Покои госпожи Ирис находились в западном крыле Оранжереи, и в хорошую погоду на закате лучи солнца проникали через высокие окна, заливая комнаты глубокими оттенками алого и золотого. В такие вечера Ирис обычно работала — анализировала данные, пересчитывала коэффициенты совместимости тканей, проектировала новые схемы для стабильной интеграции скверны в клетки человеческого тела.
Ей нравилось чувствовать тепло на своей спине. Как будто она сидела у камина.
День выдался тяжелым. Девятнадцать погибших из двадцати, один выжил — к несчастью для себя. Ирис лично стабилизировала его, и теперь он не умрет ровно столько времени, сколько понадобится инженерам, чтобы найти ошибку. Папка с его случаем лежала на крае стола. Ирис догадывалась, в чем проблема, но дело было не срочным, а ученики должны получить шанс разобраться самостоятельно – это был ее принцип. Только если они не справятся за неделю, она сама займется этой задачей.
Вины Ирис не ощущала. Такова была выстроенная ее руками система. Необходимая, удерживающая на себе мир. И все же...
Она достала бутылку крепленого вина – одну из немногих слабостей, которые она себе позволяла. Откупорила, не глядя налила в бокал, сделала глоток. Второй, третий. Допила, глядя в бумаги перед собой, и наполнила бокал снова.
Солнце играло в янтарном напитке.
Мысли текли вяло, но ожидаемой легкости опьянения не наступало. Вместо этого в висках начало пульсировать знакомое беспокойство. Верный признак его приближения.
— Отвратительно, — голос Часовщика раздался неожиданно близко. — Тот твой мужик всегда морщился от этого пойла.
Ирис не вздрогнула, привыкшая к его внезапным появлениям и резким колкостям.
— Он никогда не разбирался в винах, — ровно ответила она, поставив под заключением идеальную роспись.
— Зато я разбирался, — Часовщик оперся на край стола, прямо на папку с двадцатым выжившим. Его движения казались чуть менее резкими, чем обычно. – И говорю тебе, что ты пьешь безвкусную дрянь. – Он вздохнул. – У меня была коллекция до того как все... кончилось и ты велела закатать все в бетон. А ведь я даже помню вкус. Иногда.
Ирис подняла голову, посмотрев на него внимательно. Взгляд его синих глаз был рассеянным, он смотрел сквозь нее на догоравшее солнце, а в голосе слышались интонации, которых она раньше не замечала – какая-то странная мечтательность.
— Ты не упоминал об этом раньше, — сказала она, делая еще глоток.
— А, я многое не упоминаю, — Часовщик размашисто махнул рукой. – К чему? Все равно все потеряно. Все, что было моим.
Он соскользнул со стола, подошел к окну, покачнувшись по пути.
— Это самое мучительное, — прошептал он, прижавшись лбом к стеклу. – Помнить, что значит быть живым. На самом деле живым.
Ирис отставила бокал в сторону. Он был пуст, была пуста и бутылка – она сама не заметила, как допила все. Закат слабел, комната плавно погружалась в сумерки. Часовщик у окна медленно двигал рукой, точно пытался поймать истончающиеся солнечные лучи.
— Знаешь, я почти... — пробормотал он. – Почти...
— Ты пьян, — констатировала Ирис со вздохом.
Он рассмеялся и развернулся на каблуках так резко, что едва не упал. Глаза лихорадочно блестели.
— А ты – нет! – он с вспыхнувшим торжеством ткнул в нее пальцем. – Вот такое вот чудо, понимаешь? Ты пьешь, а пьянею я. Не ожидала, да?
В его смехе было что-то надрывное. Ирис сложила на груди руки, глядя на него с возрастающим беспокойством. Эти интонации, внезапные откровения, к которым он всегда был меньше всего склонен... Было что-то глубоко неправильное в том, чтобы видеть его таким.
— Я создал столько вещей, — Часовщик снова повернулся к окну. – Столько решений отыскал. Я не сдавался, когда все потеряли веру. Когда они боялись запачкаться, я шел дальше, погружаясь в кровь с головой. Я... я был великим. По-настоящему великим.
Его голос звучал глухо, с ноткой тоски, которой Ирис никогда не слышала раньше.
