Итак, Винька ожидает чего угодно, но ПП ведёт себя с ним дружелюбно. Он понимает, что Винька не собирался устраивать диверсии или красть что-нибудь, но ему очень интересно, зачем это Виньке было надо.
– Так что же?.. Скорее всего, тобой двигала страсть к приключениям, разбуженная книгами бессмертного Дюма. А?.. Если ты скажешь, что это так, я поверю, ибо сам был отроком десяти лет отроду…
– Мне уже почти одиннадцать, – буркнул Винька.
– Отроком одиннадцати лет я был тоже, представь себе! Правда, тебе покажется, что этот факт имел место на заре каменного века, поскольку было это еще задолго до революции. Но все, мой друг, относительно! Мне-то кажется, что это было почти вчера… И память о приключениях тех лет до сих пор свежа…
Винька царапал сандалией паркет. Отколупывал от колена чешуйки высохшей глины (все равно маскировка уже не нужна). И понимал: самое простое дело – “признаться”. Сказать, что да, захотелось испытать ночные тайны и переживания. Поспорил, мол, с ребятами, что переночует один в библиотеке. Как, например, маленький Максим Горький спорил, что переночует на кладбище…
Но ведь опять будет неправда! Может, и безобидная, потому что после трехнедельного срока. Но, с другой стороны, она имеет отношение к истории, которую он рассказал Кудрявой. Значит, есть опасение, что повредит. Да и вообще… как-то стыдно врать в глаза этому старику во флотском кителе, хорошему человеку, который всегда по-доброму относился к Виньке.
А говорить все как есть, тоже было стыдно.
После долгих танцев с бубнами Винька всё же рассказывает про Ферапонта и колдовство.
– Вы, наверно, скажете, что все это чепуха, да?
– Как знать, как знать… На свете еще столько непонятного. Я не берусь судить… По крайней мере, в таких делах надо использовать все шансы. И ты, конечно, прав, что не оставил своим участием Ферапонта… В любом случае он будет знать, что у него есть друзья.
ПП даёт совет Виньке, как побороть его страхи перед Тьмой.
– …Понимаешь, голубчик, избавиться от всего такого, от веры в потусторонний мир, не очень сложно. Необходимо лишь некоторое усилие воли. Три дня подряд, утром и перед сном, надо делать глубокий вдох и негромко, но внятно двенадцать раз говорить себе: “Не бойся. Не бойся…” И в конце концов почувствуешь, что от всего этого ты избавился. Сделай так… если хочешь.
– А вы? Избавились?
– Гм… дать тебе еще меду?
– Ага… то есть пожалуйста.
– Видишь ли… Избавиться от Запределья можно лишь от всего разом. Не получится так, чтобы только черные полосы пропали. Добрые чудеса исчезнут тоже. И светлые пространства…
“И где тогда будет жить Глебка? Он… он же исчезнет тоже! На-со-всем!..”
Винька уткнулся носом в стакан. Петр Петрович покашлял и попросил:
– Пускай этот разговор останется между нами, ладно? А то меня, старого дурня, чего доброго, уволят за суеверия…
Винька шепотом сказал в стакан:
– Я никому… никогда…
Они откровенничают, Винька спрашивает, не был ли ПП моряком и выясняется, что нет, и колокол в библиотеке не с корабля (хотя это Винька уже выяснил). Китель он носит, потому что служил на флоте радиотелеграфистом.
– Петр Петрович, вы говорили, что Рудольф Яковлевич ваш бывший друг. А потом… вы поссорились?
– Очень давно. Даже не поссорились, а… так…
– Наверно… потому что он к белым ушел?– высказал Винька тайную догадку.
– Да никуда он не ушел, выступал со своими фокусами в цирках и ресторанах. И перед теми, и перед другими, всех цветов… Тогда это было обычное дело. Считалось, что власть – одно, а искусство – другое… А разошлись мы с ним гораздо раньше. Было нам тогда по тринадцать лет… Ты знаешь красный дом на берегу, там сейчас училище ФЗО?
– Конечно!
– Раньше в нем была мужская гимназия. Я уже говорил, что мы с Рудольфом учились там в одном классе…
И тут начинается флэшбек во флэшбеке о детстве ПП и Рудольфа. Извините, сейчас будет длинно.
