Долбоеб мается спермотоксикозом не может спать, но тут его мучения прерывает игра на лютне.
Внезапно мучения мои оборвала музыка. Звуки лютни, протяжно тягучие, надрывно-спокойные и призывно-бесстрастные, мягко струились из раскрытого окна соседней комнаты, улетая в ночь и унося луне всю безнадежность своей тоски, всю страсть и нежность опаленного ледяным зимним солнцем заката
Под окном инкубу подпевали тридцать три соседние кошки...
В соседней комнате сидит инкуб, и как нам рассказывали уже, укладывает волосы, сунув голову в камин.
Граф Монсегюр сидел у камина, откинув голову на раскаленную железную решетку, и огонь, словно нежный любовник, расчесывал его длинные черные волосы. Нет, я не спал и не бредил: огонь и вправду касался его головы, длинными золотистыми пальцами-лентами вплетаясь в волосы; своими жаркими поцелуями он словно пытался растопить бледный хрусталь прекрасного лица молодого человека, согреть ледяной бутон его застывших в горькой полуулыбке губ.
У меня только один вопрос - почему хрусталь?
Лютня в руках графа сейчас донельзя напоминала женщину – стройную красавицу-турчанку, которую с безумной нежностью ласкали его руки в то время, как душа его витала где-то в сумраке убегающих за горизонт вечерних облаков.
Ну все помнят, как выглядит лютня, да?
Да, он был и сумрак, и ночь, и солнце, и звезды. И ангелы, и демоны.
И пес, и кот, и сессия, и пьянка, и ботан, и распиздяй...
Может быть, наша бедная земля не погибла, не сгорела, не рассыпалась в прах в жерле космических бурь только потому, что на ней живет ангел, самый прекрасный из ангелов, посланных бездной с некоей тайной миссией, близкая неотвратимость которой каждую ночь терзает его сердце, заставляя его человеческую оболочку плакать кровавыми слезами.
Не знаю как оболочка, а я рыдаю. Про очередной ляпус я даже говорить не буду - устал считать
Я не преувеличивал – я увидел на его губах кровь. Тоненькая струйка алым росчерком заката змеилась вниз по его подбородку, теряясь среди черного океана рассыпавшихся по плечам волос. Он не вытирал ее – видимо, знал, что это бесполезно.
Это называется чахотка, скорее всего. И с ней не поскачешь, убивая по полсотни воинов. Хотя с внутренним кровотечением вообще скакать сложно.
Магистр начинает бредить ванильными цитатами, но приходит в себя и бугуртит, потому что за ним подсматривали.
Нет, не только ярость была сейчас в его голосе – отчаяние и та странная нежность, с которой он минуту назад шептал в полузабытьи «mon chere» (интересно, кого же он видел в этот момент во сне – уж, конечно, не свою собаку!), звенели, как струна, и рвали душу.
Ох уж эти тайны, ох уж эти таинственные гомолорды(с) (пожалуй, так и буду его называть дальше)
Гомолорд выкидывает долбоеба из комнаты так. что тот катится по лестнице до первого этажа, но, к сожалению, не ломает себе шею. Долбоеб немного страдает от того, что гомолорд не пошел проверить, жив ли он вообще, ревнует к загадочной машерочке и идет спать.
Будят его в пять утра, лично сам гомолорд, и они отправляются купаться в реке.
Долбоеб трусит лезть в воду, но гомолорд разводит его на слабо (о переохлаждении, воспалении легких и прочих ништяках он и не подозревает) и лезет купаться сам. К счастью, не раздеваясь
Пока гомолорд с собакой плавают на другой берег реки, долбоеб сначала мерзнет в воде, а потом пытается согреться.
Потом нам рассказывают, почему в замке ни одной женщины.
Не говорите глупостей. Просто мужчинами легче управлять. Женщины в любом случае требуют усилий, какого-то напряжения, если хотите – внимания. Мужчину легко можно привести в чувство пощечиной, с женщиной же такой номер не пройдет. Возьмем хотя бы сегодняшний случай: эти наблюдающие за мной юные бездельники просто дали деру, когда поняли, что я их заметил. А будь на их месте девчонка – не избежать бы охов да обморока. А мне, откровенно говоря, не хочется со всем этим возиться.
Только хардкор, только суровая мужская дружба!
-
Есть, - я с любопытством и опаской заглянул в его прекрасные глаза. – Что такое Петербург?
