Следующий день — это, как мы помним, 30 декабря. Школьники уже на каникулах, но день рабочий (да в те времена и 31 декабря рабочим было). Соответственно, мама Толика уходит на работу, а его озадачивает покупками.
Ключ [Толик] оставил в коридоре под половиком. Султану, который шастал по двору, сказал:
— Далеко не бегай. Может быть, Варя появится, а дома никого…
На рынке он купил круг замороженного молока, в овощном подвальчике — квашеную капусту и свёклу для винегрета, в продуктовом магазине на углу — пол-литра подсолнечного масла и душистую буханку хлеба, который теперь без карточек и почти без очереди. А на свои собственные три рубля (которые остались от ёлки) ещё один шарик: ярко-алый, с картинкой «Конёк-Горбунок».
Вари дома не оказалось. Да и смешно было надеяться, что её отпустят из института в учебный день. Зато раньше срока пришла на обед мама. Сказала, что в редакции капризничает машинка и материалы в новогодний номер придётся печатать дома.
Она застучала на своём ужасно старом, но ещё крепком «ундервуде». Толик опять уселся читать про Крузенштерна и Лисянского.
Варя — это старшая сестра-студентка, учащаяся в Среднекамске. Конечно, с чего бы ей оказаться дома, это же не просто учебный день, а ещё и зачёты…
«Круг замороженного молока» — обычный для зимней Сибири тех лет способ продажи. Молоко разливали по глубоким мискам и выставляли на мороз, пока не замерзало. Хранилось долго, не требовало тары, удобно…
А мама — машинистка в какой-то редакции. Работа не шибко денежная, мужика в семье нету, зато есть ребёнок, а совсем недавно было двое, причём разнополых и сильно разновозрастных (вещи донашивать одному за другим нереально), причём девочка-подросток Варя… Мда. Ничего удивительного, что дома у мамы есть своя машинка, на которой она, как мы буквально через страницу узнаем, подрабатывает.
Владелец пишущей машинки, умеющий на ней печатать вслепую, в советские времена без работы не оставался никогда. Рукописи всяких книг и статей, диссертации, дипломные работы, всё такое. Были машинописные бюро, куда можно было отнести свой материал для перепечатки… но это означало очередь, долгое выполнение заказа и отсутствие гарантий качества. Грамотность и аккуратность машинистки значили много, хорошие проверенные «частники» ценились, с ними и о срочной работе можно было договориться за бо́льшую цену. А вот деталь, о которой обычно умалчивается: такие «частники» ходили под подпиской и в случае малейших подозрений обязаны были сразу сообщать о попавших в их руки подозрительных материалах Куда Надо. Да никто в здравом уме и не стал бы давать машинистке ничего такого, все же всё понимали…
Мама Толика дома печатает на «Ундервуде» ещё дореволюционного выпуска, о чём будет сказано позже, примерно в середине книги. Слово это было нарицательным и долгое время обозначало пишущую машинку вообще, примерно как в наше время слово «ксерокс» означает копировальный аппарат.
Мамина надомная работа, оказывается, имеет непосредственное отношение к подаренной вчера книжке.
Мама перестала печатать, а Султан опять отпросился на улицу. Толик потянулся так, что заскрипели позвонки.
— Вот книжечка! Мама, ты молодчина, что догадалась купить такую.
Мама, укладывая в портфель бумаги, объяснила:
— Здесь интересное совпадение. Недавно я печатала старые документы одному человеку, по заказу. Как раз насчёт этих морских путешественников. Печатаю и думаю: «Вот бы книжку про них достать!» А то ума не приложу, что ненаглядному сыну подарить на Новый год. Потом иду мимо «Когиза», и нате — стоят на витрине «Русские мореплаватели». Как в сказке.
— Новогодние чудеса… А что за документы ты печатала?
— Да брошюра старая, инструкции всякие.
Загадочное слово «когиз» — это на самом деле аббревиатура: книготорговое объединение государственных издательств. Структура эта была создана в 1931 и формально существовала до шестидесятых. Мы сейчас говорим «зайти в книжный» — раньше говорили «зайти в когиз». В деревнях и маленьких городах так говорили даже и в восьмидесятые, чтецу доводилось слышать.