Сошлись мы с Рудольфом еще во втором классе – на общих интересах. Оба читатели были такие, что от книги за уши не оттащишь. Майн-Рид, Жаколио, Стивенсон… А еще —техника! Тогда аэропланы, мотоциклы, телефоны, кинематограф – все это было в новинку. Особенно здесь, в провинции. Мы про эти чудеса знали в основном понаслышке и отчаянно желали поскорее к ним приобщиться. Возились с батарейками, лампочками, звонками, магнитами. Еще до первого полета братьев Райт сконструировали модель летательного аппарата, тяжелую, как тачка, пустили с обрыва. И оба не сдержали слез, когда наше творение бесславно рассыпалось на куски…
В общем, сдружились так, что жить не могли друг без друга. Тем более, что других приятелей ни у него, ни у меня не было. Я – маленький, кособокий, он – тощий, длинношеий, тоже, как говорится, малопривлекательный. И возникло у нас этакое родство душ… В третьем классе мы даже клятву дали на берегу. Как Герцен и Огарев на Воробьевых горах. Не читал еще “Былое и думы”? Ну, понятно, это у тебя впереди…
А в четвертом классе у нескольких ребят возник к Рудольфу интерес. Дело в том, что Рудольф уже тогда увлекался фокусами и поднаторел в этом деле изрядно. Я им восхищался от души, он и правда талант… Ну вот, показал он кое-что на переменах раз, другой и вызвал симпатию некоего Вениамина Крутова. Отец этого Венички, Федор Иннокентьевич Крутов, человек был состоятельный, акционер пароходной компании. Ну, у Вени, конечно, и круг друзей соответствующий. Они даже формой своей гимназической от нас, разночинцев, отличались. Все в мундирах, сшитых по заказу, отглаженных, с тугими талиями, как гвардейцы. А мы в своих коломянковых блузах и поясах с бляхами – словно деревенские рекруты…
И вот стала эта Крутовская компания приваживать Рудольфа к себе. А поскольку я его друг, то и меня. По правде говоря, и Рудольфу, и мне это было лестно. И любопытно. Бывали мы в Крутовском доме, катались в его экипаже, угощали нас обедами и чаями. Сестры у Вени – такие милые, вежливые, в платьицах с кружевами… Потом рождественская елка, подарки…
Но я-то скоро почуял, что сбоку припёка. Рудольф – тот свою причастность к компании честно отрабатывал. Такие представления устраивал, что даже взрослые открывали рты и аплодировали как столичному гастролеру. Даже сам папаша Крутов… А я – что? Мои нехитрые самоделки кому нужны?… Еще я стихи писал, но стеснялся этого так, что скорее бы на плаху пошел, чем прочитал публично…
Нет, меня не отшивали явно, все было корректно, прилично. Воспитанные мальчики. Но… то забудут пригласить куда-нибудь, когда зовут Рудольфа. То соберутся в кружок, ведут свой разговор, а я в сторонке. Подойду, а они умолкают…
А я надо сказать, был маленький, щуплый, но жутко самолюбивый… Вот ты рассказывал сейчас про Ферапонта, а я вспоминал себя…
Но все-таки я переживал не столько за себя, сколько за Рудольфа. Я видел то, чего не видел он (или старался не видеть). Понимаешь, они держали его при себе для забавы. Были с ним предельно милы, подчеркнуто вежливы, но внутри, по-моему, прятали пренебрежение. И между мной и Рудольфом появилась трещинка. Однажды я сказал ему:
“Они с тобой поиграют, а потом прогонят, как надоевшую собачонку”.
Рудольф искренне возмутился:
“Да ты что! Они настоящие друзья! И мои, и твои! Веня сказал, что пригласит нас в летние каникулы на дачу! Со всей компанией. Хоть на целое лето!”
И представь себе, пригласил…
– И вы поехали?
– Да, поехал… Понимал, что нечего соваться с суконным рылом в калашный ряд, но победило любопытство. А главное – не хотел я оставлять Рудольфа. По правде говоря, просто боялся: потеряю друга окончательно…
Хм, чувства ПП в этой ситуации понятны, но хотелось бы хоть каких-то аргументов «запрятанного пренебрежения». Пока нам об этом известно только со слов ПП, который пристрастен. Я бы на месте Рудольфа тоже возмутилась. Особенно в таком возрасте, когда ещё не думаешь обо всех этих сословных предрассудках.
