Крапивин

Анон · 2015-04-12 11:56:53

Давайте перетрем за Крапивина :chearleader:

Как подсели? Как соскочили? Что вызывало любовь и ненависть? Изменилось ли с годами впечатление от прочитанного? Хотели вступить в Эспаду или бороться с мировой несправедливостью? Были "Крапивинским мальчиком/девочкой" или антиподом? ВПК бойлавер или как?

Анон недавно прочитал последнюю на данный момент вышедшую книгу "Переулок капитана Лухманова" и ностальгически расстроился. Мог же когда-то ВП, а сейчас вместо проглатывания строчек одно чтение по диагонали. Плоско, блекло, расплывчато и ни о чем.

▼Чтения⬍

Крапивин-бинго

Анон · 2021-05-06 17:44:57

Анон пишет:

Соврать маме "Мне Курганов почитать дал" не судьба?

А смысл? Неделю читает, две. Потом всё равно вернуть по легенде надо, значит, придумывать, где прятать, не факт, что это было проблемой. Но мама всё равно заметила бы, что это третья копия, ведь Толик отдал первую и вторую Курганову, а третью оставил себе, опытная машинистка с ходу отличит вторую копию от третьей, тем более, сделанную её руками. Третья заметно бледнее, как верно написал чтец, уже на пределе нормальной читаемости. Ну и вообще, обман мог легко раскрыться, встреть та же мама Курганова на улице: "Ой, Толик так давно читает вашу повесть, неудобно, может быть, вернуть уже пора, она вам наверняка нужна".
К тому же Толик бесхитростный пацан, соврать по мелочи может, но не умеет, тут же палится, как при знакомстве с робингудами. Назвался бы вымышленным именем — могло и прокатить.

Анон · 2021-05-06 19:11:55

Анон пишет:

Анон пишет:
Пионерских дел, правда, у отряда негусто. Их упоминается в количестве ровно одной штуки:
Почему? А та же коллекция минералов?

Это хорошее дело, конечно, но не канонiчно пионерское. По описанию там просто делали что-то интересное для себя и потом расшарили для других. Вот если бы изначально целились на какую-нибудь подшефную аудиторию — было бы труЪ.

Анон · 2021-05-06 20:12:26

Анон пишет:

Это хорошее дело, конечно, но не канонiчно пионерское. По описанию там просто делали что-то интересное для себя и потом расшарили для других.

Анонче, твои одноклассники какого г.р. были? :-) Ты путаешь пионерские дела и тимуровские. Это тимуровцы трудились сугубона благо опчества. А пионеры и в походы ходили, и минералы собирали, и гербарии, и "Зарницы" устраивали, и соревнования по спортивному ориентированию и еще много что делали, что не несло практической пользы для населения.

Анон · 2021-05-21 09:43:14

Анон пишет:

Вообще, тему наказаний, отсидок, «гаутпвахт», сопутствующих ритуалов (вроде снятия ремней) Крапивин в своей «отрядной» прозе поднимает регулярно — видимо, в его педагогике без этого архиважнейшего элемента никак нельзя, ну совсем никак.

У Макаренко тоже была такая метода поддержания дисциплины, так что это не изобретение Крапивина. Тут скорее этакое военизирование игр.

Анон · 2021-05-21 11:22:21

Анон пишет:

У Макаренко тоже была такая метода поддержания дисциплины, так что это не изобретение Крапивина. Тут скорее этакое военизирование игр.

У Макаренко наказания были не унизительные, не изощренные и вообще довольно лайтовые... (анон-макаренкофил решил вступиться)

Анон · 2021-05-21 20:00:12

Анон пишет:

Анон пишет:
У Макаренко тоже была такая метода поддержания дисциплины, так что это не изобретение Крапивина. Тут скорее этакое военизирование игр.
У Макаренко наказания были не унизительные, не изощренные и вообще довольно лайтовые... (анон-макаренкофил решил вступиться)

Так и у робингудов кроме той клятвы унижений не было. И у Крапивина в отряде - забрать ремень, это не унижение, в армии тоже сдают ремень перед гауптвахтой.

Анон · 2021-06-20 14:03:07

«Острова и капитаны»

Итак, чтец успешно победил затеянный ремонт и снова с вами. Мы продолжаем чтение, и сегодня у нас глава, в которой немного сюжета и действия, зато много довольно интересного исторического бэкграунда.

Том 1 ОСЕ, часть 2 «Робингуды»

▼Глава «Есть остров на том океане…»⬍

Предыдущая глава носила название «Замечательная жизнь», но довольно скоро оказывается, что жизнь эта не столь уж замечательна, во всяком случае, не у всех.

Всё оставалось по-прежнему, только глаза у мамы были теперь невесёлые.
Нет, мама не сердилась на Толика, не срывала на нём досаду, как бывало при мелких неприятностях. Наоборот, ласковая была. Но какая-то слишком рассеянная. Даже не спросила ни разу, сказал ли Толик Арсению Викторовичу о фокусе с третьим экземпляром (а он, кстати, всё ещё не сказал). (…)
Мама ходила такая расстроенная из-за Дмитрия Ивановича. У того нашлись жена и дочка. На Украине. Как нашлись? А вот так. Он думал, что они убиты в Киеве при бомбёжке, но они уцелели. Выжили и потом, когда в Киеве были немцы. А в начале сорок пятого, после запроса о Дмитрии Ивановиче, получили извещение, что он пропал без вести… Теперь вот они отыскались и он отыскался. Скоро поедет в Киев.
Конечно, тут радоваться надо. И конечно, мама радуется, что такое у Дмитрия Ивановича счастье. Но…
— В общем, всё так в жизни запутано, — вздохнула Варя. — И радость, и печаль… Ты ведь большой уж, понимаешь.

Может прозвучать цинично, но это маме Толика и Дмитрию Ивановичу ещё повезло. Для них всё ограничилось расставанием… да и вряд ли были у них серьёзные перспективы: по тексту разбросано достаточно намёков, что даже Толик проблемы замечал.

А вообще, в те послевоенные годы случались коллизии и похлеще. Бывало, что человек заводил новую семью, у него в этой семье появлялись дети, а потом вдруг обнаруживалась считавшаяся пропавшей или погибшей прежняя семья с ещё тогдашними детьми. Тут уже сердечными драмами и расставаниями дело не ограничивалось, возникали неслабые юридические проблемы…

Через пару дней мама была уже почти такой, как прежде. Вечером она устроила Толику нагоняй за то, что лезет в постель с немытыми ногами, а утром — ещё один: за то, что положил между листами копирку не той стороной:
— Разиня! Я могла испортить два десятка страниц!..

Кто читал «Хронометр», тот оценит внутреннюю отсылку в будущее. А вот ещё внешняя отсылка, на другую книгу:

Толик порадовался маминому бодрому настроению и подмигнул Варе. А она ему. Тогда Толик отозвал Варю в коридор и весёлым шёпотом предложил:
— Знаешь что? Женилась бы ты скорее. То есть это, выходила бы замуж. Вот и будет мужчина в доме.
— Долго думал? — спросила Варя.
— Ага. Вчера целый вечер.
— Хорошо. Иди-ка сюда… — Варя сняла с гвоздя самодельную мухобойку из деревяшки и подошвы.

Видимо тут у Крапивина что-то личное, такую вот самодельную мухобойку из деревяшки и подошвы он потом гораздо мрачнее и острее будет смаковать в «Сказках о рыбаках и рыбках». И ещё где-то было, кажется, чтец затрудняется с ходу припомнить…

Впрочем, это не суть важно.

К Рафику из Казани приехал дядюшка, привёз в подарок масляные краски, во-от такую коробку. Рафик на радостях пообещал всем нарисовать новые рыцарские гербы. Старые совсем пооблиняли, а у Толика и вообще никакого нет. (…)
Толик давно уже придумал, но стеснялся спросить Олега, можно ли сделать себе щит с эмблемой.
Щиты с гербами были у всех, кроме Толика. У Олега — скрещенные факел и меч на тёмно-синем фоне. У Мишки Гельмана — оранжевый щит, а на нём чёрно-белая мишень с перекрестьем. У Семёна — крепостная башня на клетчатом фоне — что-то шахматное, хотя насчёт шахмат он был ни в зуб ногой. У Вити: луна и солнце на чёрно-синем щите. Рафик нарисовал себе почему-то гибкого оленёнка из цветного мультипликационного фильма «Бэмби». Оленёнок, выгнувшись, летел над пушистыми деревьями. Это был совсем не грозный герб, но самый красивый. У Люси на чёрном щите желтела комета с хвостом, похожим на растрёпанную косу.
Даже у Шурки был щит — с голубыми и тёмно-синими полосками наискосок и жёлтыми буквами А. Р. — Александр Ревский. Шурка хотел что-нибудь боевое, но Олег не разрешил. (…)
Толик придумал себе, конечно, щит с якорем. А с чем же ещё? Щит — синий, как море, якорь жёлтый, как начищенная корабельная медь, а в нём — чёрная буква Т. Она так хорошо врисовывается в якорное тело с перекладинкой.

Вот тут интереснее всего про щит Рафика. Во втором томе нам будет упомянуто, что во взрослой жизни станет он художником-мультипликатором (это не спойлер, так как ни на что не повлияет), так что здесь понятно, что к чему. А вот что касается мультфильма «Бэмби»…

Чтец заинтересовался, откуда бы в провинциальном городишке в послевоенные годы советские дети могли быть знакомы с диснеевской классикой. Полез искать информацию. А ведь могли и были знакомы!

