В повествование входит Цезарь. Вместе с Цезарем входит пафос.
После того, как уже почти полкниги автор вынужден был сосредотачиваться в основном на бездуховном Корнелии (духовность-то он вот только-только начал обретать), автор упоенно, беззаветно отрывается на Цезаре. Цезарь большеротый и со вздернутым носом, с волосами как одуванчик, аристократичный и породистый аки принц; своевольный, упрямый и принципиальный, и при поворотах пафосно взмахивает курточкой, как Снейп мантией. Многоабзацное описание его внешности и неоспоримой КМности размазано по всему началу этой части, как масло по бутерброду.
Он был некрасив. Очень большой рот и треугольный маленький подбородок, твердые скулы, сильно вздернутый нос. Лишь волосы хороши — светлые, почти белые, и, видимо, жесткие, они были подстрижены ровным шаром. Как густой громадный одуванчик. И только на темени из ровной стрижки торчал непослушный, увернувшийся от ножниц клочок. Но лицо — без привычной и ласкающей глаз детской округлости. Ничего общего с теми славными мордашками, которые Корнелий на работе привык впечатывать в рекламные проспекты для счастливых семейств…
И все же ярлык «безынды» никак не клеился к новичку. Мальчишка был явно из хорошей семьи. Из такой, где истинная воспитанность и твердое ощущение своего «я» — наследие нескольких поколений. Порода видна всегда, инфанта узнают, несмотря на лохмотья (как в фильме «Шпага принца Филиппа»). А этот был отнюдь не в лохмотьях. В шелковистой рубашке стального цвета со всякими клапанами и пряжками, в модных светлых брючках длиною чуть ниже колен, в длинных серых носках с вытканными по бокам серебристыми крылышками, в лаковых сандалетках. На плече он держал расшитую курточку — «гусарку».
<...>
Мальчик метнулся к двери, и уже через две секунды Корнелий увидел в окно, как он, бросив курточку, мчится к проходной будке у высокой побеленной стены.
Очкастый и его товарищ сшиблись в дверях, потом друг за другом резво выскочили во двор. Корнелий – следом.
Постовой улан уже нес мальчишку от проходной. Тот молча и яростно рвался из уланских лап. Но в двух шагах от чиновников перестал биться. Наверно, чтобы не унижаться.
<...>
– Вы все врете! Вы бесчестный человек! Вас самого надо в тюрьму! Вы…
Он стоял прямо, со сжатыми кулаками, со вскинутым на очкастого чиновника лицом. Слезы не бежали, а брызгами летели из блестящих гневной зеленью глаз.
<...>
У мальчишки и выговор-то был особый: словно под языком перекатывался стеклянный шарик, небрежно и чуть заметно перепутывая звуки «р» и «л»
К логопеду бы ребёнка сводить, нет?
И заключительным аккордом позвольте чтецу процитировать кусочек, при написании которого автор болезненно очевидно и неистово дрочил (на идею дерзкой КМности ли, на юных мальчиков ли, но что дрочил - несомненно):
– Если ты будешь дерзить и сопротивляться, тебя накажут, – предупредил чиновник с пробором.
О, как Цезарь повел плечом! Какое великолепное презрение брызнуло из зеленых глаз мальчишки!
– Думаете, я боюсь? Я все равно не буду подчиняться. Хоть убейте.
Чтец не мог определиться, вставить это
Или это
Так что пусть будет и то, и другое.
Папа у зеленоглазого Цезаря Лота в гусарке, правда, не король, граф или барон, а штурман круизного лайнера, знаменитый тем, что героически посадил этот самый лайнер на лёд, не убив при этом никого из тысячи пассажиров. Не очень ясно, почему папа, который возит благополучных людей в круизы, даёт Цезарю плюс 100 к аристократичности (у них там федерация, а не монархия какая-нибудь, вообще-то, откуда аристократы?), но, по-видимому, даёт.
Цезаря привезли в эту тюрьму, потому что у него внезапно взял и пропал индекс. Никто не знает, почему, высшие чины переполошены. При этом Цезаря пришлось везти ко всем другим безыдексным детишкам, потому что так решила машина, у которой для безынд только один программный ответ, но это не помешало высшим чинам похитить его родителей и, как предполагается, ставить на них опыты, чтобы выяснить, как так получилось. А Цезаря похитить нельзя, и даже оставить самого завалящего врача-ученого присматривать за ним там нельзя - привезли, свалили на руки Корнелию и уланам и уехали себе, а главный источник всего переполоха как бы вовсе и не интересует никого. У папы с мамой индекс не пропал, давайте изучать их, у ребёнка индекс пропал, давайте поисследуем его месяцок, а потом запихнём его в тюрьму и забудем его там!