— А теперь это все просто память. История. Сказки. Мои чертежи сгорели во время твоего рождения. Мои механизмы используют, не понимая, на чем они были основаны. Мои идеи развивают, не зная, откуда они, искажая саму их суть.
Часовщик подошел обратно к столу, наклонился, изучая этикетку вина.
— Налей еще, — сказал он, кивая на ее бокал. – Если я не могу пить, то хотя бы... – он сделал неопределенный жест рукой.
Ирис, поколебавшись, достала вторую бутылку. Это был другой сорт, но Часовщик никак не прокомментировал ни ее выбор, ни вкус, когда она отпила из бокала.
— Я не понимаю, почему это сработало так сейчас, — задумчиво проговорила она. – Обычно ты насмехаешься над моей слабостью, а не поддерживаешь ее.
— Я тоже, — он пожал плечами, опускаясь в кресло напротив. – Но я много чего не понимаю теперь. Например, почему все случилось со мной? Почему не с Алхимиком? Он так хотел этого, хотел перерождения, готовился к нему, выбирал себе новое тело. А я... я хотел жить.
Его лицо исказилось гримасой боли такой острой, что Ирис вздрогнула, физически ощущая ее, как царапнувшую кожу иглу.
— Когда я почувствовал, что мое время пришло, я пытался сопротивляться, — сказал Часовщик еще тише. – Найти способ остановить процесс. Перенаправить энергию. Что угодно.
Он откинулся в кресле, закрыв глаза.
— Какая ирония. Всю жизнь я преодолевал ограничения человеческой смертности. Экспериментировал со скверной, создал Хранителей, искал способ соединить живое и сгнившее. Спасал цивилизацию. И все для чего? Чтобы в конце концов превратиться в... голос в твоей голове.
Ирис молчала. В этих словах было столько горечи, что можно было забыть, кем он был. Что он делал. И сколько крови пролил в своей одержимости.
Она не могла себе этого позволить. Не имела права.
— Знаешь, что самое страшное, — внезапно спросил Часовщик, открывая глаза и глядя прямо на нее. – Я начинаю забывать. Детали моей жизни, мои изобретения, мое... мое лицо. Как я выглядел, как звучал. Все размывается, блекнет.
Он подался вперед, его глаза лихорадочно блестели.
— Порой я уже не уверен, мои ли это воспоминания. Или они просто присвоены, порождены электрохимическими процессами твоего мозга, как и весь этот фантом, — он оглядел свои руки, сжал и разжал пальцы. – Может быть, я всегда был всего лишь частью тебя. Эхом твоих нейронных импульсов.
Ирис покачала головой.
— Ты был. В действительности. Твои лаборатории – прямо под нашими ногами. Я все еще помню эхо криков в их коридорах.
— Мои лаборатории! – перебил Часовщик, вскакивая на ноги. Острые черты его лица исказились. – Ты сожгла их дотла! Кто сейчас помнит о них? Кто знает, сколько пота, сколько боли стояло за каждой строчкой моих трудов.
— Я помню, — тихо сказала Ирис. – Каждое мгновение этой боли.
Часовщик словно не слышал ее. Он заходил по комнате, движения становились все более хаотичными и неконтролируемыми.
— Я изменил само устройство этого мира! Создал и воплотил идею, которая до сих пор удерживает человечества от гибели. Изобрел способы использовать скверну, бороться с ней, — его голос повышался с каждым словом, в нем зазвучали почти дрожащие нотки, и вдруг он сбился и продолжил, уже тише. – И – перерождение. Растворение в... в тебе. В твоем сострадании, в твоей мягкости, в твоем...
Он резко остановился, как будто потеряв нить мысли, потом медленно добрел до угла и сполз на пол, прислонившись спиной к стене.
— Так больно, — голос его надломился. – Знать, что никогда, никогда больше...
Ирис медленно подошла и опустилась рядом с ним на колени. Она была так близко, что слышала его дыхание – поверхностное и быстрое, словно если он на мгновение остановится и вдохнет глубоко, то что-то в нем невозвратно сломается. Впервые она задумалась, как они похожи – одинаковые черты лица, одинаковые вьющиеся черные волосы.
— Я не думала, — начала она, — что для тебя это так...