Диснеевский мультфильм «Bambi» демонстрировался в советском прокате с 19 июня 1945 года. Это был личный подарок Уолта Диснея Советскому Союзу как дружественной стране-участнику антигитлеровской коалиции — при том, заметьте, что Дисней вообще-то снискал известность как отъявленный антикоммунист! Причём подарок был отнюдь не на уровне «разрешил показывать» — нет, диснеевская компания на своих кинофабриках и за свой счёт отпечатала для СССР несколько сотен копий фильма с субтитрами (текст которых предоставила советская сторона). Именно поэтому в тексте особо упоминается, что мультфильм цветной, СССР в то время себе такую роскошь позволить не мог…

Ну и ключевое событие этой главы:

Пока Толик выяснял семейные дела, робингуды затеяли новое дело. Решили дать концерт для окрестных жителей. Олег напомнил, что надо не только свистать по улицам, но и о пользе людей думать.
В саду, где ребята много раз играли в партизан и в пряталки, была концертная площадка. В давние годы здесь выступал оркестр, а во время войны сад заглох, и теперь до него ещё ни у кого не доходили руки. Часть эстрады и многие скамейки растащили на дрова, но настил сцены чудом сохранился и даже не очень прогнил. Олег сказал, что для робингудовского концерта сгодится, артисты лёгкие. Главное не сцена, а репертуар.
— Что? — удивился непонятному слову Семён.
— Номера всякие… У тебя ведь есть баян?
— Он умеет на баяне только «Раскинулось море широко» играть, — сказала Люся.
— Ну и сойдёт. А Витька споёт.
— Лучше уж я без баяна спою, — скромно сказал Витя. — А то он как загудит, я и собьюсь.
— Ладно, Семён отдельно выступит, и ты отдельно… А ещё надо пьесу поставить.

А вот что касается пьесы — тут опять внутренняя отсылочка с о-очень дальним прицелом на будущее!

Через два дня собрались на веранде, и Олег вытащил из кармана мятую тетрадку.
— Вот… я сейчас прочитаю. В общем, это пьеса…
Толик впервые увидел, что Олег смущается и, кажется, даже побаивается. Витя сказал Толику уважительным шёпотом:
— Это он сам сочинил.
Пьеса называлась «Случай на границе» и была про то, как находчивые мальчишки из пограничного посёлка отправились в лес и наткнулись на диверсанта. Пока двое ребят хитростями удерживали нарушителя на месте, третий помчался на заставу. Но опытный шпион догадался о ловушке, и ребятам пришлось вступить в схватку. Пограничники — офицер и солдат — подоспели в последний момент, когда вовсю кипел бой.
Пьеса всем понравилась. Правда, Толику показалось, что где-то он уже читал или слышал по радио что-то похожее. Но что поделаешь, про шпионов полным-полно всяких книжек, спектаклей и кино. Поневоле получаются совпадения.

Кто читал «Острова и капитаны» до конца, тот может оценить сделанный намёк.

Когда стихли похвалы, Олег, розовый от писательского счастья, стал распределять роли. Шпионом он назначил Семёна, в ребячью компанию — Рафика, Витю и Толика. Солдатом-пограничником сделал Мишку, а командиром, разумеется, себя. Для этой роли у Олега и костюм подходящий, оказывается, был: гимнастёрка, галифе и фуражка. Военную форму ему сшили весной для участия в школьном празднике «День Победы».
Люсе и Шурке ролей не досталось, но Олег сказал, что у Люси и так много забот: объявлять все номера концерта и заведовать театральным имуществом. А Шурке придётся отвечать за звуковое оформление. Во время схватки со шпионом он должен уронить груду ящиков — это будет изображать разрыв гранаты. А в самом конце спектакля Шурка включит патефон с пластинкой «Торжественный марш»…

Мишка Гельман, как мы помним, единственный, кто может позволить себе не признавать иногда авторитет Олега. Судя по всему, они с Олегом ровесники и чуть старше остальной компании, во втором томе проскакивает намёк. Неудивительно, что именно этим двоим достались роли офицера и солдата (Семёну, скорее всего, роль шпиона досталась из-за его внешней «солидности»).

Дата мероприятия называется в тексте прямо:

Афишу Рафик лихо намалевал масляными красками: белой, красной и синей. Она сообщала, что 20 июля 1948 года в саду на Ямской улице тимуровский отряд «Красные робингуды» даст для местных жителей пионерский концерт.

Перечисляются и представленные публике номера:

Остальные номера тоже серьезные. Музыка «Раскинулось море широко», Витькины песни про пограничника и крейсер «Варяг», стихи про юного героя Ваню Андрианова, которые взялась прочитать Люся. Шурка тоже вызвался читать героические стихи — про Севастопольский камень. И надо сказать, читал неплохо. Может, слишком тонким голосом, но с выражением.
Но лучше всех декламировал, конечно, Олег.

Люся, скорее всего, читала вот это стихотворение Евгении Трутневой; его герой Иван Андрианов, кстати сказать, жив до сих пор! А прочитанное Шуркой — это на самом деле слова песни «Камень Севастополя», ныне больше известной как «Заветный камень».

Что же касается Олега, то он читал «Воздушный корабль» Лермонтова, из чего разворачивается небольшая внутренняя история.

Если коротко, то в процессе репетиции в робингудовской компании разгорается некоторый срач вокруг упоминаемого в этих стихах Наполеона, и Толик в очередной раз не удерживает язык:

— Да тут дело не в Наполеоне, — сказал Толик.
— А в чём? — оживился Олег. Ему нужна была поддержка.
Толик засмущался и вздохнул:
— Я не знаю, как объяснить словами… При чём тут Наполеон? Это стихи про одинокое настроение, когда человека все бросили. Потому что остров такой…
— Какой? — спросил Рафик.
— Это же остров Святой Елены. Он вообще печальный… На нём наш моряк, лейтенант Головачёв, тоже погиб. Там его могила…
— Разве наши на том острове воевали? — удивился Мишка.
— Да не воевали… Это давно было, когда Крузенштерн плавал.
— А почему он погиб? — спросил Шурка. — Дикари убили?
— Да не было там дикарей, что ты!.. Он сам застрелился…
— Почему? — У Шурки жалобно приоткрылся рот.
— Я ещё не знаю точно, я не дочитал. Но, по-моему, тоже от этого… от одиночества.

Слово за слово, Толик упоминает перепечатываемую мамой рукопись, а там доходит дело и до стихов, которые он написал… в общем, ему приходится те стихи на том концерте читать. И ещё одно поручение, касающееся концерта, получает он:

— И ещё задание, — сказал Олег. — Попроси маму напечатать для концерта пригласительные билеты. Сто штук.
Мама сказала, что напечатать билеты Толик мог бы и сам: не маленький, знает, как управляться с машинкой.
— Да-а… А сколько я провожусь!
Мама смилостивилась и напечатала. И оставила два билета — себе и Варе:
— Посмотрим, что вы за артисты.

В рассказе о том, как Толик читал свои стихи на концерте, упоминается, что он со временем добавил к ним ещё одну строфу, которой на подаренном Курганову портрете не было:

Теперь Земля уже почти что вся открыта.
Остались тайны только в синей глубине.
Они — как старый клад, на острове зарытый.
Но, может быть, одна откроется и мне…

Спектакль, как и полагается гвоздю программы, был в самом конце, и вот он на иллюстрации Стерлиговой. Чтец извиняется за качество, изображение состыковано из двух фрагментов, так как рисунок был изначально рассчитан на журнальный разворот, «УС» такое практиковал активно.

После концерта Шурка, посасывая палец (придавило ведром), снял артистов своим «фотокором». И сам сфотографировался вместе со всеми: протянул от спуска нитку и дёрнул.
— Можно было бы сегодня сделать карточки, да нет проявителя, — пожаловался он.
Люся выдала ему пять рублей из собранных за концерт денег.

Шуркин «Фотокор» — воистину самурайская штука. Хотя по тем временам это было, наверно, самое доступное фотографическое оборудование для рядового пользователя, не профессионала. Вот, извольте видеть.

Затвор открывался, задняя стенка снималась, вместо неё ставилось матовое стекло, по изображению на нём строилась композиция кадра и наводился фокус. Затвор закрывался, вместо стекла к корпусу пристёгивалась «кассета» — коробочка с фотопластинкой 9×12 см. Вытаскивалась стенка кассеты, закрывавшая пластинку от света, затвор взводился и спускался. Стенка вставлялась обратно, кассета отстёгивалась и носилась в сумке, пока хозяин в темноте не вытаскивал из неё пластинку и не проявлял.

С проявленной пластинки можно было печатать без увеличителя, просто наложив её на фотобумагу и на некоторое время осветив. Карточки, соответственно, получались тоже только 9×12 см — поболее, чем у всяких поляроидов-инстаксов и при умелых руках не в пример качественнее, хотя и чёрно-белые.

Для оперативности можно было оценивать композицию по рамочному видоискателю, а фокус выставлять по шкале — получалось чуть хуже, хотя всё равно вполне прилично. Нитку для «селфи» привязывать нужно было не просто так, а чтобы она своим рывком именно затвор спустила, а не фотоаппарат свалила… В общем, морока та ещё.

А вот эта концертная компания на иллюстрации Медведева.

Не очень удачная иллюстрация, Шурка Ревский здесь совсем малявка, да и остальные физиономии какие-то инфантильные…

— Концерт хороший, — сказала мама, — всё мне там понравилось. Кроме одного. Зачем эта девочка (Люся, кажется?) сидела у входа и собирала с тех, кто пришёл, по двадцать копеек? Двугривенный, конечно, не деньги, но как-то некрасиво…
По совести говоря, Толику и самому это не нравилось. Но маме Толик сказал то, что говорил ребятам Олег:
— Мы же трудились? Трудились. Значит, заработали. Эти деньги не на глупости пойдут, а для отряда. На проявитель для Шурки, на подготовку к походу.
— К какому ещё походу? — сразу заволновалась мама.
— Да к небольшому, недалеко. На один день…

Про поход будет следующая глава, а вот про самодеятельные концерты в военные годы чтец хотел бы внести информацию от своей бабушки, которая сама в таких концертах участвовала, а став постарше — и организовывала…

▼Бонус для интересующихся. Самодеятельные концерты в военное время⬍

Во время войны детство было достаточно специфическим и с более-менее сознательного возраста — лет этак с восьми-девяти — заточенным на ту же войну. Причём ничего организовывать почти не приходилось, всё работало само, благо основу заложил ещё в 1940 Гайдар своей повестью «Тимур и его команда».

