Глава, в которой мы по-прежнему с Декановыми.
Итак, Дмитрий просыпается на следующий день, уже после десяти, и идёт к матери. Та спит (домашние дела переделаны и можно вздремнуть? Допустим). Дмитрий целует мать, та просыпается, и её одолевает тяга к общению. На какие темы? Ну конечно на религиозные!
— Дима... Ты веруешь в Бога?
— Да.
— Ты не изменил православной церкви?
— Нет.
— Спрашиваю, Дима, так, потому, что многие польстились на блага земные и перешли в католичество. Бог им судья, милый Дима, но знай, великий грех они сотворили. Не простит им Господь. Люби нашу веру православную.
— Мама! Я рыцарь! Именно теперь, когда гонима вера православная, я считаю величайшей подлостью изменить ей.
— Так, Дима. Нет красивее нашей веры. Она одна дает душевный покой... Я испытала это и там... И тут... Молись каждый день, Дима!.. Дима, русский — только православный!
Опять речь о внешней красоте. О доброте, правде — помолчим. Однако первый пункт Положительного Персонажа Краснова - чек. А вот со вторым всё уже не так гладко.
— Дима, ты... монархист?
Карие глаза матери впились в темные глаза сына, и, казалось, проникали в самую душу его.
— Нет, мама.
— Нет?
Ее пальцы разжались, отпустили руки сына, и маленькие ее ручки упали на одеяло.
Дмитрий, однако, начинает отстаивать свою собственную позицию.
— Нет, мама... Я не принадлежу ни к какой партии. Но царя ношу в своем сердце, потому что историю России помню и так много пережил теперь. В Добровольческой армии, потом, во время службы у англичан, мне приходилось сталкиваться с людьми всех партий и всех направлений. Это, мама, ненормальные люди. Это — Никиты Пустосвяты. Им не суть веры важна, а то, как писать: "Исус" или "Иисус", — креститься двумя перстами или тремя. Я, мама... Да скажу, что вся теперешняя молодежь... Мы стали шире... Тот футляр, что поневоле носили вы, наши родители, еще более тесный футляр, что надевает на людей всякая партия, — и монархическая тоже, — мы, мама, скинули этот футляр... Мне как-то в конторе казак старый один говорил: "Ты мне правду-матку подай, а программа мне не нужна. Я ее в толк не возьму, а ты мне просто скажи, с царем или без царя..." Беседовал я, мама, с монархистами, то есть с партийными, конечно. Им нужен такой царь, который их программу бы признал. И у каждого разная программа. "А если, — говорю, — царь да кое-что от "кадет" позаимствует или какого-нибудь эсера министром сделает, что тогда?" — "Нам такого царя не надобно". Видишь, мама, им не царь нужен, а им нужно первенство их партии перед другими...
Допустим.
Если царь сидит на престоле московском, царь беспартийный, царь надпартийный, царь, который выше всех этих программ, лозунгов и перегородок, то любовь и мир, и общая дружная работа.
Короче говоря, старая песня, да на новый лад. Извините, но я ржу. Во-первых, "беспартийному" царю надо привести к общему знаменателю все партии, а тут без крови не обойдётся. А значит и работа выйдет не такая уж "дружная" и "мир" окажется без "любви". Одако же второй пункт Положительного Персонажа - таки чек.
Дмитрий продолжает.
Царь берет работников, любящих дело, понимающих, как надо делать, и не спрашивает их, какой они партии. Он спрашивает дело и преследует за упущение этого дела, а не за то, что человек когда-то числился в какой-то партии.
Ну, в общем-то Ленин так и делал. Вон, и монархиста Кускова к делу привлёк, дивизией командовать. Или, к примеру, кадета Кутлера к созданию советского золотого червонца.. Если б Фёдор Батькович не удрал а дослужил бы Гражданскую честно - сидел бы сейчас в Главном Штабе РККА и помогал бы готовить грядущую военную реформу. Но нет.
И потому, мама, у нас ничего не выходит, что царя ищет партия. Вот когда царя вся Россия станет искать, — тогда конец будет разбойничьему управлению, грабежу России.
