Открывать глаза Сашке страшно. Мало ли, что там на этот раз. Только она стала привыкать к коммунальной квартире в Марьиной Роще, практически обжилась уже, как вон, в пионерлагерь закинуло. Куда дальше? Медпункт Дворца пионеров? Или колхоз «Ясный путь», куда сокровище в старших классах ездил летом, картошку копать, деньги на первый костюм зарабатывать? Вот романтика-то: палатки, костры, комары размером с синиц, первый неумелый перепихон в ночи и антисанитарных условиях. Мечта просто!
А откровенно говоря, Сашке уже хочется проснуться в своей кровати. Рядом с любимым сокровищем: седым, рассеянным и медлительным, но привычным, понятным, мудрым, в конце концов. Которого не надо наставлять, утешать, вразумлять. Ладно, утешать надо, но по понятным поводам. И теперь Сашка отчётливо понимает разницу. В их со Всеволодом Алексеевичем случае утешения, «сейчас гадости, потом будут радости», «посиди со мной» и так далее – своего рода игра. Всеволод Алексеевич требует её внимания, потому что ему готовы это внимание предоставлять по первому сигналу. Но он остаётся взрослым мужчиной, который как-нибудь и без Сашки бы справился, и без сказки на ночь бы уснул. А маленькому Севе жизненно необходимо, чтобы заботились, любили, разговаривали. И это… Утомляет?
Или дело в том, что Сашке самой часто требуется его помощь? Взрослого, мудрого, спокойного. Давно пережившего все проблемы, которые кажутся Сашке глобальными, будь то предательство друзей или конфликты с обществом. В его жизни это всё было сотни раз, он наперёд видит, как станет развиваться та или иная ситуация. На него можно опереться, как бы странно это ни звучало. В конце концов, всегда можно ткнуться в мягкое плечо, пореветь и выяснить, что ты «дурочка», ощущая тепло его ладони на затылке.
А здесь, в детстве Севы Туманова, взрослая и сильная она. Каждый день, в разных предлагаемых обстоятельствах. И это утомительно…
Тем не менее, надо открывать глаза, потому что где-то неподалёку явно разгорается скандал. Голоса становятся всё громче, а интонации всё агрессивнее. Что там происходит? Начальник колхоза застал Севушку в палатке за совращением комсомолки, прости господи?
Сашка открывает глаза. Комната незнакомая, но явно не палатка и не медпункт Дворца пионеров. Потолки высокие, побеленные. На стене обои, свеженькие, кофейные, в неяркий цветочек. Лежит Сашка на странном предмете мебели, наводящем на мысли о внебрачном ребёнке дивана и кровати. В памяти всплывает смешное слово «тахта». Другой мебели почему-то нет, только вдоль стены несколько больших картонных коробок, поставленных одна на другую, и фанерный чемодан с оббитыми углами. Похоже, сюда только заселились, а обжиться не успели…
Голоса за дверью всё громче. Женский визгливый, его обладательница близка к истерике. Мужской странный какой-то. Вроде знакомый, но слишком резкий для Алексея Алексеевича и, тем более, Всеволода Алексеевича. У старшего Туманова ангина?
Сашка встаёт, машинально отмечая, что ночнушка на ней стала поприличнее. Тоже стиль «первый бал Наташи Ростовой», но хоть не застиранная-заношенная. Беленькая, в ромашку. Она открывает дверь и выглядывает в коридор.
Парня в линялой растянутой майке узнаёт только спустя пару секунд, и то потому, что в памяти всплыла одна редко демонстрируемая журналистам фотография времён дикой тумановской молодости.
- Я буду делать то, что хочу! – кричит он, и только что басивший голос срывается на мальчишечий. – Почему папе можно, а мне нельзя?
- Потому что он взрослый!
- Я тоже взрослый!
- Отец содержит семью, зарабатывает деньги. А ты станешь взрослым, когда пойдёшь на завод.
- Я не пойду на завод! Я поступлю в ГИТИС. Или в Гнесинку. И буду артистом.
- Ты хотя бы в ПТУ поступи! – в сердцах бросает Екатерина Михайловна, постаревшая и поседевшая с момента их последней встречи. – Опять на родительском собрании краснела из-за тебя. У тебя пятёрка только по пению и физкультуре. А остальные сплошь трояки. Не стыдно, артист?
- Могла бы и не ходить на собрание! Ты мне не родительница.
У Сашки брови останавливаются где-то в районе затылка. Это что вообще такое? Причём с обеих сторон. Екатерина Михайловна выдаёт педагогическую риторику в духе Сашкиной маман, как по одной методичке учились. Но и Севушка, надо признать, бьёт рекорды хамства.
