За время «осмотра на местности» дом и двор в очередной раз меняются.
Дом уже не изгибался подковой. Он обрёл прежнюю форму и размер. И стоял в ряду других зданий — обшарпанных особнячков с казёнными вывесками, двухэтажных домов с кирпичным низом и деревянным верхом. Типичная улица провинциального города с разорённым купеческим прошлым.
Валентин уже не удивился: устал удивляться. Сопливик тоже отнёсся к новшеству спокойно.
Вместо заросшего двора были теперь булыжная мостовая и потрескавшийся асфальтовый тротуар. Ребята толпились у арки.
Волынов на заданный вопрос говорит, что «Юрик встретил знакомых, они забрали его домой, передавал всем привет». Идёт с подопечными в образовавшийся город.
Подопечные, натурально, хотят жрать. Идут искать какую-нибудь едальню, но по дороге в Волынове играет сознательность:
Однако раньше общепитовской точки они увидели кирпичный двухэтажный дом с вывеской: «Центральная телефонная станция».
— Леди и джентльмены! — обрадовался Валентин. — За пятнадцать минут никто не погибнет от истощения. А здесь — возможность немедленно сообщить в Краснохолмск, что все… живы-здоровы! (…)
— Кому мы там нужны, в Краснохолмске…
— Но ищут же!
— Делают вид… (…)
— Это же совсем быстро, ребята!
Телефонистки — это тётки и девушки, это не кровавая гэбня, перед ними крутизну демонстрировать очень даже можно…
Намётанным глазом Валентин отыскал дверь с надписью: «Посторонним вход воспрещён». Дёрнул ручку, шагнул в комнату под негодующий вопль девицы за стеклянной перегородкой. Там же, за стеклом, сидела ещё одна девица — остроносая и вертлявая.
— У меня дело… — начал Валентин.
— Там на двери написано… — с ходу завелась вертлявая.
— У меня дело! — гаркнул он. — Спецслужба Ведомства!
— Но… Ведомство ведь расформировано… — слабо и уже виновато трепыхнулась телефонистка.
Валентин увесисто произнёс:
— Ведомство расформировано, а спецслужба осталась. Где аппаратная?
Аппаратная оказалась ещё за одной дверью. Несколько тётушек что-то ворковали в трубку или между собой.
— Краснохолмск, — приказал Валентин. — Сию минуту. Профсоюзный комитет завода «Маяк»…
У-у-у, какой грозный! Как перед гэбнёй приосаниваться, так «я вашим никогда не был!», а как перед дамочками — так сам себя в гэбнюки записал. Впрочем, в качестве «необъявленного сотрудника» на задании он им технически и является. Дамочки, впрочем, тоже хороши — вместо чтоб доку́менты требовать, вмиг по струночке построились. И вообще — что это за порядок, при котором любой хрен с бугра может пинком распахнуть дверь в центральный городской узел связи, от имени гэбни устно раздавать приказы, и ему всё делают? Это же ещё Владимир Ильич Ульянов-Ленин совершенно справедливо учил, что захват власти надо начинать с захвата связи… плохо, видать, учил.
…Ну, наконец-то повезло! У телефона оказалась Марина. Валентин сразу узнал её по голосу.
— Это Волынов…
Она моментально завопила в трубку с радостью и слезами:
— Валечка! Вы живые?! Куда вы подевались?! Почему вы в Свирске?!
Между прочим, название города здесь звучит первый раз в книге! (Упоминание в названии главы не в счёт, это только для читателя.) Смотрите, как интересно получается: Волынов звонит орать и требовать, чтобы их отсюда вытащили, а откуда их надо вытаскивать — ему с той же стороны и сообщают по телефону.
Технически понятно: на занюханном свирском узле телефон занюханного краснохолмского заводского профкома знать не могут, это они должны были сначала с краснохолмским узлом связаться, а те по своему справочнику вызов на городской перекинуть и вызванного предупредить: «вам по межгороду звонят из Свирска, соединяю!». Во времена СССР так обычно и делалось, автоматическая телефонная связь между городами была только в крупных населенных пунктах. Но рохлю Волынова, не почесавшегося выяснить, где они оказались, этот момент характеризует прекрасно.
