Винька подробно описывает, как они в доме Людмилы вечерами играли в лото.
Лучше всего было по вечерам. Уютно так. Все жители “таверны” собирались на кухне. Здесь пахло подгорелым луком и клеем от Никитиных шкатулок и рамок. У потолка горела яркая лампочка под эмалированным колпаком – как на уличном столбе. Загадочной пещерой темнел зев покосившейся русской печи. Блестел в углу медный оклад иконки.
Тетя Дуся грузно усаживалась за стол, говорила, что “всё это грехи, ну да чего уж теперь”. И спрашивала:
– Катерина, где он мешок-от с бочонками?
Тете Катя доставала увесистый ситцевый мешочек в котором постукивало. И голосила через все комнаты:
– Лю-у-у-да! Ви-и-нька! Айда играть!
Винька шел. И Людмила шла. Ей вообще-то хотелось чего-нибудь повеселее: в кино на вечерний сеанс или в Городской сад. Но она считала, что это нехорошо, пока Николай в командировке. Да и Галку оставлять без материнского присмотра на ночь глядя было боязно.
Эх, ну что за жизнь, даже в кино нехорошо ходить =(
Вытаскивать из мешка бочонки и выкрикивать числа чаще всего поручали Виньке. Он это делал звонко и с удовольствием. У многих чисел были прозвища. Одиннадцать – “Барабанные палочки”, двадцать два – “Гуси-лебеди”, восемьдесят восемь – “Вагонные колеса”. Ну и так далее.
Винька нашаривал и выхватывал очередной бочонок, вскидывал над головой:
– Сорок восемь – еще просим!.. Дед – девяносто лет!.. Тридцать три – нос утри!..
И если были на его картах такие цифры, ставил бочонок на нужную клетку.
Остальные закрывали клетки кто чем – орехами, денежками, пуговицами. Главное было – не пропустить число.
– Винька, окаянный, ты чего как из пулемета! – по очереди обижались тетушки. – Давай не так быстро!
– А вы не зевайте! Зачем набрали столько карт!.. Семнадцать – красна девица!.. “Кол с картошкой”! – (Это значит десять.)
Мы, кстати, в детстве тоже любили играть в лото, но у нас таких прозвищ не было.
В игре принимают участие и наши новые знакомые:
С некоторых пор стал играть и Ферапонт. Садился на углу стола, лицом чуть не ложился на карты, следил за числами молча и с колючим напряжением. Выигрывал он часто. И сразу быстро, сердито греб к себе пятаки.
А однажды принял участие и Рудольф Яковлевич Циммеркнабе. Посмеиваясь, присел к столу, взял три карты и сразу начал фокусничать: щелкнул пальцами и показал на открытой ладони бочонок с числом сорок четыре. Щелкнул снова – и нет бочонка.
– Винцент, он там, у тебя в мешке.
Его фокус никого не обрадовал. Тетя Дуся насупилась:
– Ты, Яковлич, давай без этого. У нас игра честная и твои бесовские штучки нам излишние.
– Не буду, не буду…
И хотя был он колдун и фокусник, играл неудачливо. Наверно, потому, что отвлекался. Часто уходил к себе, а когда возвращался, от него все крепче попахивало “Московской”. Наконец после очередной игры он сказал “минуточку, сударыни” и больше не появился. Видать, прилег за своей ширмой с тиграми.
– Ну и ладно, – проворчала тетя Дуся. – Или игрой заниматься, или с бутылкой целоваться. А то захотел два горошка на ложку…
– Хоть и силен во всяком колдовстве, а она, проклятущая, все одно сильнее, – умудренно добавила тетя Катя.
На обезьяньем личике Ферапонта было полное безразличие, словно речь – о незнакомом.
Играют они, играют, и тут Людмила обнаруживает, что заглавный бочонок куда-то пропал.
– Винька, ты чего “нос утри” никак не вытащишь? Оно у меня на всех картах, я никак не могу закрыть.
