Фокальным персонажем первой главы был, как мы помним, восьмиклассник Егор «Кошак» Петров, но ко второй главе это не относится. Кстати, нелишним будет напомнить, что во время написания (и тем более действия) книги слово «эвакуатор» нынешнего смысла ещё не имело — специальные автомобили для перевозки на себе других автомобилей (по причине ли поломки или правонарушения) по улицам ещё не ездили. 
Смысл этого слова в этом контексте нам объяснят чуть позже.
Действие начинается сразу с места в карьер.
По дороге от вокзала Михаил держал Мартышонка за руку. А Димка шёл сам по себе, рядом. Когда миновали вокзальную площадь и вышли на улицу Кирова, Мартышонок бежал. Сделал он это с умом, чётко, ничего не скажешь. (…) Выдернул руку, сиганул через газон к отходившему от остановки автобусу. И всё. Привет…
Фокального персонажа этой главы зовут Михаилом, плюс двое подопечных — некие Мартышонок и Димка. Тут же мимоходом проскакивает полезная информация:
И как назло — ни одной машины, чтобы остановить, выдохнуть водителю: «Друг, выручай», догнать автобус на маршруте… Да и на каком маршруте? Даже номер не успел заметить. И растворился в городе с миллионом жителей Антон Мартюшов, тысяча девятьсот семьдесят второго года рождения, учётно-статистическая карточка четыре тысячи триста один, ученик четвёртого класса «В» школы номер тридцать три, четыре побега из дома, участие в краже, курит, знаком со спиртными напитками, направляется после очередного побега по месту жительства.
«Мартышонок» — это, стало быть, производное от фамилии прозвище. А вот то, что он, будучи 1972 года рождения, является на данный момент учеником четвёртого класса, позволяет точно датировать действие: на дворе осень 1982 года. В советские времена первоклассниками становились в семь лет… возможны, конечно, флуктуации типа того, что трудный ребёнок в школу пошёл с запозданием или в одном классе два года сидел, но дальше по тексту книги будет ещё достаточно деталей, подтверждающих датировку. Итак, осень 1982.
Надо сказать, все трое названных персонажей достаточно важны для последующего сюжета (хотя и в разной степени), но эта глава представляет собой не какую-то сюжетную завязку, а скорее этакий рассказ в рассказе. Как мне кажется, здесь Крапивин поставил перед собой задачу показать читателю вот эту сторону советского детства.
А какую именно «вот эту»? Ну, вспомните мельком упомянутый момент из первой главы:
Через двор к школе шёл милиционер, вёл за плечо съёженного пацана — тот семенил и прижимал к животу ладони: то ли ему хотелось в туалет, то ли съезжали штаны.
Вот здесь нам и расшифруют смысл той сцены, заодно показав советское детство глазами советского милиционера.
Крапивин эту сторону не мог не знать, да и явно консультировался по этой части. В отличие от всяких технических ляпов, здесь ему нет причин не верить.
А вот насчёт дяденьки милиционера нам тут же уточняется:
Димка покачнулся, отступил на шаг. Круглое неумытое лицо его было по-настоящему испуганным.
— Михаил Юрьевич, а что теперь вам будет?
— А черт его знает, — искренне сказал Михаил. — Скорее всего, попрут со службы, причин уже хватает…
Не просто Михаил, а Михаил Юрьевич. Приметное сочетание имени-отчества… ничего не напоминает из предыдущего тома?
Не будем тянуть кота за причиндалы — да, это Гай из «Гранаты». Сиречь Михаил Юрьевич Гаймуратов. Тогда, осенью 1967, ему было двенадцать лет; сейчас, осенью 1982, соответственно, двадцать семь. В данный момент, значит, милиционер, явно имеющий отношение к вполне конкретному подразделению сей конторы — инспекции по делам несовершеннолетних (в советские времена могло и немного по-другому называться, лень уточнять, не суть важно). Следуя примеру автора, мы в третьем томе будем называть его по имени, всё-таки не мальчик уже. Михаил.
Сопровождал двоих, один сбежал. Второй неожиданно приходит на помощь.
— Михаил Юрьевич… Я знаю, где он будет прятаться.
— Что?! (…)
— Только вы меня в интернат не сдавайте, ладно?
