Давайте я сначала скоренько расскажу, что же нас ждет в девятой главе? А в девятой главе, аноны, все очень хорошо. Профессор обрел счастье со своим миленочком, они живут вместе, у них все заебательски. Это ждет нас на протяжении ебаной целой главы.
В общем-то, это ужасно, но я попробую.
Фелипе Диас почти на четвереньках ввалился в дом и громко захлопнул дверь, привалившись к ней спиной, и едва не сполз на пол.
Это в каком он должен быть состоянии, чтобы трезвым ввалиться в дверь на четвереньках?
Вы, наверное, думаете, что он нажрался до розовых чертей, или что он устроился на лесопилку, или хастлером на худой конец? Да все куда хуже, аноны.
У Фелипе очень тяжелая работа.
Ноги чуть-чуть гудели, но в общем-то, Фелипе уже привык к своим многочасовым сменам у кофейного аппарата и за барной стойкой. Это лучше, чем бегать официантом между столиками, пока тебя то и дело щипают за задницу.
То есть, насколько я понимаю, он работает баристой в кафе. Я не хочу сказать, что это простая и легкая работа, но нет ли тут у кого ощущения, что автор вообще не представляет, как выглядит работа баристы? Причем даже не интересовался? Почему на четвереньках-то, если ноги «чуть-чуть гудели»?! Он же «уже привык», так почему ему так плохо, и одновременно почему он продолжает?
И почему его все щипали за задницу, он работал в специальной кофейне для агрессивных геев? Герои все еще в Америке?
А почему он вообще работает баристой, мерзнет и мучается, если живет вместе с мировым светилой?
Диван отозвался неодобрительным глухим скрипом пружин, но Фелипе, рухнув лицом вниз, несколько минут валялся, едва не постанывая от наслаждения, и лишь потом перевернулся на спину, заложив руки за голову.
Есть смутное подозрение, что тут мы имеем сублимацию личного опыта на образ героя. То есть, проще говоря, сублимацию фанеропилочного подвига на работу в кофейне. Диван тоже мне смутно знаком.
Фелипе стащил майку, оставшись в одних джинсах, понюхал свое обнаженное предплечье и скривился, учуяв слабый аромат кофе и ванили. Сам по себе запах приятный, конечно, но как же эта смесь надоедает за рабочий день. Вся одежда уже пропиталась навязчивым ароматом.
Чтец пытается понять смысл этого многозначного жеста, чтобы над ним пошутить, но не может. Если пахнет кофе одежда (окей, допустим, верибельно), то почему он нюхает себя, раздевшись? И если он не обсыпался кофе, почему его кожа этим тоже воняет? А почему он потом тогда не пахнет?
Фелипе только-только расстегнул штаны, как в дверях зашуршал ключ.
Я знаю, фраза сама по себе нормальная, но я чего-то ржу.
Приходит наш таинственный проф.
Герман вздохнул и включил свет. Его длинное, плотное пальто было не так засыпано снегом, как курточка Фелипе, Герман ехал на машине, а Фелипе предпочитал пробежаться пешком, ему было идти от кофейни всего два квартала.
Смотрите, как мило. Фелипе предпочитал пробежаться пешком после, как подробнейше описано, тяжелого дня на ногах, когда он уже и ходить не может толком, да еще и в жуткую погоду. У него «курточка», а у Германа – «плотное пальто». Не надо думать, что это из-за дикой принципиальности Фелипе, о принципиальности ни слова не сказано и даже между строк не сквозит. Зато между строк сквозит, что проф – полный мудак.
И все это в Америке, где личное авто – не роскошь, а норма, да в конце концов есть такси и есть коллеги на подбросить, есть автобусы, если все совсем плохо.
Начинаю понимать, что все-таки это не в Америке, а снова там же. В Мариуполе.
Дальше подробно описывается, как хлопает дверь, снимаются ботинки, много домашней поеботы, очень скучно. Из примечательного то, что Фелипе зовет Профа «сэр» (с каких это дел?).
Герман машинально поглаживал его ноги, ощупывал коленные чашечки
В кадре снова КОЛЕНИ. Кажется, у Водолея пунктик на них. Что думает кафедра додоизма о цикленности на коленях?
- Хотите кофе, сэр? – предложил Фелипе, жмурясь от удовольствия.
Герман взглянул на него и едва заметно усмехнулся.
- Разве что с минетом от баристы, - сказал он, поддразнивая. – Устроишь?
