Он не знал куда идти, потому что не видел солнца.
Будто бы ты до того что-нибудь знал.
Собственно, теперь он вообще не знал куда идет, бессистемно блуждал по пещеркам и мелким крутым каньонам с отвесными стенами, пока не вышел в узкое ущелье, где приходилось ковылять бочком. Деваться было некуда, пришлось перелезать через камни.
Куда, куда он там, сука, лезет?
Я ничего не отрезаю, так и задумано. Он просто неистово носится - с отхуяченной ногой и забив на рацию, без снаряжения и оборудования, в полном одинаре, без всякого плана, потому что чего бы и нет. Зачем он сюда поперся - по-прежнему загадка.
Жажда все сильнее давала о себе знать, да и боль усиливалась. После того как Лазарев присел передохнуть – он сумел подняться лишь с огромным трудом, раненая нога взвыла диким криком. Лазарев осознал, что в следующий раз он попросту не сможет встать.
Коза орала нечеловеческим голосом, и анон орал вместе с ней. В примечании Даша пишет:
Автор ни единого раза в жизни не был на раскопках, но лопату в руках держал.
И, видимо, считает, что эта веселая шутейка каким-то образом снимает с нее обязательства не вываливать читателям совсем уж бессмысленного говна. На лопате.
Дальше Винни Пух пытается пролезть через "узкое место В СКАЛАХ", которое обнаружилось внезапно, а до того и свет внимания не привлекал, и вообще ничего не предвещало.
Он затрепыхался, обдираясь о камни, подался назад, слыша хруст одежды, но сделал только хуже, и на этот раз застрял так основательно, что даже дышать мог с большим трудом.
Под рубашкой, по ребрам и по бокам текли крупные капли… пот, должно быть. Или кровь, ободрался-то он здорово.
Как же я люблю это кокетливое "что-то хлюпало" - "пот/сперма/смазка - или кровь, кто знает...". Уж поверь, Винни, ободрал бы ты пузо до капающей крови, ты бы знал. Без вариантов.
Лазарев попытался усмирить подступающую панику. Теоретически через день-два он достаточно похудеет, чтобы пробраться через узкое место.
И опять-таки, то ли анон чего-то не понимает, то ли это какая-то хуйня. В смысле - либо человек проходит "в узком месте", головой да костями/мышцами, а пузко как-нибудь втянет, либо нет, за день он так НЕ похудеет. И это люди. С человеческим метаболизмом и всей хуйней. Кстати, застрял этот мишка так, что ни взад, ни вперед податься не может. Но если сутки постоит так- похудеет и смогет. Я не шучу.
Лазарев невольно всхлипнул, поддавшись жгучей жалости к себе, и тут, словно наяву, услышал хлесткий голос Петрова:
– Академик Хлюпченко изволят носиком хлюпать?
Тут такой момент - анон не сразу въехал, что этот голос у Лазарева в душе, а не реально Петров подкрался с фланга. Анон даже подумал, мол, ну тебе-то вот пиздато, ты можешь стоять себе и дерзко-резко шутить, ты-то не застрял в скале - и не худеешь до костей за сутки. Ан нет. Это, оказывается, живительный голос самца идет из сердца застрявшей сучки.
В этой дружной и, в целом, неплохой экспедиции, две вещи выводили Лазарева из себя – неизменные ежеутренние скорпионы в ботинках и Володька Петров, который был похуже всех скорпионов, вместе взятых. Петров, конечно, вещью не был, он был явлением природы, стихийным бедствием, карой господней, чумой и погибелью, которую Лазарев, по его скромному мнению, ничем не заслужил.
Если скорпионы его не кусали, а он просто каждое утро весело проверял ботинки - которые почему-то не ныкал и никак от скорпионов не предохранял - и с миром шел дальше, непонятно, чем они были так плохи. Если кусали - непонятно, хули он еще здесь.