- Да как тебе не стыдно!
Мачеха хватает полотенце, висевшее у неё на плече, и пытается огреть Севу. Тот легко уворачивается. Да и что такому лосю полотенце? Такого только кочергой гонять.
- Сколько я из-за тебя ночей не спала! То ухо у него, то корь, то побитый придёт со двора… А я лечи, по поликлиникам таскай, перед отцом выгораживай…
У Сашки вытягивается лицо. Что-то Всеволод Алексеевич не договаривал… Вот про корь она вообще впервые слышит. А перед отцом почему надо выгораживать? И не отец ли, врач, должен был заниматься лечением сына?
- Да я, может, своего не родила, потому что ты был! – уже сквозь слёзы выкрикивает Екатерина Михайловна.
Так, ну всё. Тётку, конечно, жалко, но по неокрепшей психике подростка тоже не надо катком ездить. Вырастет из него потом такой же невротик, как Сашка, что делать будем? У кого на плече рыдать? Друг у друга, что ли?
Сашка нарочно громко хлопает дверью, чтобы на неё обратили внимание. Но действует только наполовину. Сева и ухом не ведёт, он уже в конце коридора. Хватает с крючка, вбитого в стену, рубашку, пытается застегнуть сандалии, но руки его не слушаются, в итоге просто вылетает на улицу, шлёпая задниками свободно болтающейся обуви. А Екатерина Михайловна замолкает, растерянно разглядывая Сашку.
- Соседка, новая, - вздыхает Сашка. – Вчера ночью заехала, даже вещи ещё не разобрала.
- А...
На лице Севушкиной мачехи явно читается разочарование. Ну да, снова коммуналка. Но зато с горячей водой и центральным отоплением. А то она не знала, что из трёх комнат они в две вселяются. Может думала, что соседи не скоро появятся?
- Пойду я… Умоюсь, что ли. Ты извини… Совсем от рук отбился, понимаешь. Отец им не занимается, вечно в командировках. Да если и в Москве, после службы придёт, на диван с газетой ляжет, и не трогайте его. А я что могу сделать, если я ему не родная мать?
- А что он натворил-то? – против воли спрашивает Сашка и тут же прикусывает язык.
Вот нужны тебе сейчас задушевные разговоры с мачехой? Ты бы лучше пошла Севу искать, пока он бед не натворил. А то ты не знаешь, на что подростки в таком состоянии способны. А то у тебя не было мыслей с балкона шагнуть, когда мать вот так орала… Тьфу, господи. Сравнила хрен с пальцем. Это же твой Севушка, образец здоровой и стабильной психики. Ну и что, что подросток.
- Да что только не натворил, - всплёскивает руками Екатерина Михайловна. – Пошли на кухню, чайник поставлю, что ли. Тётей Катей меня зови.
- Саша.
Кухня большая, метров десять. Розовый и голубой кафель в шахматном порядке по всем четырём стенам, жёлтый линолеум с нарисованными на нём дощечками. Оригинальный стиль! Зато электрическая плита, а не печка, и стол с цветастой клеёнкой, и лампа с оранжевым абажуром. Уютно и чистенько. Сашка садится за стол, невольно обращая внимание на блюдо с явно домашним песочным печеньем, на выглядывающие из-под полотенца, которым накрыта миска, котлеты. По крайней мере, Екатерина Михайловна хорошая хозяйка, и сокровище не голодает.
- Печенье бери, только испекла.
На стол перед Сашкой опускается большая чашка с горячим чаем.
- Сигареты я у него нашла, - вздыхает Екатерина Михайловна, усаживаясь напротив. – Взяла брюки школьные постирать, карманы машинально проверила. Вдруг деньги там оставил или проездной. Я у Алексея так однажды удостоверение постирала, шуму было… А там пачка папирос.
- И всё?
- А тебе мало? Ему шестнадцать лет!
- Вот именно. Ему шестнадцать лет. Он уже почти взрослый. И перенимает взрослые привычки. Повторяет за отцом, за сверстниками, за друзьями постарше.
Екатерина Михайловна неодобрительно косится на Сашку. Сашка лихорадочно соображает, на какой возраст она сама выглядит. Наверное, по меркам этого времени, где нет нормальной косметики, а в парикмахерскую ходят по особым случаям вроде свадьбы или юбилея, Сашка кажется моложе своих лет. И для Севушкиной мачехи она никак не может быть авторитетом.
- Так и что ж теперь, не ругать, по-твоему?
Сашка качает головой.
