В его спальне всегда порядок: ни одной пылинки или паутинки, ни пятен, ни трещин; постель, в которой никогда никто не спал, заправлена превосходно, без единой лишней складки на покрывале. Мягкий, ровный свет заливает идеально гладкие стены, в воздухе едва заметно пахнет сиренью.
Все так отвратительно безупречно, что Вельзевул на секунду чувствует накатывающую тошноту.
Непринужденная улыбка, с которой Гавриил встречает гостей, конечно, тоже безупречна, но его глаза похожи на пару стекляшек, мертвые и пустые. Какая-то его часть знает, что именно происходит, как бы сильно его разум ни пытался сбежать от этого.
Как архангел, пусть даже падший, Гавриил невероятно силен, но Люцифер позаботился о том, чтобы вся эта сила оставалась под контролем, запертая внутри его души.
Он пришел к ним добровольно. Нужно было лишь подкинуть ему мысль о том, что падение станет легким решением всех его проблем — а все остальное Гавриил сделал сам. Вельзевул не знает, оказался тот слишком самонадеянным, слишком глупым, или и то, и другое, но подтолкнуть его к падению после неудачи с Апокалипсисом оказалось невероятно просто.
Ему даже не пришло в голову, что Люцифер не захочет видеть рядом с собой того, кто когда-то помог скинуть его с небес.
Было забавно смотреть на их бой и еще забавнее — на то, как Люцифер погрузил сознание Гавриила во тьму. Это напоминало непрошенный поцелуй: поверженный Гавриил пытался вырваться из захвата, но сотканные из мрака щупальца оплетали его все теснее, и, наклонившись, Люцифер протолкнул свой длинный язык ему в рот. Глубоко — так, что бледное горло Гаврила уродливо вздулось, и из уголка надорванных губ скатилась вниз золотисто-алая капля крови. Еще несколько секунд Гавриил продолжал биться в объятьях Люцифера, но тот лишь сжимал его сильнее, проникая все глубже, заполняя его тело своим ядовитым языком, дюйм за дюймом, все глубже, до тех пор, пока Гавриил не сдался. Его аура померкла. Когда мрак рассеялся и щупальца снова скрылись под крыльями Люцифера, тело Гавриила упало на пол; рубашка из египетского хлопка смята и порвана, на бледной коже расцвели оставленные плотно свернувшимися щупальцами алые ссадины. Он еще был в сознании, но больше не пытался сопротивляться.
Гавриил хотел сбежать и, захлебываясь в искушении, выпущенном Люцифером, смог найти только один путь для отступления.
Вельзевул не из тех, кому было дозволено осквернить физическую оболочку Гавриила в числе первых — но так даже лучше. Он выглядел красиво, лежа на полу без сознания, пока его душа трепетала, как огонь свечи на ветру, пока Асмодей, Баал и Пеймон, один за другим, подходили к нему, но сейчас безумие, которое заронил в его душу Люцифер, расцвело в полную силу.
Природа архангелов созидательна. Во времена, когда мир был юн и чудеса творились легко, Люцифер смог из своего отчаянья сотворить Ад.
Гавриил смог сотворить только небольшой безопасный пузырь внутри Ада. Его душа, спасаясь от боли, создала все это — комнату, постель, безупречно оштукатуренные стены, и, конечно, одежду, в которой он чувствует себя комфортно. Это все удерживает его рассудок от окончательного разрушения.
Он притворяется, что все нормально, что все так, как должно быть, потому что правда его убьет.
Это забавно. Вельзевул обычно не имеет дела с отчаяньем, а отчаянье Гавриила мерцает холодным светом даже сквозь пелену безумия, под которым он прячется.
Он улыбается снова, пропуская гостей в комнату. В уголке рта остался маленький шрам: большинство ран заживают бесследно, но этой отметине — первой, оставленной им — Люцифер не позволил исчезнуть, и теперь она продолжала улыбку Гавриила, всякий раз превращая ее в усмешку.
— Иди сюда. — Хастуру нравится ощущение власти. В сексе он неразборчив и едва делает различие между мертвым и живым, но право спать с Гавриилом — нечто гораздо большее, чем способ удовлетворить похоть. Все дело в чувстве превосходства. Именно поэтому Хастур здесь. Он запускает руку в волосы Гавриила, притягивает его ближе и целует — тот не отвечает, но послушно позволяет себя целовать. Трудно сказать, где кончается осознанное притворство, нежелание снова почувствовать боль, и начинается безумие.
Но это и не важно.
Он прекрасен. Он был хорош и в зените своей небесной славы, но теперь, падший, сломленный, Гавриил выглядит так прекрасно, что Вельзевул не может его не хотеть, даже если приходится делить его со своими прежними подчиненными.
Это была одна из причин подтолкнуть его к падению: некоторых ангелов падение в грех уродует, но другим придает особый лоск, выжигает изнутри, делая ярче черты изначальной красоты. И без того светлая кожа стала еще бледнее, в глазах появилась поволока, прежняя гордыня скрыта под покорностью, как сломанная кость под опухшей плотью.