Фелипе кивнул, сел и попытался опуститься перед Германом, но тот схватил его за предплечья и затащил к себе на колени, обняв за талию.
- Я пошутил, - сказал Герман, рассеянно поглаживая его поясницу – Перестань, ты не хочешь, я же вижу.
Фелипе благодарно прижался щекой к его груди, положил ладонь туда, где под тонкой белой рубашкой и плотной майкой билось сердце. Накрыл пальцами, пытаясь защитить это драгоценное для него сердцебиение.
Он никак не мог привыкнуть к тому, что его желание, - или нежелание, - теперь что-то значило. Так-то он адаптировался к новой жизни, уже привык ладить с людьми, но наедине с Германом он не мог не подчиниться любому его приказу. Это было с детства вбито в подкорку – быть послушным, не противоречить, не отсвечивать, делать все, что скажет большой сильный дядя с властным голосом.
Вот вроде как все уютно по-домашнему, а вроде как, вспоминая, как этот же чудеснейший дядя его возил лицом по члену и связывал руки по приколу, аж мурашки. Ты ж блять, получить готового домашнего раба, и за все это время (если он первоначально работал официантом, а потом баристой, и «уже привык», то он на свободе отнюдь не пару недель) ничего, ничего не сделать для того, чтобы перед тобой не «опускались» по первому плевку. Наверное, вы сейчас думаете – прохвессор растет духовно, старается все-таки, хоть и мудак.
А нет!
- Да и я не хочу, - вздохнул Герман, крепко обнимая его за голые бока. – По крайней мере - пока. Возраст, знаешь ли, уже не тот.
Короче, он отказался, потому что он не хочет. Вот так.
Дальше еще несколько выдержек
рассмеялся, смягчив свое суровое лицо улыбкой.
Когда он чего-то всерьез хотел – он этого всегда добивался, а тут лишь делал замечания вскользь и все.
Фелипе макушкой ощущал его кривую усмешку.
Фелипе нежно погладил его по руке, заросшей серыми волосками
Чудесный человек, каждой бабе бы такого. Захочет – загнобит, а так просто смягчает лицо. Кроме того, обладатель рта на затылке и, очевидно, оборотень.
Еще описание, подробней:
Герман был такой домашний, большой и сильный, но при этом какой-то плюшевый, уютный. Мягкие, бесформенные домашние штаны обтягивали его задницу и длинные ноги, белая майка натянулась на широких плечах и легла красивой складкой на пояснице. Фелипе за свою жизнь повидал кучу спортивных парней, с развитой красивой мускулатурой. Герман был совсем не такой - у него был мягкий живот, и чуть сутулые плечи, и мышцы вовсе не перекатывались под кожей, но он просто был большой и теплый. Самый лучший человек на свете.
Все подрочить успели, ну?
А вот по поводу обтягивающих бесформенных штанов. Аноны, тут вы придрались. Чтец сразу просек, в чем дело: просто у Германа была Очень Большая Задница. Она плохо умещалась даже в бесформенных штанах, поэтому на заднице штаны натянулись, а дальше висели.
Как майка у него легла красивой складкой ровно на пояснице, вот это мне интересно. Откуда там красивая складка? Притом что живот «мягкий»?
Еще у нас плечи сначала широкие, потом чуть сутулые. Внезапно проф оказывается «большим и теплым». Мне представляется, что у Фелипе немножечко смещение сознания. Знаете, он как будто одновременно видит двух людей. Жуть.
а еще, если кому интересно, визуализацией Профа выбран Дэниэл Крэйг. Да, это у него животик, покатые плечи и задница.
он просто не мог сдержаться, в этом было что-то от первобытного желания пометить территорию, обозначить, что это его дом, и он тут живет со своим мужчиной.
Фелипе бы и Германа как-нибудь пометил, если бы мог, да только не знал - как.
Парень, не стесняйся, все придумано до тебя! К твоим услугам – опыт Картмана, который обоссал Кайла, и опыт Кайла, который в свою очередь ухитрился запузяриться и окольцевать Картмана за три дня.
- Давай-ка займемся ужином? – предложил Герман.
Фелипе принялся подбирать свою одежду, помыл посуду, которая собралась в раковине утром. Герман стащил несвежую рубашку, переоделся и принялся готовить. Фелипе сделал себе чай, устроился на высоком барном стуле и принялся пялиться, пока Герман, не обращая на него внимания, мелко резал овощи.