Россия царя уже нашла, и это Ленин, так что другие цари уже мимо кассы.
— Как же, Дима, ты рисуешь себе конец всего нашего ужаса?
— Когда я думаю о конце, неизменно встает у меня в голове одно имя. Не знаю, почему, — это вопрос массовой психологии, — оно на устах у всех. Это имя великого князя, верховного главнокомандующего Николая Николаевича.
Угу. Того Николая Николаевича, который в 1905 году, когда генералы предлагали ему взять власть в свои руки, заявил что сейчас же застрелится, если его попытаются посадить на трон. Того, который спасовал перед Временным правительством и после куковал в крымском поместье. А когда немцы предложили ему охрану, заявил что предпочитает чтобы его охраняли русские (а именно красные матросы большевитского комиссара Задорожного). И да, Николай Николаевич тоже был главой "николаевской" партии монархистов в противовес "кирилловцам" (сторонникам Кирилла Владимировича с красным бантом), к которым причислял себя и слесарь Полесов из "Двенадцати стульев".
Однако Дмитрий развивает свою мысль.
И мне кажется, что скоро будет день, когда во главе какого-то идеально вооруженного отряда честнейших, благороднейших и смелых людей явится он в Петербург. А потом в Петербурге, в здании военного округа, за столом, покрытым зеленым сукном, сядет он на председательском месте, и по одну сторону от него сядут генералы Деникин, Врангель, Юденич, Кутепов, Миллер, а по другую — Надежный, Цуриков, Буденный, Лебедев, Шейдеман, Гарф, Каменев... И скажет великий князь: "Я пригласил вас, господа, чтобы совместными усилиями приступить к созданию русской армии. Наша Родина, Россия, погибла, потому что погибла ее армия, и, чтоб создать Россию, нужно создать армию. Генерал Каменев, сделайте доклад о составе, расположении и устройстве того, что было Красной армией". И начнется деловая работа, чуждая истеричных партийных выкликов и демагогических речей.
Работа уже идёт. Не без скрипа - но идёт. И Деникину, вкупе с прочими белыми вождями там места уже нет - обошлись без них.
Деканова-старшая пытается вразумить Дмитрия и, заодно, вступиться за Фёдора Батьковича.
— Дима. Ты сам себе противоречишь. Ты вчера так строго осуждал генерала Кускова, а сейчас сам проповедуешь примирение с большевиками.
— Нет, мама. Ты меня не поняла. Прощения Кускова и всех прочих быть не может, и если мы их судить будем, мы их осудим, как осудим всех красных командиров. Да, если станем судить, придется осудить и многих белых. Преступников так много, преступления так громадны, что судить их уже не нам. Судить их будет Бог, и прощать их только может Бог. Мы их ни понять, ни простить не можем.
Так будете судить, или не будете? И Камнева с Будённым (который, кстати и генералом-то не был, а был простым унтером) - тоже осудите после тех самых переговоров? Угу.
— Дима! Ты виляешь. Ты не можешь ни понять, ни простить тех, кто работал с большевиками, и ты хочешь всех этих красных генералов сажать за один стол с честнейшими патриотами русской земли.
— Долго и много я думал, мама. И пришел к тому: тут русские, и там русские. Русский может победить немца, может победить француза, поляка и турка. И побеждал... Тому свидетели те черные, истлевшие знамена и ржавые ключи, что показывала ты мне, мама, в Казанском соборе, когда я был мальчиком. Но русский русского никогда не победит. Когда я с Самурским полком стоял против дивизии Кускова, я понял это. Борьба бесполезна. И нужно не судить и не стараться понять друг друга, не ковыряться в душе, а стать просто на деловую работу.
— А если они не захотят?
— Повесить в два счета.
— Кто же их повесит? Какая сила?
— Та же Красная армия. Она станет русской, как только почувствует приближение законного, надпартийного вождя, и она сокрушит всех тех, кто не покается и не омоет себя святой водой, кто не признает православия и России, о которых ты, верно, мне сказала, что православие и Россия — одно. И не православный — не русский.
