анон · 2018-07-17 18:26:12

Анон пишет:

Мерисья должна в итоге получить сомца, дворец и всеобщее поклонение

А если она скопытится уже после того, как всё это получит, то разве нещитово?

Анон · 2018-07-17 21:41:36

Анон пишет:

3) жрать не хочется - не нужна диета, весь прозрачный

И срать не нужно!

Анон · 2018-07-17 22:03:56

Бздево опять стродает от евнухофобии. И либо черепашка палится, либо Илонка внезапно подъебнула Виликую :lol:

Ива Сиринга ответил Илоне
Илона, вот как раз неугодные группы чаще всего подвергаются негативным стереотипам, оппонентами выхватываются худшие экземпляры и выдвигаются в "пример" на всю группу, по принципу "паршивая овца всё стадо портит". А в случае евнухов так вообще сплошь ярлыки и двойные стандарты. В той книге Феофилакта эта черта человеческой психики приводится в пример кстати, цитирую не дословно "Неужели ты пойдешь на против Бога? Господь собирался пощадить грешные города ради 10 праведников, а ты осуждаешь тысячу чистых и целомудренных евнухов из-за десяти распутников и разбойников среди них?" - это сказал евнух Симон аскету Стефану. И это в 10-11 веках, когда в целом общество всё-же более уважительно относилось к евнухам, и даже тогда их считали "второсортными" людьми. А что же сейчас? Сейчас иногда даже не хочется ничего объяснять людям по теме евнухов, настолько дремучее невежество, замусоренное образами из СМИ и ориенталисткой кинк-экзотикой про гаремы и прочим бредом. За то время когда я рисовал евнухов, я слышал от людей столько унизительных комментарий и глупых вопросов по данной теме, что просто жуть. А с другой стороны ведь есть люди которые ищут правду, хотят докопаться до истины, открытые к новым знаниям и способные к рациональному, адекватному мышлению. Такие люди в меньшинстве, но именно для них направлено творчество, новые знания и обращения.
Кстати, та книга Феофилакта до сих не переведена ни на русский, ни на английский. Видимо, никому и вправду не нужна "защита евнухов". А ведь Феофилакт писал эту книгу для любимого брата-евнуха в подарок, а также хотел, чтобы эту книгу распространяли везде, чтобы люди наконец-то стали понимать, принимать и уважать евнухов.
Ива Сиринга ответил Sun
Sun, спасибо) рад это слышать
Sun Wind ответила Иве
Ива, вы шикарно рисуете )серьезно.
Илона Ильинская ответила Иве
Ива, ох, как жаль, что она не переведена((( Но, вы же читаете ее, даже цитируете. На каком языке тогда она написана?

Холиварофорум

Объявление

#1 2015-07-03 12:51:43

Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38751 2018-07-16 18:52:35

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38752 2018-07-16 18:53:25

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38753 2018-07-16 18:56:01

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38754 2018-07-16 19:01:58

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38755 2018-07-16 19:05:18

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38756 2018-07-16 19:09:05

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38757 2018-07-16 19:09:39

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38758 2018-07-16 21:05:22

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38759 2018-07-16 21:21:16

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38760 2018-07-16 21:40:26

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38761 2018-07-16 22:18:48

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38762 2018-07-16 22:30:01

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38763 2018-07-16 22:31:49

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38764 2018-07-17 12:34:11

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38765 2018-07-17 13:57:09

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38766 2018-07-17 15:50:12

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38767 2018-07-17 16:45:22

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38768 2018-07-17 17:02:01

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38769 2018-07-17 17:21:29

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38770 2018-07-17 17:55:00

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38771 2018-07-17 18:02:55

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38772 2018-07-17 18:23:28

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38773 2018-07-17 18:26:12

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38774 2018-07-17 21:41:36

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

#38775 2018-07-17 22:03:56

Re: Develv (сестры DevaIluvatar и Elveo)

Подвал форума