Я не буду придираться.
Я не буду придираться. Не буду.
я не должен лгать
Возникает несколько вопросов. Например, почему вся их жизнь происходит, совершенно явно, в одной комнате. Тут падают на диван с мороза, тут переодеваются, тут же кухня. Так кому именно, где и что преподает наш герой?
- А вы завтракали утром, сэр? – подозрительно спросил Фелипе, заметив, с каким голодным выражением Герман глядит на будущий ужин.
- М-м, - неопределенно ответил тот. – Мне пришлось раскапывать машину, сам видишь, как валит.
- Вы не завтракали! - обвиняюще сказал Фелипе и даже выпрямился, полыхая от праведного возмущения. – Сэр, с вашей чувствительностью к давлению вам категорически нельзя понижать уровень глю…
Казалось бы, все нормально. Уютно. Но давайте подумаем еще раз, мальчики и девочки.
Дело происходит вечером. Фелипе устал от долгой смены на ногах, скорее всего она у него не час длилась. Между завтраком и ужином обычно есть еще и обед. Точнее, у американцев это ланч и, если не ошибаюсь, скорее они бы назвали свой ужин обедом, но не суть. Важно, что чувак должен был бы что-то жрать помимо завтрака. Важно, что между завтраком и ужином прошло дохрена часов! Почему он не спрашивает, был ли у Германа ланч? Здесь есть некая логическая загадка.
А теперь, когда вы уже расслабились, следует вот что:
- Фелипе, заткнись, - резко сказал Герман.
Фелипе тут же прикусил язык и невольно сжался, инстинктивно пытаясь отыскать взглядом безопасный, темный угол, где можно спрятаться.
Герман искоса посмотрел на него. Каждый раз, стоило повысить голос, мальчишка съеживался и бледнел, как цветок, прибитый морозом. Он даже как-то физически ужимался, стараясь занять как можно меньше места в пространстве. Фелипе Диас бесследно исчезал и на его месте появлялся Кисунь, всегда готовый подчиниться и угодить, всегда покорный и бессловесный. Мученик. Жертва.
Герман мысленно обозвал себя крайне нехорошим словом, отложил лопаточку и подошел к Фелипе. Погладил его по гладкой щеке, накрутил на палец черную прядь. Фелипе глядел на него испуганными глазами, трепетали длинные ресницы.
- Это мило, что ты зазубрил эту чушь, но не надо меня этим долбать, - мягко сказал Герман, поглаживая его за ухом
Обратите внимание, какая приятная семейная сцена. Во-первых, разумеется, это абсолютно нормально – резко огрызнуться «заткнись», когда тебе говорят о том, что ты, долбоеб, не позавтракал. Каждый любящий супруг именно так и поступает. Здесь примечательно не «заткнись», кстати говоря, а то, что он сказал это «резко».
Во-вторых, Герман знает, что у парня травма, но даже не пытается себя контролировать. Совсем.
В-третьих, вместо того, чтобы извиниться, он сюсюкает, как над душевнобольным кроличком. Каждое слово так и кричит об уважении к мнению партнера. И не стоит сомневаться, что слова подобраны тут не случайным образом – это классический прием «сучка такая прелесть какая глупенькая». Я отмечу, что Герман продержался в рамках положительного героя примерно четверть главы.
У Германа было четыре полных группы мальчишек такого вот возраста. Но как же Фелипе отличался от университетской горластой, нахальной и самовлюбленной молодежи!
Что-то мне страшно за этих «мальчишек», аноны. И еще раз, где и что он преподает? Что за блин школа для великовозрастных дебилов? Та же, где учился когда-то Крис, что ли?
Он не по своей воле стал таким тихим и покорным; он был один в своем роде, штучный экземпляр, но Герман признавал, что именно такой партнер ему нужен. Только такой мальчик ему подходит, причем подходит так идеально, словно Фелипе именно для него и создали, ломали и увечили.
Герман был эгоистом, но эгоистом честным - Фелипе, с его измученной душой и телом, над которым старался надругаться каждый мудак на его жизненном пути, был подарком судьбы, за который Герман был искренне благодарен.