— Ты что, меня купить хочешь, что ли? (…)
— Но вы же обещали!
— Вот именно. Ещё в Среднекамске договорились: не в интернат, а к матери. Что ты снова трепыхаешься?
Димкины глаза вдруг налились слезами — будто жидкие стёклышки в них вставили.
— А вы… ей тоже скажите… Чтобы в интернат больше не отдавала, хорошо?.. А то я всё равно опять убегу! Хоть куда!
Тут своя отдельная история, через несколько страниц нам её тоже расскажут. А пока суть такова, что этот самый Димка знает место (далее именуемое «бункером»), где, скорее всего, спрячется этот самый Мартышонок. И готов туда сопроводить.
Довольно обстоятельно рассказывается, как едут туда на автобусе, как лезут в этот самый «бункер» (по факту — в старый большой погреб, практически даже подвал где-то на полуснесённой окраине). Здесь уместно будет привести иллюстрацию Медведева. Как видно даже по этой иллюстрации, беглец действительно оказывается именно там.
— Ну-ка, подержи… — Михаил отдал фонарик испуганно дышавшему Димке. Шагнул к Тошке, поднял его за шиворот.
Мартышонок пискнул, обвис, как тряпичная кукла. Михаил расстегнул на нём куртку, задрал на животе длинный свитер, рывком выдернул из петель Тошкин ремешок. Отодвинул Мартышонка к стене.
— Расстегни штаны. (…)
Не закрывая рта, одним горловым дыханием, Тошка сипло сказал:
— Не надо… Я больше не буду. — Он съёжился, держась за живот. — Дядя Миша, не надо… Не буду…
— Михаил Юрьевич, не надо, — плачуще сказал Димка.
Ненавидя себя, и всю свою жизнь, и этого скорченного Мартышонка, и давясь от жалости к нему, и презирая себя за всё, что происходит, Михаил выговорил:
— Дур-рак. Что ты не будешь? Бегать не будешь? Это уж точно… Расстёгивай и срезай пуговицы… — Он отыскал в кармане и бросил Мартышонку складной ножик. — Ну! Живо!
Потом он взял у Димки фонарик и светил Мартышонку. (…) И когда дело было сделано, угрюмо произнёс:
— Теперь бегай. В расстёгнутых портках далеко не удерёшь… Да пуговицы-то положи в карман, пришьёшь потом, чучело…
Мартышонок то ли посапывал, то ли всхлипывал тихонько. Михаилу было тошно. «Пуговичный» способ он использовал первый раз. Раньше ругался и спорил, когда слышал о таких случаях от других эвакуаторов. А ему говорили, что поживёшь, мол, поработаешь, и романтические твои пёрышки пообмакиваются в грязь и полиняют. Романтических пёрышек никогда у Михаила не было, знал, на что идёт, с самого начала. И умел с пацанами как-то ладить, даже с самыми отпетыми. А сегодня — вот…
А вот это тот случай, когда крапивинское «расстёгивай штаны» с нестандартным продолжением вполне уместно. Ибо тут действительно — а что ещё первое должно было подуматься? Насчёт реальности применения способа с отрезанием брючных пуговиц — не знаю, но очень похоже на правду. Ибо способ вполне гуманный, конвенционный, обратимый, и при этом весьма действенный… любой, кто имеет стаж ношения брюк, может подтвердить.
Что здесь ещё интересно? Промелькнувшее «раньше слышал от других эвакуаторов», откуда следует, что «эвакуатор» в данном случае — это работник милиции, доставляющий таких вот трудных детишек по месту назначения. Тоже, значит, в своём роде средство доставки, да… Ну, про это нам через несколько страниц ещё пояснят подробнее.
И ещё одна деталь, которая в процитированный фрагмент не попала, но по ходу дела несколько раз упоминается. Это «боль в позвоночнике» применительно к Михаилу. Потом тоже будет разъяснено, но гораздо позднее, в следующих главах.
Обстоятельность рассказа Крапивин использует ещё и для того, чтобы по ходу дела обрисовать историю второго подопечного, Димки.