Про Петрова ничего говорить не буду. Этот ужас, летящий на крыльях ночи, естественно, наш будущий самец, но это джен, так что дело обойдется обидчивым юстом.
Однако Петров невзлюбил Лазарева с первого взгляда. Причины сего были туманны и не совсем понятны, однако, как намекнула Майка Виноградова однажды, у Лазарева было четыре научные публикации, и две из них в британском научном издании, а у Петрова – всего одна.
И поэтому один доблестный советский ученый яростно ненавидел другого и крыл его хуями от заката до рассвета. Даша очень хочет обратно в этот светлый, душевный мир СССР имени Танкиста.
Петров, если говорить о нем честно, вообще мало походил на ученого. Двухметровый и шкафообразный, с хищным крючковатым носом и взглядом обезумевшего от злости ястреба
он смотрелся куда как естественней со штыковой лопатой или кувалдой, чем с крошечными шпателями и кисточками.
Ибо не бывает ученых с лопатой.
Но на самом деле Петров был большим специалистом, говорил на десятке языков, включая мертвые
Как чтец Бэтменцепшена - с Имсом, читавшим на хинди, - и Дерьмодемонов, с профом, читавшим на науатле, - спешу заметить, что у Додо какой-то оголтелый дроч на редкие языки, причем он в Бэтменцепшене или Дерьмодемонах ни в пизду, ни в красну армию, потому что не добавляет ничего к портретам героев и выглядит предельно рандомно, а здесь он точно так же ни в пизду, ни в красну армию, потому что либо выставлен дохуя достижением в среде, где все должны так уметь, либо тоже не раскрывает героя (потому что если вот эти ребята не должны так уметь в общем порядке, то непонятно, зачем это Петрову и какой у него самого профиль, в чем конкретно он хорош и чем он занят).
пахал наравне со всеми и потом еще отдельно колдовал со щеточками, метелками и увеличительными стеклами над своими драгоценными экспонатами.
Авось, этим уж точно ВСЕ занимались, для того и выперлись на раскопки.
Правда, мне совершенно непонятно, на хуй археолог Лазарев по горам лазает, если у них конкретные раскопки и конкретная экспедиция, и вся она явно не при этой горе.
Петров писал диссертацию и ухитрился насмерть поссориться с кем-то влиятельным в научных кругах, что, впрочем, никого не удивляло. Характер у Петрова был вредный и задиристый.
Да, удивило-то меня скорее то, что ты, будучи его коллегой, из тех же самых научных кругов, вероятно даже, из одного НИИ, знаешь, что он "с кем-то поссорился", но понятия не имеешь, с кем и почему.
Сначала Петров осторожно прощупывал почву вокруг Лазарева, отчего-то с первого дня экспедиции избрав его любимой жертвой. Выбрасывал свои ядовитые склизкие ложноножки, полные, на первый взгляд, дружеского ехидства, и проверял реакцию. Реакция Лазарева был однозначной – равнодушие и полный игнор, Лазарев был закален долгими и страшными годами школьной травли. Однако Петрова его безразличие не смущало, он лишь сильнее борзел и позволял себе выпады, которые были недостойны взрослого человека и ученого, пусть даже всего с одной публикацией.
Я опять могу ошибаться, анон не ученый. Но разве всего одна публикация, вообще за всю карьеру, это не обосраться как мало? При том, что он не студент и не аспирант, сам Лазарев - не много не мало, а "академик" здесь (и тоже - только с четырьмя "публикациями"). Так и должно быть?
Олсо, мне интересно, кто руководит экспедицией и что за поебень там вообще у людей происходит.
Впервые увидев Лазарева на раскопках, с лопатой, Петров выронил свою кувалду и принялся хохотать. Ржал он обидно, но удивительно заразительно, сгибался пополам, хватался за ребра и живот, и хохотал до слез. Лазарев, вообще-то, работал наравне со всеми, но Петров не мог смолчать.
– Ну и зачем вы дали этому хлюпику лопату? – наконец не выдержал он.