Очень значительная доля детства уходила на поддержку воевавших и работавших для воевавших. Причём в ход шло всё, кто чего мог и умел делать. Рукастые девчонки что-то шили или вязали для фронта (рукавицы там, табачные кисеты, вещевые мешки и т.п.). Рукастые мальчишки, которые ещё не встали к станкам, что-то мастерили (складные ножики, зажигалки, портсигары и т.п.). Всё это рукоделие шло подарками на фронт и там реально поддерживало воевавших.

Реально. И не только морально. Чтобы не ходить далеко за примером, у чтецова прадеда — военного штурмана и лётчика — была точилка для карандашей, пришедшая подарком откуда-то из Казахстана. Так прадед ей пользовался и пока летал на войне, и после войны, и потом ещё в гражданской авиации, в общей сложности четверть века! Нехитрый вроде бы деревянный брусочек со стальной пластинкой мгновенно затачивал карандаши до игольчатой остроты, что в штурманском деле очень даже ценилось. Да она и сейчас бережно хранится как память, и сейчас своё дело сделает исправно, если вдруг понадобится…

В военкоматах были специальные люди, которые этим вопросом занимались. К ним и работы свои приносили, и с самодеятельными концертами приходили. Дескать, учимся в первую смену, во второй половине дня можем провести концерт, продолжительность такая-то. Человек это всё записывал, предлагал прийти завтра-послезавтра, и к этому времени у него уже было выяснено, где-когда концерт готовы принять.

Если концерт предполагал какие-то расходы (декорации там, костюмы, мало ли что), то поступали очень просто. Репетировали на улице, выставляли шапку и бумагу с надписью вида «готовим концерт для отправляющихся на фронт / раненых в госпитале / рабочих завода / etc — просим помочь!». Среди взрослых считалось западло́ пройти мимо и не бросить что-нибудь в шапку. Из собранного брали сколько нужно на расходы, остальное несли в тот же военкомат тому же человеку — там на эту собранную мелочь обычно покупали что-то для мобилизованных: курево там, бумагу для писем домой, всё такое.

То есть реакция мамы Толика — это не обвинение в жлобстве, а скорее недоумение: война же кончилась, жить стало лучше, что ж вы по-старому-то?..

Отредактировано (2021-06-20 14:07:00)

Анон · 2021-06-20 16:58:11

Спасибо, чтец.
Про концерты интересно.

Анон · 2021-06-20 18:10:32

Анон пишет:

Анон пишет:
Здесь столько обсуждений Голубятни, что пора давно зачитать
Зачто, анончик!! Лучшая, на мой взгляд, крапивинская книжка

прослушал Голубятню (первую часть)
Тоже гона достаточно

Анон · 2021-06-20 18:22:43

Анон пишет:

прослушал Голубятню (первую часть)

Вот первая ИМХО... тяжеловата как-то что ли, по сравнению со второй, вторая вообще моя любимая, ну и третья конечно тоже топ.

Анон · 2021-06-20 18:27:24

Чтеца поздравляю с завершением ремонта и спасибо за возобновление чтений!
Да, ситуация с Дмитрием Ивановичем разрешилась явно вовремя и в лучшую сторону для всех.
Подобная история была в "Сказках Севки Глущенко", там тоже мама Севки дружила с женатым мужиком, и Севка даже навоображал, что он за ней ухаживает (что оказалось неправдой, у того были вполне живые жена и дочка в Пензе).

Анон пишет:

Видимо тут у Крапивина что-то личное, такую вот самодельную мухобойку из деревяшки и подошвы он потом гораздо мрачнее и острее будет смаковать в «Сказках о рыбаках и рыбках». И ещё где-то было, кажется, чтец затрудняется с ходу припомнить…

Да и вообще Крапивин нередко описывает столь неадекватную реакцию взрослых героинь на подобные невинные замечания мальчика-подростка. Будто он что-то стыдное или похабное сказал. Нет, всего лишь показал, что он в курсе: взрослые люди иногда создают семьи, сексом трахаются в этих семьях, и дети не из капусты появляются.
А отсылочки к будущему отличные, тут Крапивин всё тонко продумал, чтобы потом эти моменты всплыли в памяти читателя.

Анон · 2021-06-20 18:42:09

Вопрос анонам с хорошей памятью:
Здесь упоминали писанину какого-то американского дворника, что-то про мир где было много девочек и все это с рисунками.
Он писал для себя, записи нашли после смерти.
Никто не помнит ?

Анон · 2021-06-20 18:43:08

Анон пишет:

Чтеца поздравляю с завершением ремонта и спасибо за возобновление чтений!
Да, ситуация с Дмитрием Ивановичем разрешилась явно вовремя и в лучшую сторону для всех.
Подобная история была в "Сказках Севки Глущенко", там тоже мама Севки дружила с женатым мужиком, и Севка даже навоображал, что он за ней ухаживает (что оказалось неправдой, у того были вполне живые жена и дочка в Пензе).
Анон пишет:
Видимо тут у Крапивина что-то личное, такую вот самодельную мухобойку из деревяшки и подошвы он потом гораздо мрачнее и острее будет смаковать в «Сказках о рыбаках и рыбках». И ещё где-то было, кажется, чтец затрудняется с ходу припомнить…
Да и вообще Крапивин нередко описывает столь неадекватную реакцию взрослых героинь на подобные невинные замечания мальчика-подростка. Будто он что-то стыдное или похабное сказал. Нет, всего лишь показал, что он в курсе: взрослые люди иногда создают семьи, сексом трахаются в этих семьях, и дети не из капусты появляются.
А отсылочки к будущему отличные, тут Крапивин всё тонко продумал, чтобы потом эти моменты всплыли в памяти читателя.

В то время это было ужас какая пахабщина

Анон · 2021-06-20 18:54:43

Анон пишет:

В то время это было ужас какая пахабщина

Ну да, двойная мораль в классическом исполнении. Замуж выходить и детей рожать можно, но говорить об этом даже в теории, до наступления события нельзя-нельзя. Или в семействе Нечаевых это такая запретная тема. Сначала мама упрекает Толика, что он про сестру дурное подумал (мол, не из-за зачёта она задержалась, а погулять на новогоднем вечере с ухажёрами), то уже сама Варя бегает за братом с мухобойкой. При этом самой маме встречаться с мужчиной можно.
Вот вроде мелочи, бытовые сценки, Крапивин описывает с юмором, типа, нормально всё.
Но как же было насрано у того поколения в мозгах на тему межполовых отношений. И многие так и тянут это говно уже в свои семьи, своих детей и внуков.

Анон · 2021-06-20 19:09:35

В фильме "головой об стену" есть хороший момент на эту тему: о чем можно говорить и о чем нельзя

Анон · 2021-06-20 19:17:21

Вспомнилось, как в одном советском рассказе мальчик сказал маме: «Мама, а ты — женщина!», и она взбеленилась, наорала на него и спрашивала, от кого со двора он такого нахватался.

Анон · 2021-06-20 20:59:23

Анон пишет:

Вопрос анонам с хорошей памятью:
Здесь упоминали писанину какого-то американского дворника, что-то про мир где было много девочек и все это с рисунками.
Он писал для себя, записи нашли после смерти.
Никто не помнит ?

Henry Darger, "The Story of the Vivian Girls".

Анон · 2021-06-23 06:41:58

«Острова и капитаны»

Том 1 ОСЕ, часть 2 «Робингуды»

▼Глава «Самолёт без крыльев»⬍

В прошлой главе Толик анонсировал своей маме небольшой поход — «недалеко, на один день» — и название этой главы упоминает его цель. Суть такова, что на городской окраине есть учебный аэродром (аэроклубовский, скорее всего), недалеко от него лежат останки самолёта, и вот к ним-то робингуды наладились сходить. Ну и с пикником совместить, нынешними словами говоря.

Все события этой главы какие-то очень конфликтные. Можно даже сказать, срачные. И изложены не хронологически, а вперемешку — явно чтобы показать читателю сумбур, творящийся у Толика в душе.

Сюжетно важное событие здесь только одно, зато какое! Очередь до него ещё дойдёт, а мы пока попробуем обозреть все эпизоды и срачи, которые ему предшествовали и к нему привели.

Вот Наклонов совершенно походя насрал в душу Толику. Причём эпизод написан неправдоподобно.

Расстелили на траве клеёнку, выложили на неё всякую снедь.
Чего здесь только не оказалось! (…) У Толика запасы были скромные. Мама дала бутерброды с маргарином, пересыпанные сахарным песком, пару огурцов и несколько крупных картофелин. «Вы ведь обязательно будете печь картошку на привале…»
Но Олег сказал, что с картошкой возиться некогда. Маршрут длинный, на долгие привалы и костры времени нет. И он, красиво размахиваясь, запустил картофелины за берёзы. А бутерброды Толика отдал Пальме [взятой с собой собаке Кудымовых]. Сказал между прочим:
— Чего маргарин глотать, когда и так всего хватает.
Толика ощутимо царапнула совесть. Мама старалась, собирала ему походный паёк, а теперь — картошка в кусты, бутерброды собаке. А кто виноват, что дома с едой совсем не густо? До зарплаты ещё неделя, а денег почти не осталось.

Бабушка чтеца 1930 года рождения имеет сообщить (и именно в таких выражениях), что в 1948 любой, кто своим единоличным решением выбросил бы принесённую в общий котёл компании еду, был бы жесточайше опиздюлен той компанией на месте. Невзирая ни на пол, ни на возраст, ни на авторитет. Собственно, авторитета у него после того и не было бы, и в компанию ему бы за такие дела ходу тоже не было. Отдать собаке хлеб — вообще за гранью добра и зла. Я процитирую по памяти: «Вот представь, что в войну на партийном собрании кто-то крикнул бы „хайль Гитлер!“ — да его голыми руками бы порвали! Вот примерно так же…»

Полгода, как только хлебные карточки отменили, и чужой хлеб собаке?! Допустим, Олег Наклонов, как сын какого-то начальника, с теми карточками в хлебных очередях вряд ли стоял, он чего-то мог бы недопонимать, но чтобы настолько? А вот пролетарий-безотцовщина Мишка Гельман уж точно стоял, и что-то с трудом верится, чтобы он — как мы помним, постоянный негласный оппонент Наклонова, которого тот немного побаивался, — смолчал бы в такой ситуации…

Впрочем, Мишка и сам не прочь учинить срач на ровном месте. Спор этнического еврея с этническим татарином из-за свиной диеты — это, как говорится, что-то с чем-то.