История Димки Ерёмина была проста и по сравнению с другими не очень драматична. По крайней мере, пока. Мать с отцом развелись, отец уехал якобы в Среднекамск, мать через год вышла замуж, а Димку, чтобы не мозолил глаза новому супругу, определила в интернат. Уговорами и обещаниями всяких благ и наград. Димка был домашний мальчик, не ездивший до той поры даже в пионерский лагерь. Интернатские нравы его ужаснули. Несколько раз он сбегал домой, умолял мать забрать его. Та, видимо, ласками, просьбами потерпеть, а то и криком водворяла его обратно. Димка не выдержал и в середине октября махнул к отцу. В Среднекамске, по известному Димке адресу, отца не оказалось. И наивное дитя отправилось в ближайшее отделение милиции, чтобы узнать, по какому адресу живет его папа, гражданин такой-то… Там Димку и взяли.
Детприемник, видимо, показался Димке похожим на интернат, но еще тоскливее и страшнее. Димка провёл здесь пять дней. И был все время съёженный, затюканный другими, молчаливый и с мокрыми глазами. Даже на вопросы добрейшей Агафьи Антоновны почти не отвечал. Только к Михаилу, когда тот появлялся, сразу льнул: видно, чуял в нем настоящего защитника. И всё твердил: не в интернат, а к маме…
Если эти двое подопечных более-менее ровесники, а по контексту похоже, что так, то Димке около десяти лет. В десять лет попасть в интернат, не побывав до этого ни разу даже в пионерском лагере… ну, это означает круто попасть, да. Как-то даже и комментировать особо нечего.
Подопечных надлежит вернуть по местам их законного пребывания, и первым Михаил решает доставить по адресу более проблемного Мартышонка, что тактически абсолютно грамотно. Однако…
Матери Мартышонка дома не оказалось. Пожилая растрёпанная соседка запричитала над Тошкой и выразила полную готовность принять его на своё попечение, пока мать не вернётся. Вернуться та должна была к вечеру и не откуда-нибудь, а из Среднекамска, в который отправилась за сыном, ибо знала по опыту, что искать его следует там. Михаил проклял бестолковость своего начальства, которое не учло возможность такого варианта, поблагодарил соседку, но оставить Мартышонка отказался. По инструкции полагалось беглого несовершеннолетнего сдать с рук на руки «родителям или заменяющим их лицам».
В тех случаях, когда родителей или «заменяющих лиц» на месте не оказывалось, инструкция теряла свою чёткость. Вроде бы полагалось «при отсутствии других возможностей и в порядке исключения» передать беглеца школе. Но начальством такой вариант не одобрялся, это во-первых. А во-вторых, школы обычно ссылались на свои инструкции (или наоборот, на отсутствие таковых), и всё зависело от того, кто окажется упрямее: сотрудник милиции или директор школы.
Едут в школу, и здесь сюжетные линии двух глав пересекаются. Это та самая школа, где учится в восьмом классе Егор «Кошак» Петров, и это именно Мартышонка видел в окно Егор: «тот семенил и прижимал к животу ладони: то ли ему хотелось в туалет, то ли съезжали штаны…» Ещё бы не съезжать, при отсутствии поясных пуговиц и ремня…
В школе ожидаемо.
Оказалось, конечно, что директрисы «сегодня не будет, она на семинаре». Отыскали завуча первой смены. Та воззрилась на Мартышонка, будто на разносчика сибирской язвы, и сказала давно знакомую Михаилу фразу — первую, необдуманную и потому самую искреннюю:
— А зачем он нам нужен?
Следует небольшая педагогическая дискуссия с торгом. Завучиха очкует подписывать какие-то милицейские бумаги, она в завучах первый год (читай — всего-то около месяца), и про такие вещи просто не в курсе. Высказывает сокровенную мечту педагога: вот бы таких трудных в спецшколу сплавить…
Тут-то нам и поясняют за смысл термина «эвакуатор», послужившего названием главы:
Михаил скучно и подробно разъяснил:
— Чтобы отправить ребенка в спецшколу, нужно постановление комиссии, нужна путёвка. Вы это знаете не хуже меня. Я таких вопросов не решаю. Я — эвакуатор. Точнее — дежурный по режиму детского приемника-распределителя, так сейчас эта должность называется. Но старое название — «эвакуатор» — ближе к сути… Моя задача — доставить несовершеннолетнего и оформить соответствующие документы. Первое я сделал. Второе должен сделать вместе с вами…
Всё правильно. Спецшколы закрытого типа со строгим режимом для трудных детей и подростков в СССР, действительно, были. Но было их отнюдь не так много, как это иногда пытаются представить, и попасть туда было отнюдь не так просто, как мечтается завучихе.
