Как мы помним, в финальных главах первой части автор подстегнул ход времени и оно побежало много быстрее, чем в самом начале книги. В начальных главах части второй этот бег всё ещё быстр.
«Заходи», — сказал на прощанье Курганов. Но Толик не заходил больше. То есть он зашёл один раз, в конце весенних каникул, но Курганова не оказалось дома, и Толик вместе с досадой испытал и неожиданное облегчение… А потом начался апрель. В апреле дни хотя и длиннее, чем зимой, но бегут стремительно.
Дальше на семь или восемь страниц идёт описание школьного бытия протагониста. Мы из них возьмём лишь интересные и существенные моменты.
Поехали.
Толик по пути из школы промочил в луже ноги и несколько дней сидел дома с хрипами в горле. Когда же он снова пришёл в школу, оказалось, что для него и для мамы есть важная работа. Вера Николаевна дала тонкую книжицу с билетами для экзаменов и попросила перепечатать их для всех учеников четвёртого «А». Мама печатала, а Толик помогал — перекладывал листы шелестящей тонкой копиркой.
Во-первых, про перепечатывание и копирку. Это в те годы (и потом ещё долго) было единственной сколько-нибудь массово доступной технологией воспроизведения текста в нескольких экземплярах. С очень существенным ограничением по объёму, но всё же.
Механическая пишущая машинка (а электрические ещё не были доступны) обычно позволяла сделать через копирку три нормальных экземпляра. Можно было зарядить четыре или пять листов, но на четвёртом-пятом качество было уже очень так себе, на уровне «разобрать можно, и только». Так что маме Толика приходилось печатать одно и то же несколько раз — если в классе было человек двадцать-тридцать, то не менее семи-восьми. В этих условиях помощь сына, перекладывающего копиркой бумажные «бутерброды», действительно является немалым подспорьем. Это подспорье, кстати, ещё сыграет свою сюжетную роль.
Во-вторых, экзаменационные билеты. В послевоенные советские времена школьная программа была единой. Это означало и единые билеты для экзаменов — а экзамены в описываемое время, как мы помним, после начальной школы были ежегодными. Эти самые билеты просто централизованно печатались и были общедоступными. Пока не отменили большинство экзаменов, оставив только промежуточные после восьмого класса и выпускные после десятого, тиражи были небольшими, рассчитанные на рассылку по школам; потом стали печатать массово, так что каждый школьник мог просто купить в книжном магазине.
Вот здесь можно посмотреть более поздние образцы советских экзаменационных билетов для восьмиклассников. Брошюрка такая стоила три копейки (это цена тонкой школьной тетради) и продавалась обычно с неразрезанными страницами. Обратите внимание на год: именно по этим самым билетам должен был в третьем томе сдавать восьмилетку Егор «Кошак» Петров. Темы сочинений можете оценить… кстати, помните при этом, что сочинение после восьмилетки было обязательным…
Подготовка к экзамену по этим билетам в большинстве случаев сводилась к зубрёжке. Учитель мог потребовать завести специальную «билетную» тетрадь, к такому-то сроку записать в неё конспект развёрнутых ответов на билеты с такими-то номерами, и ещё оценки за это ставить. Чтеца дико бесил такой подход к геометрии, причём ему не себя было обидно — ему-то, как призёру и победителю нескольких олимпиад было позволено готовиться как сам хочет — а за науку, в которой нужно специально помнить от силы десяток простеньких фактов, а всё остальное за пять минут из них выводится элементарными рассуждениями…
Это так, к вопросу о «лучшем в мире» советском школьном образовании…
Ну, в конце апреля Толик готовился ещё так себе, а после первомайских праздников взялся всерьёз. Потому что первые в жизни экзамены — это всегда страшновато. Правда, арифметики Толик почти не боялся, зато правила по русскому его очень беспокоили. Никак он их не мог запомнить. Непонятно было, зачем вообще эти правила, если диктанты он и без них пишет, почти не делая ошибок.
Чтец люто плюсует к непоняткам Толика, ибо сам имел ровно ту же проблему.
Конечно, не сидел Толик за учебниками до потери сознания. И в городки случалось играть, и к дружинному сбору «День Победы» надо было стихи выучить, и ежедневные уроки приходилось готовить, а то нахватаешь двоек, и не допустят ни к каким экзаменам…
«Дружинный сбор» — это подразумевается школьная «пионерская дружина». Принимали в пионеры, как правило, в третьем классе, в возрасте девяти лет, и к концу начальной школы пионерами де-факто становились все. Если что, при переходе из начальной школы в среднюю просто говорили: «надевай галстук, носи и не выделывайся!». Но здесь интересно другое.
