С телефонным звонком успели вовремя:
Мама, конечно, волновалась, но не так отчаянно, как я думал. Потом я узнал, что она пришла домой лишь за минуту до моего звонка и не успела перепугаться как следует.
Два часа дня, это мама обедать домой пришла. Причём, как тут же выясняется, со своим действующим ухажёром Евгением Львовичем Верховцевым, который и заступился за протагониста. Тут же выпрашивается разрешение погулять ещё.
Тут опять прорезался голос Евгения Львовича. Неразборчиво, но бодро. И мама сказала скрепя сердце:
— Хорошо. Но к четырём обязательно быть дома! В шестнадцать ноль-ноль я позвоню.
Это ещё примерно пара часов. Не так уж мало. В частности:
До шестнадцати ноль-ноль мы успели столько всего! Пересекли всю пустынную территорию и выбрались на улицу между двух водонапорных башен. Они были тоже заброшенные. Старинные, похожие на крепостные. Серёжка сказал, что это главный вход на здешний участок Безлюдных пространств.
— Значит, ты бывал здесь раньше?.. Ну, конечно! И телефон сразу отыскал, и все проходы знаешь!
В ответ, как обычно в этой книге, ни да, ни нет. С другой стороны, два часа не так уж и много, загуливаться по второму разу уже нельзя. На две башни, которые «главный вход», кстати, рекомендую обратить внимание, они ещё возникнут, в том числе в этой же главе.
Герои возвращаются к рынку, где сидит девочка Сойка с полученной сегодня книжкой.
Она тихонько обрадовалась нам:
— Я уже почти всю книжку прочитала…
— А ты ела что-нибудь? — строго спросил Серёжка.
— Ела… На рынке пирожок купила. Мне какой-то дяденька целых сто рублей дал, новую бумажку…
— А у нас для тебя добыча, — похвастался я. — Смотри, сколько стеклотары! (…)
У киоска, где сдают стеклянную посуду, они откатили меня в сторону, а сами встали в очередь. И минут через двадцать вернулись с пачкой замусоленных бумажек.
— Больше тыщи! — весело сообщил Серёжка.
И Сойка уже не стеснялась. Почти…
— Я эти деньги спрячу, а бабушке буду давать помаленьку. Можно теперь целую неделю не просить…
О! Про сторублёвые купюры в начале девяностых можно много чего рассказать. Сейчас расскажем.
При СССР сто рублей были серьёзными деньгами. Самые крупные номиналы купюр — 50 и 100 рублей, в них обычно хранили наличные сбережения. В январе 1991 грянула денежная реформа, в ходе которой государство просто отказалось принимать у населения эти купюры сверх некоторого небольшого предела — а если у кого-то крупными купюрами было больше этой суммы, то нужно было доказывать, что ты не верблюд и деньги эти у тебя честные. Отметку о произведённом обмене денег ставили в паспорта, подробности можно прочесть хотя бы в википедии.
Чтец встретил ту реформу в больнице, куда попал с дурацкой травмой ноги по гололёду, — и помнит, как мужики со всего отделения на своих костылях бросились к телефону-автомату! Рассказать жёнам о своих заначках, чтобы деньги не пропали же: лучше жене, чем в мусорку! Больничный телефон висел на стене, вот точно как в предыдущей главе книги, разговоры по нему были слышны всем, кто ждал своей очереди поговорить… так там в качестве мест хранения заначек чего только не называлось…
Вместо выведенных из обращения появились новые, очень похожие купюры (поверх прежнего рисунка был наложен дополнительный узор), но деньги стремительно обесценивались, а к концу года развалился Советский Союз.
Следующее поколение сторублёвок появилось в январе 1993, и именно такую купюру добрый дяденька дал Сойке. Вот она с одной и с другой стороны.
Эти деньги народ полупрезрительно называл фантиками: у них и размер был небольшой (показанная выше сторублёвка — 130×53 мм), и ценность невеликая. В июне 1993 на такую бумажку можно было купить именно что один-два пирожка, не более.