У тушёнки был такой запах, что слюни просто пузырились во рту. Люся накладывала ее на ломти белой булки, покрытые слоем желтоватого свежего масла. (…)
— Я не буду…
Это Рафик сказал.
— Почему? — удивилась Люся.
— Да не хочу я. Давай без мяса.
Мишка Гельман хмыкнул:
— Тушёнка-то свиная. Магомет не велит свинину трескать.
Толик впервые увидел, как Рафик недобро сузил глаза.
— Я с Магометом про это не разговаривал. И ты вообще… Не говори, про что не понимаешь.
— А я понимаю, — крупно жуя, сказал Мишка. — С религиозными заблуждениями надо бороться.
— Сам ты заблуждение! Магомет и рисовать не разрешал — ни людей, ни зверей. А я, что ли, не рисую? Мне мать с отцом никогда не запрещают. А свинину они не едят, и я не буду. Потому что такой обычай! И всё.
Витя, сердито махая ресницами на Гельмана, сказал:
— Твоя бабушка ведь тоже не ест свинину. И по субботам дома ничего не делает, говорит, что в этот день бог работать не велит. А над ней разве кто-нибудь смеётся?
— Это же бабушка, а не я, — огрызнулся Мишка.

Здесь, судя по всему, Крапивин делал реверанс в сторону религиозной толерантности, которую как раз во время написания книги начали проповедовать в доживающем свои дни СССР. Впрочем, этот эпизод на фоне других событий главы — сущая мелочь.

Наклонов ещё раз показывает себя во всей красе. Вот сначала, после купания в озере на пути к аэродрому:

— Ну-ка, покажи… — Толик задрал на Шурке майку. На острых позвонках кожа была натёрта до кровяных точек. Между лопатками — ссадина. Когда купались, никто этого не заметил, а вблизи сразу видно. (…)
Толик повернулся к Наклонову:
— Олег, давай Шуркины вещи раскидаем по всем рюкзакам. Он спину натёр.
— Отставить, — возразил Олег. — Он клятву давал не стонать. Он сам свой рюкзак собирал, пусть несёт.

А вот сцена потом, уже возле самолёта, когда к нему пришли:

Шурка вытащил из рюкзака аппарат и штатив и всех сфотографировал на самолёте. Нитки не нашлось, и сам он на этот снимок не попал. Чтобы Шурке не было обидно, Толик сказал:
— Теперь ты лезь на самолёт, а я сниму.

Охренеть. Вы знаете, что такое тренога для «Фотокора»? Нет, вы не знаете. Это вам не карбон и даже не алюминий — это кондовое дерево и железо, чтобы такую бандуру на себе держать. Это значит, самый младший в компании с самого начала пёр на себе примерно пять или шесть лишних кило фототехники (там ещё и кассеты с пластинками, если кто забыл) — причём ведь пёр не для себя лично пейзажи фотографировать, а всё компанию снимать! — и когда он этим инвентарём спину натёр, то помогать ему «отставить, сам рюкзак собирал!» Мудак же этот Олег Наклонов, вот просто слов других нету…

В общем, с одной стороны Крапивин старательно выставляет Наклонова мудаком (явно перебарщивая), а с другой — очень ненавязчиво рисует этакий треугольник между Шуркой, Толиком и Олегом, устроенный по принципу «hurt-comfort-abuse» (раньше тоже намёки проскакивали). В данном эпизоде с натёртой спиной Толик меняется с Шуркой рюкзаками, играя словами на уровне «а я этот рюкзак сам выбирал» и демонстративно забивая болт на Олега… но это уже ненадолго.

Потому что возле обломков самолёта случается кульминация не только главы, но всего первого тома. Детальные описания того, как и во что там играла «робингудовская» компания мы опустим (Крапивин в своём репертуаре), а суть вот.

Туча была не просто чёрная, а с жутковатым булатным отливом. Она обложила горизонт с флангов и сейчас неторопливо — очень неторопливо, но уверенно — подтягивалась к середине беспомощно-голубого неба.
Перед тучей кудрявились несколько светло-серых облачных обрывков. Они быстро меняли форму. От этого тяжесть и непроницаемость тучи казалась еще беспощадней.
На фоне тьмы, обступившей края земли, любая травинка, любая головка цветка была видна очень ярко и отчётливо. И кусты у горизонта. И аэродромный домик на дальнем краю поля, и указатель ветра, похожий на полосатый повисший сачок. И два самолётика в траве, издали похожие на присевших кузнечиков. Всё это виделось, как сквозь особое, хрустально-чистое стекло. Необычно ярко белели стволы берёзок на дальней опушке.
В застывшей чёткости, в неподвижности воздуха, травы и листьев тоже была угроза.

Там надвигается гроза, причем весьма неслабая. И Толика это весьма напрягает.

— По-моему, лучше пойти домой, — отозвался Толик. Он говорил спокойно, почти лениво, но страх звенел, дрожал в нём частыми струнками. — Если быстро, мы ещё успели бы.
— Чего смеяться-то, — отозвался Олег. — И полпути не пробежим, гроза догонит.
— Ну, до навесов на лесопилке успели бы, — возразил Толик.
— А какая разница? — беззаботно сказал Рафик и попрыгал на пружинистом шпангоуте. — Навесы тоже дырявые.
— Они хотя бы деревянные! — вырвалось у Толика.
— Ну и что? — лениво спросил глупый Семён.
— А то, что дерево молнии не притягивает, а здесь для них всё равно что магнит! — опять не выдержал Толик.
Мишка Гельман, который сидел выше всех, ядовито хмыкнул и засвистел. А Олег снисходительно сказал Толику:
— Да брось ты. Смотри, даже Шурка не боится.
«Они и правда не боятся, — с досадливой завистью подумал Толик. — Но они же просто не понимают…»

Чего не понимают? А вот чего:

— Пускай гроза! Мы здесь отсидимся! — (…) На капоте обшивка сохранилась почти полностью, и там в самом деле можно было кое-как спрятаться от дождя.
А от молний?
Но не мог же Толик признаться, что с младенческих лет не переносит грозу. Что готов залезть в любую нору от трескучих электрических вспышек.
Сейчас он пересиливал себя, сколько мог. Даже играл вместе со всеми…

Что-то вроде фобии, судя по описанию — ну, может, и не фобия в медицинском смысле, но достаточно серьёзно. Такое долго пересиливать нельзя.

Толик наконец снова напомнил, что пора домой. Можно ещё успеть! И Олег Толику ответил:
— Да брось ты. Смотри, даже Шурка не боится.
— А я, что ли, боюсь? — жалобно сказал Толик. — Просто я дома обещал, что к шести часам обязательно вернусь. А здесь до темноты можно застрять.
— Не надо было обещать, — холодно возразил Олег. — Может, нам из-за твоего обещания теперь галопом до города мчаться?
— А может, из-за твоей лени до ночи тут сидеть? — огрызнулся Толик. Это уже очень напоминало ссору. Но Олег ответил спокойно:
— Кто хочет, пусть идёт. Силой никого не держат. Дорога известная. Верно, ребята?
Дорога в самом деле была знакомая: мимо лесопилки, потом вдоль насыпи, а там и улицы. Толик встал. Теперь он почти верил, что мама и правда ждёт его к шести. Кажется, был утром такой разговор. А раз так, идти просто необходимо.
Глядя в сторону, Толик проговорил сердито:
— Если бы вас ждали дома, вы бы тоже…
— Да ты не стесняйся, — сказал Олег. — У нас же полная добровольность. Каждый идёт, куда хочет, каждый несёт рюкзак, какой хочет…
Вспомнил! Ну и ладно…
— Шурка, может пойдёшь со мной?
— Нет, что ты. Я с ребятами, — испуганно откликнулся Шурка.
— Ну, тогда я твой рюкзак возьму. А завтра принесу. Хорошо?
— Нет, я сам, — так же испуганно сказал Шурка.
— Он сам, — сказал Олег.
А гроза надвигалась, торопила. Молния беззвучно зажглась в глубине тучи.
Толик, не глядя на ребят, бросил на плечо свой рюкзачок.
— Я пошёл…

Чем чревато такое расставание в такой компании — пояснять, думается, не нужно. Если уж Шурку Ревского тюкали, низводили и курощали за всякие мелочи вроде задержек и опозданий…

Толик это сам прекрасно понимает и ему хреново. Он возвращается домой, попадает-таки под дождь, пережидает его в занюханных сенях какого-то подвернувшегося домика, идёт дальше…

Толик забрался на скользкую насыпь и пошёл по мокрым шпалам к городу. На рельсах сияли солнечные зайчики. Трава и кусты сверкали. Воздух был такой, что зажмуривайся от счастья и дыши изо всех сил. Но у Толика к нёбу и горлу словно прилипла кислая гниль из той грязной комнаты. Это был запах трусливого убежища и вины…

Ещё один наглядный пример изменившейся морали. В наше время и к тараканам в чужих головах всё-таки относятся терпимее, и соображениями БЖ не пренебрегают (а доводы Толика, что сидеть во время грозы в чистом поле на куче металла не есть хорошая идея, вполне себе разумны и обоснованны). И считать себя умнее дураков-сверстников, которые нафиг такие дураки нужны в приятелях, тоже не особо стесняются (что во многих случаях даже оказыввается правдой).

Но даже ещё во времена чтецова детства (это рубеж семидесятых-восьмидесятых) подобное называли коротким ёмким словом — «зассал!». А уж послевоенные сороковые… тут бы и воевавших отцов-дедов могли припомнить: дескать, они на войне не трусили, а ты тут… В общем, понятно.