Вообще-то, дорогой Проф, не знаю уж, что за параллелепипеды ты преподаешь своим четырем группам отстающих в развитии долбоебов, но поведение жертвы насилия – это совершенно не «штучный экземпляр». Раз. Результат воздействия многократного насилия на психику неоднозначен, и на выходе может получиться и Фелипе, и какой-нибудь Брэди, и даже какой-нибудь Джаспер, только совсем поехавший, а в теории может получиться и нормальный человек, потому что такое воздействие в принципе иногда, ТЫ УДИВИШЬСЯ, НО, лечат и стараются как-то компенсировать. Да.
А еще слово «эгоист» имеет абсолютно другое значение. Здесь подходит слово «садист».
- Может… погуляем? – неуверенно спросил Фелипе. – Там так красиво.
Герман кивнул.
- Хорошо, - сказал он. – Когда поедим.
Фелипе просиял. Герман прикусил губу, чтобы не улыбаться, и принялся есть.
- Надень шапку, - приказал он, пока Фелипе пытался расчесать свои густые темные волосы, с которых окончательно сошла желтая краска. – Там холодно.
Фелипе посмотрел на него с неудовольствием, но встретил твердый взгляд, тихо вздохнул и подчинился. На самом деле черная вязаная шапочка ему здорово шла.
Это все так мило-мило-мило, что меня сейчас стошнит. Классическая домашняя тирания в действии.
Думаю, кстати, что тошнит именно потому, что сам слог – нет, аноны, слог хороший. Это можно читать. Это не то, что зовется «фикбуком». Это и страшно: человек умеет писать. Но почему же он пишет такую вымораживающую чушь.
Герман неспешно застегнул пальто, а Фелипе шагнул к нему, поднялся на цыпочки и принялся заботливо заматывать горло шарфом. Потом, забывшись, ласково провел ладонью по подбородку, уколовшись об отросшую щетину. Герман поймал его ладошку в вязаной перчатке с обрезанными пальцами, поцеловал коротко обстриженные ноготки. Фелипе улыбнулся, посмотрел озорным взглядом из-под ресниц. Нет, ну какой же все-таки красивый мальчик! Из гадкого затурканного и запуганного утенка вырос прекрасный черный лебедь.
Неспешно, поди ж ты. Мальчик, ноготки, озорной взгляд. Что за педофилийка в кадре, ей-богу. Ему двадцать с хорошим гаком, старикан, окстись.
Фелипе шагал, по колени проваливаясь в насыпавшие сугробы, крутил головой и смотрел по сторонам с восторженным выражением лица. Иногда он запрокидывал голову и пытался поймать языком редкие падающие снежинки.
Вьюга на время затихла, было тихо, только снег влажно, хрустко скрипел под их ногами, но Герман знал, что это лишь передышка перед новым сильным снегопадом.
Я хочу отметить, пока мой разум проваливается по колено в снега отчаяния, что этот же самый Фелипе вроде как около полутора часов назад пришел домой, и вовсе не был мокрым по колени. Потому что он майку снял, а джинсы – оставил, мокрые джинсы он бы немедленно стащил. Откуда намело столько сугробов? Разве что там настоящая вьюга. Что означает, что погода не особенно подходит для прогулок.
Никому не отдать, никому не уступить это живое сокровище с огромными глазами и розовым шрамом через треугольное худое лицо. Его самый драгоценный, самый ненаглядный мальчик.
Как насчет того, чтобы сводить мальчика на лазерную коррекцию? Нет, мы оставляем его со шрамом, чтобы никому не отдавать? Какие же мы милые.
- Я встану и тебе пиздец! – пообещал Герман. – Ты нарвался.
Фелипе враз перестал улыбаться и застыл. В его глазах мелькнул дикий страх, взгляд стал тоскливым и потерянным, розовые губы стремительно побелели, и вообще, с лица сбежали все краски. Фелипе, должно быть, решил, что перестарался, и что Герман всерьез на него сердится.
В этом и беда со сломанными мальчиками – с ними как по минному полю. Никогда не знаешь, где рванет, а рвануть может где угодно.
- Простите, сэр, - прошептал Фелипе, скатился в сторону и встал на колени. От его веселья и живости и следа не осталось, лицо превратилось в обреченную маску.
Герман тут же схватил его протянутую руку и так дернул на себя, что Фелипе потерял равновесие, шлепнулся на живот и въехал по примятому снегу, словно на санях. Шапочка с него слетела, черные волосы разметались. Герман перевернул его, вдавливая гибкое, молодое, горячее тело, вклинил бедро между ног, легонько укусил за холодное ухо.