День Победы — как известно, 9 мая. Так вот, именно в том 1948 году он перестал быть выходным, причём надолго — вплоть до середины шестидесятых (восстановили аккурат к юбилею 1965). Указ Президиума ВС СССР от 23 декабря 1947 просто вычеркнул второй абзац о нерабочем дне из предыдущего указа от 8 мая 1945, при этом все декларации о превозмогании и победоносном завершении оставались.
Вместо одного нерабочего дня советские граждане получили другой, как раз новогоднее первое января. Официально день Победы теперь никак не отмечался, никакие парады-салюты не проводились — всякие утренники в школах и садиках, поздравления воевавшим коллегам у взрослых, вот и всё.
В конце мая — собственно экзамены:
Двадцать второго мая, в тёплой от утюга рубашке с отглаженным сатиновым галстуком, в своем вельветовом костюме и начищенных ботинках, пошёл Толик на первый в жизни выпускной экзамен — писать диктант. Он нёс перед собой большущий букет черёмухи. С той поры запах черёмухи всегда стал казаться Толику празднично-тревожным, связанным со словом «экзамены»…
Вот да. Дурацкая традиция переть цветы на экзамен дожила аж до нынешнего двадцать первого века, в первые его годы студенты-первокурсники норовили притаскивать в сессию, чтец ругался. С внедрением ЕГЭ вроде сошло на нет, хоть какая-то польза…
Наконец экзамены успешно сданы — ура, каникулы. Но с каникулами и проблема. Одноклассники…
…бесследно растворились среди нахлынувшего лета. Да они уже и не были одноклассниками: в сентябре пойдут в разные школы — семилетки и десятилетки.
В описываемое время ещё были начальные школы как отдельные учреждения, где учились только с первого по четвёртый классы; Толик ходил именно в такую. Соответственно, несколько детей, территориально приписанных к одной начальной школе, легко могли оказаться приписанными к разным школам следующей ступени, о чём здесь и говорится. Причём заканчивать среднее образование некоторым приходилось в ещё одной школе.
В общем, знакомых нету, а те что были, на лето куда-то разъехались.
Летние улицы с горячим солнечным теплом и буйными травами манили к себе, хотя, казалось бы, что там делать одному?
И Толик стал бродить без всякой цели.
Скоро он понял, что не такое уж это скучное занятие. Если никуда не торопишься, всё разглядываешь как следует, получается множество открытий.
Оно да, так и есть. Как следует из предыдущих описаний, город Новотуринск всё же достаточно старый, с дореволюционным ещё прошлым. Посмотреть есть на что, приводится странички полторы лирических примеров. Натурально, эти прогулки сопровождаются некоторыми отыгрышами.
Утром Толик подпоясывал широким ремнём новые чёрные трусы, которые мама сшила из блестящего и твердого, как коленкор, сатина, цеплял к ремню фляжку, совал под майку плоский свёрток с куском хлеба («сухой паёк»), надевал на руку старенький компас (на всякий случай) и отправлялся в экспедицию — открывать незнакомые улицы. Как раньше моряки открывали острова.
Здесь нелишне напомнить, что трусами в те времена называлось то, что мы сейчас называем шортами; в некоторых видах спорта (хоккей, например) оно так и до сих пор осталось.
Мельком упоминается ситуация с Кургановым:
Проходить рядом с домом Арсения Викторовича Толик опасался: вдруг они повстречаются? Скажет Арсений Викторович: «Что же ты столько времени не появлялся?» Стыд какой… Не объяснишь ведь, что и хотел бы зайти, да теперь неудобно. Хотя и жаль, конечно: были почти друзья и как-то непонятно раззнакомились… Ту последнюю встречу вспоминать неприятно, только всё равно жаль…
И вот после всех этих описаний с пояснениями наконец начинает проистекать.
[Толик] присел, чтобы пожевать «сухой паёк» и глотнуть из фляжки. Тут доски под ним часто затолкались, и он услышал твёрдый деревянный топот.
Прямо на Толика мчался взъерошенный курчавый мальчишка.
Галстук синей матроски отчаянно колотился у мальчишки на груди. Лямки коротеньких парусиновых штанов съехали с плеч. Тюбетейка пружинисто подскакивала на коричневых кудряшках. Толик хотел вскочить, но в трёх шагах от него тюбетейка сорвалась с головы бегуна, и тот затормозил. Выхватил тюбетейку из лебеды, сжал в кулаке и глянул на Толика.
Большие мальчишкины глаза сидели широко от переносицы и были зеленовато-жёлтого цвета. В них мелькали и настоящий испуг, и веселье. Часто дыша, мальчик сказал:
— За мной гонятся. Не выдавай меня, ладно?
Он упал рядом с Толиком в жёсткую траву «пастушья сумка» и пополз, извиваясь, под мостки тротуара. Толик растерянно следил, как исчезают под досками тонкие ноги в коричневых чулках и новых твёрдых ботинках.
