Беженцы добираются до Ямбурга (ныне Кингисепп - чтец) и две с лишним недели обретаются там.
Белые пропагандисты расклеивают плакаты...
"Белый воин несет мир и свободу..."
"Почему ты не доброволец?.."
"Спасение России в уничтожении коммунизма!"
"Вместо хлеба и свободы
Голод, холод и невзгоды
Большевик несет народу."
"Кто стоит за правое дело,
Кто в бою отважен, спокоен,
Жизнь отдаст кто за родину смело?
Это белый доблестный воин".
...кто-то их снимает.
Беженцами наконец-таки кто-то начинает заниматься.
Навстречу отходившей волне беженцев была выдвинута благотворительность. 14 октября энергичный, распорядительный петербургский фабрикант Цоппи, когда-то богатый, независимый человек, теперь полубеженец и эмигрант, открыл на станции Волосово первый питательный пункт на 365 беженцев. Затем у станции Веймарн, в имении Пустомержи, в деревнях Лялицы и Ямсковицы открылись убежища на 30,150 и 200 человек.
Но этого, как несложно догадаться, мало.
Но что могли они сделать, когда стихийно росла волна беженцев и быстро достигла грозной цифры в 15 тысяч человек?
Запомним эту цифру.
Наступившие морозы выгоняют беженцев с улиц.
Кто мог, расползся по дачам. Гнездились по пятнадцати, по двадцати человек в дачной комнате. По ночам бывало так тесно, что ложились отдыхать по очереди — одни лежали, другие стояли. Одни согревались животной теплотой, а другие ждали как милости, чтобы пустили погреться с холодных балконов и из садов.
Но так везёт не всем.
На красных лицах беженцев проступала кровь. Начались обморожения рук и ног, и некуда было девать ознобленных...
Кроме того белых таки бьют, и беженцы об этом слышат.
21 октября сдали без боя Гатчину. Чтобы подпереть части генерала Родзянко и графа Палена, стоявшие у Таицкого водопровода, брали по частям роты и батальоны из дивизии князя Долгорукого, занимавшей Лугу. Луга осталась без охраны и была занята красными. Насильно вооруженные крестьяне, гонимые матросами, шли к Витино. Гатчина могла быть окружена... Двумя быстрыми маршами добровольцы отошли на волосовскую укрепленную позицию. Позицию укрепляли еще осенью, когда болота были непроходимы, и она упиралась флангами в болотистые леса. Она казалась неприступной. Морозы сковали болота, и в Волосове части чувствовали себя неуютно.
Это было внезапно, да.
Приезжает Юденич, но беженцам от этого нигде и никак.
Шли какие-то, беженцам неведомые, совещания, торопились достроить железнодорожный мост через реку Лугу. Поговаривали о новом наступлении, но поспешно сворачивали лазареты и склады и увозили в Нарву.
Красные, тем временем, приближаются.
Ночью 28 октября началась паника. У Кленна, маленькой, притаившейся за Ямбургом, у лесной речушки, деревни, среди лесов и болот, произошел ночной бой, и занимавший Кленн конноегерский эскадрон отошел. Красные были в тылу, у Ямбурга. Кто-то не только видел за Ямбургом большевицкую кавалерию, но узнал и вождя ее, полковника офицерской кавалерийской школы, Далматова.
Скорее всего брешет либо глазастый беженец, либо сам Краснов. Царский полковник Далматов, красный военспец, никакими частями на фронте не командовал, а так и продолжал руководить бывшей Офицерской кавалерийской школой, превратившейся в Высшую кавалерийскую школу РККА. А вот Григорий Котовский как раз зажигал под Питером в то самое время. Краснов об этом не знал, или стыдился признать поражение от бессарабского полубандита?
Беженцы тащатся в сторону Эстонии.
Эстония казалась обетованной землей: "В Эстонии отдохнем, отъедимся, отогреемся, поспим спокойно". Оборванные, закутанные во что попало, в платках и шалях, в шубах и холодных пальто, сгорбленные, придавленные голодом, шли люди, на что-то надеясь, веруя, что кто-то непременно их пожалеет и им поможет.
Надеются беженцы и на европейских союзников Юденича.
За Эстонией стоит Европа. Сидит в Гельсингфорсе французский генерал д'Этьеван, а в Ревеле англичанин Вильсон, доносят они обо всем в Париж и Лондон, и правительства Мильерана и Ллойд Джорджа, конечно, обо всем осведомлены.
Знают они и о мужестве старых солдат и молодежи, той "золотой молодежи", что казалась никуда не годной и что так доблестно умирала на подступах к Петербургу.