Так что сам Толик себя считает не только трусом, но и предателем (типа, бросил отряд в опасности, а свою шкуру спасал). И дома всё это ещё усугубляется разговором с мамой на давнюю тему:

— Заходил Арсений Викторович, взял то, что я успела напечатать, и сразу расплатился.
— Ты все три экземпляра отдала? Я же не дочитал.
Мама сделалась строгой.
— Отдала два. Но не потому, что ты не дочитал, а потому, что насчёт третьего объясняйся сам. Стыдно, что ты до сих пор этого не сделал.
— Я много раз ходил, а его всё дома нет…
— По-моему, не его дома нет, а совести у тебя нет. Заварил кашу, а расхлебать боишься. Нельзя быть трусом.

Здесь правильнее было бы сказать не «расплатился», а «дал задаток». Как уже говорилось, точный объём работы при перепечатке написанного от руки текста наперёд указать нельзя, а значит, и конкретная стоимость работы наперёд неизвестна… Но это мелочи.

Анон · 2021-06-23 08:21:25

Чтец, спасибо за экскурсы в послевоенную жизнь. Очень интересно!

Анон · 2021-06-25 07:46:30

«Острова и капитаны»

Том 1 ОСЕ, часть 2 «Робингуды»

▼Глава «Бриг „Мария“ уходит»⬍

Эта глава «вставная» — Толик читает свеженапечатанные страницы рукописи Курганова, продолжая при этом терзаться. Терзаний тут совсем немного, без малого страничка в начале главы и ещё чуть меньше в конце. Суть их понятна:

Сейчас он уже сто раз пожалел, что не остался с ребятами. Ничего бы не случилось. А если и случилось бы… Всё равно, наверно, лучше, чем вот так маяться!
Как теперь посмотрят робингуды, когда он придёт в штаб? Да и не придёт он. Зачем? Олег все равно не простит… (…)
…Олег не простит. Он никому ничего не прощает.

В рукописи же как раз идёт подходящее по настроение место — про тоску одиночества. Вот здесь будем разбирать подробнее.

Крапивин достаточно изящно пропустил самый муторный эпизод российской кругосветки — плавание в Японию и непосредственно японское посольство Резанова, которые заняли почти год. Дескать, что-то Курганов про это написать должен был, конечно, но у читателя-Толика была слишком интересная жизнь, тут недосуг на его чтениях в подробностях останавливаться…

В действительности там именно что муторно. Резанов в Японии чудил (мы в «Заметках на полях» видели, как это Ратманов описывает), но положа руку на сердце — посольство было обречено изначально, никакой существенной роли те выходки не сыграли и тут бы никто не смог преуспеть. Слишком уж изоляционистской была в то время японская политика, там из всех гайдзинов были готовы терпеть лишь португальцев, да и то в мизерных дозах.

Резанову поручалось завязать с японцами дипотношения и пригласить в Россию их посольство, и также заключить какое-нибудь конкретное торговое соглашение. Не выгорело от слова «совсем», удалось лишь заручиться согласием японцев помогать российским морякам с возвращением на родину, буде им случится потерпеть кораблекрушение у японских берегов. Ну, ещё методичку по японскому языку составил со словариком, к языкам у него хорошие способности были.

К июню 1805 «Надежда» вернулась в Петропавловск, тут пути Крузенштерна и Резанова расходились, и именно в этот момент происходит действие главы, которую читает Толик.

События показаны глазами Шемелина, которому Крапивин явно симпатизирует (и с дневников которого, как мы помним, он многое списал). Шемелин же, что неудивительно, симпатизирует Резанову, однако же по Курганову-Крапивину он и заслуги Крузенштерна признаёт. А Ратманова недолюбливает, что вполне соответствует исторической действительности.

Господин капитан-лейтенант Ратманов, офицер хотя и заслуженный, но на всякие непристойные шутки способный, тут же высказался о Николае Петровиче Резанове, что якобы страх того перед бунтом на борту «Надежды» сильнее был, нежели оспа, и чума, и холера, взятые в совокупности. Господин же лейтенант Головачёв, человек совестливый, тихо сказал:
— Право же, Макар Иванович, вы опять за своё… Скоро он оставит нас, к чему вспоминать прошлое…
Господин Крузенштерн с равнодушным лицом стоял у фальшборта и в разговор более не вступал.
Шемелин пожал плечами и съехал на берег, от которого «Надежда», стоя на якоре, была в близости.

Момент этот подаётся Кургановым/Крапивиным как политический и стратегический — возможно, несколько преувеличенно, но своя логика в изложенном, безусловно, есть…

[Резанов] инструкцией своею торопил капитана «Надежды» с отходом к Сахалину, а Крузенштерн тянул, ожидая встречи с губернатором. Он надеялся, что Кошелев во всём разберётся справедливо и доложит в Петербург: Резанов не пожелал идти в Америку на «Надежде» без всякого к тому повода со стороны корабельных офицеров. Без такого свидетельства возвращение в Россию могло быть просто опасным.
…Про всё это думал Шемелин в то тёплое и пасмурное утро на пристани, глядя, как подходит очередной баркас с «Надежды». Здесь нашёл Ивана Фёдоровича солдат и сообщил, что его превосходительство требует господина Шемелина к себе.

Требует для награждения.

Резанов же плавно протянул к столу руку и открыл окованную серебром шкатулку, в которой держал свои важные бумаги.
— Господин Шемелин… — голос его сделался ласковее, но торжественность не пропала. — Судьба велит нам расстаться после того, как мы столько были вместе среди трудов и опасностей. Но прежде чем это случится, я хочу изъявить вам сердечную признательность за поведение ваше и службу и возложить на вас отличие, которое вы заслужили…
После того вынул он из шкатулки золотую медаль, тяжело повисшую на голубой кавалерской ленте ордена Святого Андрея. Однако же на смущённого Шемелина не надел, а положил на край стола. А из шкатулки достал шелестящий лист и начал читать, сам увлекаясь всё более высотою слога и важностью минуты:
— Его императорское величество, обращая высокомонаршее внимание к трудам, на пользу отечества подъятым, высочайше уполномочить меня соизволили отличать наградами тех, коих заслуги окажутся оных достойными.

Такой факт, точно, был. Чтецу не удалось найти ничего о российских статутных медалях, учреждённых к 1805 году, к которым полагалась бы Андреевская лента. Так что речь здесь скорее всего идёт о некоем абстрактном знаке государственного отличия, награждать которым Резанов был уполномочен. Такое практиковалось.

Шемелин от награды отказался — по Курганову/Крапивину, усмотрев здесь не признание заслуг, а чистую политику. Дескать, из Петербурга Крузенштерну орден, а Резанову лишь золотую табакерку — Резанов же в ответ Шемелину медаль, а морякам шиш с маслом…

Далее в тексте следует небольшой спор между Шемелиным и Резановым, но сколько-нибудь серьёзных масштабов он, конечно, не принимает. Зато Крапивин в очередной раз прокалывается, описывая Шемелина здоровенным сибирским мужиком (родом он был из Тобольска), а Резанова столичным хлюпиком:

Резанов скомкал и затолкал за обшлаг кружевной платочек, постоял, наклоня голову, потом поднял лицо и… улыбнулся. И, шмыгнув носом, будто дитя виноватое, сказал негромко:
— Прости и ты меня, Фёдор Иванович. — Шагнул, встал на цыпочки, поцеловал его, большого и бородатого, в щёку. — Столько досад со мною приключилось, что иногда себя не помню и забываю, кто мне истинный друг…
Шемелин стоял смущённый и растроганный.

Блин. Резанов по молодости служил в Измайловском лейб-гвардии полку (выше унтер-офицерского чина не дослужился, вышел в отставку), а в лейб-гвардию задохликов не брали! Не мог он быть ниже 190 см — по петровскому ещё стандарту, в гвардию ниже 11 вершков (это около 191 см) не брали! А Резанова не просто взяли, его из артиллерии специально перевели «за статность». Наоборот, это он должен был смотреть свысока на многих участников экспедиции…

Распоряжения, пришедшие в Петропавловск к возвращению из Японии, предписывали Резанову в дальнейшей экспедиции не участвовать и сосредоточиться на делах российских поселений в Америке. Шемелину же надлежало остаться на борту «Надежды», занимаясь вопросами материального обеспечения экспедиции. При этом-то прощании попытка награждения и была предпринята…

Резанов с этого момента из сюжета исчезает, он будет упоминаться только при ссылках на более ранние страницы рукописи Курганова или в общих рассуждениях. Впереди у него гнусная история с калифорнийской лолитой и бесславная смерть в Красноярске, но это уже другая история.

В целом весь этот рассказ недвусмысленно напоминает об одиночестве, которое, согласно автору, должен был испытывать Резанов. И тут же перекидывается на другое одиночество, сюжетно гораздо более важное, — головачёвское.

Итак, в конце июня 1805 Резанову предстояло уходить в Америку по делам РАК на случившемся в Петропавловске бриге «Мария»…

…в тот момент с левого борта [«Надежды»] подошёл комендантский баркас и на палубу поднялся гарнизонный офицер.
— Господин капитан! Господа! Поручено мне комендантом сообщить, что его превосходительство Николай Петрович сегодня отбывают. Комендант просит всех пожаловать к обеду, проводить его превосходительство…
— Я уже имел честь обговорить с господином Резановым всё, что касается дальнейшего нашего плавания, и не смею более отнимать его время. Что же касается обеда, то как раз в этот час должно мне быть на корабле по крайней служебной надобности. Принесите господину коменданту мои извинения.
— А… другие господа офицеры? — спросил простодушный пехотный поручик.
— Что до господ офицеров, то сие на их усмотрение.
Офицеры один за другим сослались на неотложные дела. Только лейтенант Головачёв молчал. И все в конце концов взглянули на него. Он покраснел и голосом, в котором чуть ли не слезинки перезванивались, но твёрдо проговорил:
— Ежели господин капитан не укажет мне на твёрдую необходимость быть по службе на корабле, я не вижу причины не поехать проводить Николая Петровича Резанова.
Всем стало жаль его. Мичман Беллинсгаузен даже закашлялся от неловкости, а Ратманов сказал с непривычной мягкостью:
— Да и мы не видим причины. Что вы в самом деле, Пётр Трофимыч? Езжайте, коли есть желание…

Как мы помним, ранее из всех морских офицеров Головачёв один говорил что-то в защиту начальственного положения Резанова. И его одного Резанов не обвинял в бунте с изменой. Вот, теперь оно аукается.