Пункты приёма стеклотары в том году ещё работали достаточно массово, они исчезнут парой лет позднее. Вырученная за собранные бутылки тысяча с чем-то рублей — сумма по детским меркам ничего так, для дневной выручки ребёнка-попрошайки довольно прилично. По взрослым меркам, конечно, не густо, но разок сходить в магазин за продуктами на пару дней вполне можно.
Даётся, естественно, обещание завтра прийти снова, и следующую книжку принести, и бутылок ещё насобирать. И на прощание — ещё одна фирменная крапивинская фишка.
Сойка проводила нас до угла Кровельщиков и Водопроводной. А там, когда прощались, вдруг засмущалась снова:
— Можно, я спрошу?.. Вы не знаете, что такое брашпиль?
Ну и вопросик!
— Это на корабле… — начал Серёжка.
— Такая машина, чтобы якорь поднимать! — заторопился я. — А ты где про него вычитала? В этой книжке ничего морского нет, по-моему.
— Это не из книжки. Из песни… Там такие слова: «Где-то грохнула цепь на брашпиле…» Теперь я понимаю…
— А что за песня? — осторожно спросил Серёжка.
— Брат сочинил. Давно ещё.
— Значит, у тебя есть брат? — глупо спросил я.
— Двоюродный. Он далеко, на Сахалине. Два года назад приезжал и пел мне. Я запомнила…
Нельзя просто так прочитать крапивинскую книжку, и чтобы в ней вдруг не нашлось хоть чего-нибудь связанного с па-ру-са-ми. Опять же, нельзя просто так прочитать крапивинскую книжку, и чтобы в ней не нашлось каких-нибудь авторских стихов. Стихи будут в этой же главе чуть дальше, а на па-ру-сах автор, к чести его, зацикливаться не будет.
Вскоре прощаются и главные герои.
— Завтра приходи обязательно…
— Ох… завтра же суббота.
— Не можешь? — сразу затосковал я.
— Могу, только…
— Что?
— Завтра, наверно, твоя мама дома будет…
— Ну и что?!
— Наверно, она сердится на меня: «Привязался к Роме какой-то подозрительный тип, увозит куда-то…»
С возвращением домой на этот раз всё получилось удачно («Мы успели домой за три минуты до маминого звонка. И я бессовестно сообщил маме, что сижу дома уже давным-давно.»), а вот вечером после расставания на протагониста наваливаются вполне понятные в такой ситуации рефлексии.
А когда Серёжка скрылся, вдруг сразу, как ледяная сосулька, проколол меня страх: «А что, если завтра он не придёт?»
Ну, завтра, может быть, и придёт, а через несколько дней я ему надоем. С какой стати он должен возиться с инвалидом?
Вокруг столько здоровых мальчишек! С ними можно без забот гонять мяч, носиться на велосипедах. Гулять где душа пожелает, не таская тяжёлое кресло. В том числе и по Безлюдным пространствам…
Почему я за эти два дня привык, что он нянчится со мной? Привык, словно к себе самому, к своему второму «я»! Будто он для того и родился, чтобы всю жизнь быть со мной рядом!
Он и во сне приходит, не забывает меня. А я что? Чем хорошим я могу ответить Серёжке? (…)
Нет, он не бросит меня сразу, но где-нибудь через неделю скажет, глядя в сторону: «Понимаешь, я завтра не смогу прийти. И послезавтра. Дома куча дел…»
Я чуть не заревел. Головой лёг на перила балкона. И сидел так, пока не пришла мама. (…)
Мне стало поспокойнее, но всё же я улёгся опять совсем рано: чтобы поскорее дождаться утра и Серёжки. Увижу его и спрошу прямо: «Ты со мной подружился накрепко или это так, случайность?»
Но разве про такое говорят?
А может, он опять приснится? Тогда уж точно спрошу.
Не приснился, и вообще сны на этот раз были не «летучие», а довольно сумбурные. Но девочка Сойка в них присутствовала:
Потом приснилась Сойка. Мы с ней гуляли по заросшим одуванчиками пустырям, по лопухам и кочкам, среди которых прятались мохнатые чуки. Мы собирали бутылки. Сойка была в коротком новом платьице — очень красном, с белыми бабочками. Но к платью была пришита заплата из серой холстины. Потому что Золушка.