— Я бы сказал тебе встать на колени, но не хочу усложнять задачу. Тебе, наверное, и стоять сейчас сложно, — Хастур со смешком толкает Гавриила в низ раздутого живота, заставляя поморщиться от боли. — Садись на постель.
— Хорошо, — его глаза точно становятся еще более пустыми. Рассудок во взгляде гаснет с каждой секундой, как будто Гавриил сам себя заставляет превратиться в бездумной игрушку, зная, что так будет проще. Вельзевул надеется, что так это и есть — чем больше он понимает на самом деле, тем забавнее.
Гавриил изо всех сил старается двигаться элегантно и грациозно, как делал это раньше, но несколько стоунов разбухшей, уже созревшей бесовской икры, раздувающих его тело, сводят все попытки на нет, заставляя его неуклюже ковылять, придерживая живот рукой.
Внутри его оболочки еще остались крупицы созидательных небесных чудес, и было бы глупо дать им просто рассеяться. Ад не может позволить себе лишние траты и до тех пор, пока нутро Гавриила не превратится в гниющее болото, как у большинства падших ангелов, оно будет использоваться для сотворения новых бесов — мелких адских прислужников, зачатых от смеси демонического семени и его собственного, еще ангельского по природе своей.
Внутри сильного, здорового ангела бесы вырастают крупными, сильными и разумными — гораздо лучше, чем внутри грешников, даже живых.
Вельзевул с нетерпением ждет своей очереди. С толковыми бесами под рукой дослужиться до прежнего положения будет гораздо проще.
Садясь на постель, наконец-то сминая проклятое идеальное покрывало, Гавриил вздыхает — тихо, но облегчение в тоне все равно слышно — и замирает, пока Хастур не запускает снова руку в его волосы, чтобы притянуть ближе, на этот раз — к ширинке брюк.
— Хочу проверить, не разучился ли ты делать что-нибудь интересное своим ртом. Надеюсь, ты меня понимаешь. — Когда Гавриил наклоняется ближе, прижимаясь лицом к его паху, Хастур нервно хихикает и отпускает его волосы.
Вельзевул предпочитает думать, что, возможно, внутри Гавриила давно жило желание попробовать подобное — стать чьей-нибудь игрушкой, подчиняться приказам, а не отдавать их, позволить распутству течь сквозь тело и душу, не задумываясь, не сомневаясь. И это желание, слившись с остальными, стало частью той волны, которая унесла его в ад.
Что ж, теперь ему определенно не приходится ни о чем задумываться.
Он зубами тянет вниз молнию на брюках Хастура, помогая тому высвободить уже вставший член. Пытаясь устроиться удобнее, Гавриил раздвигает ноги шире и ерзает на краю матраса, Хастуру не нравится это промедление — на этот раз он хватает не за волосы, а за шею, впиваясь ногтями в кожу, напоминая, что было бы глупо пытаться разозлить кого-нибудь из них.
На пару секунд запах сирени становится более сильным, навязчивым — и из-под него проступают другие: гиацинты, лилии. Кладбищенские цветы. Стоялая вода. Тина.
Немедленно извиняясь, Гавриил прижимается сомкнутыми губами к стволу члена Хастура, чуть ниже подтекающей сукровицей язвы, потирается об него и дорожкой торопливых легких поцелуев поднимается к влажно блестящей от пахучего пердъякулята головке.
В начале он не был настолько послушным и думал, что достаточно будет не сопротивляться. Единственное, о чем Вельзевул жалеет — что право научить Гавриила правилам тоже досталось Баалу и Пеймону. С другой стороны, в наблюдении со стороны тоже было свое очарование: едва ли сам Пеймон мог насладиться тем узором, который начертили на коже Гавриила стекающие струйки крови, скатывающиеся из уголков тонких оставленных когтями надрезов — такими едва ли можно убить даже человека, но вызываемый ими зуд мучителен, а когда он сменяется ноющей болью все становится только хуже.
Вельзевул предпочитает более элегантные решения — меньше заурядной боли, больше соблазна, но подход Пеймона оказался достаточно эффективным, чтобы теперь Гавриил покорно выполнял все приказы.
Он все еще сосет неуклюже, то и дело давится — ему не хватает опыта — но старается искренне, пусть даже из страха наказания. Гавриил водит головой вверх-вниз, принимая член полностью, позволяя ему проскальзывать глубоко в глотку; кадык дергается, горло беспокойно подрагивает, а глаза Гавриила слезятся от слишком резкого запаха трупных глазов, которым отдают все выделения Хастура, но он не останавливается, насаживаясь глоткой на стоящий член, повторяя одни и те же движения, машинально, не позволяя себе задуматься. Наклонившись ближе, Вельзевул растирает по подбородку Гавриила скатившуюся из уголка рта каплю слюны.
Зрелище скучноватое, но к счастью, Хастуру не нужно слишком много времени, чтобы кончить, особенно с Гавриилом — с настоящим архангелом, пусть даже падшим. Хастур резко подается назад, отталкивая его, и жидковатое семя, смешанное со слизью, выплескивается Гавриилу на лицо, стекает по щеке подбородку полупрозрачными каплями.