– А и правда, – заметила тетя Дуся. – Давно не выкликал.
– Причем тут я? Если не попадается! Я же вслепую тащу!
– Вслепую-то вслепую, да уж шибко долго нету… Может, завалился куда бочонок-от?
Решили проверить. Расставили бочонки по порядку – в шеренги по десять. Того, что с числом тридцать три, не было.
– Я же говорила! – обрадовалась Людмила. Потому что проигрыш ее теперь оказался недействителен.
Подозрение сначала падает на Рудольфа. Но Винька вспоминает, что вытаскивал бочонок уже после того, как тот ушёл.
– Ну, тогда в кармане посмотри! – велела тетя Дуся. Винька обиженно вывернул на штанах единственный карман.
Тетя Дуся окончательно расстроилась:
– Что за напасть! Может, в щель укатился? Вроде, ничего на пол не падало.
– Как же не падало! – резким своим голоском вдруг напомнил Ферапонт. – Вы же сами один раз рукавом пуговицы смахнули.
– А и правда!.. Тогда и смела , наверно. Завтра надо пошарить под полом. Щелей-то в ём, как в заборе…
На этом игра закончилась, Винька пошел спать в блиндаж.
Ферапонт в блиндаже больше не ночевал. Он устроил себе гнездо на чердаке. Тетя Дуся сперва ворчала: “Спалишь нас своими папиросами…” Но Ферапонт пообещал курить только на дворе, и хозяйка успокоилась.
Ферапонт сбегает от домогательств и, скорее всего, именно он заныкал бочонок. Как-то это подозрительно.
Далее нас опять ждут многословные рассуждения Виньки о темноте, о Тьме, о красном солнышке, которое спасёт, о Глебке. Там, в принципе, ничего нового, но я приведу пару отрывков.
Он и не мог исчезнуть полностью, страх-то. Он – неотъемлемый признак Тьмы. Как бы ее запах. И Винька покорно впитывал его. Хочешь исследовать Тьму – дыши ее воздухом, никуда тут не денешься.
К тому же, Винька знал: Тьма, где есть страх, еще не самая полная. Ведь если чего-то боишься, значит это что-то еще не случилось. И значит, есть хоть самая маленькая надежда, что и не случится. А если есть надежда, абсолютной Тьмы быть не может. Надежда – это проблеск.
Абсолютная Тьма – когда в ней уже нет страха. В ней только безнадежность.
Один раз Винька увидел сон про такую безнадежную Тьму.
Ему приснилось, что все умерли. И мама, и папа, и все-все на свете. Он один на Земле. И нечего ждать, не на что надеяться, нечего желать – потому что бесполезно. Плакать, кричать, звать – тоже совершенно бесполезно. Не будет больше ни-че-го.
Кстати, там не было темноты. Винька стоял посреди ровного пустого поля и видел одинокий телеграфный столб с оборванными проводами. И светило тусклое, какое-то лиловое солнце. Но все равно это была абсолютная Тьма. Абсолютнее той полной черноты, которую Винька видел в отверстии мячика. Н е п р о н и ц а е м а я. Винька хотел умереть, чтобы не ощущать этой самой безнадежной безнадежности, но и умереть было нельзя. Такая Тьма была сильнее смерти…
Но и она не была сильнее в с е г о.
Через нее острым своим плечом пробился Глебка. И взял Виньку за руку.
– Идем…
И наконец понял важный закон.
Да, Абсолютная Тьма может существовать. Но она не может быть вечной. Она – как пограничная полоса. Пускай очень широкая, но все же ее можно перейти. Или переждать. Надо только собраться с силами. Или дождаться, чтобы кто-то пришел на помощь. Перейдешь, дождешься – и там… ну, непонятно, что там. Возможно, совсем иной, неведомый мир (кто знает, вдруг тот самый, где теперь Глебка?). Лучше он или хуже, неизвестно. Однако ясно, что там опять есть надежда…
Мальчик ку-ку, похоже.