Поступок такой, с одной стороны, оказывается кстати — приличия соблюдены. С другой же… ну, понятно, как после такого другие офицеры должны отнестись к поступку Головачёва. (Это и очевидная параллель к тому, куда зашли отношения Толика с «робингудами».) И сам Головачёв это не может не понимать.

Головачёв ехал на берег с грустью. И с досадою на весь белый свет: на офицеров — товарищей своих по кораблю, на себя (непонятно отчего) и даже на Николая Петровича. Но сильнее досады была затаённая надежда на чудо.
Умом Головачёв понимал, что мысли его — вроде тех сказок, которыми утешал он себя в детские годы, в бытность в корпусе, когда подкрадывалась нестерпимая тоска по дому или закипали слезы обиды на бойких и насмешливых товарищей по роте. Ночью, утыкаясь мокрым лицом в казённую подушку, мечтал тогда Петя, что однажды посетит их Морской шляхетный корпус матушка-императрица Екатерина Великая. И проходя перед линией выстроившихся во фрунт воспитанников, заметит небольшого роста, но на диво подтянутого и ясного лицом кадета из младших классов…

Ну, описание детских фантазий мы рассматривать не будем. Тут понятно. А вот дальше Крапивин делает интересную вещь — фактически, предвосхищает тенденции российского фикрайтерства на много-много лет вперёд! Хотя во время написания «Островов и капитанов» слова-то такого — «фанфик» в русском языке ещё не было.

В общем, извольте видеть сами, комментировать тут почти и нечего:

…Резанов улыбнётся навстречу ласковой своей улыбкой:
— Пётр Трофимович, голубчик, после всего, что проплыли мы вместе, зачем же расставаться? Отчего не отправиться вам со мною на Кадьяк и далее к американским берегам, а господин Крузенштерн пусть возьмет вместо вас господина Давыдова или господина Хвостова, коих назначил я вначале своими попутчиками. Тоже офицеры и тоже моряки отменные… Ваше же возвращение в Санкт-Петербург хотя и задержится, но зато польза от совместного нашего вояжа в Америку будет немалая…
Нет, несбыточно это.

Несбыточно. Хотя должностями и положением в свите Резанов действительно пытался подкупать офицеров, факт. Вернее сказать, подкупал обещаниями должностей и положения.

Можно ли помыслить, что совсем не помнит Николай Петрович того доброго, что было между ними в плавании после Нукагивы?
Отчего так тянуло Головачёва к Резанову? Может быть, кто-то незнакомый с ними обоими подумает впоследствии, что лестно было молодому лейтенанту дружеское знакомство с близким царю вельможею.

Сейчас Резанов ушёл с «Надежды» окончательно. И забыл лейтенанта, который душевно сочувствовал ему в тяжёлые месяцы.
Почему сочувствовал? Потому что казалось ему, Петру Головачёву, что чем-то похожи они с Резановым мыслями и характерами. Похожи, несмотря на разницу в годах и званиях. Чудилось Головачёву, что угадал он в Резанове незащищённую душу, понял его одиночество и тоску по искреннему другу.
А где взять такого друга на маленьком корабле посреди громадного и неведомого океана? Офицеры были врагами, в свите оказались люди пустые и к душевным терзаниям начальника своего равнодушные. Только Шемелин оставался надёжен, но в своем звании приказчика был Фёдор Иванович скорее на положении слуги, нежели товарища. Вот и потянулся Резанов к Головачеву, видя в нем одном сердечного собеседника и понимающего человека.
А потом, обретя силу и уверенность, утвердивши своё звание начальника, забыл о том, кто не побоялся пойти против товарищей ради его, Резанова, защиты.
Но забыл ли? А может быть, сегодня всё-таки скажет: «Господин Головачёв, зачем же расставаться нам?»

Агащазблин.

Резанов ничего не сказал. Ничего, что изменило бы судьбу лейтенанта Головачёва. Он улыбался ласково, подержал Петра Трофимовича за руки, говоря, что трогательно рад его приезду и дружеской верности. Но… вот и всё. После Резанов не выделял уже Головачёва из числа провожающих.

Кто сказал «юст»?! Гм… ну да, похоже, очень похоже. Во всяком случае, две буковки из трёх в аббревиатуре UST точно совпадают — тут вам и «unresolved», тут вам и «tension»…

Через день Шемелин записал в своём журнале:
«Прощайте», — твердил он и тогда, когда мы, оставя уже его, были на шлюпе и находились на довольной от судна отдалённости, — отголосок поразительный для сердец, любящих сего Начальника. С полудня в 5 часов 14 числа «Мария», пользуясь попутным ветром, подняла якори и скоро скрылась из глаз наших».
Головачёв растроган был при прощании не менее остальных. Он уже не мечтал о чуде и обиды на Резанова не чувствовал. Всё заслонила горечь расставания.
Но когда шлюпка подходила к «Надежде», новая, непохожая на прежнюю печаль, тоска сдавила Головачёву грудь.
Это был первый приступ той скручивающей душу тоски, которая потом не раз чёрной гостьей приходила к Головачёву…

Дочитывая до этого места, Толик чувствует нечто в том же самом духе:

Будто наяву, Толик видит невысокую корму с решётчатыми окнами и надписью «Марiя», человека на этой корме. Человек поднял треугольную шляпу и повторяет с горечью: «Прощайте, прощайте…» И печальное эхо разносится над водой. И здесь, сейчас, отдаётся в комнате. В ушах у Толика отзывается.
Это слово не Резанов говорит друзьям. И не Головачёв ему отвечает. Это, видимо, Толик прощается с робингудами.
Он, Толик, тоже оставил экспедицию на полпути…

А вот к этому месту иллюстрация Стерлиговой.

И небольшой анонс, касающийся следующей главы под названием «Выстрел». Глава эта имеет очень важное значение в сюжетном прошлом книги, она касается самоубийства Головачёва. У вас будет крайне редкая возможность познакомиться с его предсмертными письмами и описаниями обстоятельств этого события в дневниках Ратманова и Левенштерна (Крапивин такой возможности не имел!). Не пропустите.

Анон · 2021-06-25 11:57:35

Чтец, безумно интересно! Спасибо! Жду новой части с огромным нетерпением!

Анон · 2021-06-25 16:45:32

Спасибо, чтец! Очень интересно! :heart:

Анон · 2021-06-26 02:20:46

Присоединяюсь. Чтец могуч.

Анон · 2021-06-27 06:11:26

«Острова и капитаны»

Том 1 ОСЕ, часть 2 «Робингуды»

▼Глава «Выстрел»⬍

Продолжая терзаться, Толик читает перепечатанную рукопись и ночью…

Его грызли все те же мысли: о робингудах и о своём дезертирстве.
Грызли и тогда, когда все уже легли спать.
Шторки были задёрнуты, но светлая июльская ночь сочилась в щели и сквозь тонкую ткань. Мама и Варя тихо дышали во сне, а Толику думалось, думалось… Наконец, чтобы уйти от своих мыслей, Толик опять взялся за «Острова в океане». Сделал из одеяла шатёр и включил фонарик.
…И ушёл Толик от своей печали и тревог в другое время, к печалям и тревогам других людей, которые жили давным-давно.

Крапивин опять изящно пропускает изрядный кусок кругосветки, касающийся пребывания «Надежды» у дальневосточных берегов. Да, было такое в кургановской повести, Толик про это читал… но это явно не то, что его в данный момент волновало:

Толик прочитал о плавании Крузенштерна вдоль берегов Сахалина и о том, как ошибся капитан «Надежды», решив, что Сахалин — полуостров. О том, как вернулись моряки на Камчатку, исправили корабль, выгрузили наконец злополучное полосное железо и получили долгожданные письма с родины. Как Крузенштерн вздохнул с облегчением, узнав, что жалобы Резанова и обвинения в бунте действия в Петербурге не возымели и можно со спокойной душой плыть в Китай, а затем и домой.

Вот в Китай действие и перемещается. Несколько страниц уделено достаточно проходному эпизоду (спор офицеров и Шемелина о том, стоит ли ждать «Неву» из Америки, придёт ли к сроку — «Нева» пришла), но не просто так — отсюда Крапивин с Кургановым выводят следующую очень важную сцену. Речь идёт о Головачёве с его тоской и одиночеством.

