Сицилия опьяняет. Марсель почти не пьёт вина — ему хватает воздуха вокруг: свежего, пряного, ароматного, густого и прозрачного одновременно. Филипп таскает его по всему острову, на правах человека, который когда-то провёл тут полтора месяца и с тех пор считается знатоком этих мест.
Они ускользают из дома рано утром — Марсель сам, добровольно, поднимается с рассветом — чтобы вернуться только к вечеру: хмельные от свободы, пахнущие конским потом и друг другом, в волосах запуталось море и солнце, по вырезу рубашки кромка загара, в глазах азарт, веселье и любовь ко всему живому. Рокэ хватает сада вокруг их виллы, а де Лоррен вьётся у него под руками, как ласковый щенок. Они четверо сейчас в полной гармонии с собой и друг другом — каждый получает ровно тот отдых, который ему сейчас нужен и необходим.
В тот день Марсель и Филипп уехали куда-то по побережью — просто бездумно пустили коней спокойным шагом, глядя на медленно ползущее по небосводу солнце, подбирающееся к зениту. Лошади шли рядом, Его Высочество что-то вполголоса рассказывал, и в какой-то момент Марсель понял, что уже давно не слушает очередную местную легенду, а лишь любуется этим профилем и убранными в хвост волосами: Рокэ убедил Филиппа на отдыхе завязывать их вот так. Филипп повернул голову, знакомо полыхнул смеющимся взглядом, чуть горделиво покрасовался — понимал, что Марсель залип и не может оторвать восхищенного взгляда. Наметил взглядом на горизонте рощицу, указал хлыстом, притянул Марселя за ворот рубахи к себе и, невесомо мазнув губами по виску, прошептал: "Кто последний, тот и снизу!", после чего пустил коня в бешеный галоп. Марсель от неожиданности потерял несколько секунд времени, а потом сорвался следом, пришпорив свою лошадь так, что не только сразу догнал Филиппа, но и перегнал на полкорпуса.
К рощице они пришли ноздря в ноздрю.
— Придётся устраивать несколько раундов, Ваше Высочество, — расхохотался Марсель, спешившись и ловя Филиппа в объятия. — Ничья подразумевает, что своё должен получить каждый!
Филипп ожёг его влажным тёмным взглядом, потом повёл плечами и медленно, снова красуясь, стянул через голову рубашку. Марсель наблюдал, чуть наклонив голову. Когда Его Высочество остался совершенно обнажён, Марсель покрутил пальцами, словно диктуя, чтобы Филипп прошёлся, повернулся. Тот проделал это с большим удовольствием, а закончил тем, что сорвал с одного из деревьев апельсин, надкусил кожуру, чтобы легче чистилось, а потом, бесстыдно покачивая бёдрами, приблизился и по одной скормил все дольки Марселю, передавая их губами в губы.
Марсель прижал его к себе, огладил по бокам, как норовистую лошадь, обласкал взглядом, оставил несколько быстрых поцелуев-укусов на шее и на плечах. Повернул к себе спиной и подтолкнул всё к тому же дереву, вынуждая упереться руками в ствол. Филипп послушно проделал всё это, а потом повернул голову, бросив через плечо взгляд, и Марсель снова мимолётно поймал это ощущение нереальной сказочности всего происходящего, волшебной красоты места, действия и героя.
— Ti amo, — прошептал он, уткнувшись носом в волосы Филиппа и твёрдо зная, что в этих словах нет ничего, кроме правды, как нет и никакого предательства Рокэ: то, что творилось между ними, между их странными и такими логичными парами, было любовью и ничем иным. Филипп уронил голову на скрещённые на стволе дерева руки и зашипел — Марсель растягивал его сразу двумя пальцами, памятуя, что они были близки всего несколько часов назад, едва проснувшись.
Потом, позже, Филипп лежал головой на коленях у Марселя, по-прежнему одетого, и тот, жмурясь и фыркая от солнца, пробирающегося даже сюда, вырисовывал пальцами какие-то загадочные узоры на его обнажённом теле, слушая очередную историю из римской мифологии.
— Ты сам как нимфа, amore, — пробормотал он задумчиво.
Филипп усмехнулся и потянулся, а потом резко сел и уставился Марселю прямо в глаза.