Прозвучало это очень грубо и мерзко, зашло слишком далеко за рамки приличий. Лазарев остановился и пристально уставился на Петрова, хотя он и сам не знал, что сделает – запустит в Петрова лопатой или… Вряд ли тут сработает простое: «Отвянь, Петров».
– Володька, ты мерзавец! – буркнула Майка Виноградова, еще и кирку так воинственно сжала, словно собиралась Петрова треснуть по хребту в воспитательных целях.
– Пардон, я лишь имел в виду, что нас почтило высочайшей честью своего присутствия выдающееся научное светило! – немного смутившись, поправился Петров. – Светоч, я бы сказал, нашей темной цивилизации, а вы ему – лопату! Ему, выдающемуся уму современности! Гению среди нас, ничтожных червей, ползающих в своей необразованности и тщете бытия…
– Петров, ты безмозглое трепло! – не выдержал Лазарев.
И опять-таки: анон не археолог. Может быть, в каждой археологической экспедиции происходит такая поебень - и никто, кроме местной "хорошей девочки" не вмешивается и не говорит: "мужик, ты ебу дал, кончай спектакль". Может, это в порядке вещей. Но на мой взгляд, анал-карнавал как-то очень уж странно смотрится. Дополнительно меня радует, что Петров - которому, судя по всему, жмет научный авторитет Лазарева, - ни слова не говорит ни о его работах, ни о том, с чем не согласен, ни о том, почему этот чувак кажется ему переоцененным хуем. Он просто впадает в истерику и начинает люто бесоебить. И "мерзавец" здесь - не подходящее слово. Он бы и в окно с криком "я ненавижу срать" выпрыгнул: если бы здесь было окно.
Петров медленно расплылся в широкой улыбке, все зубы показал, белые и крепкие, как на подбор. Сообразил, должно быть, что наконец-то зацепил, задел за живое. Лазарев мысленно обругал себя и продолжил работу, как ни в чем не бывало. Но с того дня Петров словно с цепи сорвался.
Замечу, что несмотря на балаган говна, эпитеты к петро-пидору подбираются исключительно положительные. Зубы у него - конечно, отличные. Смеется он - конечно, заразительно.
Однако слабое место он нашел в глуме над авторитетом Лазарева, но - найдя в этом больное место - почему-то дальше выдает такое вот:
– Здравия желаю, товарищ Хлюпченко! Над нашим лагерем безоблачное небо! – со злобным ехидством рапортовал он, встретив Лазарева поутру.
– А по этому вопросу вас может проконсультировать профессор Хлюпарев, крупный специалист своего дела! – торжественно сообщал Петров кому-то, кто имел глупость к нему обратиться.
– Майн херц Хлюпхен! – проникновенно вещал Петров, приложив руку к груди. – Спешу сообщить, что мое дежурство было позавчера, а значит, сегодня я свободен, аки птица в небесах, и даже знать ничегошеньки не желаю обо всем, что не касается моих непосредственных обязанностей! Доступно, о хатуль мадан души моей?
– Петров – ты редкостный придурок, – вздыхала Майя. – Тебе что, тринадцать лет?
– Но меа пуэлла! – возмущался Петров. – Кара миа! Ты несправедлива к бедному скитальцу, что жаждет лишь одной справедливости и неистово трепещет перед выдающимися умами, что озаряют человечество светом истины и безграничных знаний… про тебя говорю, Хлюпиненко!
Они там втроем живут, я понять не могу? Почему на него половина экспедиции, как минимум, после этих плясок не глядит, как на еблана?
Майя вздыхала, отмахивалась и уходила. Лазарев все чаще подумывал о том, что было бы неплохо огреть Петрова лопатой по голове.
Спойлер: спросить, чего он доеблся, Лазарев не "подумает" ни разу за всю эту историю. Not an option.
О, и да: на всякий случай. Если вы отвлеклись и забыли. Всем этим подробным и значимым воспоминаниям Лазарев предается, торча в скале.
