— Поня... Понюшка... Понечка...
Дрожь в голосе старика была противной, жалкой до отвращения... и удивительным образом именно дрожь эта, прерывистость полушёпота были особенно сладки. Ферапонт, сам того не желая, покрывался гусиной кожей с головы до ног. Словно разделся донага и подошёл к реке, и пахнуло от воды в лицо прохладой и тиной, и ты сейчас, вот сейчас, одолеешь озноб и нырнёшь...Только вместо озноба охватывал лилипута жар. Жарче всего было в паху, где твердело то, что Рудольф называл пипкой и петушком, а Ферапонт — только хуем и никак иначе. Не в размере же дело, а в факте. Встаёт — значит, хуй. И что волос там нет, ничего не значит.
Рудольф в темноте, едва разбавляемой тусклым светом покачивающегося за окном фонаря, всё пытался поймать Ферапонта за хуй — ему нравилось гладить ферапонтов хуй двумя пальцами, а лилипут вертел бёдрами, уворачиваясь, но не сходил с места. Не было сил, потому что от одной мысли, что пальцы сейчас будут здесь, и будут они горячие, мягкие... у Рудольфа руки были без мозолей — зачем мозоли фокуснику... мягкие, очень мягкие, а другая рука, тоже мягкая и горячая, будет гладить и сдавливать спину и то, что пониже, все силы кончались.
Рудольф опять его трахнет, это неизбежно. И Ферапонт кончит тоже, а потом встанет на ватные ноги, проковыляет в сени и будет там над поганым ведром смывать с себя сперму, черпая ковшиком из другого ведра, с водой, и будет ему, конечно, противно. Уворачивался, правда, лилипут не поэтому. А потому, что он не пидер и не давалка. Это Рудик лезет, значит, Рудик пидер. А Ферапонт мужик. Вот.
— Понюшка... Иди ко мне, иди, маленький... Иди, я тебе двугривенный дам, миленький.
— Полтинник, — выворачиваясь всем телом, процедил Ферапонт.
— Четвертачок. Зачем тебе полтинник, ты и сам четвертачок.
— Сейчас вообще дрочить в угол пойдёшь. Ты знаешь, если я решу не дать, то не дам, хоть ты тресни. Под потолок залезу и не дам.
Рудольф по-бабьи заохал и сдался.
— Полтинник. Полтинник дам.
— Обманешь ведь, старый пидер. Залупой своей клянись. Обманешь — откушу её нахуй, — не сдавался Ферапонт. В темноте зашуршало суетливо, потом в луче фонаря блеснул кружочек на мягкой ладони фокусника:
— На, сейчас бери.
Ферапонт засунул полтинник в карман и сел недвижно. Он не шалава, ластиться и подмахивать не будет. Пусть старый пидер сам всё делает.
Рудольф ждать себя не заставил. Сгрёб, прижал, стал тыкаться дрожащими слюнявыми губами в уши, в шею. Лицо целовать Ферапонт не разрешал, у пьяного старикана на губах выступала противная липкая белая пена. Ну его. Рудольф подтащил лилипута ещё немного, на шишку. Вставал у фокусника долго, вяло, сейчас через штаны еле чувствовался. Не хуй, а одно название. Не в размере дело, не в размере.
Одна рука уже пошла гулять. Сначала фокусник просовывал пальцы под рубашку, мимо пуговиц. Трогал соски, щекотно, но терпимо. Живот тоже трогал. Потом только теребил бляху на ремне, звенел ею, расстёгивая. Наконец, расстёгивал и ширинку, стягивал неловко, приподымая Ферапонта другой рукой, штаны и сатиновые трусы и хватал двумя пальцами за хуй. Дрочил Рудольф умело. Словно и до Ферапонта трогал хуи такого размера и знал точно, что с ними делать. Сначала немного насухую, потом слюнявил пальцы и дальше дрочил мокрыми, нажимая, как надо, замедляясь, когда Ферапонту казалось, что его сейчас судорога возьмёт.
Сквозь штаны на Рудольфе лилипут почувствовал задом, что у него, наконец, встало как следует. Ферапонт сквозь мутную негу собрался, приготовился к очередной битве. От пальцев на хуе расходились по телу сладкие и болезненные волны.
