Декановы решают бороться с хандрой Фёдора Батьковича и тащат его в цирк.
В цирке показывали одиннадцать больших дрессированных слонов. Слоны садились на барьер арены, играли на трубе, били в барабаны, ходили и бегали по команде. Когда слоны вели себя неприлично, немки визжали от восторга и хохот раздавался по всему цирку. Потом выходили клоуны, давали друг другу оплеухи, кувыркались, держали обручи стройной наезднице, скакавшей с кавалером на цирковом седле. Кавалер брал ее на руки, и она плыла над толпой в самых соблазнительных позах. Была еще труппа дагомейских дикарей. Устраивали свой стан, играли на инструментах из тыкв и пели дикие песни. Женщины с сухими грудями, висящими, как концы башлыка, танцевали и прыгали, взвизгивая. Дикари ухали, сверкая белыми зубами.
Все это было понятно, и Федор Михайлович стал забывать свою ноющую душевную боль. Рядом с ним сидела Верочка. Она искренно смеялась и шуткам клоунов, и смеху толпы.
Краснов решает, что Кускову слишком хорошо, а значит ему надо сделать плохо. Появляется хор.
Арену прибрали, смели в корзину следы невоспитанных слонов, расстелили потертый бледно-розовый ковер, и на нее, щеголяя выправкой, твердо ступая в ногу, вышло двадцать пять юношей. На них были эрзац-папахи из кроличьего меха, какое-то подобие русских кафтанов или черкесок, надетых на белые, голубые и красные рубахи, и широкие шаровары, заправленные в высокие сапоги.
Федору Михайловичу не надо было смотреть в программу. Он их узнал. Это были русские офицеры, русские юнкера и кадеты. Только русский кадетский корпус, только русское военное училище дает эту благородную выправку, чуждую натянутости прусских офицеров и джентльменской распущенности англичан и французов. Федор Михайлович впился в них глазами. Ему казалось, что он мог по фамилиям назвать их. "Мазочка-помпон" Старцев, Бойсман, их фельдфебель Купонский, а это будто он сам стоит, портупей-юнкер Кусков. Только... Никогда так худощавы и бледны не были их лица. Никогда у них, юнкеров роты Его Величества, голод не смотрел из глаз таким огненным блеском.
Хор поёт "Из-за острова на стрежень". У Кускова прихватывает сердце от такого бесчестия.
Что-то оборвалось в груди у Федора Михайловича. Темный клубок подошел к глазам. Он быстро встал, запахнул старенькое потертое английское пальто и протискался к выходу. Деканов пошел за ним.
Молча прошел Федор Михайлович через тяжелую занавесь, вышел из цирка и скорыми шагами направился к темному каналу.
Его нагоняет Деканов и пытается расспросить. Кусков выкладывает ему всё.
— Не могу я, Николай Николаевич, понимаете, не могу!.. Русские офицеры... Русские юнкера... Те, кто боролся три года против врагов Родины... Голодные, в шутовских костюмах... В цирке, где слоны, где дикари-дагомейцы...
— Это временно... — пробормотал Деканов.
— Какое испытание России! Какое испытание русской армии! Три с лишним года страшной войны... Миллионы смертей, тяжкие ранения, страдания.
Речь о ПМВ. А за что в неё вписалась Россия-то? За интересы англичан и французов, за турецких армян, за сербов? Кроме черноморских проливов никаких выгод, но ведь мы же сшиблись в первую очередь с австрийами и немцами, а турки были так сбоку припёку и могли вообще не влезть.
И еще три с лишним года войны за честь родины, за Россию, за ее трехцветный флаг, за ее...
А в чём была та "честь родины"? Царя не хотели даже белогвардейцы, а что помимо того? Мундиры, петлицы и пуговицы? "Система" Бровцына?
Выговорившись, Кусков приходит в себя, смущается и предлагает вернуться.
Пойдемте назад. Вы понимаете, Николай Николаевич, как я люблю их! Они родные. Родные... Я их знаю. Это все равно, что не эти. Я их все равно знаю. Это мои: Светик, Игрунька, Олег... Это те, что на Бзуре по команде "в атаку" встали... пошли... и были убиты. Это те, кому в госпиталях отнимали ноги, а они лежали без стона... улыбались. Говорили: "Сестрица, дайте покурить!.." Это те, что отстояли бы Россию и в этом же Берлине эти же песни пели бы... Только не в цирке, а на Unter den Linden. He в шутовском костюме за сто марок, а в боевом наряде. Как победители... Если бы...
Если бы знали, зачем им это.
Они возвращаются. Оказывается, хор сорвал овации среди немцев. Деканова-младшая тоже в восторге.
— Мама, — говорила Верочка, сжимая руку Екатерины Петровны. — Русские победили...