Здесь Крапивин устами Михаила излагает ситуацию совершенно верно. Отправить юного гражданина СССР в спецшколу можно было только по решению медико-педагогической комиссии. Суть которого должна была сводиться к тому, что, во-первых, данный гражданин является психически здоровым и нуждается в мерах социальной адаптации, а не медицинском лечении; во-вторых же, что поведение данного гражданина действительно представляет собой значительную проблему для нормального советского общества. А чтобы такую комиссию собрать, обычно нужна была ещё констатация факта, что гражданина некому воспитывать или опекать. Упомянутая Михаилом путёвка — это документ о том, что юный гражданин такой-то направляется по решению комиссии в специальное учреждение такое-то, где за ним зарезервировано место… и, конечно, нужно было ещё сначала найти конкретное учреждение, где это место было бы, и согласовать его именно на этого гражданина… Бюрократия и возня, в общем.
Кстати, доставка таких вот проблемных граждан по спецшколам — это тоже работа таких вот эвакуаторов. И Михаилу доводилось, да. Буквально через три или четыре странички будет упомянуто, уже в этой главе.
А с начинающей завучихой Тамарой Павловной он всё же достигает хоть и шаткого, но консенсуса.
— …В бега он ударился на этот раз не от матери, а из школы, с продлёнки. От воспитательницы Маргариты Витальевны Бабкиной. Логично было бы ей и получить мальчика обратно.
— Бабкина будет на работе после часу! (…) Давайте так, — перебила его Тамара Павловна. — Подписывать акты я действительно не уполномочена. Я завучем первый год и в этом не разбираюсь… Я заберу у вас этого…
— Э… Мартюшова, — сказал Михаил.
— Да. Отправлю его пока на уроки, потом сдам на продлёнку, Бабкина сообщит матери… А Клавдия Геннадьевна обещала сегодня всё же заскочить в школу. К двум часам…
— Это что, я полдня должен ждать её?
— Но у вас же есть второй… подопечный. Пока отведите его… — Она увидела, что Михаил заколебался, и добавила решительно: — Это всё, что я могу предложить.
На чём обе высокие стороны и соглашаются. Поговорив с Мартышонком, Михаил приходит к выводу, что сегодня и в ближайшие несколько дней он каких-то неприятностей учинить вроде бы не должен, и отправляется доставлять Димку…
Димкина мать была бухгалтершей в каком-то управлении «Облстройремпром и т.д.» Её вызвали в пыльный, пахнувший старым картоном вестибюль. Лет тридцати пяти, в меру крашенная, в меру интеллигентная и достаточно встревоженная историей с сыном, Димкина мама коротко попричитала над ним («Что же ты надумал это, а? Глупый ты мой! Сколько людей на ноги поднял…»). Потом, сдержанно всхлипывая, поблагодарила Михаила, расписалась, где надо.
Следует короткий разговор, в контексте дальнейшего сюжета достаточно важный.
— Софья Аркадьевна, послушайте внимательно и постарайтесь поверить мне. Дима не сможет жить в интернате. Есть ребята, которые просто не могут без матери, без дома, он такой… Знаете, я с пацанами имею дело каждый день, разбираться кое в чём научился… Пожалейте парня. Иначе он будет убегать снова и снова, пока не кончится это бедой…
— Господи, да я же понимаю!.. Я думала…
— Простите, — перебил Михаил. — Я вмешиваюсь в личную жизнь, но работа такая. Постарайтесь доказать вашему мужу, что…
— Ой, да что вы! И доказывать не надо! Он сам говорил: зачем в интернат, втроём проживём! Это я сама думала, как лучше. А Димочка… Дима, ты же сам согласился!.. Говорили, интернат самый лучший, с художественным уклоном.