Со стороны Марины ситуация выглядит вот как:
— Ой, Валечка! Мы послали за вами автобус! А его перехватил патруль «урожайного штаба» и отправил на уборку! Мы через сутки отправили другой, а он… Там оцепление… Мне говорят: под суд пойдёшь! А я при чём? А сейчас совсем… Звонят приёмные родители этого… Митникова, кричат: «Почему отпустили ребенка одного, почему он приехал совсем голый? Жаловаться будем! Зачем он нам такой нужен!» (…)
— Слушай, а этот Свирск далеко от Краснохолмска?
— Сотня километров! (…) Я сейчас директорский микроавтобус потребую и сама поеду за вами! Чтобы больше никаких случаев!.. Через два часа буду обязательно! Где вас искать?
— У Центральной телефонной станции!
— Хорошо! Мчусь!.. Валечка, а как этот-то, Митников, дома оказался? И почему без одежды?
— Потом объясню! Иди за автобусом, не болтай!
Фраза выделена мной. Это очень интересный момент, и мы к нему обязательно вернёмся при рассмотрении следующих глав.
Переговорив, Волынов таки осознаёт, что неплохо бы и сориентироваться, где он оказался.
— Значит, Свирск? — обратился он к одной из тётушек. Наименее глупой на вид. — Сроду не слыхал…
— Так это же только со вчерашнего дня Свирск! — с готовностью кинулась та в разговор. — Потому что указ! А раньше был Генеральск!
А, вот оно что! Про Генеральск он, конечно, слышал. Но ни разу не бывал. Что в нём делать-то?.. Генеральском, кстати, город тоже был не всегда. Раньше именовался, кажется, Новоармейск. А «вчерашнее» название — в честь почившего лет десять назад четырёхзвездного генерала Генеральцева, известного соратника Верного Продолжателя…
— А почему — Свирск? — с легким царапаньем в душе спросил Валентин. — В честь писателя?
— Да нет, что вы! Речка Свирь тут у нас.
Если ещё раз поиграть в ту игру и попытаться отыскать советский эквивалент, то очень похоже на Набережные Челны. Детище Брежнева, автогигант, город-КамАЗ. Который (Брежнев) носил звание генералиссимуса и четыре звезды Героя СССР на груди. Когда в 1982 — за девять лет до написания книги — Леонид Ильич умер, Челны переименовали в Брежнев, а потом обратно. Есть, правда, две нестыковки: во-первых, Челны город крупный (на момент написания книги — около полумиллиона жителей); во-вторых, обратное переименование было не в 1991, а в 1988. Впрочем, легко можно списать на другое Отражение, и это в любом случае просто для интереса…
Кстати, странный бзик насчёт полудня здесь тоже имеет место:
Собеседница робко поинтересовалась:
— А вот после двенадцати… вы как думаете? Ничего не будет… такого?
— Всё будет в лучшем виде! — пообещал Валентин.
Утолив голод информационный, идут утолять голод желудочный. Тут у Крапивина написана чистейшая незамутнённая правда, аж ностальгия пробивает.
Вскоре и в самом деле нашли пельменную. Пельменей в ней, правда, не было, но был приличный вермишелевый суп и котлеты из хлебного месива, запахом напоминавшего мясо. С гарниром из квашеной капусты. Есть капусту Валентин запретил, а про котлеты сказал, что можно. Почти полное отсутствие в них мясного фарша исключало опасность отравления…
Чтец около 1988 года лично видел в институтской столовой гениальный ценник: «КОТЛЕТА СТУДЕНЧЕСКАЯ НА ХЛЕБЕ». Четырнадцать копеек стоила. Видимо, нечто именно такое Волынов с детьми и кушали. Про столовскую капусту тоже всё правильно: если последствия её поедания ограничивались (пардон!) термоядерным метеоризмом, то можно было считать, что тебе повезло.