— Знаешь, что сейчас сделает с тобой эта нимфа? — спросил он тягуче. — В конце концов, теперь моя очередь!
Марсель усмехнулся, протянул ему флакон с маслом и стащил штаны, а потом и рубашку. Филипп смотрел на него жадно и жарко, подробно прослеживая все изгибы тела — и Марсель словно физически ощущал движение этого взгляда по своей обнажённой коже.
— Ложись, — прошептал Филипп, и Марсель лёг на спину, как всегда, усилив и дополнив действие: сразу развёл ноги и согнул их в коленях. Филипп усмехнулся, облизал два пальца долгим, невыносимо долгим движением, потом словно передумал и всё-таки полил их маслом. Марсель смотрел так, будто мгновенное промедление будет стоит ему смерти, настолько он плавился от страсти и желания. Филипп наклонился и оставил на внутренней стороне его бедра неожиданно чувственно-чувствительный укус, тут же зализал его, а потом резко ввёл один палец и почти сразу же, следом, не медля — второй. Марсель изогнулся ему навстречу, его член тоже поднимался, и Филипп, не переставая двигать пальцами, стал время от времени поддразнивать его то лёгкими поцелуями, то движением языка, чувствуя, как плоть окончательно крепнет под его лаской.
— Ну же, кошки тебя дери, — прошипел Марсель, подаваясь вперед, и Филипп, вытащив оба пальца, словно раздумывал несколько мгновений, что предпринять дальше, а потом вставил сразу три на всю длину, а ещё взял в рот сразу до горла. Марсель застонал, выругался длинной тирадой на гремучей смеси из талиг, французского, кэналийского и итальянского, стал подаваться навстречу, требуя большего. Филипп прижал его бёдра к траве, навалился грудью ему на ногу, пытаясь в этой сложной фигуре сразу и ласкать, и сосать, и наконец пытаться сменить пальцы собственным членом. Пришлось пожертвовать чем-то одним — на некоторое время выпустить изо рта член Марселя, чтобы потом вернуться к нему пальцами — уже заменив их собой там, где они только что были.
Марсель смотрел на него снизу вверх, в его сияющих глазах отражалось солнце, полыхала страсть и азартная, громокипящая радость, которая всегда была свойственна этому человеку.
— Ты, — прошептал Филипп на грани слышимости, толкаясь всё быстрее и быстрее, — ты... Ты сам любовь, её воплощение... настоящее... живое...
Марсель обхватил его ногами и прижал к себе ещё ближе, ещё жарче, ещё невозможнее.
— Ты, — снова зашептал Филипп, страстно и уже не так тихо, — ты... Ты мой! Мой! Мой!
Он излился, всё повторяя и повторяя это "ты мой!", словно кто-то прямо здесь, прямо сейчас грозился отобрать у него Марселя, и важно было закрепить, застолбить, занять его собой целиком и без остатка.
— Ну и его, конечно, тоже, — пробормотал Филипп как-то словно даже смущенно, когда невероятная страсть соития схлынула, и он продолжал просто лежать у Марселя на груди, бездумно водя рукой по следам собственных зубов.
— Это мне напоминает, — фыркнул Марсель куда-то ему в макушку, — как в детстве я отвечал на вопрос: "кого ты больше любишь, папу или маму". Зависело от того, кто спрашивал, но я всегда отвечал так: если спрашивала подруга матушки, я говорил, что маму, а потом, выдержав небольшую паузу, добавлял чуть тише: "и папу". И наоборот, друзьям папеньки рапортовал, что больше люблю его, а следом обязательно добавлял своё извинительное признание в адрес второго родителя.
Филип несколько мгновений переваривал услышанное, потом прыснул, мстительно прикусил шею Марселя, а потом всё же не выдержал и расхохотался. Отсмеялся, приподнялся над ним на руках — красивый, великолепный, залюбленный, с алыми от поцелуем губами, растрепанным хвостом с выбившимися прядями:
— Но у тебя не было необходимости в третьем варианте. А сейчас придётся признать: и ещё его!
Марсель согласно кивнул, потом схватил Филиппа за хвост и притянул в долгий, бесконечно долгий поцелуй. Над ними шелестела роща, сияло солнце, цвели апельсины. А где-то далеко на улицах Кэбителы падали каштаны...