Еще минутка семейного счастья. Насколько я понимаю, либо Проф полнейший истерик, который просто неспособен в течение получаса контролировать свой словесный понос, и запомнить, что ругаться нельзя, тоже не способен. Либо он искренне тащится по таким вот... моментикам сладким.
И как же правильно – когда человек тебя до усрачки испугался, ничего не говори, а лучше кинь на землю и навались сверху. Ведь у него нет опыта бесконечного насилия. Поэтому он только обрадуется.
Да твою ж мать.
Дальше еще пятиминутка воспоминаний о том, как Герман учил Фелипе целоваться.
В тюряге о поцелуях, конечно, не могло быть и речи, но теперь они были не в тюряге, теперь они были не Профессор и Кисунь, а Герман и Фелипе, и могли целоваться сколько угодно.
Любопытненько, но, если память мне не изменяет, там все сосались только в путь. Какая связь вообще? Жахаться можно, а целоваться нет?
- Фелипе, - сказал Герман, стиснув зубы и подавив накатившую на него бессильную злость. - Ложись в постель и возьмись обеими руками за изголовье.
Фелипе, конечно, подчинился, поглядывая послушно и доверчиво сквозь длинную челку.
- Не вздумай отпускать без моего разрешения, - предупредил Герман, зная, что Фелипе не посмеет противоречить. Их страсть, постель, да все их отношения строились на жестком доминировании, безоговорочном подчинении и полном доверии. Герман иначе не хотел, а Фелипе иначе и не мог.
Как я понимаю, в таких местах автор стирает себе руки и идет менять трусы. Наверное, я странный и диковатый анон. Меня от такого блевать тянет.
Не мог он, блять. Ну да, конечно. Он в тюрьме, где если он не с тобой, то с кучей насильников, лучше уж ты один. Поэтому он не может по-другому, мудак ты.
Дальше Проф лишает Фелипе поцелуйной девственности.
- Мне придется тебя наказать, - сказал Герман.
Фелипе томно прикрыл глаза.
- Да, сэр, - сказал он.
Впервые за долгое время «наказание» ассоциировалось у него с чем-то приятным и хорошим.
А тебе-то, старому хрену, откуда знать, с чем там ассоциировалось оно?
Фелипе терся бедрами о его живот
Просто хочу знать, как он это делал, если Герман его целует, нависая сверху? Вот наоборот – вполне.
- Герман, - тихонько сказал Фелипе. – Я тебя люблю.
Он редко называл по имени, и от этого каждый раз был драгоценным. Герман поцеловал его в макушку, с трудом сдерживая захлестнувшие его чувства.
- Ты умница, - сказал он. – А теперь спи, мне завтра вставать к первой паре.
Я тебя люблю, ты мой. – Нет, сама мой (с). Вот что напоминает мне этот офигенный диалог.
Я понимаю, что Водолей выписывает сурового мужика с золотым сердцем. Но получается как-то стремно. Тут ведь одно из двух. Или чувства бурлят и захлестывают – или ты на трогательное признание в любви спокойно и ваще не колеблясь говоришь «а мне завтра к первой паре, и макаронов еще сваргань».
И нет, это странно, я понимаю, ЭТО СТРАННО, но отсутствие бурных эмоций аля девочка-подросток еще не равно неспособности выразить свои чувства словами через рот.
Нежданно анон вспомнил, что Тото «любит таких мужиков». Да просто золото! Живет в каморке, получает, видимо, копейки, жестко доминирует во всех областях жизни, слова ласкового не скажет, зато будет наслаждаться твоей «сломанностью» и иногда гладить по голове. Круто.
А сейчас, аноны, БЕРЕГИТЕ СЕРДЦЕ.
Вы поймете.
Герман взял Фелипе под локоть, притянул к себе и повел домой, но остановился на минуту у кофейного автомата на углу, вытряхнул на ладонь пригоршню монет. Фелипе постукивал зубами, нахлобучив шапку до ушей, но вполне жизнерадостно сверкал глазами из-под темных волос.
- Держи, - сказал Герман, всучив ему стаканчик с горячим шоколадом.
Фелипе так на него взглянул, с такой немой нежностью и благодарностью, что озябший Герман невольно расправил плечи, ощутив себя супергероем для одного конкретного мальчика.
Да. Я был прав. Это чистая сублимация. Здесь мальчику шоколад купили. Купили! Стаканчик. Вот. Теперь давайте подумаем, почему же именно Фелипе у автора самый нелюбимый герой.