Часа полтора до ожидаемого прибытия «Газели» (и заодно таинственного полудня) ещё есть, идут купаться в той самой речке Свири. Волынов между тем про себя вовсю приосанивается:
Ну вот, и кончаются приключения. Конечно, потом он отыграется за всё. И на всех — на бестолковых профсоюзных деятелях, на Абове, на тех, кто пытался (нарочно или по дурости?) подставить ребятишек под химический удар. Костя Ржев, редактор нового еженедельника, не откажется шарахнуть крепкой статьёй по всем этим идиотам и подонкам… А пока можно расслабиться…
Вокруг тем временем творится какой-то бред, явно связанный с тем самым ожиданием двенадцати часов: «Кстати, делалось все многолюднее, появились какие-то типы с повязками и плакатами…»
Возвращаются к назначенному месту встречи.
Когда вернулись к телефонной станции, маленький заводской автобус был уже там, и Марина бегала рядом с ним, расспрашивая прохожих. Увидала, взвизгнула, кинулась обнимать ребят (не встречая особого ответного восторга). Радостные слёзы в три ручья…
Про то, что «кончаются приключения» — это Волынов наивно, очень наивно. Запихивая в «Газель» детей, Марина обещает ему всякие плюшки, денежную премию, но постоянно кудахчет, что «у меня к тебе великая просьба…»
— Валечка! Тут копия списка… Ты не мог бы зайти в здешнее Управление нарпросвета, поставить их печать и подпись? Это чтобы наши деятели знали, что ребята едут именно из Генеральска. Ну, для оплаты и для объяснений, почему задержка… А потом приедешь на электричке! А?
— Почему ты сама-то не можешь?! Долго ли? Заехать, шлёпнуть печать — и домой…
— Но ведь уже без десяти двенадцать! А в полдень здесь, говорят, начнётся… что-то такое… Ты же мужчина и вообще…
А вот представьте ситуацию. Мужик только что, буквально рискуя жизнью, вытащил из грандиозной жопы одиннадцать детей, и тут с него требуют заверенную печатью справку, что он их вытащил и куда именно. А домой потом как-нибудь за свой счёт чтоб добрался. Что сделает нормальный мужик? Рявкнет: «Какую ещё, трах-тарарах вотр маман, печать?! Я те, блудная женщина, ща такую печать под глаз приложу! Может, тебе, самка собаки, ещё постельное бельё из лагеря по описи предъявить?! А ну, садимся и поехали быстро, пока тут этот промискуитет не начался! Из моих премиальных оплатишь, а что останется, то засуньте себе куда-нибудь!»
Волынов, разумеется, ничего подобного не делает, он поступает точно так, как в описанной ситуации поступил бы сам Крапивин. Покорно кивает головой и блеет: да-да, Мариночка, конечно, всё сделаю и потом завезу вам как-нибудь…
— Ну, давай бумагу… — И он увидел печальные глаза Сопливика. Все уже смотрели из окошек, а Сопливик стоял у дверцы, поставив свою разбитую сандалию на подножку. Оглядывался на Валентина. И вот услыхал, что Валентин остаётся…
Такая тоска, такое сиротство были на лице у Сопливика. Валентин зажмурился даже.
В общем, он выговаривает в качестве вознаграждения за услугу, чтобы Сопливик остался с ним. Мариночка, которая два часа назад истерила, что её за каждого пропавшего три раза под суд, вот чудо-то, охотно соглашается: да кому он нужен, забирай.
Сопливик остаётся, «Газель» уезжает в закат.
В этот миг в соседнем квартале гулко ухнул барабан и затрубил оркестр. «Началось», — подумал Валентин.
Следующую пару-тройку страниц Волынов и Сопливик продираются через это «началось» в попытках найти требуемое учреждение.