Посмотрим, что будет дальше.
ПП рассказывает, что первая неделя на даче была безоблачной, купания, лодки, походы, игры, чай на веранде... Чёрт, он так это описывает, что и мне захотелось, чтобы меня пригласили на такую дачу! Да ещё и на такой долгий срок — «хоть на целое лето»! Но с другой стороны, ПП чувствовал себя не в своей тарелке, «почти как у оборванного уличного мальчишки в королевских покоях». И вот тут я не понимаю. Неделю вот так пожить и повеселиться — уже прекрасно! Пора бы и честь знать, нет? Особенно если тебе не совсем комфортно. Взял бы, поблагодарил за гостеприимство и уехал бы пораньше, вряд ли их дружба с Рудольфом пострадала бы.
А потом… Потом-то все равно должно было что-то случиться. И случилось.
Сестры Крутовы затеяли домашние концерты. С пением под пианино и гитару, со стихами, танцами… Я-то, конечно, отсиживался в уголке, а Рудольф развернулся во всю силу своих дарований. Так увлекся ролью фокусника и мага, что целыми днями не снимал тюрбан, сделанный из купального полотенца. И не только уже на концертах, а при любом случае свои таланты показывал… Понимаешь, все хорошо в меру, а он, можно сказать, увяз в своей роли по уши. То и дело трюки: с шарами от крокета, с картами, с карманными часами, с чайными ложками. И при этом всякие ужимки. В ответ, конечно, аплодисменты и смех. Вскоре уже так повелось: где Рудик, там цирк и веселье. Мне это веселье казалось обидным.
Я несколько раз говорил Рудольфу:
“Чего ты паясничаешь!”
А он:
“Я оттачиваю мастерство”.
“Они же не над мастерством смеются, а над тобой. Ты не фокусник уже стал, а клоун…”
“Да ну тебя! Ты просто злишься, что на тебя Лидочка не глядит”.
Лидочка была на год старше своего брата Вениамина. Очень милая такая девочка, изящная. Пела чудесно. Конечно, она мне нравилась. Но я чувствовал себя чуть ли не уродом и, разумеется, не помышлял о взаимной симпатии, понимал, кто есть кто. Поэтому в ответ лишь обругал Рудольфа. Довольно грубо. Впервые в жизни. А он не разозлился. Будто даже не заметил…
Я по-прежнему не вижу здесь конкретных примеров насмешки и пренебрежения.
А Лидочка через день вдруг подошла ко мне:
“Петя, правду ли говорят, что вы пишете стихи?”
“Кто говорит?” – вспыхнул я. И захотелось огреть Рудольфа по башке. Скотина длинноязыкая!
“Ах, это совершенно не важно. Талант все равно нельзя удержать в секрете… Скажите, вы не могли бы сочинить два-три куплета для своего друга? Нужен мадригал…”
Я заморгал:
“Что нужно?”
“Хвалебное стихотворение. Мы на сегодняшнем концерте собираемся возвеличить Рудика за его замечательные способности.
Я набычился и пробормотал:
“Не… я такие не пишу…”
“А какие же вы пишете? Наверно, про любовь?”
“Нет…”
Я писал про рыцарей и морские приключения. Но сказать про это постыдился и буркнул:
“Про электричество…”
“Ах как интересно! А мадригал, значит, не ваш жанр? Извините…” – И упорхнула.
Вообще ПП какой-то странный, имхо.
Стихи о Рудольфе сочинил кто-то другой. Я их помню по сей день.
Вечером на широком крыльце, которое служило сценой, устроили “коронацию”. Рудольфа усадили на покрытый чем-то золотистым стул, и приятель Веньки Крутова, Игорь Субботин, постоянный тогдашний декламатор, возгласил:
Знаменитый наш комнатный мальчик
То и дело творит чудеса!
Лишь поднимет магический пальчик —
Сразу дыбом встают волоса!
Он с утра до вечернего чая
Потешать нас все время готов.
