Жульен неловко повернулся на гнилой соломе, и из его горла вырвался короткий глухой стон. Звук разбудил что-то в груди Этьена, что-то тяжелое и холодное, что он старательно не замечал последние дни. Он протянул руку и осторожно коснулся влажного лба.
Веки Жульена приподнялись. Глаза были мутными, лихорадочными, но он был в сознании. Этьен помог ему устроиться так, чтобы голова художника лежала на его коленях. Ткань брюк была жесткой от грязи и пота, но это уже не имело значения. Ничто не имело значения, кроме этих нескольких часов.
Потемневшая рука Жюльена уже источала сладковатый запах гниения. Пальцы раздулись и были искривлены. Когда Жюльена брали, тот пытался убежать. Его догнали на лестнице, и капрал Монтебур — человек, лишенный воображения, но весьма практичный, — сломал ему руку о перила.
— Который час? — прошептал Жюльен.
— Не знаю, — ответил Этьен.
Свет в единственное окно камеры почти не проникал. Зарешеченное отверстие выходило во двор, где солдаты сменяли караул и иногда справляли нужду.
В углу кто-то кашлял. Типограф Луи, которого привели три дня назад. Он перестал говорить после второго допроса — просто сидел, уставившись в стену, и постоянно кашлял.
— Холодно, — пожаловался Жюльен.
Этьен снял с себя остатки окровавленного вонючего сюртука и накрыл его плечи. Движение отозвалось острой болью в ребрах. Левая сторона все еще не дышала нормально после веревок и рычагов Делорма. Это было неделю назад. Или десять дней. Время потеряло структуру, как и тело Этьена.
Жульен смотрел на него снизу вверх слишком трезвыми глазами. Ждал, что Этьен что-то скажет. Но Этьен молчал. У него не хватало духу лгать, говорить, что все будет хорошо, что они выживут, что кто-то придет. Никто не придет. Все, кого он знал, были либо мертвы, либо в бегах, либо сидели в таких же камерах по всему Парижу. А те, кто остался на свободе, знали о нем правду.
Сначала он молчал. Когда его раздели и привязали к столу, он молчал. Когда Делорм спокойно, почти вежливо объяснил процедуру, он молчал. Когда веревка начала натягиваться, скручивая его руки и ноги, выворачивая суставы из гнезд, он закричал. Он не помнил, что именно кричал. Помнил, как открывался его рот, как из горла вырывались звуки, которые не были словами. А потом стали словами. Именами. Датами. Адресами. Он говорил и говорил, захлебываясь словами, лишь бы остановить боль. Делорм записывал, кивал, иногда уточнял детали.
Он всех сдал.
Когда его отвязали, он не мог стоять. Его бросили обратно в камеру как мешок с дерьмом. Он и впрямь был мешком с дерьмом, не больше.
Всех сдал.
Жюльен тогда еще не проснулся. Он лежал в углу, и Этьен не знал, жив он или мертв. Только через два дня Жюльен открыл глаза и спросил, где они.
Этьен моргнул, заставляя себя вынырнуть из воспоминаний.
— Ты голоден? — спросил он Жульена.
— Нет.
— Надо есть.
— Зачем?
Хороший вопрос. Зачем есть, если через несколько часов тебя поведут на эшафот? Этьен все равно протянул руку к миске, стоявшей у стены. Он зачерпнул немного покрытой пленкой жира холодной баланды пальцами и поднес ко рту Жюльена.
— Открой рот.
Жюльен послушно открыл. Проглотил. Поморщился.
Этьен вытер пальцы о штаны. Боль в ребрах усилилась. Он осторожно лег рядом с Жюльеном, стараясь не тревожить его руку. Солома пахла мочой и гнилью. Где-то наверху хлопнула дверь, и кто-то закричал — короткий, испуганный крик, который оборвался так же внезапно, как начался.
— Это Бернар, — сказал голос из темноты.
Этьен повернул голову. В другом углу сидел старый учитель латыни, которого обвинили в хранении запрещенных памфлетов. Его длинная седая борода слиплась от крови. Его избили при аресте.
— Откуда вы знаете? — спросил Этьен.
— Узнал голос.
Жюльен вздрогнул. Этьен положил руку ему на грудь, почувствовал ладонью больной стук сердца.
— Не слушай, — тихо сказал он.
— Я слышу.
— Не слушай.
Но звуки проникали сквозь стены, сквозь решетку, сквозь кожу. Топот солдат. Волочение тела. Лязг металла. Где-то далеко опять упало тяжелое лезвие гильотины.
Этьен закрыл глаза. В темноте было чуть легче. Можно было притвориться на минутку, что он находится где-то в другом месте. В своем кабинете с видом на Сену. В постели Жюльена, маленькой комнатке на Монмартре, где пахло краской и скипидаром. Но темнота не помогала. В ней жило нечто хуже звуков. Скрип пера. Вежливое хмыканье Делорма. Тридцать два имени.