— Да, — пробормотал Федор Михайлович, — не там, где надо!
Ночью Кусков мается бессонницей и воспоминаниями. Наутро приходит на работу никакой, и ротмистр Шпак предлагает ему сходить к врачу.
Глава следующая, где сталкиваются консервативная и либеральная позиции.
Кусков отправляется к русскому врачу.
Доктор Барсов, Виталий Николаевич, москвич, "общественный деятель", принимавший во время войны участие в организации земских лазаретов, еще молодой человек, бодрый, подвижный, с круглым румяным лицом и маленькой подстриженной бородкой, по понедельникам, средам и субботам, от одиннадцати до часа, принимал русских беженцев бесплатно.
Кусков сомневается, что болен, и Барсову ничего толком объяснить не может. Однако тот и сам кое-что видит.
попрошу раздеться... Хорошо-с... Сложение — богатырское... Было... Да, конечно, укатали сивку крутые горки... А ведь горки-то, ваше превосходительство, были крутеньки, ох как крутеньки!.. Вы и в Красной армии служили, и у Юденича были... Да, конечно... слыхал я...
Барсов ищет причину, но находит не сразу.
— Питание недостаточное... Да, бледность, вялость кожи. Ну, это естественно... Легкие в порядке. Желудок, кишечник... все отлично.
Наконец дело доходит до сердца.
Да... вот сердце действительно вяло. Наполнение слабое. Вам сколько лет?
— Пятьдесят будет.
— Гм, рановато немного... Склероз уже есть.
Барсов прописывает Кускову лекарство и советует лучше питаться. Кусков отговаривается безденежьем, Барсов советует ему обратиться в Красный Крест, однако сам проникается недоверием.
Да и то неудобно, что вы генерал.
— Как это понять?
— Да как сказать? Раз генерал, должны быть и деньги.
Раз уж пришлось к слову, Барсов решает изложить свою точку зрения.
— Ведь генералы всему виной были, есть и будут, — сказал он вдруг, смягчая остроту того, что говорил, мягкой, светлой улыбкой. — И тут, посмотрите, в беженстве. Организуется, скажем, какое-нибудь хорошее общественное начинание, какой-нибудь союз взаимопомощи, артель, магазин, затешутся туда генералы, станут командовать — и пиши пропало. Такую бюрократию разведут! Бланки, отчетность, поверка сумм.
— Как же можно без поверки сумм, без отчетности? Особливо теперь, когда так упала нравственность.
— Тэ-тэ-тэ!.. А доверие к общественным силам?
Угу, Керенский тоже доверился им - и всё рухнуло в полгода. Барсов, видимо, из кадетов (не тех, что в корпусах, а тех, что в партии) и тоже - ничего не понял, ничему не научился.
Кусков требует объяснить, отчего такие претензии к генералам.
— Не шли за общественностью, ваше превосходительство. Уже к весне 1915 года стало ясно, что они несостоятельны. Ну и надо было сдать все общественным деятелям. Все, все... До командования армиями включительно.
— Так ведь и сдали все.
— Когда?
— А при Временном правительстве, и что же вышло?
Барсов мгновенно сливается.
— Да, вы вот про что... Ну, когда-нибудь поговорим. А теперь, понимаете, неудобно. Меня ждут... Так так-то, глубокоуважаемый. Сайодин или йод в молоке, яички утром, на завтрак ветчина, белая булочка, чаю пейте поменьше и слабого. Да, вина ни капли. До свидания. Через недельку покажитесь. Запишитесь у сестры на прием.
Кусков выходит, у него тахикардия, он идёт по Курфюрстендамм и где-то оставнавливается перевести дух.
"Да, вот оно что, — билась назойливая мысль. — Генералы виноваты, что не пошли за общественностью. Все надо было сдать им — "Земсоюзам" и "Земгорам". Полк отдать какому-нибудь земгусару с фантастическими погонами... Вот чего хотели те, кто считал себя солью земли — доктора, адвокаты, профессора и учителя!" Все стало ясно.
Опять пошел по широкой панели мимо голых каштанов. Сыпал мокрый снег. На плитках тротуара было скользко. Встречные прохожие задевали его зонтиками. По ворсу желтого пальто текли блестящие капли.
"Десять лет,— думал он,— с самой революции 1905 года шел штурм генералов, и они держались. Десять лет — пресса, Государственная дума, общественное мнение добивались передачи власти от специалистов любителям. Десять лет шел натиск на веру православную, на русское государство и на армию. Но вот война. На русскую государственность и на "присяжных" людей ополчились немцы, австрийцы и турки. Стали на войне истреблять лучших людей, и в это время к генеральским погонам потя нулись руки общественности. "Мы показали, — говорили Красные Кресты, Земсоюзы и Земгоры, — как мы умеем!" И блистали лазаретами, аристократками-сестрами, рысаками, автомобилями, сладкими пирожками и фруктами. И создалось в глазах толпы убеждение, что, передай им власть, и жизнь будет — не жизнь, а малина. Потечет молоко в кисельных берегах. И победа!.. — вот она, будет победа!.. Что поддался этому простой, измученный войной на фронте, развращенный в тылу, закормленный пайками народ, это было понятно...