Любимые Крапивиным деревянные тротуары по-хорошему кладутся не прямо на землю, иначе доски моментально сгниют (особенно в сибирских условиях с обильным снеготаянием). Вот между землёй и настилом незнакомец и залез.
Но если есть убегающий, то должны быть и догоняющие. Сейчас они появятся.
Ботинки дёрнулись и пропали, и почти сразу опять разлетелся по улице частый топот. Это, разумеется, была погоня. Четверо мальчишек. (…)
Мальчишки остановились. Двое по бокам у Толика, один за спиной, а один встал прямо перед ним.
Толик быстро глянул назад, направо и налево. А потом опять на того, кто впереди. В нем Толик угадал главного. Нет, мальчишка не был похож на шпану. Стройный такой мальчик, немного выше и старше Толика. Аккуратная ковбойка, брюки, хотя и помятые, но со следами стрелок от утюга. Гладкие светлые волосы по-взрослому зачёсаны назад. И лицо такое… Эльза Георгиевна сказала бы: «Удивительно интеллигентное». Однако обратился он к Толику довольно жёстко:
— Эй ты! Здесь никто не пробегал?
Все эти люди Толику ровным счётом никто, но в силу неких неписаных представлений он пытается беглецу помочь и врёт. Врёт неумело — в частности, говорит, что никого здесь не видел, а это совсем уж откровенная брехня: не настолько уж отстала погоня, чтобы не знать, что пробегать здесь беглец должен был по-любому. (Чуть позже он проврётся ещё раз, назвавшись чужим именем, да только вот беда — среди преследователей найдутся такие, кто названного им человека знает лично, и враньё всплывёт. Именно отсюда проистекает название главы: Толик назовётся неким Гришкой Липниковым, разведчиком же его обзовут за «разведчицкое снаряжение», сиречь фляжку и компас…)
По ходу расспросов-допросов нам описывают преследователей:
— Врёт, — подал голос тот, кто стоял сзади (Толик быстро оглянулся). Это был рыхлый парнишка с лицом, похожим на круглую булку, в мешковатых штанах и босой. — Шурка нигде не мог пробежать, кроме как тута.
— Ясно, врёт, — печально подтвердил тот, что слева, — мальчишка с тонкой шеей, толстым носом и оттопыренной нижней губой. За ремешком у него торчала красивая отполированная рогатка. (…)
— Ты встань, когда с командиром разговариваешь, — сказал четвёртый мальчик. Мягко так сказал, будто посоветовал по-хорошему. Он и сам казался хорошим, самым добрым из всех. Был он, видимо, одногодок Толика. Славный такой, с каштановым чубчиком и длинными, как у девчонки, ресницами. Смотрел совсем не сердито.
После разоблачения очевидного вранья «не пробегал» следует одна из самых мерзких сцен в книге. А может, и самая мерзкая.
— Сейчас заговорит, — скучным голосом пообещал мальчишка с оттопыренной губой. Вынул из-за пояса, аккуратно размотал и зарядил чем-то рогатку. Далеко вытянул шею из воротника рыжего свитера и прицелился. Прямо Толику в лоб.
— Неужели в человека будешь стрелять? — спросил Толик не столько со страхом, сколько с удивлением. Рогатка щёлкнула, доска над головой отозвалась резким стуком, на волосы посыпались мелкие крошки. Видимо, пулей служил сухой глиняный шарик. (…) — Дурак, выбьешь глаз — отвечать будешь.
— Он не выбьет, — негромко успокоил мальчик с ресницами. — Он снайпер.
— Витя, помолчи, — попросил командир. А над самой головой у Толика опять свистнул и рассыпался глиняный шарик. Толик дёрнулся и услышал слова командира:
— Мишка, хватит. Это храбрый пленник, он так просто не заговорит. Надо устроить другое испытание.
Согласно вышеупомянутой чтецовой бабушке 1930 года рождения, до войны намеренная стрельба из самодельного оружия (рогатка, лук, самострел и т.д.) в область головы считалась полным отморозом (если пользоваться нынешней терминологией). А после войны и того хуже — за такое могли припечатать затейников «фашистами», а с такой репутацией потом вообще никакой жизни не было. Возможно, конечно, эти табу имели местечковые вариации…
А тут ещё и компания ничтоже сумняшеся считает себя абсолютно вправе практиковать такие вещи на первом встречном просто в силу своего подавляющего численного превосходства.
Время было, конечно, другое… и в качестве комментария чтец процитирует здесь мнение анона из соседнего треда, лучше не скажешь:
Прогресс для того и нужен, чтобы читать и ахуевать, как ненормально было тогда, и радоваться, что сегодня это вызывает ахуй, а не ачётакова. Учитывать время написания не означает автоматически, что надо описанное одобрять и говорить «ну тогда же оно было нормой, чо вы удивляетесь!», оно означает «пиздец, представляете, тогда большинство считало так же, как эти ебланы, и им было норм».