А что, собственно, там у них началось? Да ничего особенного, массовые митинги с активным выражением гражданских позиций. Поддали гласности, так сказать.
Гудящая площадь приближалась. Уже попались навстречу несколько помятых капралов из муниципальной правоохраны — без фуражек и привычных дубинок. Они держались за побитые носы и скулы. Обгоняя Валентина и Сопливика, прошагала колонна крепких молодчиков с жёлтыми кокардами на чёрных пилотках и с жёлто-коричневым треугольным знаменем.
Впереди гудел оркестр и неразборчиво орали мегафоны…
Всё чистая правда, поскольку писано непосредственно с натуры. Как раз тогда, на рубеже восьмидесятых-девяностых, митинговали яростно и гиперактивно. В количествах появлялись всякие ряженые — «казаки» с хоругвями, «дворяне» с жёлто-чёрно-белыми ымперскими флагами, вот это всё такое. В те дни читалось как банальность, а сейчас от этих страниц прямо тёплой ностальгией веет…
Также вызывает интерес описание площади, на которой всё бурлит:
Площадь здесь была вполне типичная для таких городков: с полуразрушенным собором (ныне — склад), со старинными торговыми рядами и типовым трёхэтажным зданием Комитета Федеральной лиги. Перед фасадом с колоннами торчал бетонный постамент, на котором когда-то стояли по очереди статуи Нового Строителя, Первого Последователя, Народного Сеятеля, Мудрого Архитектора, Верного Продолжателя, а в последнее время — Бескорыстного Инициатора. Теперь, судя по всему, Б.И. тоже оказался не ко двору, ибо постамент был пуст. Вернее, на нём торчал оратор. Но выглядел он по сравнению с могучим пьедесталом мелкомасштабно и потому надсаживал лёгкие и мегафон без успеха.
«Комитет Федеральной лиги» — это, надо понимать, местное отражение горкома КПСС. С памятниками сложнее. Новый Строитель, Первый Последователь и Народный Сеятель вполне чётко и однозначно находят ассоциации с нашим миром — это Ленин («мы наш, мы новый мир построим!»), Сталин («верным последователем» он именовался по вполне официальной фразеологии) и Хрущёв (кукуруза и освоение целинных земель недвусмысленно намекают). А вот дальше, видимо, история Восточной Федерации шла не совсем параллельно истории СССР: Мудрый Архитектор и Верный Продолжатель должны быть некой коллективной комбинацией наших Брежнева-Андропова-Черненко. Зато Бескорыстный Инициатор — точно отражение Горбачёва, который затеял отринуть прошлое и с чистыми помыслами перестроить сложившуюся ситуацию в «социализм с человеческим лицом»…
Впрочем, не суть важно, просто любопытно. Полюбовавшись на бурления («всё пока шло без особых отклонений от сценария, который разрабатывают депутаты разных уровней, чтобы люди выпустили пар и потом не очень возмущались очередным увеличением налогов»), наши герои находят в квартале от площади нужную контору. Волынов оставляет подопечного подождать на улице, а сам идёт внутрь ставить печать.
В вестибюле пахло, как пахнет во всех унылых городских конторах — пыльным картоном папок и сухой извёсткой стен. Никого не было. Валентин сразу поднялся на второй этаж. Пошёл по коридору, прикидывая, в какую бы дверь сунуться. Увидел табличку: «Уполномоченный по межокружным связям». Гм… вроде бы подходит. Валентин стукнул костяшками и, не дождавшись ответа, толкнул дверь.
За широким столом, боком к окну, сидел чиновник. Щёлкал клавишами старенькой персоналки. Поднял голову.
— Ба-а! — сказал Валентин. И невольно тронул кистью руки карман с «бергманом».
За столом сидел Абов.