Но теперь, очутившись в этой западне, в жутком каменном одиночестве, Лазарев бы только обрадовался, увидев Петрова рядом. Ему до жути, до слез захотелось оказаться в лагере. И чтобы в котелке булькала каша, а из палатки девчонок то и дело доносились бы взрывы смеха. И чтобы бородатый Сережка Чохашвили терпеливо натачивал лопаты, со скрежетом и звоном. А Светочка раздавала бы каждому по ежедневному шоколадному батончику. Увидеть бы родные, чумазые и загорелые лица ребят – Майку, Катеньку, Свету, Димку, Сережку… даже Петрова. Господи, чудесный, обожаемый Петров, отрада для глаз! Лишь бы не эти мертвые холодные стены, испещренные рытвинами, исцарапанные и обточенные ветром. Жуткая тишина многовековой пустоты и бесчеловечного одиночества. Лазарев заплакал.
Да, они не одни живут, там целая толпа народа, и со всеми с ними - судя по ласковым обращениям вроде "Сережка" и "Димка" у героя есть какие-то отношения. Но на ситуацию с доебливым школьником Петровым они не реагируют никак. Не, анон не заявляет, что они должны броситься спасать другана. Но в замкнутом общем кружке такая хуйня как-никак смотрелась бы странно и рано или поздно общее внимание привлекла бы. Хоть как-то.
– Скажи, Шура, – спросил вечером у костра Петров. – А у тебя девушка есть?
Костер бросал алые, желтые и оранжевые отсветы на его пиратскую физиономию с густой черной бородкой, загнутым носом и чуть раскосыми татарскими глазами, обрамленными длинными ресницами.
– Володенька, но у меня нет времени на амуры, – ласково и мягко сказал Лазарев. – Я научной деятельностью занимаюсь… статьи публикую.
Грохнули все. Лицо у Петрова стало обескураженным, растерянным и немного обиженным, чертики исчезли, губы поджались. Петров даже покраснел сквозь бронзовый загар.
Куда грохнули? Кто грохнули? В скалу грохнули?
Как будто, блядь, НК Додо курс веселых подъебок давала. Перекрестно опыляются они, что ли?
– Значит, девушками не интересуемся, – пробормотал он. – В научку сублимируем… понял, не дурак.
Лазареву, который смеялся вместе со всеми, почему-то показалось, что Петров все переиначил и сделал какие-то свои выводы.
Почему все смеялись, что Лазарев смешного сказал кроме того, что не ебется?
Почему мне предлагается поверить, что Лазарев не понял по совершенно прямой и прозрачной фразе, какие "какие-то" выводы сделал этот школьник?
Слезы текли по лицу, собираясь на подбородке, и очень скоро кожа начала зудеть. Лазарев опомнился – глупо и безрассудно терять драгоценную влагу в таких условиях. И нос теперь чесался со страшной силой.
Терпеть это было решительно невозможно, Лазарев втянул живот и попытался дотянуться до лица хоть одним пальцем. В плече что-то страшно хрустнуло, но двигаться стало легче, рука высвободилась из плена, и Лазарев с наслаждением поскреб щеку.
Так и будешь хлюпать и жалеть себя? – зло спросил голос Петрова у него в голове. – Или попробуешь что-нибудь сделать, ничтожество кабинетное?!
Голос Петрова был намного злее и беспощаднее самого Петрова.
Шевели булками, академик недоделанный, – ругался он, пока Лазарев потихоньку, по сантиметру протискивался через разлом, оставляя на камнях клочья кожи. – Давай, задохлик, еще немного! Мямля! Рохля несчастная! Чего остановился, чахлый каракум? Не больно – не интересно, знаешь?! Ползи, ботаник! Хлюпик!
Лазарев так обозлился, что из последних сил рванулся вперед, и, обдираясь о камни, все-таки преодолел узкое место и вывалился на выветренный, твердый каменный пол.