По лицу его пробежала тень, его губы цвета кровоточащей над башнями зари приоткрылись, и мне показалось, что он хочет сказать что –то бесконечно важное для нас обоих… В воздухе словно зазвенело что-то – то ли хрустально-чистая пауза его сомнений, то ли ветерок моего улетающего в бесконечность вопроса. Но он вздрогнул и быстро опустил голову, пряча глаза за мокрым шелком волос.
Этот город - самый лучший город на земле, и плевать на то, что он не построен. Доктор бьется головой о стену ТАРДИС и плачет о временных парадоксах.
Гомолорд уходит, а долбоеб подтверждает свое звание и на бревне переплывает реку. На той стороне оказывается женский монастырь и мы уже было говорим ага! - а зачем молодому, красивому и одинокому плавать в монастырь, да еще и тайком?
В центре усеянной ромашками лужайки сидела женщина, а точнее – монахиня с лицом, какие обычно пишут на иконах – прозрачно-бледным, умиротворенным, с печатью ласковой обреченности во взгляде. А рядом с ней на траве, преклонив голову к ней на колени, лежал великий магистр ордена тамплиеров, укротитель стихий и повелитель ангелов. Волны его прекрасных черных волос заливали белое покрывало монахини, и она, смеясь, вплетала в них вьюнок и ромашки.
Судорожно склеивая в одно целое обрывки шаблона, задам вопрос - неужели гет?!
Я его попросила, - взгляд ее сделался задорным и лукавым, почти девичьим. – Ведь он уже несколько дней только о вас и говорит.
Я ушам своим не поверил.
- Неужели что-то хорошее?
- Нет. Что вы!.. Он отзывался о вас исключительно в таких выражениях, которые женщине не стоит повторять. Я еще ни разу не слышала, чтоб он кого-нибудь так ругал.
Стерпится-слюбится, куда денется от воли автора.
Я Клер-Мари Монсегюр.
- Вы – его мать?! – открыл я рот от изумления. – Но ведь…
Она покачала головой.
- Нет-нет! Его мать умерла очень давно – во время родов. Я – сестра его матери.
Нет, мир не сошел с орбиты, и пространственно-временному континууму ничего не грозит. Таки яой, господа и дамы, таки яой.
- Кажущееся не есть действительное, милый юноша. Александр вовсе не такой, каким хочет казаться.
- А какой?..
- Надеюсь, что скоро узнаете. И тогда… тогда вы поймете, что значит рай и седьмое небо. Дай только бог, чтобы это седьмое небо не оказалось для него последним. Прощайте, юноша. И берегите себя – в ближайшее время от вас обязательно попытаются избавиться. Будьте осторожны!
Ничего не понимая вместе с долбоебом, двигаюсь дальше.
Тут из монастыря, как из маминой из спальни, выбегает священник
Внезапно она остановилась и тихо зарычала. Шерсть на ее загривке моментально встала дыбом.
Из-за деревьев показался человек в сутане. Священник. Аббат.
Аббат в женском монастыре... да вы шалун, отче!
Сутана нисколько не скрывала его крепких плеч, широкой груди, быстрых и точных, как у боевой машины, движений.
Джон Коннор смотрел на машину времени и понимал, что немного напутал с настройками...
Отченатор угрожает долбоебу и говорит тому съебывать из замка. Это даже почти можно читать, но в текст снова врывается пафосная хрень
Но ведь ангелы не умирают!..
- Они часто бывают низвергнуты – за непослушание и своеволие. Вспомните историю сатаны. Ангелы только тогда непобедимы и всемогущи, если неизменно следуют своему раз и навсегда определенному звездами пути. Шаг вправо, шаг влево – и они сгорают, как звезда от соприкосновения с землей. А чувства – это то же соприкосновение с землей. Это как солнечный свет для вампира. Ангел, вынужденный жить на земле, только претворяется, что ходит по ней. Если же у него возникает желание действительно ходить по ней, то он невольно перестает быть ангелом и приобретает некоторые человеческие черты. В том числе и смертность.
Теологи и богословы заливают пол кровавыми слезами. Сатана мрачно пьет спирт и составляет список того, что сделает с автором.
Тем временем гомолорд сидит у себя и пьет кофе, до открытия которого еще два столетия.
- Ах да! – с горечью спохватился я. – Ангелы ведь умеют управлять временем.
- Скажем по-другому: ангелы стоят над временем и вне его. Хотите попробовать? – он протянул мне чашку.
Срочно! В реанимацию Доктора, пока не начал регенерировать. иначе он все разнесет к далекам!