— Больно, — сказал Жульен.
Этьен открыл глаза. Лицо Жюльена было совсем близко, бледное, покрытое испариной. Губы потрескались, в уголке рта засохла кровь. Когда-то это лицо было красивым — резкие скулы, тонкий нос, смешливые глаза. Теперь оно выглядело как карикатура. Интересно, рисовал ли Жульен себя? Этьен его ни разу не спрашивал.
— Я знаю, — сказал Этьен.
Когда пришли за Этьеном, они конфисковали все. Бумаги, книги, письма. Его дом опечатали. Слуги разбежались. Все, что он имел, исчезло за одну ночь.
А Жюльена взяли через два дня. Предупредить его было некому. Этьен уже сидел в подвалах Консьержери и говорил Делорму все, что тот хотел знать.
В груди шевельнулось то огромное, притаившееся там, то, о чем он не думал. Вина. Тяжелая, как камень, и живая, как плотоядный червь. Она грызла его изнутри, но он не позволял ей подняться на поверхность. Проще было держать это где-то глубоко, за толстыми стенами.
Жюльен открыл глаза.
— Ты молчишь.
— Устал.
— Соври мне.
Этьен посмотрел на него. В глазах Жюльена было что-то отчаянное. Желание верить хоть во что-то, даже зная, что это ложь.
— Не могу, — сказал Этьен. — Я не умею.
Жюльен слабо улыбнулся.
— Я знаю. Поэтому я и... — он замолчал.
Этьен знал, что он хотел сказать. Поэтому я и любил тебя. Или люблю. Или любил бы, если бы у нас было время.
У них не было времени.
Снаружи послышались шаги. Этьен невольно напрягся. Жюльен тоже услышал — его тело задеревенело под рукой Этьена.
Дверь открылась со скрежетом. В проеме появился силуэт с фонарем. Свет ударил по глазам, ослепил.
— Дюпре, — позвал солдат.
Дюпре. Луи Дюпре. Типограф Луи.
— Вставай. Пора.
Дюпре не двигался. Солдат вошел в камеру, и Этьен увидел его скучающее лицо. Он делал свою работу. Этьен тоже мог бы делать свою работу.
— Я сказал, вставай.
Дюпре попытался подняться, но ноги не держали. Солдат молча схватил его под мышки и потащил к выходу. Дюпре не сопротивлялся. Он смотрел прямо перед собой, пустым взглядом, и продолжал кашлять — влажно, захлебываясь.
Дверь закрылась. Темнота вернулась.
— Сколько осталось? — спросил Жюльен.
Этьен огляделся. Учитель латыни в углу. Два брата, портных, обвиненных в печатании листовок. Женщина средних лет, чье преступление Этьен не знал — она не говорила с момента ареста. И они двое.
— Шестеро, — сказал он.
Жюльен кивнул.
Этьен притянул его ближе, стараясь не задеть больную руку. Жюльен был горячим, лихорадка пожирала его изнутри. Гниение распространялось быстро. Если бы казнь не была назначена на сегодня, он умер бы через день-два. Может, это было милосердием — умереть быстро, от лезвия, а не медленно, в агонии.
— Жаль, что мы встретились, — вдруг сказал Жюльен.
Этьен замер.
— Если бы мы не встретились, ты бы не попал сюда, — продолжил Жюльен. — Ты бы не стал... — он не договорил.
Стал помогать оппозиции. Финансировать печать. Прятать беглецов. Да. Все это началось с Жюльена, с его страстных речей, его рисунков, его веры в то, что мир можно изменить.
Этьен был старше. Опытнее. Он знал, что ничего не изменится. Что короли будут сменять королей, а народ останется народом. Но Жюльен верил, и это было... красиво. Этьен позволил себе поверить тоже, хотя бы на время.
— Мне не жаль, — мягко сказал он.
И это была правда. Он не жалел ни о чем, кроме одного. Кроме имен, которые он выдал. Кроме людей, которых обрек.
Но о Жюльене он не жалел.
Он помнил, как это начиналось. Маленькая комната на последнем этаже. Покосившийся стол, заваленный эскизами. Запах масла и краски. Жюльен открыл дверь, удивленный и смущенный, и Этьен уже тогда совершенно точно знал, что совершает ошибку. Но он вошел. Поставил бутылку на стол. Они выпили, неловко молчали, потом говорили до рассвета. О политике, искусстве, революции. О жизни, которая казалась возможной.
А потом Жюльен поцеловал его. И Этьен ответил, хотя знал, что это опасно. Что связь между чиновником и художником-бунтарем — это риск, который может стоить обоим всего. Он не ошибся.
Жюльен вздохнул. Его дыхание было неровным, хриплым.
— Мне холодно, — повторил он.