Оставаться на корабле было выше сил. Головачёв рад был случаю съехать с другими офицерами на берег. Под предлогом нездоровья отказался он обедать вместе со всеми в богатой португальской таверне и незаметно оставил шумную компанию. Пока шли в таверне разговоры и обмен новостями, пока спорил Шемелин с Крузенштерном и Лисянским о торговых делах, Головачёв один бродил по городу. (…)
Как он [Резанов] мог бросить Петра Головачёва? Оставил, будто случайного надоевшего попутчика… И обиды этой не изжить, потому что нет ничего больнее предательства…
В лавчонке под бамбуковым навесом сидел старый китаец, крутил в руках кусок жёлтого дерева и кривой нож. Сыпалась из-под ножа мелкая, как пыль, стружка. Полки были установлены деревянными драконами, фигурками неведомых зверей, куклами, идолами всяких размеров и бюстами-портретами, что в отличие от идолов и зверей вид имели человеческий и живой.
Два английских матроса вертели в руках бюст и сдержанно гоготали. Были, видимо, довольны сходством. Сходство с одним из матросов и вправду было явное…
Неясная ещё мысль мелькнула у Головачева. Постоял он, криво усмехнулся, спросил у резчика по-английски:
— А меня сделать можешь?
Китаец заулыбался беззубо, закивал, выдернул из-под себя лист картона, макнул в пузырёк с тушью бамбуковую палочку. Пристально и твёрдо, несмотря на улыбку, глянул на офицера глазами-щёлками и фантастически быстро набросал на шероховатом листе его черты — анфас и в профиль.
Головачёв, узнавши себя как в зеркале, поразился сходству. Испугался даже. И сразу подумал: «Значит, судьба».
Пришёптывая, на ломаном английском языке китаец сказал, что господин может прийти вечером, заказ будет готов. Головачёв кинул ему в задаток португальский пиастр и до вечера бродил среди разноязычного многолюдья или сидел на берегу, где от воды пахло гнилью и человеческим потом. Зашёл в таверну, выпил кислого тёплого вина, хотя раньше не пил даже в праздники за обеденным столом.
Ближе к сумеркам пришёл он в лавку китайца. Бюст был готов, и Головачёв опять вздрогнул, уловивши живое сходство.
«Меня не будет, а он останется…»
«Ну, что же, так и надо. Пусть помнит…»

Вот эти сцены в изображении Стерлиговой и Медведева.

После Китая был довольно длинный отрезок пути до острова св. Елены, который в повествовании опущен совсем лаконично: «На этом Толик уснул».

Продолжить чтение ему предстоит на следующий день, но там ещё и другие заботы предстоят.

Проснулся он поздно. Тупо болела голова, скребло горло. Но Толик жаловаться не стал и поднялся сразу. Аккуратно застелил постель и стал делать всё, что велят мама и Варя: сходил за водой и за хлебом, помыл после завтрака тарелки, помог Варе выжать и развесить на дворе выстиранное белье… Хмурой покорностью он как бы казнил себя за вчерашнее.
Мама печатала. Перед обедом она закончила предпоследнюю главу и сказала, чтобы Толик проложил копиркой новые листы. Последнюю порцию. А сама пошла к знакомой машинистке — просить свежую ленту к своему «Ундервуду». (…)
Толик снова сел читать. Царапанье в горле прошло, голова тоже почти не болела, лишь кружилась немного.
Глава называлась «Выстрел».
Толик прочитал полстраницы и услышал, что в наружную дверь стучат. Так размеренно и аккуратно стучал лишь Витя Ярцев — когда приходил с поручением от Олега. У Толика замерло и часто застреляло сердце. Он выскочил в коридор.
— Здравствуй, — привычно сказал Витя. И сбился. Виновато махнул ресницами и стал смотреть в пол. Он держал сломанный пополам деревянный меч и разорванный до половины картонный щит. Его, Толика, меч. Его щит.
— Вот, — проговорил Витя. — Олег велел отдать… Потому что мы так решили.
— Что решили? — тихо спросил Толик. Хотя всё, конечно, понял. Ох как тошно ему сейчас было…
Витя поднял наконец глаза. И сказал твёрже:
— Потому что мы тебя исключаем. Раз ты бросил нас в опасный момент.
Толик молчал. Стоял прямо и спокойно. Этим внешним спокойствием, этим молчанием он только и мог защитить себя от стыда и горя. Хоть чуть-чуть защитить.
— Ну… вот. Всё, — опять виновато сказал Витя. И положил картон и обломки к Толькиным сандалиям. — Я пошёл…
— Хорошо, — отозвался Толик.
— А может… ты что-то сказать хочешь?
— Нет. Зачем?
Это было для Вити уже непонятно. Кажется, он ждал, что станет Толик оправдываться. Не дождался. Повторил растерянно:
— Тогда я пошёл.
— Иди.

Да, мы уже в курсе, что «робингуды» знают толк в наказательных ритуалах. И это не последний раз, кстати, но обо всём в своё время.

Чтение рукописи продолжается после обеда.

…Корабль мягко качало. В ящике стола, царапая дерево, ездил туда-сюда пистолет со свинченным курком. Курок испортился ещё на Камчатке, когда были на охоте. Давно следовало отдать в починку слесарю Звягину или заняться самому, да всё недоставало времени.
Головачёв уже который день подряд писал письма. Родным, капитану и даже государю. Чтобы объяснить, почему же такое случилось с ним, с лейтенантом Петром Головачёвым… Вначале слова находились с трудом, а потом словно что-то открылось в душе, и фраза за фразой потекли на бумагу.
Качка не мешала привычной руке. Трудно было только попадать пером в горлышко пузырька с чернилами, а затем перо быстро бежало по бумаге, выводя слова боли и упрёков.
В самом деле! Разве не виноват капитан, что затевал ссоры с Резановым? Не будь тех ссор, не ожесточилась бы душа Резанова, не покинул бы он «Надежду», не оставил бы Головачёва.
А офицеры? Разве за добрыми словами не прятали они затаённой злости? А господа учёные? Разве на пути в Зондском архипелаге не ощутил однажды Головачёв в своей тарелке едкой горечи, какая бывает в отравленной еде? Кто, кроме доктора Эспенберга, мог подсыпать порошок? Сумасшедшая мысль? Как знать…
Отрывочные воспоминания о случайных словах и непонятных взглядах, о подозрительных фразах теперь складывались в ясную картину. Он, Головачёв, был лишний на корабле, его ненавидели и боялись. И дружбы с Резановым простить не могли.
Что же, господа, вы увидите, как поступает в таких случаях человек чести. Пусть будет вам это и упрёком и возмездием. И ему тоже.

Надо понимать, что сюжетная линия с самоубийством Головачёва в книге — это чистой воды крапивинская реконструкция, притом художественная. Что он мог положить в основу? Два-три абзаца из книги Крузенштерна (простая констатация факта), примерно столько же из «Журнала» Шемелина (тот в расследовании участия не принимал и записал только то, что на «Надежде» слышали и видели все). Может быть, те сильно сглаженные и отцензуренные выдержки из ратмановских дневников, что были опубликованы…

Чуть позже мы сможем прочесть предсмертные письма Головачёва и ознакомиться с обстоятельствами его смерти в изложении корабельных офицеров (дневники Ратманова и Левенштерна были полностью опубликованы лишь в нынешнем XXI веке), а пока не будем отвлекаться от основного повествования.

Закончив письма, Головачёв выходит из каюты и встречается с Шемелиным. Короткий разговор, и Шемелин возвращается в своих воспоминаниях к китайскому периоду, здесь же упоминается и про тот резной бюст:

Тогда Головачёв передал Фёдору Ивановичу пакет с бумагами и просил сохранить до Кронштадта. Сказал, что здоровье его расстроено и мало надежды вернуться домой.
Шемелин упрекнул его за столь печальные фантазии, но Головачёв ответил, что передал пакет лишь на всякий случай.
— А бюст свой мне отдали тоже на всякий случай? Кстати, что за странная приписка на пакете? «Бюст мой старшему по чину принадлежит». Кому же это?
— А вы не догадались?
— Уж коли вы, не дай бог, в самом деле умерли бы, то кому же его отдать, как не вашим родителям?
Головачёв покачал головой. Шемелин высказал ещё несколько догадок, затем недоуменно развел руками.
— Он — для Николая Петровича Резанова, — тихо сказал Головачёв.
Шемелин изумился:
— Да ему-то на что? Неужели думаете вы, что записаны в вельможеские друзья?
— Не думаю, — усмехнулся Головачёв. — Но он поймёт.
Николай Петрович Резанов не узнал об этом разговоре и не получил бюста. Зимой 1807 года, после плаваний и приключений в Русской Америке и Калифорнии, он возвращался в Санкт-Петербург через Сибирь, простудился и умер. Могила его в Красноярске. Далеко-далеко от другой русской могилы, что затерялась на острове Святой Елены.

Ну и далее следует ключевой эпизод на острове, давший название всей главе.

Тяжёлая тоска разом упала на Головачёва. (…)
Он вынул из ящика пистолет.
Тяжёлый кремневый пистолет был заряжен ещё со времен Камчатки. Так и не выстрелил, когда отвалился курок. Но сейчас курок был не нужен. Фитиль надёжнее, не случится осечки.
…«Не надо!» — отчаянно подумал Толик.
Он знал, что это случится. Случилось сто сорок два года назад. Но всё-таки надеялся на чудо.
«Не надо»… (…)
Непослушными пальцами Головачёв оторвал от платка полоску и скрутил в жгут. Выбил из кремня искру. Фитиль затлел. Головачёв помахал им в воздухе. Появилось странное ощущение: будто не он всё это делает, а кто-то другой. Он же смотрит на этого другого и снисходительно усмехается.
С этой усмешкою Головачёв сел на стул между койкой и комодом. Голова гудела от торопливо выпитой бутылки ликёра.
Головачёв упёрся правым локтем в комод, а ствол поднёс к губам. Левой рукой придвинул фитиль к затравке…
…Толик будто ощутил на губах вкус холодного, пахнувшего пороховым нагаром железа (так пахли стволы у охотничьего ружья Дмитрия Ивановича).
«Не надо! Не…»
Толик полчаса лежал ничком, и в ушах звенело от тишины, как от прогремевшего выстрела.

Полежавши, он наконец возвращается к повседневной жизни.

Но что же всё-таки делать? Как снять с души эту ржавую корку вины? С кем посоветоваться?
«С Кургановым, — подумал Толик. — Отнесу ему повесть и заодно всё расскажу. Он поймёт…»
Стало легче.

▼Бонус для интересующихся. Самоубийство Головачёва в документах⬍

Мы, подобно Толику, тоже отвлечёмся от книжного сюжета и обратимся к действительности — нашей действительности, в которой кругосветка была более двух веков тому назад…

Мы уже видели в «исторической справке», что́ именно написал Крузенштерн о самоубийстве Головачёва — по сути, это констатация факта с самыми общими словами. Давайте теперь обратимся к другим первоисточникам. После написания «Островов и капитанов» здесь открылось много интересного!