На следующий день бочонок “Нос утри” так и не нашли. В полу и правда хватало щелей, но не таких, чтобы бочонок провалился.
Тетя Дуся опять помянула нечистую силу, а тетя Катя снова вслух заподозрила Рудольфа.
Винька подумал: “А может, и правда он? На расстоянии, с помощью колдовства…”
Но зачем Рудольфу бочонок от лото?
А кто его знает!
Все-таки Рудольф Яковлевич Циммеркнабе имел отношение к Тьме. Ведь тот черный мрак в аттракционе “Человек-невидимка” был не просто темнотой. Он, как ни верти, – кусочек Тьмы. Пускай, нестрашной, из самых верхних слоев, почти шуточной, но все-таки… Подозрительность по отношению к иллюзионисту-пьянице не оставляла Виньку. Непонятный он человек. Ферапонт – другое дело. Просто несчастный парнишка, больной и попавший в сети злого фокусника… Или не злого, а тоже несчастного. Но такого, кто знается с духами Тьмы…
Без числа тридцать три какое лото?
В отсутствие вечерних развлечений Винька идёт купаться в бочаге, возвращается обратно и снова думает о нём о Ферапонте.
Потом Винька лежал в блиндаже и слышал, как Степка легонько ходит по доскам… Интересно, зачем он Рудольфу? Наверно, для эффекта, связанного с Тьмой: самого котенка не видать, а зеленые глаза горят во мраке. Только пришлось бы замазывать белые пятнышки на лапках.
“Ишшо чего! Мучить животную!”
Раздались другие шаги. Тоже легкие, но все же человечьи. Наверно, Ферапонт спустился с чердака покурить… Так и есть, потянуло сквозь щели табаком. Дым-то вечером жмется книзу…
Дурак, зачем он курит? Годами взрослый, а легкие-то как у первоклассника, спалит их на фиг никотином. А скажешь – сразу в ответ: “Ну и спалю! На кой черт мне такая жизнь!”
Может, он и прав…
На следующее утро у Виньки пропала постиранная вчера одежда. Всё страньше и страньше!
О ворах в той округе в ту пору не было слышно. По крайней мере, о таких, которые тягали бы с веревок поношенную ребячью одежонку. Да еще специально подбирались бы для этого из оврага, лезли на шаткие доски через перила…
“Да я бы и услышал, – думал Винька. – Палуба-то скрипучая…”
Людмила дала Виньке другую рубашку и сатиновые шаровары, которые он брал в лагерь для защиты от злых вечерних комаров и случайного холода. Но вид у шаровар был затрапезный, и бегать в них было неловко, резинки давили живот и щиколотки. Дома в сундуке лежал купленный “на вырост” костюм, но без мамы его не найти. А мамы нет. Да она и все равно не даст: “Истреплешь до школы”. К тому же, в нем жарко в такую погоду, и мешковатый он, большой чересчур, и вообще Винька в этом пиджаке с лацканами и в брюках с отворотами чувствовал себя жених женихом. Приди-ка в таком виде на Зеленую Площадку…
У какой скотины зачесались руки на чужое добро?
Как ни крутил мозгами Винька, а все сходилось к Ферапонту. Некому больше!
А мне он ещё раньше показался подозрительным!
Но ему-то зачем?
Несмотря на малые размеры, Ферапонт презирал всякую детскость. И одежда его была уменьшенной в три раза копией взрослых костюмов. С другой стороны, Винькины рубашка и штаны, хотя и ребячьи, Ферапонту оказались бы, конечно, велики. Ковбойка – до колен, а в штаны можно было бы засунуть двух Ферапонтов.
Когда мама покупала эти штаны Виньке, он, второклассник, был уже больше Ферапонта, а в штанах все равно бултыхался и путался. Лишь после третьего класса они сделались в самый раз. А в начале этого лета мама переставила пуговицы на лямках и на поясе и хотела распустить внизу вельветовые штанины, чтобы снова стали до коленок, но Винька спешил на улицу и сказал “на фиг надо” (за что получил по затылку).