Следующий день, как мы помним, является субботним. Мама присутствует дома, но высказанные накануне вечером опасения не сбываются.
Серёжка пришёл ровно в десять, как договорились. Он был неузнаваемый. В белой рубашке, в синих брюках с наглаженными стрелками. Кепку-бейсболку он оставил дома, а волосы были расчёсаны на косой пробор — очень старательно.
Совсем другой Серёжка. Я, конечно, обрадовался, но…
Зато маме он понравился. Тем более, что сразу же заявил:
— Ирина Григорьевна, вы меня извините, пожалуйста. Это я виноват, что вчера задержались.
Мама сказала, что это пустяки и что она очень довольна, что у Ромы появился такой замечательный товарищ, и так далее… Напоила нас чаем и отпустила гулять до обеда.
— Мама, до трёх часов! Мы ведь поздно позавтракали!
Мама и её реакция. Существенный момент, учитывая то, что до сих пор всё здорово напоминало игру мальчика в выдуманного друга. Хотя всё равно всё не просто.
Прогулка ввиду субботних обстоятельств обещает отличаться от тех, что были в предыдущие дни.
На улице он спросил:
— Куда двинемся?
— К Сойке, конечно! Я же книжку взял для неё…
— А чего ты надутый?
— А чего ты такой наглаженный! На Безлюдные пространства в этом наряде не сунешься.
— Да, если брюки извожу, тетя Настя со свету сживёт…
— Вот видишь!
— Но не мог же я перед твоей мамой появиться оборванцем!
— Не оборванцем, а нормальным человеком…
— Ничего! Сегодня погуляем среди цивилизации. А потом… у нас ещё знаешь сколько всего впереди!
Субботние отличия обнаруживаются и с другой стороны:
Сойка ждала нас не на прежнем месте, а напротив, через улицу. Там был скверик с двумя скамейками. На одной и сидела Сойка. С книжкой. Встала навстречу нам, заулыбалась. Потупилась.
Она была нынче не в мальчишечьей пыльной одежде, а почти такая, как в моём сне. Только рисунок на красном платьице был не из бабочек, а из белых листьев. И заплаты, конечно, не оказалось.
Не просто так, тут же всплывают новые подробности Сойкиного жития с её творческой бабушкой-контролёршей:
Серёжка поглядел на меня хитро. И вдруг:
— Сойка, пошли с нами гулять! Ты ведь сегодня… выходная?
Она сделалась как-то прямее. Взрослее даже.
— Я теперь всегда выходная. Бабушке отдала все деньги и сказала, что больше не буду… это. Никогда. Иначе пускай она покупает мне на эти деньги билет. До Дорожкина!
— Не хватит на билет-то, — заметил Серёжка.
— Я знаю… но она не догадалась. Сделалась будто слабая совсем. И говорит: «Дитя моё, ты права. Я не должна…» Ой, как это?.. А! «Я не должна взваливать свою трагическую жизнь на детские плечи…»
Сколько ни пеняй Крапивину за неестественную вычурность взрослой речи, а в данном случае пенять не на что. У бабушки явные деменции, каковое слово девочке пока ещё простительно не знать.
А вот что касается «не хватит на билет»… Это означает, что деревня Дорожкино находится довольно далеко. В другой области как минимум, куда надо ехать поездом или на междугороднем автобусе — на электричку внутри области по тем временам тысячи рублей гарантированно хватило бы. В общем, понятно, что девочке просто так до родителей не добраться. Понятно и то, что бабушка в масштабах цен не разбирается — ну, деменции как есть.
Времени на прогулку, как мы помним, было отпущено до обеда, и на сей раз гуляют втроём.
Мы славно погуляли в то утро! У Серёжки нашлась бумажка в двести рублей, мы купили брикет пломбира. Поделили на три части. Мы добрались до Центральной площади, над которой висел изукрашенный рекламами воздушный шар. На площади был праздник «День самодеятельного творчества». Зрители, жалеючи меня, «колясочника», пропустили нас в первый ряд. Там на эстраде выступали клоуны (животики надорвёшь), потом плясали мальчишки в матросской форме. Здорово плясали. Хорошо им на здоровых ногах.