И за это его мы венчаем
Сей роскошной короной шутов!
И тут Лидочка и ее сестра Аня надели на Рудольфа картонную корону с бубенчиками…
Я думал, Рудька вскочит, растопчет ее. А он… сидел и улыбался.
Неужели он и в ту минуту ничего не понял? Ведь смеялись почти неприкрыто.
Понимаешь, Виня, если бы его величали как артиста, как восточного мага, другое дело. А то ведь воспели как шута! И вот эти слова – “комнатный мальчик”… Будто комнатная собачка или мальчик-прислуга для уборки комнат. И вдвойне обидно, что обыграли при этом его фамилию… Ты еще не учил немецкий язык?
– Нет. Мы в пятом классе будем. А может быть, английский, я не знаю…
– Дело в том, что “Циммеркнабе” по-немецки как раз и означает “комнатный мальчик”. Не исключено, что какой-то предок Рудольфа – из тех немцев, что приехали в Россию искать счастья еще при Екатерине Великой – действительно был комнатным служкой в чьем-то поместье… И вот здесь, на даче, эти “друзья” Рудольфа своими стихами как бы предсказали ему на всю жизнь: быть тебе слугой и шутом. Так мне, пор крайней мере, показалось.
Э-э-э-э... Стихи не фонтан, конечно. Но блин, тебе же самому предлагали написать! хвалебное! стихотворение! Надо думать, что у них не было цели непременно высмеять Рудольфа! А мнительность про предсказание на всю жизнь как вам? И то, что надо вскочить и растоптать корону?
Я не выдержал и крикнул:
“Рудька, встань! Уйди! Они же издеваются”!
А он сидел и улыбался.
Лидочка повернула ко мне хорошенькое личико.
“Петя, да что с вами? Мы ведь шутим!”
Тогда я вскочил со скамейки и убежал в сад, в самую глушь. И ужинать не пошел. А ночевал на сеновале. Меня сперва искали, окликали, потом оставили в покое. Видно, решили: перебесится мальчик и остынет… Взрослые в наши отношения не вмешивались. Наверно, считали, что свои дела дети утрясут сами…
Лидочка и прочие ведут себя намного адекватнее, определённо.
На сеновале я всю ночь сочинял стихи. Горячие и романтические, в духе Михаила Юрьевича Лермонтова. Сперва для Рудольфа:
Я не могу резвится и смеяться,
Когда измены взмахнута праща.
Ты другом был, а стал теперь паяцем,
И потому я говорю: “Прощай!”
Потом Вениамину Крутову и его друзьям и сестрам:
А вы, когда ленивою ногою
Столкнуть шута решите с корабля,
Не отпускайте в путь его нагого
И за старанье дайте два рубля!
“Нагого” – то есть нищего, голого, голодного. Никому не нужного…
Ранним утром я пришпилил бумагу к столбу веранды – кухонным ножом! – и отправился в Верхний Бор, на пристань… Стихотворные строчки все прыгали в голове, а в горле скребло от горечи прощания и от слез.
ОМГ, чем дальше, тем больше я сомневаюсь в адекватности ПП О_о Вообще у него какая-то иррациональная фобия того, что тебя почитают клоуном. И ладно бы тебя, так ещё друга, которому и так норм.
Пафос последних стихов я даже не комментирую.
Я теперь, Виня, понимаю, что стихи были смешные и неуклюжие, но…
– Хорошие стихи! Справедливые! – Винька всей душой переживал страдания гимназиста Пети. Словно сам этим Петей сделался!
– Ну… хорошие или нет, а тогда я излил в них всю свою обиду, все терзания…
Повесил я на палку узелок с вещами и ботинки, положил палку на плечо, подвернул свои гимназические штаны и зашагал по лесной дороге. В кармане у меня была кое-какая мелочь, я знал, что на дешевый палубный билет до города хватит.
Часа через два, на полдороге, догнала меня бричка с кучером Мироном. Сытый такой бородатый дядька.
“Так что велено вас, – говорит, – подвезти…”
Я обрадовался, в бричку влез.
“Ладно, – говорю, – поехали”.
А он заворачивает.
“Ты куда, Мирон? Пристань не там!”
“А мне велено не на пристань, а на дачу”.