Маму тут же и осеняет идея, чтобы сын эту выполненную работу прямо сейчас отнёс заказчику и намекнул за неё расплатиться, а то денег-то в свете реформы негусто. Мысль хорошая, правильная, да и сын прогуляться отнюдь не прочь.
Мама дала ему плоскую папку.
— Покажи, что за брошюра, — попросил Толик. — Интересно всё-таки, морская ведь.
В папке лежала серая тонкая книжица с узором из листьев и маленьких глобусов. Длинное название было оттиснуто старинными буквами: «СОБРАНIЕ ИНСТРУКЦIЙ данныхъ въ разное время командирамъ РУССКИХЪ СУДОВЪ при отправленiи въ дальнiе плаванiя».
И ниже: «Санктпетербургъ 1853».
Толик полистал. Мелькнуло знакомое имя Крузенштерна.
Интересно, кстати, как её мама перепечатывала — с сохранением дореволюционной орфографии или нет? Машинка-то у неё с ятями и фитами, технически вполне реально. Но цена такой аутентичной перепечатки должна быть ой-ей-ей, тут же обычные навыки машинистки не работают, так что вряд ли.
Вот дореволюционная ундервудовская раскладка.
Папка относится заказчику… точнее отвозится. Потому как Толик передвигается на лыжах с псом Султаном в качестве тяговой силы.
Заказчика зовут Арсений Викторович Курганов («он такой, немного хмурый и нелюдимый, но ты не бойся»).
— Что угодно? — глуховато спросил Курганов.
— От Людмилы Трофимовны… — Толик протянул папку.
— О! — голос Курганова стал яснее и добрее. — Это удивительно и прекрасно. — Он взял папку. — Заходите, прошу вас.
Дальше несколько страниц посвящены описанию кургановского жилища. «Громадная синяя карта, со всеми частями света, она занимала полстены». «Книг много, но полки самодельные, некрашеные». «На полу раскинулась бурая медвежья шкура с кривыми когтями на растопыренных лапах».
Вот ещё про карту:
Она была гораздо больше школьной. Все материки покрывал одинаковый серый цвет, а по морям и океанам растекалась голубая краска разных оттенков — от белёсоватой до густо-васильковой.
«Наверно, морская карта», — подумал Толик.
Хозяин упорно разговаривает по старинке на «вы», и вот его портрет:
Курганов, хотя и был разговорчив, добродушным не казался. Стоило ему замолчать, и лицо делалось невесёлым. Это было некрасивое лицо с повисшим над толстыми губами носом. Один угол рта опускался ниже другого. Голубые глазки сидели близко от переносицы и смотрели из-под щетинистых бровей с настороженной виноватостью. Сквозь жидкие бесцветные волосы просвечивала лысина. И всё же Курганов был не таким старым, как сперва Толику показалось. Сутулился, но двигался быстро. Он снял ватник, остался в обвисшем чёрном свитере и сделался еще более тощим и высоким. Длинные руки с большими ладонями торчали из рукавов…
А самое главное в этой сцене, с чего всё и завертится, обнаруживается опять-таки на карте:
Рисунок в деревянной рамке под стеклом. Он висел на карте, левее западных берегов Африки. Толик различил на картинке переплетение корабельных снастей и осторожно подошёл.
Рисунок был сделан карандашом на желтоватой ворсистой бумаге. На палубе, у фальшборта, в окружении хохочущих матросов сидел на бочке бородатый дядька в короне и с вилами. Он тоже хохотал или что-то весело кричал. В левой руке его была объёмистая кружка. Поодаль стояла группа офицеров в треуголках. Сквозь частые ванты и бакштаги невдалеке был виден ещё один корабль. Он шёл под полными парусами, с небольшим креном.
Вот так изобразил эту сцену Е.Медведев. Интерпретация немного вольная, но эта иллюстрация нарисована к другому моменту, когда сцена будет обсуждаться в деталях — там много интересного, гарантирую!