Многое сразу становится на свои места, вы не находите? После полной хреновины с инопланетянами, едва не обернувшейся кирдыком, по абсолютно идиотской просьбе профкомовской клуши Марины художника заносит в абсолютно левый кабинет абсолютно постороннего учреждения, а там — вот сюрприз-то! — сидит тот самый гэбэшник, который художника на хреновину подписал. Это называется коротко — ведут. Технически делается элементарно: раз та Марина была директором лагеря, где готовилась операция, то телефон её с большой вероятностью на прослушке, и дальше все нужные подвижки устраиваются с лёгкостью. Да ещё и телефонистки с узла наверняка просигнализировали, а гэбня-то в состоянии готовности, при всех этих митингах…
Семён Семёнович Абов, однако, смелый человек. Подписал художника на верную смерть, а потом пришёл с ним разговоры разговаривать, точно зная, что художник шибко озлобленный, а в кармане у него ствол.
Разговор, против всяких ожиданий, происходит короткий и вполне деловой. На его протяжении автор многократно сообщает нам и подчёркивает, что Волынов вполне убеждён в искренности Абова, который в свою очередь, глубоко возмущён, что Волынов мог посчитать его готовым отправить на смерть детей! Очень, очень старательно подчёркивает автор. Даже слишком старательно.
Самая суть разговора:
— Гады!! — рявкнул Валентин. — Взрослых людей не жалеете, ладно! А пацанов-то за что? Потравить их, как мышат в подвале, только потому, что кто-то заподозрил в ненужном контакте с придуманными пришельцами!..
Абов поднялся. Сказал тихо:
— Волынов, ты в своём уме? Что городишь-то?
— Я — горожу? С-суки…
— Ты подожди… Ну, я же ничего не знаю, клянусь! Меня на следующий день перевели сюда, я от твоего дела отключился на сто процентов! Слышал только, что автобус с вами где-то застрял… (…) А у нас тут полная пертурбация, ты, наверно, в курсе… Кавардак сплошной… Слушай, сядь, а? Расскажи толком, что случилось…
Похоже, он не врал. Возможно, в этом ведомственном кавардаке он и правда был пешкой.
Самая эффективная ложь — та, которая содержит в себе изрядную долю правды. А Волынов уже слышал, что за прошедшие три дня Ведомство действительно реформировано на грани расформирования, и крыть ему нечем.
— Так что, вашу фирму правда ликвидировали? Не верится даже — в один момент…
— Почему в один? Зрело давно… Там ведь, как и везде, разные возникали силы. В том числе и эта, «современная»: долой, мол, тотальную слежку, суперсекретность и войну с собственным народом. Мы, мол, не для борьбы со всякими неугодными властям идеями, а для защиты страны… Они, можно сказать, и провернули реформацию. Только непонятно, что из неё получится, пока что полная карусель. Нету Ведомства в прежнем виде…
— Ну и что же планируется вместо него?
— Я же говорю: не знаю. Жизнь, как говорится, сама подскажет… — Абов опять устроился за столом.
— А ты, я смотрю, уже освоился, — ехидно заметил Валентин. — В просвещенческом кресле. Казалось бы, что общего с Ведомством…
— Ну-у, Валентин Валерьич… — Абов с шутовской укоризной вытянул губы. — Общего сколько хочешь. Неуклонное бдение за мозгами растущего поколения и периодическое прочищение оных — не общая ли задача внутренней разведки и государственной педагогики?
В общем, светский разговор. Абов выслушивает Волынова, поддакивает, ругает высокопоставленных рукожопов от гэбни, допустивших такой бардак… Штампует бумагу, конечно, и расписывается. Тот штамповкой профкомовской бумажки не ограничивается:
— Дай-ка… — Валентин бесцеремонно взял у Абова печать. Шлёпнул по одному бланку, по другому, третьему. Сунул их в тот же карман, что и список. Объяснил с ухмылкой: — Страсть люблю заверенные бланки. Всегда могут пригодиться.
На миг Абов, кажется, растерялся. Но тут же ответил с усмешкой:
— Пользуйся… Давай уж распишусь заодно.