Оставленный в тюрьме Цезарь не ладит с детьми, не ладит с Корнелием и уланами и вообще бунтует против системы. В частности, он пафосно проводит первый день, уткнувшись лицом в подушку, а на второй объявляет голодовку.
– Ты что же, не будешь завтракать? – спросил Корнелий.
– Ни завтракать, ни обедать, – глядя в окно, ровно произнес Цезарь. – Ни ужинать. Никогда.
Маленький Чижик нарушил общее молчание ребят. Со смесью интереса, жалости и удивления предсказал:
– Тогда обязательно помрешь, без еды-то.
«Никогда» заканчивается через час, когда инспектор Альбин, обеспокоенный тем, что так пацану и загнуться недолго, посылает одного из уланов принести «с воли» молока и булку. Цезарь все уминает и даже благодарит Корнелия.
Корнелий упоминает в разговоре с Альбином, что неплохо было бы вывести детей на прогулку, но выясняется, что гулять Корнелию с ними придётся в старом парке, подальше от уланов, которые могут считать его как бы снятый с учета индекс, а вдобавок в темных очках, как кинозвезде. Перспектива быть как кинозвезда не радует Корнелия, а наоборот - ввергает его в пучину экзистенциальной тоски.
«Господи, за что меня так!»
«А разве совсем не за что?» – словно спросил кто-то со стороны, спокойно и холодно.
«Что я сделал плохого?»
«А что хорошего?.. Кушал, ходил в туалет, смотрел на экран, клепал на компьютере композиции из чужих картинок… Исполнял, как службу, супружеские обязанности, пил коктейли… и боялся. Боялся, что в этой жизни может что-то поломаться… Не случись «миллионного шанса», сколько бутербродов еще ты съел бы и сколько бутылок выпил бы, Корнелий Глас из Руты?»
«Все так живут!»
«Все? Штурман Максим Лот, посадивший на лед лайнер с тысячей пассажиров, жил так же?»
В этот раз у Корнелия нет под рукой бухла, и, видимо, именно по этой причине он не принимается снова пить, а ограничивается вербальной терапией: рассказывает Цезарю всю свою историю честно. Принципиальный Цезарь, который вот только что голодал навсегда длиной в час, осуждает Корнелия за стадную покорность системе:
Цезарь далеко отодвинулся и смотрел на Корнелия. На острых скулах высыхали полоски слез. В серо-зеленых глазах – что-то непонятное: и жалость, и недоверие, и… чуть ли не пренебрежение. Он спросил, кривя большие губы:
– Извините, я не понимаю. Почему вы не сопротивлялись?
– Как?
– Ну хоть как-нибудь! Нельзя же так, будто овечка на веревочке. Извините…
– Я думал… Видишь, глубоко это в нас сидит, гражданское послушание. Да и смысла не было. Попал бы в уголовники, это еще хуже.
Цезарь опять скривил губы:
– Хуже – чем?
Корнелий тоскливо усмехнулся:
– Так уж нас воспитали. Хочется не только жить комфортабельно, но и умереть с удобствами.
– Все равно я не понимаю, – тихо и упрямо сказал Цезарь. – А почему вы говорите «нас»? Разве все такие?
Беседа Корнелия и Цезаря сворачивает на ружьё, которое следует подвесить на стену: храм Девяти Щитов, в котором сидят некие Хранители, которые защищают невинных, преследуемых всякими злобными гадами. По счастью, через частокол Больших Пафосных Букв продираться долго не нужно - буквально через полстранички возвращаются другие дети с уроков, и Цезарь опять падает на кровать лицом вниз и накрывает голову гусаркой, выражая своё презрение к тюрьме и всем ее обитателям.
После этого разговора Цезарь вспоминает, что он принципиальный, и пропускает обед и ужин, продолжая в знак протеста лежать жопой кверху. Дети, в свою очередь, его игнорируют и просят у Корнелия разрешения на то, чтобы Антон рассказал любимую ими сказку на ночь. Корнелий соглашается и даже присоединяется послушать.
– Можно я с вами? – Корнелий сел рядом с Татой, ладонью провел по забинтованной ноге: – Ну что, не болит?