Дмитрий Батькович, если вы перед тогдашними красноармейцами заведёте речь о православии - вас в лучшем случае засмеют. Люди научились жить и без православия, и поняли, что религия вообще не так уж и важна в жизни.
Я не говорю о магометанах и буддистах, они слились с нами. И мы их поняли, и они нас понимают.
Хм. Ну, спасибо и на том.
— Мама... Когда явился Наполеон, он произвел в маршалы Даву, Нея и других деятелей революции, санкюлотских вождей. И они стали ревностными слугами императора Наполеона. Они, республиканцы. Во имя Франции... Во имя Франции, с именем Наполеона на устах, они прошли всю Европу и споткнулись только на Москве... Мама, если Цуриков, Буденный, Каменев и Лебедев, если Врангель, Деникин, Юденич, Миллер, Кутепов — русские, то они с именем великого князя, а потом царя, которого он укажет, сметут всю нечисть, налипшую на Кремль, и создадут великую Россию.
Вот только Николай Николаевич - не Наполеон и никогда им не был. И вообще, нет у вас своего Наполеона, ибо Наполеоны - это штучный товар, который перепадает далеко не всем и не всегда.
— Но если они захотят остаться... служителями III Интернационала, служителями Сатаны?
— Тогда и их, как Ленина, Троцкого, Зиновьева и всю прочую продажную сволочь, сметет русский народ при одном дуновении правды Божией.
Вот в этом ваша беда, господа белые - всё должно случится само по себе, по одному слову, чужими силами. А что в этот момент будете делать вы? Ничего?
Дмитрий рассказывает о своих поездках по Европе, встречах с эмигрантской молодёжью. Перед тем, как оказаться в Берлине, он был в Париже и перед отъездом посетил какое-то молодёжное собрание.
Руководители собрания, старые люди, все виляли в своих речах, все говорили, что собравшиеся аполитичны, что их союз не занимается политикой. И вышел студент... Попросил он слова к порядку дня... Дали... Он встал и твердым ясным голосом сказал: "Не пора ли, господа, нам определенно поднять наш лозунг: "За Веру, Царя и Отечество". Не знаю, кто начал. Может быть, это и я, или другой кто — мы все были единомышленники — запел "Боже, царя храни". Если бы, мама, ты знала, сколько силы было в этих звуках!
Кстати, рассказывая о молодёжи, жаждущей царя, Дмитрий ни слова не говорит о том, что же делает для этого сам виновник торжества, Николай Николаевич. Тоже носится по Европе, выступая перед юношеством? Собирает вокруг себя генералов? Рассылает воззвания? Ни слова об этом.
Дмитрий вспоминает русскую классику.
— Мама! Мы совсем другие, чем вы. Мы другие. Чем были ваши деды? Мне кажется, что в нас есть нечто от прадедов наших. Мы подобны толстовским героям, Николаю и Пете Ростовым, Ваське Денисову, Долохову. Тех породила великая Отечественная война и отблески французской революции, а мы рождены великой Отечественной войной и закалены страшным бунтом черни...
Ну что ж, будет ещё Великая Отечественная война, и где же в ней окажется Деканов-младший? Неужели там же, где и автор - в гитлеровском обозе, а потом и в петле?
Деканова-старшая в восторге, но напоследок вновь просит за Кускова.
А с Федором Михайловичем Кусковым ты все-таки познакомься... Ну, не понимай его, не прощай, но поговори с ним. Ему очень тяжело, и к тому же он болен.
Глава следующая, где появляется персонаж из прошлого.
У Кускова со здоровьем всё хуже и хуже, теперь он может работать лишь до обеда, а потом возвращается домой и валяется без сил.
Его навещал Шпак. Рассказывал ему берлинские новости, приносил то булку, то банку мармелада от Декановых.
— Спасибо, — говорил Федор Михайлович. — Только скажите, что не надо. Понимаете... Не надо, ничего мне не надо...
В церкви ротмистр Шпак встречает женщину, которая при упоминании имени Кускова проявляет интерес.
— Вы сказали, Кусков? — сказала она, ласково глядя на Шпака. — Какой Кусков?
— Генерал, Федор Михайлович, — отвечал Шпак.