Он улыбнулся; огонь в его волосах извивался желтыми лентами, словно живой венок – смертельный венок смертельной стихии. Смертельной для всех, но не для ангелов.
Лучше бы было так: смертельный венок из смертельных лент смертельной стихии смертельного огня.
Гомолорд ведет долбоеба в фехтовальный зал и рассказывает, что учился у тибетских монахов.
Вовсе нет, - он вышел на лестницу, я, опомнившись, бросился следом (черт! он всегда перемещался так быстро и неожиданно, что я попросту не поспевал за его движениями). – Приемы и тактику ведения боя я как раз перенял у людей – у тибетских монахов, которые тысячелетиями изучали человеческое тело, его нервы, рефлексы, траекторию его движений. Все это они объединили в науку искусства ведения боя, которая так и называется tula tule – «танцующий танец».
Я щетаю, недостаточно. Танцор, танцующий танцевальный танец - так стоило бы назвать это стиль.
И вообще это капоэйра
Гомолорд посвящает в тайны боя долбоеба
Итак, милый юноша, - он не смотрел на меня, но обращался исключительно ко мне. – Искусство боя заключается прежде всего в том, чтобы правильно рассчитать траектории возможных движений тела своего противника (или противников), из тысячи вариантов моментально угадать и выбрать верный вариант и успеть ударить первым. Вот, пожалуй, и все. Остальное – дело техники. Сейчас передо мной 10-ть противников. Как только я ударю брутом об пол, начинайте считать и считайте ровно до 10-ти.
Естественно, он уделывает кучу рыцарей и те сваливают, а долбоеб снова начинает выкобениваться
Ну да, - язвительно заметил я, - для них имеет значение только ваше «Спасибо, г-да»… Вы не просто не любите людей, вы их ни во что не ставите. Ах да, я все время забываю о том, что вы – не человек.
И тут начинаются теософские беседы.
Иисус, между прочим, в отличие от вас, любил людей – он и умер за эту свою любовь.
- Иисус – да. А вы никогда не задумывались, - глаза графа вдруг стали еще больше, потемнели и с пугающей бездонностью заглянули мне в самую душу, - никогда не задумывались, любил ли людей Бог-отец, Бог-творец, Всевышний, Иегова, или как вы там его еще называете? И хотел ли он на самом деле, чтобы Иисус любил этих самых людей?.. И не в наказание ли за свою любовь он был отправлен на Голгофу?
На эти крайне оригинальные мысли, полные подросткового бунтарства, ответить нечем, и гомолорд продолжает - все так же оригинально.
Скорее – равнодушен. Высшая сила не имеет ни знака «плюс», ни знака «минус». Она стоит над всем тем, что люди именуют добром и злом, человечностью, любовью, справедливостью. Она бесстрастна и беспристрастна. Вы спрашиваете, за что я не люблю людей? Я не то, чтобы не люблю их, юноша. Мне просто глубоко наплевать на их существование.
Слышал бы его Воланд...
- Зато у нас есть то, чего, по всей видимости, нет у вас, у ангелов. У нас есть душа, и есть сердце. У нас есть желание, и есть возможность любить. Мы можем, не глядя, отдать жизнь за любовь, и очертя голову бросить сердце к ногам того, кого мы любим. А вы, ангелы? Если право выбора для вас – это смерть, а бессмертие у вас – главное жизненное кредо, то разве можете вы любить так же, как мы – самоотверженно, самозабвенно, без оглядки, без сомнений, вопросов и принципов?.. Вот как те мальчишки, которых вы только что угостили палкой, можете отдать жизнь за любовь?.. Ах да, ведь у вас и любви-то нет, одни принципы!..
И тут мы понимаем, что Библию автор не читал даже в пересказе для детей-дебилов
Гомолорд красиво психует и уходит, долбоклюй чешет репу и тоже уходит в сад, где на нас очередной раз прыгает метафора
Я вышел в сад. Был вечер, но луна еще не взошла, и деревья в полумраке напоминали огромных черных, замерших в ожидании жертвы пауков. Я шел по аллее, жадно вдыхая сладковатый вечерний воздух, и, как старик Сократ, знал только одно – то, что я ничего не знаю.
Позади раздался какой-то шорох.
«Наверное, Флер», - подумал я и, обернувшись, получил оглуши-тельный удар по голове, от которого тут же лишился чувств.
И на этом глава наконец-то заканчивается
Беспощадно и изо всех сил - иначе мозги в трубочку скукоживаются