Мне вроде как предлагается автором найти в этих "живительных пиздюлях" какое-то добро, но поскольку пиздюли идут из головы сучки - чужими голосами, как наяву, - я скорее предложила бы ей хорошего доктора.
Несколько минут он корчился и стонал, хватая воздух ртом. Каждое движение отзывалось острой болью. Майка и рубашка прилипли к телу, пропитавшись кровью, сочащейся из многочисленных ссадин.
ПРОПИТАЛИСЬ кровью.
Из ссадин.
Зеленое мерцание исчезло… кажется, потому что краем глаза Лазарев замечал вокруг себя мутные завихрения, то там, то тут. Но стоило ему посмотреть в упор, как зеленый туман бесследно пропадал, словно не бывало.
То есть возможно, голос был не в голове, возможно, это был сим-сим.
Перед ним расстилалось бескрайнее зеленое море густой травы, высокой, почти в человеческий рост. Травяное море простиралось до самого горизонта, от края до края, и не было ему никаких границ. А ведь Лазарев точно знал, что в местных окрестностях травы не было… да никогда! Сплошные пески кругом. Не могло здесь быть таких степей, просто не могло – и все.
Но оно было, он видел это собственными глазами, и видел, что по этому морю неспешно бродят…
Завропосейдон, – важно сказала в его голове Майка; она всегда всё знала, за что ее и любили, и не любили одновременно.
По травяному морю, утопая в нем по мощные колени, бродили завропосейдоны, небольшими группами, с детенышами. Вовсе не зеленые и не бурые, какими динозавров обычно рисуют. Они были сиреневыми, а те, что помельче – малиновые, а самые крупные и, видимо, самые старые – фиолетовые.
Вокруг этих неспешных лиловых стад крутились в траве какие-то твари помельче, хищники, должно быть. Лазарев видел только мелькающие то там, то тут рога, белые и желтые, да трава колыхалась.
Это был очень яркий мир.
Итак, крошка-Литлфут пришел в Зеленую Долину,
и встретил там своих бабушку и дедушку.
а также вот этих ребят:
И, может, я опять, конечно, ошибаюсь, но по-моему - у крошки Литлфута, ака археолога Лазарева, реакция должна быть примерно вот такая:
А не "Ееееей! Какое все зеленое! Я хлебнул ярославских красок Шинмаи и готов блевать радугой!"
Слева, метрах в семидесяти, из скалы бил источник. Водопад промыл небольшое озерцо и утекал узким ручейком, теряясь где-то в непролазной глубине трав. Возле озерца крутились и скандалили с пронзительным визгом мелкие существа, многоцветные, словно коралловые рыбки.
Майка промолчала, должно быть, таких зверьков даже она не знала. Они чем-то походили и на двуногих крокодильчиков, и на саблезубую белку из мультика, и на хомячков, только ростом по колено. Смотреть на них долго было невозможно – в глазах рябило. Белкодильчики были и изумрудные, и темно-синие, и розовые, и малиновые, и оранжевые, желтые, ярко-красные, белые… правда, их окраска невольно навевала мысли о том, что они жутко ядовитые. Было что-то болезненное и предостерегающее в насыщенности красок.
Должно быть, местные хищники видят в инфракрасном спектре, реагируют на тепло, а не на цвет, – подумал Лазарев.
Должно быть, при таком раскладе они должны подбежать и захавать тебя, ведь ты теплокровный.
Еще - должно быть - Додо совершенно неуместно только что подспиздила из Дрожи Земли.
Заинтригованный ученый взял в нем верх над измученным человеком. Лазарев пожирал взглядом открывшуюся перед ним картину
По-прежнему не понимаю, почему Лазарева в это время не пожирал Зубастик.
пытаясь запомнить как можно больше подробностей.
Потому что в свое одиночное путешествие в скалу он - археолог - отправился, например, без камеры.