- А смысл? Из-за вашего осуждения он курить не бросит.
- Вот отцу расскажу, он его ремнём отходит…
Ну да. И растопчет собственный авторитет окончательно. Да нет, Алексей Алексеевич не дурак. И что он может предъявить Севе, какие аргументы, если сам смолит, как выяснилось.
- А учёба? С двойки на тройку перебивается, год еле-еле закончил. Так решил в девятый класс идти! Куда, с такими-то успехами? Зачем ему десятилетка? Нет, втемяшил себе, что будет артистом. А его даже из кружка самодеятельности погнали.
- Как погнали?
- Да шут его знает, - вздыхает Екатерина Михайловна. – Он там сначала пел, потом вроде как сценки какие-то играл. Баловство одно. Потому-то ему времени на учёбу не хватает. Но третьего дня пришёл смурной, говорит, больше не буду туда ходить. А подробностей и не вытянешь из него. Замкнутый стал, слова лишнего не скажет.
Это Всеволод-то Алексеевич?! Впрочем, да, если сокровище обижено, оно будет молчать как партизан.
Сашка догрызает второе печенье. Вкусное. У неё никогда песочное не получалось. Правда, она и пробовала всего пару раз, в годы самостоятельной жизни. Потом уже оказии не было, для Всеволода Алексеевича не самая подходящая еда. Из окна весь двор как на ладони, но Севы нигде не видно. Куда он мог пойти? И где они вообще территориально? Попробуй узнай Москву шестидесятилетней с гаком давности, без навигатора и Яндекс-карт.
- Пойду, - Сашка решительно поднимается из-за стола.
- Куда? – удивляется Екатерина Михайловна.
Да действительно, куда можно среди бела дня пойти-то?
- Дела, - уклоняется от прямого ответа Сашка. – Документы кое-какие надо оформить, за вещами съездить, не все ещё перевезла. Спасибо за чай и за печенье.
И уходит в свою комнату раньше, чем Екатерина Михайловна успевает что-то ответить. Ну а что с ней обсуждать? Какой Сева плохой? Сашка и так знает, что не ангел. А то сама она была ангелом в его возрасте. Поучать взрослую тётку, объяснять ей основы подростковой психологии и азы педагогики? Глупо и бесполезно. Лучше провести время с Севой. Пусть и с не самой приятной его версией, как Сашка уже поняла.
***
Сашка выходит из подъезда и тут же становится предметом обсуждения. Буквально два шага успевает пройти от лавочки перед входной дверью, на которой сидят три бабульки, и слышит за спиной:
- А эта ещё кто такая? Не помню такой.
- Ишь, стрижка мальчишечья. Тифом переболела, что ли?
- Да давно пора консьержку посадить! Шастают тут всякие.
- Это Кузнецовых родственница, из Симферополя приехала.
Последнее утверждение высказано тоном, не допускающим никаких сомнений. Сашка только хмыкает. Вечные бабулечки, неистребимые. В её детстве тоже такие были. И тоже с вечным осуждением шипели вслед. У них во дворе огромный колодец стоял, бетонный. Не тот, конечно, из которого ведром воду черпают, а тот, в который сантехники лазают, если трубы прорвало. И как-то их дворовой компании пришло в голову сдвинуть железный люк, залезть в колодец и устроить там штаб. Люк общими усилиями сдвинули и дружно завопили от восторга: внутри оказалась удобная лесенка, по которой можно было спуститься на широкие тёплые трубы. Лучше штаба и не придумаешь! Проторчали в люке часа три: воображали себя то партизанами, то спецагентами, а потом просто в карты резались. Четыре пацана Сашкиного возраста и сама Сашка. Им тогда лет по десять-одиннадцать было, детский сад, штаны на лямках. Потом в колодце стало жарковато и душновато, да и просто надоело. Полезли наверх. Сашка вылезла первой, уселась на корточки, поджидая товарищей, и встретилась взглядом с одной из постоянных обитательниц лавочки.
- Проститутка! – припечатала бабуля, не сомневаясь ни секунды. – Прошмандовка малолетняя! Ты погляди, уже по углам с пацанами шатается. Вот я матери-то расскажу!
Сашка сначала даже не поняла суть претензий. Пожала плечами, мол, да рассказывайте. А то мать не знает, с кем Сашка дружит. А то ей не всё равно. До Сашки дошло, что именно возмутило бабулечку, лет через пять, когда она случайно вспомнила тот эпизод. В свои одиннадцать ей и в голову не пришло всё то, что додумала бабка с высоты богатого жизненного опыта.