Ну, еботнизм Профа, который ощущает себя супергероем после покупки стаканчика шоколада, я даже не могу комментировать. Аноны-сосоатеисты, на этом месте, мне кажется, вы должны быть повержены. Потому что нельзя такое придумать, понимаете? Такое можно именно что спроецировать из личного опыта.
Герман, переодевшись в сухую одежду, взял очередную книгу и устроился в кресле у письменного стола.
У него есть книжка и письменный стол. И кресло. Короче говоря, это все говорит нам о его уме.
- Моя мама была проституткой, а настоящего отца я не знаю, - сказал Фелипе, стараясь говорить разборчиво.
Герман от неожиданности едва не прихлопнул пальцы книжкой.
- Что? – спросил он, повернувшись в сторону ванной.
- Это науатль, - пожал плечами Фелипе. – Мой родной язык.
Герман кивнул.
- Думаю, я понял практически все.
Сейчас анон поперхнулся чаем, если честно. Во-первых, нахрена Фелипе вдруг говорит вслух на «родном языке» такую вот фразочку? Во-вторых, по его следующим словам очевидно, что Фелипе НЕ знает, что Герману знаком этот язык. В-третьих, Проф, тебе череп не жмет? Если ты блин в такой простой фразе понял «почти все», значит ты НЕ знаешь этого языка.
Ну и еще: Википедия на английском сообщает, что науатль (именно в его современном состоянии) сохранился в основном в Мексике, причем в деревенских и прибрежных регионах. Именно активная миграция в США носителей языка его и убила окончательно, притом, что еще в 1985 г. на нем говорило всего 5% населения Мексики...
Внимание, вопрос. Нахрена было делать Фелипе носителем такой редкой штуки? Нет. Нет. Нет. Не все мексиканцы балакают на науатле.
- Расскажи о матери? – попросил он. – Она тебя любила?
- Моя мама… - начал было Фелипе, но Герман покачал головой.
- Нет, помедленней, пожалуйста, - попросил он. – Ты переоцениваешь мои способности.
Фелипе, пожалей дедушку. Ты сказал сразу два слова, и оба они очень сложные и редкие. Вовсе не те слова, которые обычно изучают примерно на первом уроке иностранного языка дети. «Моя» и «мама»! Обычно-то иностранные языки начинаешь учить с чего-то попроще. Типа «трансцендентность» или «аллергорический символизм пчел».
Его улыбка говорила о том, что он никогда не сомневался в способностях Германа и ценит их крайне высоко.
Нам бы твою уверенность, Фелипе.
Он тяжело вздохнул, и его вдруг прорвало словами; историей, которую он никому не рассказывал, даже адвокату, равнодушному толстяку с сальными глазами, которого к нему приставили перед судом.
- Он пришел домой с двумя друзьями и позвал меня. Они были очень пьяны. Он сказал, что я должен раздеться и как следует постараться для его компадрес. Я сказал, что не хочу... с ними. Я думал, что люблю его… обо мне больше никто не заботился, только он. Тогда он начал бить меня по лицу, а потом они схватили меня за руки и попытались раздеть, разорвали рубашку. Я вырвался и схватил пустую бутылку… она стояла на столике, где мы всегда перебирали крупу на кашу. Он приказал мне не дурить, сказал, что ужасно изобьет меня за непослушание. Тогда я разбил бутылку и показал ему розочку, я сказал, что, если он будет заставлять меня – я покончу с собой. А он засмеялся и…
Вопрос номер раз: почему он все-таки даже не попытался рассказать это адвокату? Каким бы тот ни был равнодушным – почему? У адвоката нет цели засадить клиента в тюрягу, а совсем наоборот. А тут судя по описанию типичнейший случай домашнего насилия. Да, можно возразить, что в США расизм, и к мексиканцам отношение не как к «белым», однако же отчим явно из той же среды. Причин, почему суд хотя бы не рассмотрел версию подростка, почему обвинения двух пьяных мудаков были приняты за чистую монету, я не вижу.
А, нет – одна есть. ИНАЧЕ НЕ БУДЕТ ДРАМЫ. Поэтому мы пожертвовали логикой. По логике Фелипе не должны были посадить, совсем.
- Фелипе, детка, - остановил его ошарашенный Герман. – Успокойся, мой дорогой.
Он погладил смуглую ладонь, не зная, чем помочь.
- Успокойся, - повторил он. – Это все было давно и никогда не вернется. Теперь ты в безопасности.