Ого, неужели у «фига» такая древняя история?
Дальше следует экскурс в модные обычаи ребят из Винькиной компании и долгие сожаления Виньки, что в его «шкериках», которые он собирался носить ещё как минимум до следующего лета, будет ходить кто-то другой, а то и на тряпки пустит, а ещё в кармане было письмо Кудрявой, которое придётся писать заново, а это такая работа!
О письме Винька жалел, пожалуй, не меньше, чем о штанах и рубашке.
Неприятностей добавила шумная соседка Полина Сергеевна. Пришла к тете Дусе и заявила, что “братишка-то вашей квартирантки сегодня у меня в саду учинил сплошное разбойство, все ветки на яблонях обломал, бессовестный”.
Винька услыхал и возмутился от души. Дикие яблочки в том саду были не крупнее крыжовника, а вкус такой, что от них и от спелых-то скулы сводит, а сейчас они были еще сплошная зелень.
– На кой мне ваша кислятина! От нее челюсти вывихиваются!
– Вот я про что и говорю! Кишечную слабость только заработаешь! Да хоть бы ветки-то пожалел!
– Да не был я там! – Винька чуть не заревел.
– Уж будто бы не был! Я твою клетчату рубаху не спутаю, я ее из окна кажный день вижу на улице!..
Полину Сергеевну разубедили. Рассказали про кражу. Она поохала вместе со всеми. Потом обмерила Виньку глазами.
– Ну да, тот вроде поменьше был. Юркий такой, а штаны на ём как юбка…
Ну вот, уже всем читателям всё ясно!
И тут события принимают неожиданный оборот.
А на следующее утро штаны и ковбойка опять висели на веревке. На прежнем месте. На “шкеровозе” снова качался Степка.
– Кыш, черномазый… – Винька первым делом проверил карман: там ли письмо?
Письмо было на месте. И желтый помятый рубль. И два пятака. И… еще то, чего раньше не было! Винька нащупал бочонок от лото!
Гладкая деревяшка скользнула из пальцев, стукнула у ног. Степка обрадованно погнал ее по доскам. Бочонок прыгнул в большую щель. Винька махнул через перила, забрался под настил, отыскал бочонок среди бледных травинок.
Да, это был он – две тройки!
Разговор с Ферапонтом.
Сидеть так и ломать голову не имело смысла. Винька опять выбрался наверх. Натянул вновь обретенные шкерики и ковбойку. Спрятал бочонок в карман. И полез на чердак.
Ферапонт не спал. Дымил, уставясь в крышу. Дернулся, хотел спрятать папиросу, но понял, что глупо.
– Напугал. Я думал, Авдотья. Опять крик подняла бы…
– Ну и правильно подняла бы. Спалишь всех.
– Да я же не во сне. Одну с утра…
Тогда Винька сказал прямо:
– Ты зачем брал мою одежду?
Ферапонт затянулся, покашлял и не стал отпираться,
– Ну и что же, что брал. Вернул ведь. Жалко тебе?
– Я не говорю, что жалко. Я говорю: зачем ?
Ферапонт дымил и молчал. Виньку вдруг осенило! Он слегка застеснялся этой догадки, но все же спросил:
– Захотел, что ли, вспомнить, как был пацаном?
Ферапонт опять не стал отпираться.
– Ну, может, и так… – Он плюнул на окурок. Затолкал его обратно в пачку, а ее сунул под подушку.
Винька помолчал виновато.
– Ну, ладно… А бочонок-то для чего ты стырил?
Ферапонт глянул ощетиненно, отвернулся.
– Ты сам-то не допёр, что ли, для чего? Для колдовства…
Конец главы, товарищи!
Ждите!
не вызывают.
Я в семь лет тоже бабушками и мимоходящим доброхотам про феечек загоняла. А сама давно родительский спид-инфо тайком тягала. А уж сколько матерно-пошлых анекдотов и песенок знали мои сверстники...