— Зачем тебе грех на душу брать? Если надо, я и сам за тебя распишусь так, что Главный следователь не придёрется…
— Ах, ну да! Ты же мастер… Только имей в виду, для финансовых операций этих бланков недостаточно.
— Обижаешь, начальник, — весело сказал Валентин. — Не вздрагивай, махинаций не будет… — И соврал: — Это для характеристик моих любимчиков. Сгодятся при поступлении в училище.
Если кто не заметил: Абов умело погасил истерику у вооружённого оппонента, стряс с него всю информацию о случившемся, в значительной степени сблизился с ним, да ещё и компромат получил. Художник-то от большого ума вслух заявил о своей готовности подделывать подписи на документах с гербовыми печатями… После такого не грех и коньячку поддать.
Абов с Волыновым поддают, после чего Волынов уходит с чувством внутреннего достоинства и морального превосходства над гэбнёй.
Между тем, Сопливик на улице зря времени не теряет и практикуeтся в колдунстве:
Сопливик терпеливо ждал на гранитных ступеньках. Развлекался с медным кольцом. Рассматривал сквозь него, будто сквозь лупу, травинки…
— Дядь Валь… Ой, Валентин Валерьич, поглядите! — Он в левой руке держал сухой стебелёк. Навёл на него кольцо. Стебелёк позеленел, проклюнулись на нём листочки, зацвела мелким венчиком головка…
Инда взопрели озимые. А вот Крапивин продолжает сам себя активно спойлерить, скоро увидим. Но чуть позже. А пока…
— Всё это прекрасно. А где труба? Ты её не потерял?
— Ой… — Сопливик поднял лицо — маленькое, чумазое, с перепуганными глазами. — А вы… разве она не у вас в кармане?
Валентин помолчал, трезвея. Потом сказал:
— Та-ак…
Это была, видно, какая-то постоянная неизбежность — терять трубу то целиком, то по частям. Теперь она осталась на лугу, где проводили Юр-Танку. Он как бросил её в траву, когда увидел Дику, так она, скорее всего, там и валяется…
— Ну, что же! Идём искать…
Идут искать, а по дороге Волынов делает то, что у него получается лучше всего — рефлексирует. Про то, что «мы в ответе за тех, кого приручили» (разумея Сопливика) и про то, что счастья в жизни нет, и как бы его всё-таки есть.
Ну, про первое — это для читателя, сам-то он уже явно для себя решил:
«Вот так бы идти, идти куда-нибудь, — умиротворённо подумал Валентин. — Без конца. По лету, по солнцу. Ни о чем не тревожась… И пусть Сопливик, то есть Женька, шагает рядом. Маленький, робко и беззаветно преданный и совершенно уже не противный… Интересно, Валечка, привязывался ли к тебе в жизни кто-нибудь так, как этот затюканный людьми и судьбой мальчишка?.. Господи, а дальше-то что? Как мне с ним быть?»
«Ты не знаешь, как?»
«Ох, не знаю…»
«Бланки-то, однако, зачем-то взял у Абова… А теперь опять боишься?»
А что касается второго, то он решает для себя в данный момент, опять упираясь в свои отношения с кровавой гэбнёй. Типа, струсил в такой момент, поддался, замарал себя этим и сам себе противен, и вот бы назад отыграть как-нибудь:
«…И всю жизнь после этого я стараюсь и в мыслях, и в делах оправдать себя и отскрестись от грязи. А сделать это невозможно… Поневоле начинаешь мечтать: вот если бы Юр-Танка знал заклинание для лунной рыбки…»
Внимательный читатель уже в принципе может догадаться, к чему идёт дело. А герои между тем приходят на то место, где прощались с Юр-Танкой.
Сопливик ускакал вперёд и крикнул из травы:
— Валентин Валерьич, вот она, труба! Тут и лежит!..
Причем автор сам был свидетелем переименования Свердловска, так я и поверю, что все на следующее утро начали называть его Екатом Ебургом Екатеринбургом.