Да. Да, именно так надо реагировать на откровения об опыте насилия.
Герман снял с сушилки большое теплое полотенце, завернул мальчишку и повел в спальню. Фелипе подрагивал, его знобило, так что Герман плеснул ему неразбавленный виски и заставил выпить.
Несмотря на то, что откровения были жуткими, Герман порадовался, что они прозвучали. Из застарелой раны нужно было выпустить гной, без этого не начнется выздоровление.
Потому что: Герману в голову не пришло хотя бы раз за все это время поинтересоваться, за что сидит его любовник. И потому что: психотерапия для слабаков. Особенно в такой неразвитой в этом плане стране, как Америка, особенно если ты профессор, то есть человек не чуждый науке.
Герман забрался в почти остывшую ванну и несколько минут сидел, сгорбившись.
Это он после Фелипе в ванну забрался, аноны. Мне чего-то плохо.
все, что Герман мог – это любить Фелипе со всей силой своих чувств, исцелять его искореженную психику, защищать его и оберегать.
Мне кажется, или автор забыл, что писал абзацем назад про дроч на сломанных мальчиков и постоянные «приказы»?
Герман вылез из ванны и, не вытираясь, зашел в спальню. Фелипе стоял у окна и курил, теплый, обнаженный и босой, ждал в полумраке, чутко прислушиваясь к шагам.
Этот кусок вставлен просто для того, чтобы было понятно дальнейшее.
- Завтра работаешь? – спросил Герман, наслаждаясь покоем.
- Нет, - лениво ответил Фелипе, - послезавтра. А вы, сэр?
- Две лекции, - подумав, сказал Герман. – Но потом у меня будут дела в библиотеке.
Фелипе кивнул.
- Почему ты никогда не спрашиваешь, куда я хожу? – не удержался Герман и поддразнил – А вдруг я вовсе не в библиотеку наведываюсь, вдруг я тебе изменяю?
Анон взоржал. Он не спрашивает, потому что никто в этом сраном фике не понимает, где ты работаешь. Он боится узнать, что ты тульпа.
Дальше больше. Входит секс. Это могло бы быть скучно, но кое-что интересное все-таки есть.
Герман ощутил, что в спину ему вонзились острые коготки, Фелипе действительно распсиховался. Ногти проскребли по плечам, впились в затылок. Фелипе обхватил коленями бока Германа, заглянул ему в глаза, тяжело дыша. У него был требовательный и голодный вид.
Герман тут же подхватил его на руки и почти швырнул на кровать. Фелипе издал тихий, призывный стон, развел ноги и запрокинул лицо, глядя на Германа так, что у того перед глазами потемнело. Он схватил тонкие щиколотки, грубо притянул мальчишку к себе и подмял, поймал покорные ладони и прижал их к подушке.
Фелипе глядел на него с обожанием и похотью. Действительно хотел его, не притворялся, не изображал из себя шлюшку. Хотел заниматься с ним любовью.
- Чей ты? – спросил Герман, легонько его встряхнув.
- Ваш, - сразу же ответил Фелипе. – Ваш, сэр. Я – ваш.
Он был такой покорный, так льнул к рукам и напрашивался на ласку. Вспышка агрессии исчезла, как и не бывало, Фелипе снова стал послушным котиком.
Это полная копия, я ничего не выкинул. Ровно после того, как Фелипе «действительно хотел его» и всячески смотрел и разводил ноги, но немедленно «такой покорный». Все это происходит без пауз. А потом:
Герман настойчиво развел его ноги коленом, на секунду освободил руку и приладил член к растянутой, смазанной дырке
Обратите внимание, что в предыдущем абзаце о смазке ни слова.
Фелипе времени даром не терял, пока Герман плескался в ванной. Фелипе любил секс, настоящий секс, по любви, когда хорошо двоим, когда все понятно без слов, когда каждый жест, - даже тот, что кажется грубым, - ласка и забота.
Потому что смазать себя, чтобы любовнику нидайбох не пришлось тратить на это лишние три минуты, а еще, может (глупости какие) еще и готовить там тебя, ласкать – это ласка и забота. Твоя о нем. Всем хорошо. Все понятно без слов. С последним анон согласен. Понятно все.
Но самое прекрасное, аноны, что сначала Фелипе себя обработал, а потом голый вылез и закурил.
Короче, дальше секс, секс, воспоминания, секс. Я на сегодня все, но там еще полглавы.
), но потом его удалили.
)