– Не-е…
– Эх ты, кроха…
Она закаменела на секунду, потом дернулась, притиснулась к нему, прижалась к локтю. А с другой стороны – Тышка. Со спины придвинулся, часто задышал в затылок, засопел вечно сырым носом неуклюжий Дюка. И остальные шевельнулись разом, сели теснее. Лишь Антон смотрел на это и не двигался. Но и у него лицо потеплело.
Отцовский инстинкт Корнелия удовлетворён, и Антон продолжает сказку. Начало Корнелий пропустил, и сказка подаётся нам в момент, когда ее главный герой, маленький рыбак-сирота, карабкается вверх на гору, сбивая все конечности, коченея от холода и всячески преодолевая и превозмогая. На вершине горы он видит пролетающую мимо стаю гусей, которые направляются на некие луга, и напрашивается следом. Гуси сердиты на него, потому что маленький рыбак порвал их сети (которыми гуси ловили рыбу в дорогу. Окей), но в итоге соглашаются на одном условии: он будет их кормить в пути, так как из-за него они остались без рыбы и есть будет нечего. При этом никого не смущает вопрос о том, почему гуси таки не взяли с собой вообще никакой еды, хотя знали, что в пути будут хотеть есть, и о том, где еду возьмёт маленький рыбак, у которого с собой только надетые на него лохмотья. Ну ладно, это сказка. Кровавая сказка, в духе изначальных, необлагороженных версий народного фольклора:
Опять они зашумели, заспорили, наконец старый гусь сказал:
«Мы тебя можем взять, но только если будешь кормить нас в полете. Ты наши сети перепутал, мы рыбы не поели, нам без пищи до лугов тебя не донести, сил не хватит…»
Маленький рыбак говорит:
«Буду кормить!»
А сам думает: «Как-нибудь долетим».
Гуси слетали в лес, нащипали веток, сплели клювами не то корзину, не то гнездо большущее, посадили в него маленького рыбака и понесли. Над горами, над лесами… Час летят, два летят. Шестеро корзину несут, шестеро просто так, рядом. А потом меняются… Вот сменились десятый раз, и один гусь вдруг закричал:
«Есть хочу, сейчас упаду!»
Испугался маленький рыбак, не знает, что делать. А гусь опять кричит:
«Падаю!..»
Маленький рыбак заплакал, собрал силы, оторвал от ноги кусок мяса, бросил гусю в клюв… Не бойтесь, это не так уж больно было, ноги-то все равно отмороженные… Ну, больно, конечно, да терпеть можно… А тут другой гусь кричит:
«Есть хочу!»
Оторвал маленький рыбак кусок от другой ноги… А в это время третий гусь закричал…
Вот так летят они, кормит маленький рыбак гусей самим собой, плачет и думает: «Скорее бы долететь, хоть одним глазком на луга поглядеть, а то ведь умру и не увижу…»
Долетают они на луга, и гуси изумляются - почему это маленький рыбак такой безжизненный и окровавленный? А когда до них доходит, они выплевывают всю съеденную человечину и волшебной слюной приклеивают ее обратно.
Излеченный маленький рыбак идёт по пасторально красивым лугам, рядом озеро и деревня, и из деревни навстречу ему выходят люди:
Мужчина идет и женщина и девочка с мальчиком. Волосы у них желтые, глаза синие, а лица добрые. А впереди рыжая собака бежит, хвостом машет. Глаза у собаки золотистые, язык розовый, и она будто смеется. Гуси тут как закричат:
«Люди-люди, га-га-га! Мы вам мальчика принесли с дальней стороны!» И улетели.
Маленький рыбак стоит и не знает, что делать. Собака подбежала, стала теплым языком последние ранки на нем зализывать.
А девочка спрашивает:
«Ты чей?»
Он говорит:
«Ничей, сам по себе. Меня гуси принесли…»
Женщина говорит:
«Хочешь с нами жить? Я буду твоя мама…»
Он как побежит, как обнимет ее…
Мужчина говорит:
«Я буду твой отец».
Мальчик говорит:
«Я буду твой брат».
А девочка:
«Я буду твоя сестра».
А собака ничего не говорит, только хвостом машет, но и так все понятно…
Вот и вся сказка…
После сказки Корнелий узнает от детей, что про гусей - это, конечно, выдумка, а вот луга - это все по правде.