И тут очень важный разговор:
— Это встреча с Нептуном, да? Переход через экватор?
— Совершенно правильно. Русские корабли «Надежда» и «Нева» двадцать шестого ноября тысяча восемьсот третьего года.
— На которых Крузенштерн и Лисянский?
— Да, да… Значит, слышал о них?
— Ага! Я про них только сегодня читал.
— Прекрасно! А что именно? Чья книга?
— Моя. Мама подарила.
— Прекрасно, — опять сказал Курганов серьёзно. — Но я, собственно, имел в виду, кто автор…
— Ой, — смутился Толик. — Это — кто написал? Я не помню.
— Ну, ничего, — смутился и Курганов.
— Кажется… Новиков.
— Любопытно… А может быть, Нозиков?
— Может быть, — виновато сказал Толик.
— Ну что же. Нозиков так Нозиков, — с непонятной ноткой проговорил Курганов. — Для начала можно и его.
— Вы его тоже читали, да?
— Д-да… По правде говоря, он не пишет ничего нового. У меня ещё в детстве была книга об арктических и кругосветных мореплавателях России, в том числе и о Крузенштерне. Некой писательницы Лялиной, весьма популярной в те года. Так вот, у Нозикова кое-где прямо слово в слово списано…
Толик с первого класса знал, что списывать нехорошо. И ему стало неловко за Нозикова. И обидно за книжку — мамин подарок. Толик сказал насупленно:
— Может, он просто похоже написал. Потому что про одно и то же.
— Да? Ну, может быть, — излишне покладисто проговорил Курганов. — Беда не в этом… И Лялина, и Нозиков описывают экспедицию очень гладко. И не касаются подробностей.
Кто уже читал «ОиК», тот может оценить, насколько далеко в этом фрагменте замахнулся автор. Крапивин здесь устами Курганова озвучил очень серьёзное обвинение, такие вещи просто так не говорят, за такое, как говорится, бьют канделябром.
Чтец заинтересовался. Нашёл электронку Нозикова, благо эту книжку совсем недавно переиздавали. Нашёл сканы книжки Лялиной, сверил. Ну что — таки прав Крапивин! Канделябром заслужил не он, а Нозиков, об этом в завершение разбора главы…
Разговор возвращается к рисунку, висящему на карте:
— Например, что мы знаем про этого матроса? — Курганов ногтем ткнул в Нептуна. — Ни Лялина, ни Нозиков о нём даже не вспоминают. А любопытный был человек! Весёлый, остроумный. Грамотный. А это редкость среди тогдашних матросов… Правда, и грехи у него были, мог загулять на берегу… В общем, характер… Кстати, мой однофамилец. Я в детстве вообразил даже, что это мой предок…
Толик живо вскинул на Курганова глаза:
— А может, правда?
— Едва ли… Но с него начался мой интерес к этому плаванию.
— А где вы про него прочитали? Про Курганова.
— У самого Крузенштерна, в его книге про путешествие. Очень старая книга, напечатана сто сорок лет назад. Три тома… Я выменял их у своего товарища на пять романов Майн-Рида… Вот тогда и прочитал про матроса Курганова… Кстати, непонятно, как его звали. В списке экипажа у Курганова имя Иван и звание квартирмейстер, то есть унтер-офицер…
— Вроде нынешнего старшины?
— Вроде… А в книге Крузенштерн пишет «матрос Павел Курганов»… Думаю, он ошибся. Список — вещь точная, документ…
— Я сразу понял, что вы про них всё изучаете. Ещё когда мама сказала про инструкции… Вы учёный, да?
Ну и придурок же был этот товарищ Курганова, натуральный лох, иначе и не скажешь. Уникальное издание начала ХІХ века обменять на пять одноразовых регулярно переиздаваемых приключенческих романов!.. Такие сделки совершать, это нужно совсем с головой не дружить.