Этьен обнял его крепче. Боль в ребрах пронзила тело, как нож, но он не отстранился. Он держал Жюльена, чувствовал, как его трясет, как лихорадка съедает его изнутри.
Жюльен закрыл глаза. Его дыхание начало замедляться, выравниваться. Этьен смотрел на его лицо, на тени под глазами, на впалые щеки. Он пытался запомнить каждую черту.
Учитель латыни в углу начал бормотать молитву. Слова терялись в темноте, смешивались с дыханием, стонами, шорохом крыс.
Этьен не молился. Он давно перестал верить в Бога. Если Бог существовал, он был равнодушен к людям. Или слеп. Или жесток. Какая разница?
Дверь снова открылась. Снова свет, снова солдат.
— Бернар и Клеман. Выходите.
Бернар и Клеман. Братья-портные. Они медленно поднялись, держась друг за друга. Младший беззвучно плакал. Старший вел его к двери, шепча что-то на ухо.
Дверь закрылась.
— Четверо, — сказал Жюльен.
Этьен молча продолжал держать его, глядя на его расслабленное, невинное лицо. Трудно было поверить, что этот человек рисовал карикатуры, которые выставляли короля идиотом. Что его остроумие было острее ножа.
Теперь его рука никогда не возьмет уголь или кисть. Она сгниет вместе с остальным телом в братской могиле.
— Я все еще верю, — тихо сказал Жюльен.
— Во что?
— В то, что это не зря. Что все, что мы делали, что-то значит. Что когда-нибудь...
Он не договорил. Закашлялся. Этьен помог ему сесть, подождал, пока кашель пройдет.
— Когда-нибудь что? — спросил он.
— Когда-нибудь что-то изменится, — закончил Жюльен. — Может, не при нас. Может, не при наших детях. Но когда-нибудь.
У них не будет детей. У них не будет даже завтра. Но Этьен не сказал этого вслух.
— Может быть, — согласился он.
Он наклонился, осторожно, стараясь не причинить боль, и поцеловал Жюльена. Губы были сухими, потрескавшимися, но теплыми. Когда они отстранились, Жюльен улыбался. Этьен обнял его, притянул ближе. Они лежали так, молча, слушая звуки снаружи. Топот сапог. Крики. Лязг гильотины.
Время текло медленно и неумолимо. Свет в окне начал меняться — темнел, становился синим. Вечер приближался.
Учитель латыни перестал молиться и теперь сидел неподвижно, уставившись в пустоту. Женщина раскачивалась взад-вперед, беззвучно шевеля губами. Этьен продолжал держать Жюльена, смотрел на его лицо в сумерках. Снаружи работала гильотина — раз, два, три. Регулярно, как часы.
Время истекало.
Он подумал об именах, которые назвал. О людях, которых предал. Некоторые из них уже мертвы. Некоторые в тюрьмах. Некоторые, может быть, успели скрыться. Он не знал и никогда не узнает.
Вина шевельнулась в груди, попыталась подняться, но он задавил ее. Не сейчас. Не здесь. Он не мог позволить себе думать об этом.
Вместо этого он думал о Жюльене. О его смехе, его руках, испачканных краской. О том, как он морщил нос, когда был недоволен. О том, как он говорил, быстро, страстно, перескакивая с мысли на мысль. Обо всем, что теперь потеряно.
Учитель латыни начал молиться снова. Женщина перестала раскачиваться. Она легла на бок, свернулась клубком, как ребенок.
Этьен смотрел в окно. Небо темнело. Звезд не было видно.
Жюльен вздрогнул во сне, застонал. Этьен погладил его волосы, липкие от пота.
— Все хорошо, — прошептал он.
Но ничего не было хорошо, и никогда больше не будет.
Дверь открылась в последний раз. Солдат с фонарем. Свет ударил по глазам.
— Вы двое, — сказал он, указывая на Этьена и Жюльена.
Этьен осторожно разбудил Жюльена. Тот открыл глаза, мгновенно понял.
— Уже? — спросил он.
— Да.
Жюльен кивнул. Попытался встать, но ноги не держали. Этьен помог ему, обнял за талию, принял его вес на себя.
Они шли медленно, шаг за шагом. Солдат шел впереди с фонарем. Коридор был узким, холодным. Стены плакали влагой. Жюльен дрожал. Этьен держал его крепче.
Они поднимались по лестнице. Каждая ступенька отзывалась болью в теле Этьена, но он не останавливался. Жюльен опирался на него всем весом, задыхался.
Наверху была дверь. За ней — двор. Эшафот. Толпа. Продолжалась неделя непрерывного праздника.
Солдат открыл дверь. Свет хлынул внутрь. Этьен остановился на пороге, зажмурился.
— Вперед, — сказал солдат.
Жюльен сжал его руку.
И они шагнули в свет.
но зато можно дофантазировать)
... Написано отлично!