Фокусник зашевелился, стягивая к коленям шаровары. Голый рудольфов член возил Ферапонту по заду влажной залупой. Шаровары собрались, куда надо, и Рудольф потащил лилипута, пытаясь пристроиться между мягких половинок; Ферапонт отдёрнулся, выгнулся, стал выворачиваться:
— Не дам там возить! Дрочи давай, небось рук у тебя хватает!
Фокусник опять заныл своё «Поня... Понечка», затаскивая извивающегося лилипута на шишку.
— Я же потихоньку, я же снаружи только...
— Ага... Снаружи... А то я не чувствую совсем, как ты на очко мне давишь.. Ты что думаешь, незаметно, что ли? Знаешь, как больно? Надави себе вон шваброй «только снаружи», я посмотрю! Я не пидер, нехуй мне в жопу ломиться!
— Кто ломится, Понечка, миленький... — казалось, от того, что лилипут сопротивляется, шишка у старикана только растёт и крепчает. Она так и впечатывалась в мякоть ягодицы, твёрдая, горячая, и плыло у Ферапонта от этого перед глазами. Но он сжал зубы, терпел и изворачивался. Всё шло к тому, что Рудик решил потихоньку поломать очко и давил он с умыслом, чтобы жопная резинка подрастянулась и чтобы лилипут привык, что ему в очко ломятся. Может, фокусник и правда думал, что незаметно. Но хер не заметишь, когда тебе в очко залупу давят — от боли у Ферапонта даже падало.
— Ну не кончу я, если самому, — со слезой в голосе ныл Рудольф. — Понечка, милый, ну хоть полижи мне, полижи шишечку, а?
— Пусть тебе завклубом вафлит, — Ферапонт сдаваться не собирался. — У неё рот, как у лошади: большой, мягкий и слюнявый. Туда с яйцами войдёт. А я тебе не пидер.
Он совсем вывернулся, шмякнулся на вытертый палас на полу на все четыре кости и быстро отполз под стол, остро чувствуя, как сверкает под фонарём незагорелый зад. Хуй ломило, как хотелось кончить. Самому дрочить никогда не получалось. Чем ближе был взрыв, тем слабее становился Ферапонт, и темп рука не держала, становилась как ватная.
Рудольф, пошатываясь, встал на четвереньки, слепо заглянул под стол:
— Понечка... Миленький...
— Понечка, — передразнил лилипут. От злости пелена перед глазами прошла. — Что «Понечка»?
В темноте всхлипнуло несколько раз, засопело и, наконец, выдохнуло:
— Ну, хоть под мышечку...
***
Больше всего Ферапонт, конечно, пока лежал, боялся, что старик устанет или забудет держать себя на вытянутых руках, грохнется сверху и раскокает ему все кости к чертям. Под мышкой горело; лилипут назло Рудольфу прижимал руку как можно плотнее, но старик только довольно кряхтел и сопел, затискивая шишку часто и ровно. Наконец, шишка дёрнулась, под мышкой стало мокро и липко, и фокусник отвалился, упал рядом с лилипутом на пол — Ферапонт только вздрогнуть от ужаса успел. Дыхание у фокусника сбилось, стало неровным. «Доволен, сука,» подумал Ферапонт со странным злорадством, прислушиваясь к стариковскому дыханию. «Обкончал и доволен, козёл старый.» Вслух лилипут прошептал:
— Эй, а я-то?
— Сейчас, Понечка... Сейчас, — пробормотал Рудольф, но даже не пошевелился. Через минуту он всхрапнул, и Ферапонт понял, что фокусник просто заснул. «Сука,» опять определил про себя лилипут и поддрочил член. Под мышкой становилось всё липче и противней. Ферапонт сел, ощупал Рудольфово лицо и плечи, забрался пьяному старикану на грудь и, опершись руками о пол, на всю глубину засунул хуй в раскрытый рот. Рот был совсем не то, что пальцы, не хватало тесноты, но Ферапонт догадался прижаться залупой к горячему мокрому нёбу, и стало самое то. Долго трудиться не пришлось. Даже наоборот, Ферапонт старался сдержаться, чтобы продлить приятное ощущение скольжения залупы по нёбу. Перед глазами затемнело, но отчего-то двигать бёдрами дальше оказалось легче, чем раньше рукой — естественнее, что ли. Наконец, под яйцами и вдоль хуя сладко стрельнуло электричеством, и Ферапонт прижался животом к мокрому рту, сплющил мягкий податливый нос — и пробормотал с наслаждением:
— На тебе под мышечку, пидер ты старый.