Ну как же не приосаниться-то?
Но как поддались на это Государь и его генералы, как поддался на это он сам, Федор Михайлович, это совсем непонятно.
Хм... А может вы... того? Не сильно-то отличались от того же народа? Все, вплоть до царя, который и сам ничего не решал, и другим решать не давал?
Барсов прав: Государь император и генералы виноваты перед Россией, но только виноваты они не в том, в чем их обвиняет Барсов. Они виноваты, как виноват бывает кучер, посадивший на козлы мальчишку, не умеющего править, виноваты, как виноват наездник, давший сесть не умеющему ездить на горячую, кровную лошадь. И когда разбита коляска и покалечены кони, когда мальчишка валяется с раскроенной головой, когда, сбросив седока, несется кровная лошадь, себя не помня, по оврагам и буеракам, виноваты кучер и наездник.
Вот только наездник уже настолько одряхлел, что уже не может забраться в седло. А кучер ослеп, оглох и не понимает, куда надо ехать.
А потом другой мальчишка, покрепче и посмелее, поймал коня, взобрался на него - и таки укротил. А там и коляску криво-косо, но собрал и поставил на колёса.
И вроде бы Кусков что-то понял... но тут же снова садится на своего любимого конька.
И он, Федор Михайлович, виноват. Слепо был он предан Государю, а сам изменил святому знамени, где было три символа: Вера, Царь и Отечество, и пошел под кровавое знамя мятежа. И этого Господь никогда не простит. Государь великими муками и смертью искупил свою вину. Великими муками и смертью заплатили за свою вину многие генералы, но простит Господь оставшихся в живых только тогда, когда явится истинный православный царь. Когда явится и скажет: "Долг и отечество превыше всего. А о мне ведайте, что мне жизнь не дорога, была бы жива Россия", — как сказал это Петр. Когда явится император, подобный Александру I, и скажет: "Я отпущу волосы и бороду и удалюсь в пустыню, но я не отдам своего отечества на поругание врагу". Жертвы и подвига жаждет Господь от согрешивших людей. Требует не только покаяния, но и горения в исполнении своего долга.
Вместо них явился Иосиф, который произнёс: "Братья и сестры...". И были жертвы и подвиги. И даже патриаршество восстановили (а генералов уже вернули). Вот только при чём тут царь?
Кусков размышляет, кто теперь сможет заслужить прощение и вспоминает русских эмигрантов-гастарбайтеров, рассеяных по миру.
где вечером звучит "Отче наш", где сознательно поют святой старый русский гимн, где молятся о русской славе, там доказали и там спасутся.
Остальных - фтопку. Причём тут Краснов не щадит даже монархистов (видимо это не совсем правильные монархисты).
А остальные? Генералы, общественные деятели, политические партии — от Авксентьева, Керенского, Кусковой, Чернова до легитимистов, конституционалистов, рейхенгальцев, — все не думающие о подвиге и жертвенном горении?
В геенну огненную! Потому что не манифестами, не воззваниями, не газетами, не листками, не распрями, не спорами спасется Россия, а сгоранием людей в смелой, энергичной борьбе лицом к лицу с врагом, борьбе за Веру, прежде всего, за Отечество и за Царя".
И вспомнил, как без спора отдавали за границей святые церкви большевикам, боясь скандала и полицейских репрессий, как бранили Россию, как для России не могли пожертвовать затасканными партийными программами. Снести на алтарь отечества жемчуга и бриллианты, проживаемые по заграничным курортам и кабакам. Царя искали и на царство шли между партиями в гольф и в бридж.
Подвига ждал Господь! А подвига не было. И там, где была нужна искупительная жертва, — все кивали на Францию, на Германию, на Англию, на Америку, а на себя не надеялись.
Этот визит к доктору и случайный, пустой разговор точно подвели черную черту под бесконечными думами Федора Михайловича и написали итоги всей деятельности русских с 1 марта 1917 года и по настоящий день.
И стали в итоге одни нули. Вся кровь и жертвы Нарвы, Одессы, Царицына, Ростова, Новороссийска, Иркутска и Крыма дали — ничто.
Дошло наконец... Хотя нет, не дошло. Если были нули и остались нули - кому бороться-то? Кому подвиги совершать? И ради кого? Ради нулей?
Кусков кое-как добирается до квартиры, кое-как ужинает и даже его квартирохозяин-немец замечает, что Фёдор Батькович нездоров.