— Конечно, не думала, — Часовщик вскинул голову, в его глазах блестели слезы, которых там не было никогда и не должно, не могло было быть. – Ты никогда не пыталась. Для тебя я всегда был просто... помехой. Эхом, от которого ты пыталась избавиться. Побочным эффектом, неудобством, противником, голосом в голове, соперником за власть над твоим новорожденным телом. Напоминанием о том, кем ты могла бы быть без своего драгоценного сострадания.
Он протянул руку, его пальцы замерли рядом с ее щекой.
— Иногда я почти чувствую, — пробормотал он. – Когда ты погружаешь руки в ледяную воду. Когда греешься на солнце. Когда тебе больно. Или когда... ты касаешься кого-то, кого любишь.
Что-то в его голосе заставило ее напрячься, но Ирис не отстранилась.
— Пожалуйста, — прошептал он. Прикосновение было едва ощутимым – холодное, почти неуловимое. – Хоть раз, на мгновение.
Ничего не произошло. Только ветер, только вздох.
— Это невозможно, — мягко сказала Ирис.
Его лицо исказилось такой яростью, что она невольно отшатнулась, поднявшись на ноги.
— Невозможно! – Часовщик вскочил, пошатнулся так, что едва не упал. Голос сорвался на крик. – Я не останавливался ни перед чем! Я изменил саму природу человечества! Я спас этот проклятый мир! Я стал богом! А теперь я – ничто!
Он истерически рассмеялся – пронзительный звук, в котором не было ничего человеческого. Он развернулся и с силой ударил кулаком по стене. Ни звука, ни треска ломающихся костей. Рука просто коснулась поверхности и остановилась. Ирис непроизвольно сжала кулаки, зная, что сейчас произойдет. Ногти впились в ладони до боли.
Часовщик посмотрел на нее с безумной улыбкой, помедлил мгновение, наклонил голову, не переставая открыто скалиться, и врезался виском в стену, снова и снова. В тишине его рваный смех дрогнул и перешел в сдавленный стон.
Не в силах отвести взгляд, Ирис смотрела, как он трясет головой, словно собака. Ни следа на стене, ни следа на лице. Лишь сорвавшаяся с ресниц светящаяся слеза мелькнула в воздухе и растворилась, не долетев до ковра
— Видишь? – Часовщик поднял к ней лицо, на одной щеке протянулась мокрая дорожка. – Я даже этого не могу. Я знаю, что стена твердая, но я не ощущаю ее. Касаюсь – и ничего! Никакой поверхности! Ни запаха, ни вкуса! Ни боли! Я не могу..!
Его крик поднялся до пронзительной высоты, и на миг Ирис показалось, что она видит его истинную форму, безгранично фрактальную, полную острых углов, синих глаз и невозможной геометрии. И внезапно его голос дрогнул, переходя почти в животный отчаянный вой, он рухнул на колени, закрыв лицо руками.
— Я не могу даже умереть, — прошептал он. – Я просто... застрял. Навсегда.
Его плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Ирис молча стояла рядом.
— Ты знаешь, почему я остался? – спросил Часовщик сдавленным голосом, не поднимая лица. – Я ведь вовсе не хотел портить тебе жизнь. Во мне не было злобы и желания мести. Только страх. Только этот проклятый ненавистный отчаянный безумный страх полного исчезновения.
Он поднял голову, его лицо, знакомое ей так хорошо, сейчас было искажено горем таким глубоким, что казалось почти незнакомым, почти человеческим.
— В тот момент, когда моя тело сминалось и рвалось, преобразовывалось во что-то новое, я чувствовал, как растворяюсь, — продолжил он. Слезы текли по его щекам, но он будто не замечал их. – И я... Я не смог этого вынести.
Его голос прервался на долгом, надрывном всхлипе.
— Я не смог, — прошептал он, глотая слезы. – А когда я понял, что произошло, когда осознал ловушку, в которую загнал себя добровольно...
Часовщик вдруг рванулся к ней, обхватил ее колени. Прикосновение было странным – не вполне материальным, но и не полностью иллюзорным. Касание ветра, обретшего форму.