Надо будет эту историю Всеволоду Алексеевичу рассказать, вот уж он посмеётся, - отмечает про себя Сашка, идя по двору. Дети прыгают в «резиночки». Две девочки и мальчик. Мальчик сейчас как раз прыгает, причём прыгает «вторые». Второй тур, когда резинка натянута на уровне коленок. Сашка усмехается. Ох, не мальчишечью игру ты выбрал. Сейчас на третий тур перейдёшь, когда резинка на уровне попы, что делать будешь? Девчонкам-то ничего не мешает.
А всё-таки здорово, когда двор живёт своей жизнью. Тут «резиночки», там бабулечки. Всеволод Алексеевич рассказывал, что ещё мужики должны быть, доминошники. Что во всех дворах столы стояли для домино. Но сейчас разгар рабочего дня, мужики у станков стоят, надо думать. Домино вечером начнётся.
А Севы нигде не наблюдается. Сашка пересекает двор и через арку выходит на улицу. По дороге едут машины. Не сплошным потоком, как в привычной ей Москве, и куда более медлительные. Через дорогу скверик. Не могло сокровище туда усвистеть? Всеволод Алексеевич рассказывал, что любил сидеть с друзьями в каком-то то ли парке, то ли сквере. Часто впаривал журналистам историю, как они скидывались, брали на всех буханку хлеба и уговаривали её с солью на какой-нибудь лавочке. Так, ну и где тут подземный переход? Или хотя бы светофор? В смысле «зебра»? Просто «зебра» и всё? Сашка с сомнением косится на автомобили. То есть она наступит на «зебру» и они остановятся? А успеют? Нет, скорость у них не больше сорока километров в час, но они ж тяжёлые, из настоящего металла, а не из говна и палок, как сейчас делают. Пока Сашка думает, к переходу подходит старик с палочкой. Сашка поспешно его догоняет, переходят вместе. Машины и правда останавливаются. Чудеса.
Старичок сворачивает налево к зданию с вывеской «Ветеранский магазин». Сашка провожает его задумчивым взглядом. Ветеран какой войны, интересно? Может статься, что и не одной. Потом трясёт головой, чтобы выбросить лишние мысли, и идёт направо, в сквер. Тут юный Туманов и обнаруживается, в компании ещё троих пацанов. Все четверо сидят на лавочке, но не как нормальные люди, а на спинке, поставив ноги на сидение. В серых от многочисленных стирок майках, только на Севе рубашка в клеточку, но она расстёгнута до середины. Брюки мешковатые, тоже затасканные. Но бог с ним, с внешним видом. Хуже, что собрались пацаны явно не хлебушка поесть. Ну, в байку про хлеб Сашка никогда и не верила. Но чтобы вот так откровенно, в сквере, средь бела дня…
Что у пацанов в бутылке догадаться не сложно, хотя бутылка и без опознавательных знаков. Самогон от какой-нибудь местной бабки. Может даже той же, что во дворе сидела. Самогон и дешевле водки, и купить проще. Пацаны делают по глотку, передавая бутылку друг другу. Гадость какая, господи. А Сашка ещё удивлялась, что он не брезгливый.
Она усаживается на соседнюю лавочку, чуть в стороне, жалея, что не прихватила с собой книгу или газету. Сева же её видел в квартире, наверняка узнает, если заметит, а значит, погреть уши особо не получится. Но пока что Сева слишком увлечён общением с друзьями.
- И вот, - парень в кепке, единственный из всех с головным убором, делает очередной глоток мутной жидкости. – Прораб мне говорит: «Беги в магазин. Возьмёшь бутылку водки, бутылку кефира и плавленый сырок». И деньги суёт. Я спрашиваю, а кефир-то зачем? Кефир, говорит, обязательно. Он желудок обволакивает, и ты будто бы и не пьяный. Ну я побежал. Принёс всё. Думаю, после обеда стенку класть начнём. Ещё гадаю, дурак, как пьяным-то кирпичи класть? Ровно же надо. Хоть бы, думаю, не развезло на солнце-то.
- И чё? – интересуется второй, в самой грязной майке.
- Да ничё! Два часа «обедали», потом ещё час сидели просто так, курили. А потом по домам разошлись. Вот тебе и вся работа. Не, пацаны, мой вам совет, идите в строительный. Считай, ты и при деньгах, и при стройматериалах – на дачу там бате или дома ремонтик забабахать, и напрягаться особо не надо.
- Это с таким прорабом, как у тебя, не надо. А мало ли ещё, какой попадётся, - замечает третий парень. – Не, я в строительный не хочу. На улице всё время, то на жаре, то в холоде. Я лучше на завод.