— Большевик? — нараспев сказала женщина.
— Да, он служил в Красной армии, но я его знал уже поручиком Северо-Западной, где и сам имел честь служить.
Слово за слово, женщина упоминает о самоубийстве Святослава. Шпак в ответ рассказывает о бедственном положении Фёдора Батьковича, называет его адрес. Женщина обещает зайти.
— Скажите мне. Я сейчас к нему поеду. Я знала его второго сына, Игруньку... Я постараюсь ему помочь... Чем могу, конечно... У меня у самой ничего нет.
Шпак просит её представиться, но вы наверное уже догадались сами, что это за дама.
— Я... Ах, да... В нынешнее время надо знать. Я сестра Серебренникова, София Ивановна...
Шпак с Софией отправляются к Кускову. Тот в замешательстве.
Когда он сказал, что с ним приехала дама, Федор Михайлович засуетился, поднялся на постели, стал причесывать отросшие седые волосы.
--Дама?.. Зачем дама?.. Какая дама?.. У меня никого нет знакомых.
В мыслях проносились женские образы близких к нему. Наташа замучена, сестра Липочка убита... Может быть, Ипполитова Азалия?
Хм, про Наталья сообщила Азалия, а про Липочку кто? Она же?
София рассказывает о себе, Шпак уходит, начинается разговор о болезни Кускова, но он не клеится. Воцаряется неловкая пауза. София заводит разговор о русском народе. Рассказывает историю из недавнего.
— В 1915 году... Мы прогнали немцев. Было наступление... На Бзуре... Цепи ушли далеко вперед. Артиллерию начали подавать за пехотой. Победа... Я пошла с санитарами собирать раненых. Идем по полю. Тихо. Впереди пулемет протрещит или сорвутся короткие залпы. Солнце садилось. Красным налетом покрывалось изрытое окопами поле. Валялись тряпки, клочья рубах, винтовки, стаканы шрапнелей. Навстречу люди... Раненые... Легко... В щеку, в грудь, руку... ноги... ковыляя или опираясь на винтовку. Два раненых, солдатика наших, оба в ногу, оставляя кровавый след, несли тяжело раненого немецкого солдата. Я остановилась.
— Братцы, — что это вы?
— Тяжелый, сам не дойдет, — вот несем... — А вы?
— Мы ничего. Бог грехам терпит. По мягкому. Только что боль одна.
— Так ведь он враг ваш!
— Теперя какой враг! Все одно, как и мы. Наш брат. Раненый. Ему, чать, больно, как и нам... Верьте, генерал, истинные христиане только простые русские люди. Не мы. Не интеллигенция. А мужики, солдаты, рабочие, казаки, матросы. Они одни могут возвыситься до того, чтобы пожертвовать собою ради ближнего своего... Ради Христа.
Кусков несогласен.
— Как же!.. Как же, сестра, понимать теперешнее... погромы, насилия, издевательства над церковью... Я знаю. Это они. Мужики, солдаты, крестьяне, матросы, казаки... Я знаю. Нет людей пакостнее их. Видал... — затрясся весь Федор Михайлович.
Однао София стоит на своём.
— Они... Малые сии. Они как дети неразумные. И дети обрывают жукам и бабочкам крылья и лапы. И дети мучают животных. Не понимая этого. Не понимая, что делают, издеваются над религией. И, помните, сказал Христос: "Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили бы его в море..." И накажут не их... Соблазнивших накажут.
— В небе?
— Нет, и на земле. Их Христос не простит.
Вновь воцаряется тягостное молчание.
И томилось в темной и тесной комнате время, отбиваемое ударами маятника. В ужасе стоял у дверей Федор Михайлович. Ему казалось, что с каждым ударом маятника уходила из него жизнь.
"Так-так, — слышалось ему, — так-так, или ты поступил, как малые сии, или ты — так-так... Ты не исполнил своего долга. Так-так... Долг... Государь... Отечество... Где все это? Так... Так".
И было молчание ужаснее самых грозных слов.
Да, господин генерал. Жизнь ваша оказалась-то - ни нашим, ни вашим.