Я кубарем с брички. Он – ко мне и руки растопырил:
“Не балуйте, сделайте одолжение. Потому как приказано доставить непременно…”
Я узелок и башмаки скинул в траву, палку наперевес:
“Только сунься!”
Ну, Мирон потоптался, да поехал назад. А меня вскоре догнал на телеге мужичок из ближней деревни. “На пристань, гимназист? Садись, чего зазря ноги бить…”
Доехали. Купил я билет на пароход “Рюрик”. Он, кстати, и теперь еще ходит, под именем “Дзержинский”… И к вечеру был я дома.
Ну как вам история? Меня впечатлила. А Крутовы, судя по всему, вполне нормальные ребята. Кто же знал, что им не повезёт наткнуться на КМ.
Дальше ПП рассказывает:
Я будто разом повзрослел… С Рудольфом мы больше не вступали, как говорится, ни в какие контакты. Будто не замечали друг друга, и так до самого выпуска из гимназии. Потом он на время куда-то исчез. А я поступил на технические курсы при пароходстве… Хотел в инженеры, да политехнического института в нашем городе не было, а уехать я не мог: отец к тому времени умер, мама болела, а в доме еще младший брат и сестренка…
Однажды, в январе семнадцатого, незадолго до революции, мы с Рудольфом столкнулись на улице. Рудольф был в офицерской фуражке, но в штатском пальто. Может быть, он служил по военному ведомству в какой-то тыловой конторе. Мы… посмотрели друг на друга, отвели глаза и разошлись. До сих пор жалею, что не сделал к нему шага…
– Но он же… сам виноват.
Чего?! Винька, с какого перепугу Рудольф тут виноват?
– Не знаю, голубчик. Не думаю. Скорее всего, виноват в конце нашей дружбы я…
– Почему?!
– Не надо было там на даче оставлять его. Я, как ни крути, был покрепче характером, хотя и выглядел заморышем… Мы ведь тогда на берегу поклялись ни за что на свете не бросать друг друга…
– Но если он сам… приклеился к этим буржуям!
– Приклеился… Я, кстати, оказался прав, дружба его с компанией Венички к осени кончилась. Так что я мог торжествовать. Но торжества не было, только печаль, хотя и приугасшая. А иногда и совесть щипала: все-таки я его бросил… хотя и знал, что он слабовольный.
Интересная трактовка событий. И опять же никаких подтверждений коварству и подлости «буржуев». Дружба кончилась — ну и что? Бывает, это не трагедия. Где унижения и позор (корона шутов не считается)? Где вообще хоть какие-то страдания Рудольфа по этому поводу?
– Он и теперь слабовольный. Это Ферапонт говорит. Поэтому он и пьет все время.
– Грустно…
– А может… вам еще не поздно встретиться и помириться?
– Какой смысл? Мы оба уже не те. В лучшем случае посидели бы за рюмочкой да вспомнили бы детские годы. Два расчувствовавшихся старикана… Меня почему-то больше тревожит судьба этого малыша, Ферапонта. Не сгинул бы он по вине Рудольфа.
– Ферапонт ведь не слабовольный, хотя и маленький. Он… наоборот. А теперь еще и колдовство это… Вдруг поможет?
Винька, он, хоть и не слабовольный, но живёт с абьюзером 
ПП правильно тревожится, и это он ещё про домогательства не знает.
Ну и цитата напоследок:
Петр Петрович разбудил Виньку, когда часы “П.Буре” показывали восемь.
– Глотни чайку на дорогу и беги домой. А то как бы там не догадались о ночных похождениях…
Запивая чаем сухие ломтики с медом, Винька вдруг признался:
– Петр Петрович, а мне вчера тут привиделось такое… Будто женщина в окне, почти прозрачная. Стоит и руки вот так. Я чуть не помер… Вы никогда такого не видели?
Заведующий залом позвенел ложечкой.
– Видишь ли… те, кто приходят навестить нас оттуда , всегда кажутся прозрачными. Возможно, это была моя супруга Елизавета Кузьминишна. Решила повидать меня, да перепутала окна… Ну-ну, не открывай так рот, захлебнешься. Считай, что это утренняя шутка. Для зарядки…