К счастью, эта мерзкая сцена быстро заканчивается с третьей стороны:
— Подождите! Я здесь!
Показались из-под мостков блестящие ботинки и перемазанные сухой землёй чулки. Беглец по-рачьи выбрался на траву, вскочил. Отряхнул штаны и матроску, посадил на пружинистые кудряшки тюбетейку и опустил руки по швам.
— Вот я. А его не трогайте. Олег, он нисколько не виноват!
— Та-ак, ясно — сказал командир Олег и прошёлся по измятому Шурке взглядом. От ботинок до тюбетейки.
— А я тоже не виноват, — поспешно сказал Шурка. — Я по правилам убегал. Рафик и Люся в одну сторону, я в другую… (…)
— С тобой разбёремся потом, ты никуда не денешься, — небрежно решил Олег. — А пленника придется допросить в штабе. (…) Ну? Пойдешь или тащить?
— А куда?
— Недалеко, в этом квартале, — успокоил Витя.
— Пойду, — вздохнул Толик. Сопротивляться было глупо. К тому же кроме страха сидело в Толике любопытство: что за отряд, что за игра? И ребята были, кажется, ничего. Ну, Мишка и этот вот, сопящий, так себе, а Олег и Витя — совсем неплохие.
Чтецу в этом смысле гораздо ближе современный взгляд на подобные вещи: если вот этот и вот этот ведут себя как отмороженные мудаки, а остальные смотрят на это как на «ачётакова», то мудаки там все, и точка.
Действие перемещается в «штаб», каковое понятие за многие прошедшие с тех пор годы не изменилось совершенно. Там к компании присоединяются ещё двое.
Толика привели в длинный заросший двор на Уфимской улице. Во дворе стоял дом с верандой. В дальнем конце поднимался из репейников приземистый сарай. К боковой стене сарая был пристроен самодельный навес. Раму из жердей и палок накрывали старые половики, рваная плащ-палатка и куски толя. Боковым и задним краями эта крыша прилегала к забору и сараю, а свободным углом опиралась на кривой шест. Когда Толик задел шест плечом, весь балдахин качнулся и сверху что-то посыпалось.
— Поосторожнее, — сказал Олег.
На бревенчатой стене сарая висели под навесом разрисованные картонные щиты и деревянные мечи. На утоптанной траве стоял дощатый ящик с круглым клеймом «Коровье масло». Вокруг него — ящики поменьше и перевёрнутые ведра. (…)
Олег вытащил из-под ящика тетрадку, ручку и непроливашку…
В эту минуту с забора ловко упали в заросли и оказались под навесом еще двое: высокая смуглая девчонка с короткими волосами и гибкий мальчик ростом с Толика. Им шумно обрадовались, но Олег сразу восстановил порядок:
— Тихо! Люська, садись и пиши.
Пишется «протокол», диктовка которого наконец объясняет Толику (а с ним заодно и читателю) суть происходящего. До кучи называется конкретная дата и звучат полные имена-фамилии участников.
— Пиши: «Пятнадцатое июня. В отряде была игра в часовых и разведчиков. Часовые были Олег Наклонов, Семён Кудымов, Витя Ярцев и Мишка Гельман. Разведчики были Люся Кудымова, Шурка Ревский и Рафик Габдурахманов… (…) Разведчик Ревский нарушил правила и впутал в наши дела постороннего, который, наверно, вражеский лазутчик…
— Не впутывал я! — подал голос Шурка.
— Не лазутчик я, — сказал Толик.
— Пленник, тихо. Сейчас допросим, все скажешь… Люсь, пиши прямо здесь же: «Протокол допроса…»
— Щас… П-р… После «рэ» надо «о» или «а» писать?
— «О», — сказал Толик и не удержался, хихикнул.
Живо вспоминается незабвенная сцена из «Место встречи изменить нельзя». Помните: «Манька ОблИгация или Манька ОблЕгация?»…
Допрос же заканчивается, едва начавшись. То, о чём уже было упомянуто: врать Толик не умеет. Назвался именем некоего Гришки Липкина из соседнего класса, а Люська и Семён (сестра и брат, судя по общей фамилии), того знали.
После чего до Толика, наконец, дошло, что в некоторых ситуациях, в том числе и данной, разговоры непродуктивны.
…Потом Толик вспоминал эти секунды с удовольствием. С гордостью за свою находчивость и быстроту! Как он собрал в пружину все свои небогатые силы, повернулся, дёрнул за рубаху грузного Кудымова и отправил его на тех, кто сидел у ящика! И рванул в сторону шест!
Уже у калитки Толик на миг оглянулся. Тряпьё рухнувшего навеса ходило ходуном, из-под него неслись гневные вопли.