И таки проиграла.
Донесли им о нечеловеческих страданиях людей, виновных лишь в том, что имели они несчастье родиться не в Вяземской лавре (криминальный квартал возле Сенной площади в Питере - чтец), не в темном притоне. Имели они несчастие получить образование и стать культурными людьми, не прошли революционного стажа каторги, ссылки или тюрьмы, не отреклись от Бога и Родины.
И таких, на весь огромный Питер и немаленькую Санкт-Петербургскую губернию (по состоянию на 1914 год - два миллиона, если Википедия не врёт) набралось всего пятнадцать тысяч! Меньше процента. А все остальные, кто остался, стало быть - шваль подзаборная? Отчего же так туго оказалось с людьми в самом сердце империи? Может того, не всё с этой империей благополучно было-то?
Их дети умерли на полях Восточной Пруссии, Галиции и Буковины, защищая Францию и Англию, и вот они, старики и старухи, беженцы, остались теперь беззащитными. У них отняли Царя, им навязали Временное правительство. Послы Франции и Англии возились с господами Львовыми и Керенскими. Они взяли на себя последствия переворота, и они должны же позаботиться о всех этих несчастных.
Когда это хоть кто-то из западных фигур что-то брал на себя и признавал, что чего-то должен русским? Впрочем, беженцев можно понять, соломинка и утопающий.
Декановы - среди беженцев, но Фёдор Батькович - уже нет.
В Ямбурге Федор Михайлович, не дожидаясь суда и разбора его действий у красных, явился, основываясь на расклеенных объявлениях, в ближайший полк. Командиром полка оказался его товарищ по училищу, и после короткого разговора решено было, чтобы не обижать начальников-добровольцев назначением над ними бывшего красного офицера, что Федор Михайлович вступит в командование первым взводом 1-й роты и будет считаться как бы поручиком.
Как по мне - это даже справедливо, ибо генеральский уровень - это явно не про Кускова.
Декановы тоже мечтают об Эстонии
— У Зиновьева, петроградского предводителя, дом большой в Нарве. Он должен меня помнить. Я танцевала с его сыновьями у княгини Клейнгаузен, — говорила Екатерина Петровна, в тонких, сбитых башмачках ковыляя ознобленными ногами по жесткому щебню.
Эээ... Речь вряд ли идёт о Евсее-Гершене Апфельбауме, главном петроградском большевике. Так на кой Краснов сделал "петроградского предводителя" (видимо бывшего уездного или губернского предводителя дворянства) однофамильцекм красного вождя? Чтобы читателя потроллить? Или показать, что у Декановой-старшей от страданий помутилось в голове?
— Мама, — сказала Верочка, — у Сбручских две дачи в Гунгербурге, а потом и имение Фалль под Ревелем, — ведь все же это наши люди. В самом Ревеле много наших. Это же, мама, русский город, кругом русский.
— Уж куда более. Наша древняя Колывань, — сказал Деканов, покручивая ус и снимая с него ледяные сосульки. — Однако, что это?
Беженский табор приближается к границе, а там...
Как ручей, прегражденный плотиной, останавливается и разливается вдоль нее, образуя широкое озеро, так поток беженского движения, чем-то остановленный, разливался широкой толпой по ледяным бугристым полям, по жестким, вывороченным плугом, пластам песчаной земли, заливал низину, поросшую кустарником, подходил к темному сосновому лесу и вливался в него.
Повсюду — вправо и влево от шоссе — были видны люди, повозки, подобие шатров, кое-где курился срываемый ветром дым, и гомон тысячной толпы доносился до Декановых.
— Господи Боже мой! — воскликнула Екатерина Петровна. — Да что же там случилось? Неужели эстонцы не пускают через границу?
Упс!
Эстонцы и в самом деле никого не пропускают, как не стараются беженцы давить на жалость.
У самых рогаток женщина протягивала к часовому завернутое в лохмотья дитя и, плача, истерично кричала. Дитя было белое и тихое. Черные глаза его были неподвижны, с недетским выражением ужаса направлены вдаль.
— Дайте, проклятые, хоть дитю-то умереть в тепле. Ироды окаянные. Шестой день на морозе маюсь, теплого во рту не было, ознобила ноженьки, дайте Христа pади погреться, хоть каши какой ребенку сварить. Молоко все у грудях замерзло. Неужели так, на холоду, на болоте, помирать будем? И на вас управа найдется.
Эстонец, как не сочувствующий белому движению, описан в весьма нелестных выражениях.