Ошибка про Ивана/Павла у Крузенштерна, точно, есть. Описательная часть книги Крузенштерна неоднократно переиздавалась (обычно с изъятием навигационных выкладок и узкоспециальных замечаний), так во всех изданиях её повторяют, иногда с указанием на неточность в сноске. На самом деле, конечно, Иван.
Что ж, прислушаемся к недовольству Курганова и процитируем соответствующий фрагмент из Крузенштерна как он есть:
Обыкновенное игрище в честь Нептуну не могло быть совершено, потому что никто, кроме меня, из находившихся на корабле нашем не проходил прежде Экватора. Однако Матрос Павел Курганов, имевший отменные способности и дар слова, быв украшен трезубием, играл свою ролю в самом деле так хорошо, как будто бы он был уже старым, посвященным служителем морского бога, и приветствовал Россиян с первым прибытием в южные Нептуновы области с достаточным приличием.
В неофициальных дневниках офицеров «Надежды» переход через экватор описывается гораздо подробнее и интереснее, но с этим мы подождём до соответствующего момента в повествовании.
Курганов же, отвечая на вопрос Толика «вы учёный, да?», смеётся, переходит на «ты» и излагает свою краткую биографию.
— Просто меня первый раз в жизни приняли за учёного. За кого меня только не принимали! За кладбищенского сторожа, за ревизора, за клоуна… Даже за шпиона. А за учёного — ты первый… Нет, брат, до учёного мне как до Луны. У меня и образования-то — одна гимназия, да и то ускоренный выпуск. На войну торопился (…) с Германией, в четырнадцатом году… Мальчишки мы тогда были. Полегло нашего брата прапорщиков, бывших гимназёров и студентов… На подвиги рвались очертя голову… А меня в пятнадцатом году так трахнуло, что очнулся только через месяц в лазарете. И сказали, что воевать больше не гожусь… (…) Никаких моряков у нас в роду не было. Или сухопутные военные, или инженеры, математики… Кстати, если уж искать предков, то разумнее было бы считать таковым другого Курганова. Знаменитого профессора Морского шляхетного корпуса, у которого учился Крузенштерн… Но и это, конечно, пустое. Мой отец сказал однажды: «Не выдумывай. Мало ли Кургановых на Руси…» Сам он был инженером на литейном заводе, а из меня почему-то решил сделать адвоката, отдал в гимназию, а не в реальное училище… Увы, не вышел из меня адвокат. (…) После ранения поступил в университет, бросил… Время было такое, не до учёбы. В девятнадцатом взяли в Красную Армию, но воевать не послали, дохлый я был. Направили в военную типографию… А потом так и стал работать в типографиях. Можно сказать, специалистом сделался, хотя и без диплома. Перед войной я в Ленинграде жил. Когда финская началась, меня опять призвали. Вернулся уже с лейтенантскими кубиками. А больше воевать не пришлось…
— Признали негодным? — понимающе сказал Толик.
Курганов чуть усмехнулся:
— Признали… Послали работать на Север.
— С экспедицией, да?
— Можно сказать, что с экспедицией…
Вот эта цепочка оговорок «принимали даже за шпиона — послали работать на север — можно сказать, что с экспедицией» более характерна для литературы шестидесятых годов. В 1984, когда писались начальные главы «ОиК», вопить в полный голос о репрессиях ещё не было модно.
Толик и не догадывается. Зато, когда разговор возвращается к плаванию, догадывается о другом:
— Плаванием этим всю жизнь интересуюсь. Пытаюсь кое в чём разобраться. Так, для себя…
— А разве там есть что-то неизученное? Ведь они не так уж давно плавали. Ну, не в древности же…
— Как тебе сказать… Особых тайн нет, и написано про это путешествие много. Но неясностей хватает… В характерах неясностей, в человеческих отношениях. Разные там были люди и разные события. Вот про это бы написать…
Толик поставил стакан. От неожиданной догадки он забыл про смущение. Спросил звонко:
— Значит, вы книгу пишете, да?
Курганов хлебнул, закашлялся, тоже поставил кружку. Коротко засмеялся, оборвал смех и сказал:
– Ну, что скрывать, раз ты догадался…