— Я так устал, — шептал он. – От этого полусуществования. От необходимости постоянно напоминать тебе о том, что ты не хочешь помнить и знать. Уравновешивать твое глупое желание спасти всех и каждого. Искать за тебя жестокие решения и отвечать на неудобные вопросы. От невозможности просто... быть.
Его рыдания стали громче, надрывней, полными прерывистых всхлипов, которые казались особенно жуткими без живого человеческого дыхания. Тело сотрясалось так, словно вот-вот разлетится на части. Ирис медленно опустилась рядом с ним, снова. Ей не было его жаль, но что-то в этом зрелище завораживало, как будто это ее отражение простиралось перед ней, дрожа от переполнявших эмоций, про которые она ничего не знала. Склонившись, Ирис провела ладонью по его спине, словно погладила поднимавшийся над костром воздух.
Часовщик замер на мгновение, а затем его руки сомкнулись вокруг неё, с неожиданной силой для призрачного существа. Его лицо уткнулось в изгиб её шеи.
— Я ничего не чувствую, — прошептал он, и в его голосе звучало такое отчаяние, что у неё сжалось сердце. — Ничего. Только... холод. Всегда только холод.
Его руки судорожно скользнули по её спине, плечам, будто пытаясь за что-то ухватиться, что-то удержать. Его лицо оказалось напротив её, его мокрые глаза — безумные, отчаянные — смотрели прямо в её, и она видела в них свое отражение.
— Может быть так? — выдохнул он, и его губы прижались к её.
Это было не поцелуем – всего лишь прикосновением холодного воздуха к её коже. Но в этом жесте было столько отчаяния, столько тоски, что Ирис не отстранилась.
Часовщик отпрянул сам, его лицо исказилось новой волной боли.
— Ничего, — повторил он. — Я ничего не чувствую...
Он уронил руки, отодвинулся, скорчившись на полу. Его губы дрожали, глаза покраснели и опухли от слез, что продолжали течь, не встречая препятствий. Он сжался, обхватив себя руками, словно пытаясь удержать что-то внутри, что-то, что готово было окончательно рассыпаться.
Ирис молчала.
Постепенно рыдания затихали, словно шторм, теряющий силу. Часовщик лежал на полу, уставившись в потолок невидящим взглядом. Короткие судорожные вдохи становились все реже.
— Знаешь, что самое ужасное? – внезапно спросил он почти ровным голосом, только хриплым от криков и слез. – Я ненавижу это существование. Я был бы рад, если бы у тебя получилось со всем покончить тогда. И в то же время я... благодарен. Что не исчез полностью, что могу продолжать... видеть, что происходит. Даже так.
Ирис смотрела на него – на его лицо, измученное с потухшими глазами, такое похожее на ее собственное и в то же время совершенно другое.
— Ты не исчез и не исчезнешь, — сказала она не сразу. – Пока существую я, ты тоже будешь существовать. И помнить.
— Утешаешь меня? – Часовщик усмехнулся, но без привычной резкости. Его лицо все еще было мокрым от слез. – Как... необычно для нас.
— Может быть это вино, — ответила Ирис с улыбкой.
— Может быть, — согласился он и закрыл глаза. – Завтра все вернется на свои места.
— Снова будешь ворчать мне под руку?
— Кто еще расскажет тебе, как ты не права. Твои ученики, кстати, бесполезные идиоты, которым не место за операционным столом. Они даже анестезию не додумались исключить. Часть тканей уже адаптировалась к скверне, но влияние препаратов на нейротрансмиссию слишком велико, чтобы интеграция по С83-А продолжалась стабильно.
Ирис провела рукой по его лбу, убирая прилипшую прядь.
— Я исключу. Когда мы займемся этим делом вместе.
Он вздохнул и затих.
Солнце давно село. В сумерках его фигура медленно исчезала, растворяясь в тенях. Но сквозь боль в виске Ирис все еще чувствовала его присутствие, внутри, неотделимое от нее самой. Сегодня они могли позволить себе перемирие. Момент тишины в их бесконечной борьбе. Ирис коснулась собственных щек, стирая дорожки слез, закрыла опухшие веки и глубоко вдохнула.
В полной темноте она осторожно подняла руки и обняла себя так крепко, как только могла.
Девятиконечная звезда с дырами!!!
Но раз уж сделано, пусть тут будет. 