— Какой бы интернат ни был, уклон один — сиротский, — сумрачно сказал Михаил. — Не все привыкают…
— Ой, да пусть! Пусть в старую школу идёт. Я ведь не знала… — Она жалобно улыбнулась. — Думала, чтобы всем хорошо было. Квартира-то однокомнатная. Маленький появится — тогда как?.. Да ладно, шкафом отгородимся! Лишь бы всем хорошо…
Объяснение мамы про интернат с художественным уклоном, чтобы мальчику там было хорошо… ну, такое себе. Прямо скажем, отмазка, а не объяснение, да ещё и весьма корявая. И уж в любом случае, не менту-ПДНовцу такое бы задвигать, который таких отмазок должен был наслушаться и всяких-разных интернатов навидеться незнамо сколько раз.
Ну ладно — оба подопечных пристроены, остаётся только в школе бумажки оформить. Там, однако, облом-с.
В два часа директорша в школе не появилась. Не оказалось и Тамары Павловны.
Ещё бы. Небось, Тамара Павловна, как узнала, что директорша задерживается, под первым сколько-нибудь правдоподобным предлогом свалила из школы сама, просто чтоб к этому делу не возвращаться.
Впрочем, не всё так плохо, как могло показаться.
К счастью, он отыскал воспитательницу с продлёнки. Маргарита Витальевна Бабкина оказалась не такой, как Михаил ожидал. Это была негромкая, непохожая на учительниц в коридорах женщина. Она, вздыхая, сказала, что Антошка после обеда совсем раскис и теперь спит на диване в игровой комнате («Набегался глупыш. Горе с ними и вам, и нам, верно?»). К матери она отведёт его сама. Пуговицы пришила… Михаил покраснел, но от сердца отлегло.
То есть де-факто проблема действительно решена, но вот «де-юре» никуда не делось. Давайте заодно уж скажем несколько слов о продлёнке в советских школах…
К советской школе и её методам можно относиться как угодно, но продлёнка — это было абсолютное и безусловное её достоинство. В случае загруженности родителей они могли оставлять ребёнка в школе на весь день, и там было кому присмотреть, чтобы он сделал домашнее задание (в случае чего даже помочь с этим могли), и кормили вполне нормально в школьной столовой, и досуг какой-никакой был — библиотека, несколько школьных кружков… Плата при этом взималась только за питание и была достаточно символической, что-то в районе 6-7 рублей ежемесячно. Ходить на продлёнку было не западло́ класса вплоть до шестого включительно: блин, да у меня всё равно ж кружок в школе, чего мне теперь — идти домой на двадцать минут и потом обратно?
Во всех школах, где мне довелось поучиться, продлёнка была, кое-где на неё и походить довелось. Нормально там было. Единственное неудобство — целый день приходилось ходить в школьной одежде… ну, тут мальчишкам было попроще: курточку с галстуком снял, рубашку поверх брюк выпустил, на ноги разношенные кеды-сменку, и уже вполне ничего.
Ну ладно. А действие первой и второй глав между тем ещё больше сближается. Михаил покидает школу…
У школьной бетонной изгороди его догнал тощенький длинношеий парнишка с виновато-упрямыми глазами. Класса из восьмого.
— Товарищ старший сержант, простите… Вы в какую сторону идёте?
Михаил не удивился, на улице бывает всякое.
— На главпочтамт. А что?
— Можно, я пойду рядом с вами до троллейбусной остановки?
— Ну… как говорится, сочту за честь. А в чём дело?
— Да… пасутся тут эти… Счёты им свести охота… (…) — У мокрых тополей топтались четверо. С отсутствующим видом. И кто они такие, и зачем топчутся, Михаил опытным глазом определил в один миг.
Да тут и читателю всё в один миг понятно. Венька-«Редактор» страхуется от наезда Егора-«Кошака» с его гоп-командой, все дела…
Всё понятно, интересно одно: троллейбусная остановка, да ещё упоминается, что шли до неё целый квартал. В итоге, конечно, Михаил Редактора на троллейбус сажает, но…
Тут любопытно. А ведь в советские времена в школы ходили исключительно по территориальному принципу. Ну, кроме случаев школ с профильным уклоном, которые вполне могли быть в количестве одной штуки на весь город. Тут школа вроде как образцово-показательная, но при этом какой-то профильный уклон не упоминается. Вот и трудный ребёнок Мартышонок в неё ходит, хотя там спят и во сне видят его где-нибудь подальше, где-нибудь в спецшколе… А как иначе? Проживает по адресу, относящемуся к данной школе — и хоть ты тресни, а не принять его в школу не моги.