Двести рублей, купюра 1993 года. Тоже «фантик» того же размера, что и сторублёвка. С одной стороны и с другой. Два мороженых на неё можно было купить, три уже не факт, тут от выбранного сорта зависело.
Прогулка приводит эту троицу к местной речушке, возле которой срабатывает цепочка ассоциаций «вода — корабль — брашпиль — стоп, а что же там за песня-то вчера упоминалась?». Сойка напевает эту песню, от которой приводятся два куплета (упоминается, что все слова протагонист не запомнил):
Это сбудется, сбудется, сбудется,
Потому что дорога не кончена.
Кто-то мчится затихшей улицей.
Кто-то бьётся в дверь заколоченную…
Сказка стала сильнее слёз,
И теперь ничего не страшно мне:
Где-то взмыл над водой самолёт,
Где-то грохнула цепь на брашпиле…
Стихи, естественно, крапивинские, строчка из них и дала название главе. Полный вариант будет приведён ближе к концу книги. А вот иллюстрация О.Брезинской к эпизоду.
Цепочка ассоциаций продолжается, явно неспроста:
Я так и представил: в ночной бухте гремит от бешеного вращения зубчатый барабан брашпиля на корабле. Корабль пришёл к кому-то на помощь, отдал якорь. А с его широкой палубы, освещённой двумя цепочками огней, взлетает легонький «L-5» — тоже спешит на выручку.
К кому? К тому, кто «бьётся в дверь заколоченную»?
Мне даже зябко сделалось на миг: словно что-то такое ожидало впереди и меня.
Впечатлённая песней троица расстаётся: «Потом она <Сойка> сказала, что пора домой. Призналась, что хочет скорее сесть за книжку». А до заявленных трёх часов сколько-то времени ещё есть.
Мы проводили Сойку на улицу Крылова, к её дому — обшарпанному, деревянному…
— А сейчас куда? — спросил меня Серёжка.
Мне отчаянно хотелось опять на Безлюдные пространства. Особенно после Сойкиной песни.
— Давай хоть на самый краешек, а? Туда, к башням!
Серёжка не спорил. Мы быстро добрались до улицы Кузнечной, где стояли две водонапорные башни.
И я ощутил себя, словно у входа в заколдованное королевство.
— Серёжка, давай туда… хоть немного. Там ведь не сразу буераки…
С башнями (помните их?), однако, всё не так просто. Между ними, как мы помним, герои вышли с Безлюдных пространств. А вот войти туда между ними не удаётся (хотя и «главный вход»). Серёжка предупреждает — Ромка не верит. И начинает верить только после трёх безуспешных попыток. (Есть такое специальное слово — анизотропия. То есть разные свойства в разных направлениях.) Похожие моменты часто мелькают у Крапивина в «Великом Кристалле».
— Пойдём лучше к Мельничному болоту… — Мне захотелось посмотреть, есть ли на песке барабан от кабеля, с которого мы прыгали во сне.
— Сегодня суббота, — смущённо возразил Серёжка. — Чуки не любят, когда их тревожат по субботам. Они в это время ремонтируют мостки. Ну, тот тротуар, что от коллектора идёт…
В очередной раз: фигу протагонисту, а не прямой ответ на вопрос, что это было — сон или не сон.
Между тем пора расставаться — вот уже и к подъезду подошли, и мама одновременно к подъезду подходит — и на протагониста снова накатывает при расставании:
И мне вдруг почудилось, что я вижу его последний раз.
— Серёжка-а!!
Нет, я не закричал. Это лишь внутри меня возник такой отчаянный крик. А на самом деле я сказал одними губами:
— Лопушок…
Он оглянулся. Неужели услышал? Или догадался?.. Подбежал.
— Ромка, ты что?
Я дышал почти со слезами.
Он вдруг наклонился надо мной. Тепло прошептал мне в ухо:
— Ром, я знаю, чего ты боишься. Не бойся… Я тебя никогда не брошу… — И умчался за угол.
А я сидел пристыженный и счастливый, пока не подошла мама.