Над его головой что-то отчаянно завопило, со скалы сорвалась стайка огромных разноцветных птиц и взмыла в небо клином.
Археоптерикс, – сообщила ему Майка. – И это не птицы, они ближе к рептилиям, промежуточное звено. И их тут, кстати, вообще быть не должно, они из совершенно другого времени.
Тем не менее, археоптериксы уверенно парили в небе, на фоне заката, наплевав на то, что быть их не должно.
Да это будет посильней телемоста.
Лазарев задрал голову – и шлепнулся на задницу, ноги ему окончательно отказали.
Я даже не буду шутить про то, что он Буратино деревянный, у Буратино голова спокойно двигалась, без ущерба для тела.
Этот мир был невообразимо молод. Он… он просто не мог существовать, он сам себе во всем противоречил! Насколько Лазарев мог судить, анахронизм тут погонял на анахронизме.
Без комментариев.
Внезапно Лазарев вспоминает, что в "ближайшей" деревне был "тот" старик, который гнал вот такую вот пургу:
Река времени, – говорил старик, – свободно огибает одинокий утес, что вырос на ее пути. Мягко обтекает его и следует дальше своим путем. Но иногда она натыкается на скалы и тогда разбивается, дробится, попадает в гроты и пещеры, путается в лабиринтах, прячется под землю и вырывается на свободу с ревом и белой пеной. Там может происходить что угодно, человеку не постичь.
Очень глубокомысленно, не правда ли? Настолько, что даже успеваешь растеряться и можешь не просечь, что никакого смысла в этом нет.
Это загадочное место – это был осколок заблудившегося времени, озерцо, что осталось навсегда отрезанным от течения. Необъяснимое чудо.
И опять-таки очень красиво, но нихуя не объясняет, а ты вроде как ученый-археолог.
Лазарев облизнул пересохшие губы и машинально поглядел в сторону ручейка. То, что он увидел, заставило его мигом вскочить на ноги, несмотря на усталость и боль во всем теле – ядовитые белкодильчики переместились на опасно близкое расстояние, заинтересованно принюхиваясь и повизгивая. Они пробирались вдоль скалы, не слишком спешили, но определенно двигались в его сторону, по всей видимости, привлеченные запахом его крови. Такие мелкие твари, должно быть, обладают отличным обонянием, как пираньи. И нападают примерно по такой же тактике – стайкой, повалят и растерзают на клочки.
Лазарев понял, что пора ему убраться подальше. Вряд ли пестрые белкодильчики спешат поприветствовать его как нового члена их доисторического общества.
Когда-то Лазарев услышал занятную теорию
Ну вы поняли. На него прет ебучий НЕХ, он неспешно планирует свое будущее и припоминает теории из прошлого.
мол, не станет никакой инопланетный монстр или древний допотопный зверь лакомиться человеком, потому как не знает, что это такое, не способен переварить, не воспринимает как пищу, ну и прочая софистика. Так вот, Лазарев не собирался проверять это на собственной шкуре, что-то ему подсказывало, что белкодильчики эту теорию не слышали и способны сожрать все, что шевелится и истекает кровью.
Главное - не забыть приосаниться. Над чужой теорией, которой этому герою было слышать неоткуда и негде - по крайней мере, Додо не придумала соответствующих вводных, - но она слышала.
Лазарев позволил себе окинуть последним взглядом поразительную, фантастическую перспективу. Лиловое небо с двумя лунами и солнцем, почти упавшим за горизонт, заполненное стаями… тех, у кого были крылья, кем бы они ни были. Травяное море, по которому перекатывались волны, и где никогда не ступала нога человека. Исполинские силуэты вдалеке, издающие низкий трубный рев. Эх, сюда бы камеру, хоть паршивенький мобильный телефон. И чуточку больше времени.
И так мы внезапно узнали, что это наше время, не позже и не раньше, но люди разговаривают, как в дегенеративной версии Полдня 22 века, а снаряжения у героев нет никакого вообще.