- Ну и дурак, - пожимает плечами парень в кепке. – Счастья своего не понимаешь. Севка, а ты чего молчишь?
Сашка внимательно присматривается. Не часто ей доводилось вживую видеть сокровище пьяным. Но вот по телевизору видела, и не раз. Поплывший взгляд всегда его выдавал. Сейчас глаза тоже осоловелые. И скольких глотков сомнительной жидкости ему хватило? Двух или трёх? Тоже мне, крутой мачо.
Сашке ловит себя на мысли, что к шестнадцатилетнему Севе может относиться только с иронией. И приходится напоминать себе, что это Туманов. Твой единственный на свете Всеволод Алексеевич. Или то, что им когда-нибудь станет. А пока раздражает. Маленького хотелось пожалеть, приласкать, защитить от всего мира. А этому лосю хочется дать хорошего пинка. Сидит он тут, лясы точит. О будущем мечтает. Нахамил матери и доволен.
- Я не знаю, куда мне идти, - вздыхает Сева. – Мать говорит, чтоб забирал документы и шёл в техникум. А мне для ГИТИСа десятилетка нужна.
- Да не поступишь ты. Там знаешь, какой конкурс? А тебя даже из театрального кружка пнули, - усмехается парень в грязной майке.
Сева вскидывается. Сашка усмехается. Ишь ты, какой порывистый.
- Поступлю!
Да конечно поступишь, думает Сашка. С третьего раза, но поступишь. А что там с театральным кружком, кстати?
- И меня не пнули! Я сам ушёл! Потому что играть заднюю часть осла мне неинтересно!
- О, ну да, тебе сразу Чапаева подавай!
- Почему бы и нет?
Сашка с трудом сдерживается, чтобы не ржать в голос. Заднюю часть осла? Какая прелесть, господи. Жалко, ты это журналистам не рассказывал. Такая сенсация пропала. Народный артист России, полный кавалер всего, что только можно, Всеволод Туманов начал путь на сцене с жопы осла.
- Севка, кончай ты эту лабуду! Иди в строительный, будешь при деле, при деньгах. И мать отвяжется.
Сева передёргивает плечами и замолкает. Не хочет спорить. Да, трудно. Проблема всех творческих профессий – приходится долго доказывать, что ты имеешь право на творчество. Сашке вот ничего не приходилось доказывать: поступила на врача, училась на врача, стала врачом. И то мать не в восторге была. А ему надо и самому верить, что получится стать певцом, и родителей как-то в этом убедить, и ещё и перед товарищами лицо держать. И поступить только полдела, диплом артисту ничего не гарантирует.
- Да что ты пристал со своим строительным, - возмущается третий парень. – Как будто других профессий нет. Может Севка врачом станет, как его батя.
Вот сейчас смешно было. Сашка на секунду представила врача, падающего в обморок от малейшей царапины. Его можно только в психотерапевты отправить, и то вряд ли. С его уровнем эмпатии он сам в психушку загремит через пару лет работы.
- Так, пацаны, у нас по глотку на каждого осталось, - вдруг заявляет парень в кепке. – Кто за второй побежит?
Сашка мрачнеет. Они решили нажраться до поросячьего визга, что ли? И так все уже датые, куда вам вторую?
- Севка, метнёшься до тёти Маруси?
- Сам иди, - Сева спрыгивает с лавочки. – Я больше не хочу.
- Вот сейчас не понял! Ты куда?
- Погуляю.
И уходит по аллейке, не оборачиваясь. Плечи ссутулены, смотрит в землю. А он обиделся, понимает Сашка. Поругавшись с мачехой, пошёл к друзьям, заливать проблемы самогоном. А друзья потоптались по больной мозоли.
У Сашки нехорошо щемит в груди. Как всегда, когда ему плохо. Только в настоящем ему обычно плохо физически, а тут морально. Жалко птичку. Подойти бы к нему, сказать, что всё у него получится, что станет он артистом. А дружки его так и останутся у станков стоять и с прорабами бухать. В лучшем случае сами превратятся в прорабов и мастеров. И потом начнут звонить ему перед юбилеями, просить лишний билетик на концерт.
Пропустив его вперёд метров на двадцать, Сашка поднимается и идёт следом. Угрызениями совести не мучается. Ну да, сталкеринг. Но в его мохнатом году такого слова-то не знают, это раз. Он ещё не артист, и не почувствовал на своей шкуре, что такое преследование поклонниц, это два. Сашка никогда не ходила за ним будучи поклонницей, так что теперь можно чуть-чуть и нарушить личные границы, это три.