Во-первых, бюст, который Головачёв завещал Резанову через Шемелина с дарственной надписью «…старшему по чину принадлежит». Оказывается, он подобные подарки и другим делал! Свидетельствует Левенштерн:

Головачев, должно быть, уже очень давно ходил с мыслью о самоубийстве. (…) В Китае он многим из нас сделал подарки и на всех вещах, которые он покупал, он выгравировал два вензеля. Свой и вензель того, кому вещь предназначалась. (…) Если на вещи нельзя было поставить вензель, то он ее узаконивал с помощью аккуратной записки и т.д. Нашим матросам он много раз говорил: «Вы все вернетесь домой здоровыми, кроме одного».

И, что самое интересное, попытка на острове св. Елены была не первой! Согласно Левенштерну и Ратманову, первую попытку Головачёв предпринял ранее, аккурат в тот день, когда «Надежда» проходила петербургский меридиан, то есть по сути уже сделала полный «круг света». Левенштерн пишет об этом аж дважды.

Первое свидетельство:

2/14 апреля, когда мы проходили меридиан Санкт-Петербурга, сидели мы за столом после чая. Вдруг Эспенберг [судовой врач] сказал, что пахнет порохом, и в тот же миг вся каюта наполнилась дымом. (…) Эспенберг хотел заглянуть в каюту Головачева; последний заметил это, вышел, хладнокровно запер свою дверь и пошел на палубу. Спустился он только после того, как волны стали попадать в его каюту и он принужден был закрыть свое окно.

Позднее про это приписано следующее:

Он решил застрелиться, когда мы миновали меридиан С.-Петербурга и прошли 360°. В то время, когда мы почувствовали запах пороха, у него, вероятно, произошла осечка и попытка ему не удалась.

А вот свидетельство Ратманова:

Некоторые из сих писем [оставшихся после смерти Головачёва] были писаны от 14-го числа, и когда зделали круг 360° и вероятно что в то время он еще хотел убить себя, ибо пороховой запах был слышан, но видно пистолет изменил ему.

Понятно, почему тогда происшествие осталось без последствий: попытку самоубийства нужно было бы расследовать, документировать, выносить решение (между прочим, Морской устав трактовал самоубийство как преступление, за которое неудавшийся самоубийца подлежал казни, если только оно не было совершено как попытка прекратить физические страдания или от явного душевного расстройства — кн. 5, гл. 15, ст. 117), а оно надо? Гораздо проще было посмотреть на это как на неосторожность при чистке оружия или что-то в этом духе.

Но вторая попытка Головачёву удалась, и Ратманов пишет про её обстоятельства очень подробно:

25-го поутру я приехал на корабль, и в 8-м часов г-н лейтенант Головачов рапортовал мне о состоянии команды обыкновенным образом и веселым видом; в 9-ть часов я с капитаном уехали на берег, а в 10-ть часов приехав с фрегата натуралист Тиллезиус и объявил нещастное приключения г. Головачова, которой пистолетом себя в рот застрелил; сей молодой человек был с необыкновенною подозрителностию, даже к самым нестоющим вещам, с необыкновенным скрытым характерам; почему и впал в совершенную малонколию. — Но и с Китая казался даволнее и веселее, но сие то намерение его и веселила. — Мы тотчас возвратились на фрегат и нашли смертное орудие без замка, а как покойник курил трубку, то из оной зажог трябку, которая служила ему вместо фитиля, и которою нашли бывшия на корабле горящею в руке; замок он испортил вероятно для того, чтобы неизменил твердым его намерениям. На комоде поставлены два образа, перед которым думать должно что он исповедывался, тут же записку пред концем писанную, и болшой пакет на имя капитана, в коем и болшой пакет на имя ИМПЕРАТОРА, к капитану несколко писем, иныя в стихах, в сих жалуется что он погубил его — писмо к Тилезиусу где покойник подозревает, что сей натуралист в своем журнале [дневнике], пишет об нем самыми чорными красками, к лейтенанту Ромбергу, котораго называет тираном человечества. Все сии писма так разсейны, что никакой связи находить не можно.

То есть Ратманов считает, что после первой неудачи из-за осечки Головачёв выломал с пистолета замо́к и поджёг порох в стволе от руки фитилём, чтобы уж наверняка. Левенштерн с ним в этом не согласен и пишет, что замок был просто испорчен:

Он выстрелил из маленького пистолета, у которого был сломан замок, себе в рот и изуродовал и искромсал всё лицо. (Он раньше все время чинил замок и сломал много моих и Горнеровских напильников, а потом сломал и свой замок)

Что же касается посмертных писем, то в чистовом варианте дневника Ратманов говорит о них более конкретно: «пакет к капитану, в котором 4-ре писма иныя в стихах». Благодаря Левенштерну, который сделал в своём дневнике их точные копии (так, как они были написаны Головачёвым по-русски), мы сегодня можем с этими письмами ознакомиться. Здесь они приводятся тоже как есть, один к одному (текст тщательно проверен на соответствие, опечаток нет).

Письмо Крузенштерну:

14 апреля. Капитану. Желание общее, всех вас, совершилось. Я вам желал добра, когда каждую секунду требовали жизни моей. Выдумки ваши и ополчение на характер мой, Есть Посол! уговорили гофрата [советника] Тилезиуса очернить характер мой. — (что рекомендациею Ивана Федоровича, его в матрозу или в Сибирь доведут) совесть вас удержала, меня заколотить в каюту. Шиканы! [злоупотребления правами] Притяснении! Извольте отдать пакет, адресованно на его императорское величество, тут и письмо к вам — письмо сие показывает все случаи в совершенных лицах и действиях их. Я от Отца Отечества сего скрыть не хочу; пусть он видит мою не винность и притом прошу Его, чтоб он уличил сердца ваши, и привлек на путь истинной. Позвольте назвать вас тиранами, но — не всех.

Как видно, это действительно написано 14 апреля с явным намерением к самоубийству. Крузенштерн передал запечатанный пакет Александру І и показал при сём адресованное ему самому́ письмо, как требовал Головачёв, но император сжёг пакет, не читая, и хода делу не дал.
Письмо судовому врачу Эспенбергу, то самое, что «в стихах». По сути — просто записка с эпиграммой:

Может быть я сим, в вас жалость получу.
И способом таким совесть вашу поучу.
За тем в чужом пиру, похмеля принял я.
Кто причиною сему? Эспенберх, Ромберх, а не я.

Письмо естествоиспытателю Тилезиусу, которого Головачёв обвинил в том, что тот с подачи Крузенштерна описывал его в своём дневнике с плохой стороны:

16-е апреля. Гофрату [советнику] Тилезиусу! Погашение свечи, у спящаго тебя в Бразилии. — Не приведение людьми на фрегат в Нукагива. — Капризы не важные в кают компании. — Вот причины! — и ты писал против меня, старался марать характер мой, — к евтому тебя другие упросили. — Ты причинен смерти моей. Г.

Письмо первому лейтенанту «Надежды» Ромбергу:

15-е апреля. Федор Ромберх! Тиран человечества! Ты зачинщик нещастия моего. Ты возмечтал, что я хочу марать честь ково нибудь, или против тебя в обращении груб. — Ты меня должен 29 рублей. Изволь употребить и зделать услугу, Резанову и брату моему, по одному экземпляру составленных вами обо мне заключении и ежели денег не станет их выдать в свет, то денег в ящике моем станет. — Прощай — изверх мой. — Головачев. В Камчатке по вечерам сомасшедшим не дарум притворялся.

Как видно, всё это не очень напоминает посмертные объяснения трагически погибшего «человека чести», а гораздо более похоже на шизофазию.

Поскольку тело нужно было похоронить, о случившемся были поставлены в известность островные власти. Губернатор Роберт Паттон, как пишет Левенштерн, сказал: «Нельзя считать самоубийцей человека, который покончил с собой в приступе меланхолии. Я прикажу похоронить покойника со всеми церемониями». Было это очень кстати: стороннее свидетельство чиновника высокого ранга, никак лично не связанного со случившимся, что самоубийство явилось следствием душевной болезни, снимало множество неудобных вопросов…

На всякий случай ещё раз: упрекать Крапивина в несоблюдении исторической правды ни в коем случае нельзя. У него в восьмидесятые годы этих источников не было и быть не могло.

Анон · 2021-06-27 08:57:56

Спасибо! Очень интересно и познавательно!

Холиварофорум

Объявление

#1 2015-04-12 11:56:53

Крапивин

#33051 2021-05-06 17:44:57

Re: Крапивин

#33052 2021-05-06 19:11:55

Re: Крапивин

#33053 2021-05-06 20:12:26

Re: Крапивин

#33054 2021-05-21 09:43:14

Re: Крапивин

#33055 2021-05-21 11:22:21

Re: Крапивин

#33056 2021-05-21 20:00:12

Re: Крапивин

#33057 2021-06-20 14:03:07

Re: Крапивин

#33058 2021-06-20 16:58:11

Re: Крапивин

#33059 2021-06-20 18:10:32

Re: Крапивин

#33060 2021-06-20 18:22:43

Re: Крапивин

#33061 2021-06-20 18:27:24

Re: Крапивин

#33062 2021-06-20 18:42:09

Re: Крапивин

#33063 2021-06-20 18:43:08

Re: Крапивин

#33064 2021-06-20 18:54:43

Re: Крапивин

#33065 2021-06-20 19:09:35

Re: Крапивин

#33066 2021-06-20 19:17:21

Re: Крапивин

#33067 2021-06-20 20:59:23

Re: Крапивин

#33068 2021-06-23 06:41:58

Re: Крапивин

#33069 2021-06-23 08:21:25

Re: Крапивин

#33070 2021-06-25 07:46:30

Re: Крапивин

#33071 2021-06-25 11:57:35

Re: Крапивин

#33072 2021-06-25 16:45:32

Re: Крапивин

#33073 2021-06-26 02:20:46

Re: Крапивин

#33074 2021-06-27 06:11:26

Re: Крапивин

#33075 2021-06-27 08:57:56

Re: Крапивин

Подвал форума