Лазарев интуитивно знал, что больше сюда не вернется и никому никогда не сможет в точности рассказать о том, что тут увидел.
Ну что вернуться не сможет - допустим, не от него зависит. Но почему рассказать он не сможет как-то помимо себя - и знать об этом может только интуитивно, а сам выбрать не может, рассказывать или нет?
Лазарев полной грудью вдохнул воздух молодой планеты
Ну на другой планете-то ты не был, хорош гнать, ты только в щель пролез.
решительно повернулся и зашагал прочь, не оборачиваясь. Межгорная тропа, по которой он сюда пробирался, которая казалась ему сплошной дорожкой боли и мучений, теперь была совершенно чистой и пустой, прямой и вполне себе пешеходной.
И лезть больше никуда было не надо, и все само, само. А, да: и так хуйня, по которой он хаотично шароебился с начала текста, - это, теперь оказывается, горная тропа.
Краем глаза он замечал зеленые всполохи и догадывался, что если обернется, то увидит… возможно сплошную скалу прямо перед носом, возможно черный провал в неизвестное, пустоту… в общем, не стоило оборачиваться для собственного же блага и здоровья рассудка.
А ведь местные что-то знают, – подумал Лазарев. – Сказки не берутся из ниоткуда. Наверное, такое уже случалось – шел-шел добрый молодец и провалился в трещину в земле. Бродил по пещерам, пока не вышел на такую вот узкую дорожку, увидел что-то, потом вернулся и рассказал всем. Может быть, ему и не поверили, но его историю запомнили и передали в поколения.
А, то есть кто-то что-то рассказывал, память не стирается, все норм, только этот великий ученый никому ни слова говорить не будет, потому что "не сможет".
Это обнадеживало. Значит и он, Лазарев, сможет вернуться и рассказать. Конечно, в лагере все решат, что он головой ударился, бредил от жары или помешался от жажды, но местные… эти поверят. Надо только попросить Петрова побыть толмачом.
А, нет, бля, даже так.
Зачем тебе рассказывать местным, которые знают? Они уже знают.
Почему, если в вашем мире это настолько невероятно и у вас здесь не Стругацкие, там сам даже тени мысли не допускаешь - даже чтобы отмести потом - что действительно ебнулся на камни или перегрелся?
Почему хочешь рассказывать Петрову, который тебя хуесосит, и думаешь, что он согласится для тебя переводить, если от всех ждешь, что твой рассказ примут за бредни? От него-то первого тогда этого надо ждать.
Лазарев вдруг осознал, что он совершенно, ни капельки, не боится злоязыкого и вредного Володьку Петрова.
Наши дни, времена мобильных телефонов. Вы меня ни за что не убедите, что именно так выглядит ПОВ взрослого мужика, который хочет обругать другого взрослого мужика.
И да, если до этого один взрослый мужик другого "боялся", потому что тот до него доебывался по-мелочи, то это само не пройдет.
Да и вообще, никого на свете не боится. Даже профессора Менжинского, оставшегося в Москве, ту еще злобную и придирчивую сволочь. Даже научного совета с их заковыристыми, недобрыми вопросами к его несчастной диссертации.
А до того он их всех боялся?
И да, какой же он инфантильный уебан, какие же у него потрясающие категории оценки, и какой же он при этом злобненький.
Петров умрет от зависти, – подумал Лазарев, с удовольствием представив лицо Петрова, когда тому придется переводить. – Ну держись, Володька! Мы еще поглядим, кто из нас академик Хлюпченко!
Эээ... нет? Ведь ты только что сам думал, что в лагере тебе просто никто не поверит. А у тебя ничего для Петрова, кроме рассказки, нет. И с ее помощью ты никак не проверишь, "Хлюпчинко" он или Кличко.
Но на этом охуительной истории настает конец.
Я тоже так сделал, когда прочитал Анжелику, там знатные дамы избавлялись от волос на всем теле.