Это такая дальняя страна, где нет индексов, всех сирот сразу берут в любящие семьи, и есть специальные люди, которые умеют туда уводить. Корнелий не очень верит, и Антон рассказывает как очевидец:
В той школе, где я раньше жил, в Суме, три года назад… там привезли одного. Вик его звали. Он был тогда такой, как я сейчас… Он говорил, что может уйти. На Луга … Через зеркала… Мы сперва не верили, а он вот что делал. Два зеркала берет и ставит их вот так… – Антон сдвинул прямые ладони под углом. – Примеряет, примеряет… А потом берет железный шарик и между зеркальцами – раз! С размаху! Мы думаем, осколки будут. А ничего, даже звону нет. И шарика нет. Нигде… Вик говорит: «Он уже там». Где? А он: «В дальнем краю, на зеленых лугах…» Тогда я про Луга и услыхал первый раз… Вы не слыхали… господин Корнелий?
Корнелий молча покачал головой. Антон опустил глаза – недоверчиво и недовольно.
– А дальше что? – нетерпеливо сказал Ножик.
– А дальше… Он говорит: «Уйдем вместе». Хотел нас научить, да не успел. Кто-то настучал, за ним пришли… Он тогда встал в коридоре, там с одной стороны зеркало такое, от пола до потолка, а с другой – стеклянная дверь. Он дверь-то дернул, она встала к зеркалу углом. Он в эту щель отшатнулся – и все. Нет его… Бегали, искали, всех допрашивали. Потом школу расформировали, она большая была… Неужели вы про такое дело не слышали, господин Корнелий?
– Откуда же…
– Но вы же воспитатель.
– Я не настоящий воспитатель. Я просто вам еще не рассказывал.
– А мы догадались, – прошептал робкий, вечно виноватый Гурик.
– О чем? – вздрогнул Корнелий.
– Что не настоящий.
«Мне бы, как вам, бежать на Луга, да тоже не знаю дороги», – чуть не сказал Корнелий. Но очередной приступ изнуряющего уныния накрыл его. Корнелий с трудом встал.
Разговор увядает. Дети молятся на ночь, и молитва у них не абы какая, а та самая песенка: гуси-гуси...
Наутро принципиальность Цезаря опять подвергается испытанию: одежда у него уже грязная, а переодеться не во что, если только в казенное. И хочется, и колется, и принципиальность не велит. В конце концов Цезарь переодевается, оставив при себе только неизменную гусарку, но отказывается завтракать в качестве компромисса с принципами. Корнелий не выдерживает и советует Цезарю либо снять крестик, либо надеть трусы:
– Ты завтракал? – спросил Корнелий.
Цезарь двинул уголком рта.
– Он не завтракал, – сунулся Чижик. – Мы звали, а он…
– Антон, веди ребят на уроки. Мы с Цезарем придем позднее.
Цезарь глянул удивленно и пренебрежительно.
Когда ребята ушли, Корнелий тяжело сказал:
– Ты ведешь себя глупо, ни то ни се. Надо было или сразу ложиться и помирать в знак протеста, или принимать здешние правила до конца.
– Как вы? – тихо, но дерзко спросил Цезарь.
Корнелий ощутил быстрое желание дать ему крепкого шлепка (и почему-то обрадовался этому). Но ответил медленно и сдержанно:
– Неудачное сравнение. У меня… нет родителей, которые тревожатся и ждут… А ты ведь, наверно, надеешься еще увидеть отца и маму?
Это было, кажется, в точку. Цезарь закусил большую губу, уронил голову. Шепотом сказал:
– Извините.
Опустим завесу молчания над вопросом о том, почему Корнелий радуется желанию отшлепать чужого ребёнка.
Подумав чуть-чуть, Цезарь все-таки снимает крестик и идёт завтракать, а потом и на занятия. Во время занятий, которые для него, конечно же, примитивны, он обходит защиту от детей и выходят в ВОТЭКС - Всеобщую телеэлектронную кабельную сеть. У Корнелия мелькает мысль:
Но пользоваться ВОТЭКСом – это надо уметь…
Именно она и навела чтеца на мысль, что его индекс не пробили по базе, когда он пришёл сдаваться, потому что плохо умели это делать. Раз это не так-то просто, то какой ленивый (и тем более не слишком чистый на руку, как инспектор Альбин) чиновник захочет лишний раз заморачиваться?