А Ямщиковы, старший и младший, — вон, идти квартал до остановки, да там ещё на троллейбусе ехать. В принципе, такое бывало при переезде семьи на другое место, если по каким-то причинам проще оказывалось сколько-то в старую школу доходить… но это явно не тот случай. Там дальше про девятый класс периодически упоминается, и другие мелочи. Вроде как, для братьев Ямщиковых это родная школа, и меняться этот статус не собирается.
Больше похоже на то, что Редактор пытался воспользоваться милицейским эскортом хоть часть пути, а дальше был расчёт на то, что в троллейбус при эскорте за ним точно не полезут, а дальше там попытаться добраться от троллейбуса до дома каким-нибудь альтернативным путём… Попытка, прямо скажем, неуклюжая — если известно, где живёт жертва, то поймать её ближе к дому такие уловки не помешают… чего нам уже в следующей главе и продемонстрируют.
А Крапивин, конечно, преследовал очевидную авторскую цель — поближе свести центральных персонажей и побольше сообщить о них читателю. Кстати, Михаил по званию старший сержант. Это значит, окончил школу милиции (куда принимали только после армии), выпустился сержантом и за несколько лет службы поднялся на одно звание, но выше старшины ему без продолжения образования не светит… По таймингу всё совпадает: призыв в восемнадцать лет, дембель в двадцать, год учёбы и лет шесть службы, как раз на одно повышение.
Но, как мы помним, Михаил шёл на почтамт. Логично, надо же отзвонить домой, что завис тут до решения вопроса с бумагами.
На почтамте Михаил наменял пятнадчиков и пошёл в будку междугородного телефона. Хоть здесь повезло: очереди нет и автомат исправный. Михаил набрал среднекамский номер:
— Это НИИхим? Будьте добры Варвару Сергеевну…
Он представил, как мать — маленькая, быстрая, седая, в куцем своём халатике — спешит к телефону в закутке лаборатории. «Миша, это ты? Ты откуда? Как ты себя чувствуешь?»
Да. На дворе уже восьмидесятые, автоматическая междугородняя телефонная связь уже существует. Во многих почтовых отделениях стоят межгород-таксофоны, которые нужно кормить не двухкопеечными (как при обычной внутригородской связи), а пятнадцатикопеечными монетами.
Пока на том конце мать идёт к телефону, Михаил немного рефлексирует насчёт своей работы, из-за которой вынужден вот так отзваниваться. Тут у него как раз и про спецшколы проскакивает: «Как им всем помочь — и Мартышонку, и Вовке Сапогову, которого я на той неделе рыдающего сдал в спецшколу, и Волчку, которого отвёз туда же (и он не плакал, весело гримасничал, а глаза были, как у собаки с камнем на шее)…»
А сам разговор достаточно короткий, на две или три «пятнашки» буквально:
— Мама? Да, я… Всё в порядке, мама. Просто застрял здесь до завтра. Из-за бумаг. Ты же знаешь этих волокитчиков… Ну что спина, спина как у юного мустанга… У отца была? На той неделе выпишут? Ну вот, а ты боялась!.. Нет, не в гостинице. Наверно, я к Александру Яковлевичу напрошусь, где-нибудь приткнёт на раскладушке… Господи, ну к Ревскому же. Разве ты его не помнишь?.. Целый год уже здесь, зам. главного режиссёра на студии. Передам, конечно… Ма-а, письма нет? Ну, это само собой, это от пацанов… От Юрки? Отлично. А… Да ничего я специально не жду, мам… Да ничего я не вбил в голову… Что? Я же говорю, здоров, как лошадь. Ну правда же, мама…
А вот здесь очень интересная и существенная информация проскакивает. Ревский, оказывается, нынче тоже в Нижнеокске, да не просто так, а замглавреж на местной киностудии! Неплохая такая карьера, весьма и весьма неплохая! Ну, про это поговорим позже, когда дело до того дойдёт.
А ещё Михаил ждёт какого-то конкретного письма…
спасибо, чтец! 