Часовой глупо ухмылялся, а когда женщина пыталась подойти ближе, он, не вынимая ружья из-под мышки, направлял штык на женщину и мрачно мычал, как мычат на надоевшую собаку:
— Но! Но-о!...
Другая женщина пытается блеснуть эрудицией.
— Им чужое горе что! — говорила женщина в черной соломенной шляпке. — Даве офицер подходил. Я ему толком говорила, что я к себе домой иду, ивангородская, мол, я мещанка. Куды, и слушать не хотит. Кулаком к лицу тычет. Тут, мол, вам не Россия, а Эстия. Сволочь проклятая, что я, в училище-то географию не учила? Нарвский уезд Петербургской губернии — вот и весь сказ.
"Хоть вы и профессор, а всё равно тёмный!" (х/ф "Сталкер"). Простим образованной, но неумной женщине данное умозаключение. Война на дворе, что тут непонятного! Кто что смог хапнуть, то себе и оставил.
Деканов пытается выяснить, в чём дело и что теперь будет. Новости и впрямь неутешительные.
— Начальник 1-й эстонской дивизии генерал Теннисон приказал русских в Эстию не пускать. Он, видите ли, на войне в русской армии обозным батальоном командовал, так знает, как надо с русской сволочью обращаться. Ну, а насчет мер — хлопочут. Министр вчера Северо-Западного правительства приезжал знакомиться с нашим положением. Теперь в Таллин уехал, будет доклад делать президенту Теннисону.
— Позвольте, — сказал павловский гласный, — но вы сейчас назвали Теннисоном начальника эстонской дивизии.
— Так точно. И тот Теннисон, и этот. Тот хочет пустить и даже министру внутренних дел господину Геллату приказ отдал осмотреть, нельзя ли нас разместить по пустым, нашим же, русским дачам в районе станций Корф и Иеве. Так что, как видите, меры приняты. Северо-западный министр даже обнадеживал вчера, что какая-то смешанная русско-эстонская комиссия на автомобилях поедет осматривать районы, и будут хлопотать перед американцами, чтобы они нас на паек взяли. В животных мы, русские, обращены были в советском раю, ну и тут животными пребываем, посадят по клеткам и будут кормить, а вы чувствуйте это и лижите благородные руки...
Один знакомый Деканова в панике.
— Но позвольте, — со слезами в голосе сказал павловский гласный, — но мы подохнем здесь деньков через семь. У меня сын в тифу лежит... Вы слышите... Там опять кого-то отпевают. И это в ста верстах от столицы Российской империи и в двадцати верстах от старого русского Иван-города.
Другой, петербургский богач, смотрит трезвее.
— Это их не касается. Эстия замиряться желает с большевиками. Господа эстонцы упиваются своей свободой и хотят жить. У них сессия парламента, земельный закон провести надо, а тут беженцы с тифом и с голодными желудками.
Гласный возражает.
— Я на эстонцев и не рассчитываю, — сказал гласный, — но там стоит английский флот, а Эстия — создание Англии. Разве без Англии могла бы существовать самостоятельно одна из самых маленьких русских губерний?...
А с чего он взял, что зачем-то нужен англичанам?
— А что же будет делать Северо-Западная армия? — спросил Деканов.
— И это предусмотрено. Разоружена и выдана советской республике. Коротко и просто.
— Вы это так спокойно говорите!
— Я, Николай Николаевич, спокойствию обучен за это время... Очень даже обучен. Если бы, скажем, я сейчас увидел, что пришли эстонские и английские солдаты и стали бы ловить наших жен и дочерей, убивать их, свежевать, как скотину, и мясом кормить собак, я бы не удивился. Убивают и свежуют на их глазах нашу Родину, и мясом ее кормят Польшу, Латвию, Эстонию, — это никого не удивляет. Россию надо уничтожить. Поняли?.. Не нужна она больше.
Гласный тоже пытается давить на жалость.
— Не будем говорить о политике, — примирительно сказал гласный. — Я сейчас могу говорить только о личном. Вы понимаете, у меня сын в жару на морозе лежит. Вы посмотрите, какое небо. Вот-вот вьюга задует.
— Им, Антон Павлович, — говорил толстый господин, — до вашего сына дела нет. Они о себе думают. Только о себе. Их картофельная республика жить хочет. Она вашу Северо-Западную армию, — спит и видит, как бы без остатка слопать. В ее командном составе чуть не на треть графы да бароны — местные землевладельцы. Чем круче с ними большевики поступят, тем глаже пройдет земельный закон. Да что их осуждать! Все так бы поступили, как они. Своя рубашка к телу ближе.