В ВОТЭКСе Цезарь не теряет времени зря, а отправляет сообщение на домашний компьютер по имени Бим, чтобы родители смогли его найти, когда появятся дома. Попутно мы узнаем, что Цезарь - юный самородок от науки:
Цезарь вдруг бросил пальцы на клавиатуру. Играючи, как настоящий оператор, выстроил в глубине стереоэкрана картинку: две полупрозрачные пластины и черный шарик. Квадраты пластин сошлись под углом, отразились друг в друге, создав что-то вроде размытой по краям кристаллической решетки. Шарик, набирая скорость, ринулся в гущу этих переплетенных плоскостей, и они вдруг вытянулись в одну широкую ленту, которая замкнулась в кольцо. Шарик метался внутри кольца. Корнелию вдруг вспомнилось, как в широком синем обруче вертелся худой коричневый мальчишка – в тот последний нормальный час жизни, когда он, Корнелий Глас, беззаботно шагал домой со станции (сто лет назад!).
– Что это? – сумрачно спросил Корнелий.
Небрежно и почти весело, словно не было прежнего разговора, Цезарь объяснил:
– Я тут хотел решить задачку о шарике: куда он девается между двух зеркал? Помните, вчера мальчик рассказывал? Антон, кажется…
– Ну… и что? – по-настоящему удивился Корнелий. – Зачем это тебе?
– Так. Любопытно.
– И… решил?
– Видите, что получается.
– Вижу. Шарик в кольце, никуда не исчез.
– А если вот так… – Широкая лента порвалась, перекрутилась и сомкнулась опять, изобразив нечто вроде восьмерки. Шарик выскочил на ее внешнюю сторону…
– Кольцо Мёбиуса, – сказал Корнелий. – Соединение двух плоскостей в одну…
– Ага, – откликнулся Цезарь, и впервые прозвучала у него озорная ребячья интонация. – А теперь… опять! – Ленточная восьмерка порвалась вновь и соединилась в обычное кольцо. Только шарик бегал уже не внутри, а снаружи кольца. – Видите? Он ушел на другую плоскость!
– Вижу… Только понять не могу.
– А если представить вместо плоскостей трехмерные пространства? Они тоже на миг разорвались и соединились в одно, а шарик в это время перескочил…
– Ты мудрец, – без капли иронии сказал Корнелий. – Откуда это у тебя?
– Мы с папой часто играли в пространственные игры. Когда он дома бывал… Я один раз построил семимерный субкристалл с переходом в межпространственный вакуум. Папа не поверил, начал перезапись… А Бим не выдержал, отключился…
После воспоминания об отце Цезарь грустнеет и уходит, а Корнелий садится за компьютер и открывает некую юридическую службу, в которой все желающие простые граждане могут решать логические задачи, связанные с законом. Здесь мы наблюдаем последнюю попытку Корнелия вернуться к прежней ничем не замутнённой жизни. Он набирает следующее:
«Субъект А, будучи приговорен к административной казни по штрафному миллионному шансу, не смог быть подвергнут акции по вине исполнителя (субъект В), оказавшегося неготовым к выполнению данной служебной обязанности. В то же время должностным лицом (субъект С) индекс осужденного был заранее снят с контроля, а субъект В – тоже заранее – подписал протокол о состоявшейся акции… Может ли в данном случае субъект А рассчитывать на помилование – с учетом прецедента, который условно назовем «лопнувшая веревка»?..»
Юридическая машина, которая помогает гражданам решать такие задачки, объясняет Корнелию, что ни фига: вот если бы его укололи ядом, а оно не сработало, вот тогда можно было бы подумать, а так он все ещё подлежит умерщвлению, и субъектов В и С тоже хорошо бы наказать за такие фокусы. Это обращение засекает инспектор Альбин, который, по-видимому, не может в поиск индекса по базе, зато может навесить маячок на обращения в юридическую службу с тюремных компьютеров, и с несколько уголовными обертонами просит его больше так не делать:
Корнелий, дружище, не играй в такие игры, а то зацепят на контроле, копать начнут. Все обращения в юридическую сеть фиксируются автоматически, ты же не дитя, должен понимать… Я тебе говорил: сиди тихо, не шебуршись.
– Тебя бы на мое место, – выдохнул Корнелий.
– Понимаю… А я что? Я и так все, что могу… Мы с тобой, можно сказать, одной веревочкой повязаны. Проникнись…
Впрочем, это инспектор думает, что Корнелий должен сидеть тихо, и тогда все будет хорошо. Инспектор предполагает, а (спойлер к следующему куску!) булочки с изюмом располагают. Но о них будет завтра.
такая хуйня случится и с нынешней системой. 