Да, мало вам, читатели, Фёдора Михайловича - держите в нагрузку ещё и Антона Павловича!
Деканов возражает.
— Все, но только не русские, — воскликнул Деканов.
— А как же поступили бы, по-вашему, русские?
— То есть?
— Ну вот, положим, Россия...
— Императорская Россия, — вставил Деканов.
— Ну, хоть Императорская Россия... И на границе ее вот так же столпились бы беженцы, скажем, англичане и французы. Тоже голодные, озябшие... Уж я не знаю, что произошло, землетрясение, наводнение, все равно, — словом, некуда им деваться. Вы думаете, их пустили бы?
— Полноте, полноте, — заговорил Деканов. — Они еще и подойти к границе не успели бы, как губернатор в золотом мундире и белых штанах на тройке примчался бы к границе. Из соседнего села принесли бы хлеб-соль... Антон Павлович надел бы цепь и во фраке и цилиндре приветствовал бы их речью. По городам и селам какая суета бы шла! В домах отворили бы лучшие покои, пекли бы пироги, закупали вино. Общественность организовала бы комитеты, и мы не знали бы, как и куда усадить наших братьев, попавших в несчастье.
Вот и вырисовывается ещё один корень бед царской России - стремление выслужиться перед Западом, показать себя лучше всех. Много сил на это было потрачено и - ничего в итоге.
Другие беженцы поддерживают Деканова.
— Да, разве не так было? — раздались голоса от той группы, где сидел круглолицый. — Вспомните корабли с русским хлебом, плывшие помогать Америке.
— Вспомните добровольцев Черняева, шедших умирать за сербов...
— Русского императора Александра II в Шейнове, озабоченного спасением болгар.
А может того... не надо было? Ни от кого из перечисленных народов мы выхлопа так и не получили.
— Наших моряков в Мессине во время землетрясения.
Где были не только русские, но и греки, клятые англичане даже нехристи-турки! И все участвовали в спасении итальянцев.
— Ну, русские, положим, — сдался толстый, — но я не понимаю, почему русские?
— Потому русские, — с убеждением сказал Деканов, — что только русские — истинные христиане. Только в России в чистоте сохранилась основанная на любви православная христианская вера, и только русские умеют полагать души свои за други своя... А остальные... Их съел эгоизм. Под пышными соборами католиков и в Ватикане не любовь к ближнему, но эгоизм, а в реформатских, протестантских и лютеранских храмах давно вместо Христа философия и вместо богоискательства самый скучный атеизм. И прибавьте к этому все пожравший "бизнес".
Ну вот те же болгары с сербами вполне себе православные. Может всё-таки не в конфессии дело? И не надо религию к любому делу приплетать? Сказано было Моисею, не поминай Бога всуе!
Вера поддерживает отца, но, одновременно, пытается переключить его на полезную деятельность.
— И потому, папа, — сказала Верочка, подходя к отцу, — нас и преследуют и гонят все. Христова церковь была всегда гонима... Пойдем, папа, в лес. Маму надо устроить в каком-нибудь шалаше. Я хочу ей растереть ноги. Она как села, так встать не может... А посмотри, что там надвигается, — показала рукой на восток Верочка.
Погода портится, эстонцы, кроме часового, прячутся, но беженцам прятаться некуда кроме леса. Женщина с ребёнком остаётся, эстонец пытается её прогнать, она поднимается, но вскоре падает и умирает.
Беженцам в лесу тоже несладко.
Два дня шел снег. Два дня биваком стояли в лесу беженцы. Чем-то питались, чем-то согревались, одолжая друг другу... Хоронили умерших. Умер гимназист, сын павловского гласного. Деканов с толстым красным человеком копали ему на опушке в снегу могилу. Закопали мелко, без гроба, положив ставшее маленьким и легким белое тело. Отец тупо смотрел на него. Снег падал на его обнаженную голову, таял и тек на лоб и на пенсне, и Антон Павлович бессмысленно повторял:
— Европа видит... А Бог не видит...
Но всё-таки беженцев спасают.
На третий день приехала эстонская комиссия. Беженцев стали пропускать за проволоку и направлять в поездах и пешком по дачным местам. Явились американцы и организовали кормление детей и выдачу пайков взрослым.
Своим любимкам Краснов за их страдания, оставляет в кустах рояль.
Декановы отыскали своего бывшего конторщика. Он служил на суконной фабрике, бывшей Штиглица, теперь эстонской государственной, в канцелярии, и имел квартиру и прислугу. Он радушно уступил две комнаты Декановым и прислал за Екатериной Петровной сани.