Гавриил снова замирает, не то пытаясь справиться с нахлынувшим ощущением реальности происходящего, не то гадая, что делать дальше; глаза снова широко раскрыты, ресницы чуть подрагивают, он дышит глубоко и беспокойно. Он медленно распрямляется, садится равнее, осторожно вытирая подбородок тыльной стороной ладони — в движении есть что-то виноватое, Гавриил готов если не к наказанию, то по крайней мере к упреку, но ни Вельзевул, ни Хастур, ни тем более Дагон не собираются его ни в чем упрекать.
— Разденься, — Вельзевул сгребает пальцами его водолазку и тянет вверх. Гавриил больше не носит ни рубашки, не жилеты. Пуговицы слишком легко отрываются, особенно когда внутри тела постоянно растут новые и новые выводки бесят.
В этот раз их так много, что не только покрывшаяся ветвящимися стриями кожа, но и крепкие мышцы брюшного пресса, и покрывающий их жирок выглядят такими растянутыми, будто тело готово лопнуть. Бесы растут быстро, их можно извлекать каждую неделю.
Вельзевул немного жалеет, что дел слишком много и не удастся остаться рядом, наблюдая за происходящим, чтобы увидеть, как, день за днем, растущие личинки заставляют Гавриила раздуваться все сильнее, ухудшают неудобства, каждую секунду все отчетливее напоминая о его нынешнем положении. Должно быть это унизительно — производить на свет даже не детей, не нефилимов, а примитивных бездушных тварей, зачатых тобой от семени, выдоенного из твоего же тела.
Забавная насмешка над созидательной архангельской природой.
— Надеюсь, ты готов раздвинуть ноги, потому что я собираюсь продолжать, — Хастур почти ласково поглаживает его по шее. Гавриил мгновенно напрягается, мышцы точно каменеют, но взгляд остается пустым и его влажно блестящие губы все еще открыты. Порозовевшие, чуть припухшие после отсоса, они показывают острую кромку зубов, точно напоминание о том, что когда-то Гавриил мог укусить — но Люцифер выжег своим ядом, своей тьмой из него это желание. Все желания.
Осталось только смирение.
Добродетель. Еще более забавно. Вельзевул усмехается, снова поглаживая его подбородок. Осторожно, почти нежно, прощупывая сквозь тонкий слой плоти и кожи крепкую кость нижней челюсти. Интересно было бы попробовать отложить в него яйца через рот — внутри верхней половины тела тоже достаточно места, пусть Гавриил и привык пользоваться своими легкими, как это делают люди.
— Подожди, сначала вытащим бесов, — Дагон не интересует ни ощущение власти, ни возможность удовлетворить похоть, она слишком практична, чтобы отвлекаться на подобные вещи.
Она садится рядом с Гавриилом, не глядя ему в лицо — он сам ей не особенно интересен, она не знала его на небесах и не хочет узнать — и плавно поглаживает ладонью верхнюю часть его живота, прежде чем с силой надавить.
Вельзевул не против помочь, и Гавриил охотно отзывается на любые прикосновения, стоит лишь немного толкнуть его в грудь — он откидывается назад, опираясь на руки. Дагон продолжает давить, плавно наваливаясь всем весом, и Вельзевул видит, как широко распахнутые глаза Гавриила начинают наполняться подступающими слезами — возможно, дело не только в боли. Но он не заплачет по-настоящему.
Хастур рывком сдергивает его брюки до колен и Гавриил едва заметно вздрагивает от неожиданности.
Иногда Вельзевул любит представлять, что его падение было иным и Гавриил смог сохранить рассудок, сберечь свою душу, погружаясь во тьму постепенно. Возможно, им удалось бы найти общий язык, и тогда Гавриила не пришлось бы ни с кем делить.
Возможно — нет.
— Мне больно. Пожалуйста, осторожнее, — Гавриил редко просит о снисхождении прямо, но видимо, на этот раз Дагон действует слишком резко. Он стискивает челюсти сильнее, медленно смаргивает и на ресницах остается влага, а когда его дыхание сбивается снова, запах сирени, наконец, рассеивается.
Дагон не тратит времени на ответ.
— Опять всю дыру испортишь. Вытащи их через рот.
На слова Хастура Дагон тоже не обращает внимания; в конце концов, теперь она — главная и ей решать, что делать. Она заталкивает пальцы внутрь Гавриила, легко раскрывая податливую дырку, медленно разводит их шире, тянет в стороны до предела, чтобы пропихнуть вниз всю ладонь.
Снаружи физическая оболочка Гавриила выглядит идеально человеческой: поры на коже, мелкие морщины, жестковатые волосы на теле — некоторые из них седые; даже россыпь серебристых чешуек на его плечах, след божественного прикосновения, напоминает необычные веснушки. Местами кожа плотнее, местами — тоньше и под ней проступают голубоватые змейки сосудов; мышцы крепкие, но кое-где они спрятаны под тонким слоем нежного, мягкого жира. Все его тело — большой аппетитный кусок мяса.
Однако, внутри оно ничем не похоже на человеческое, потроха больше напоминают внутренности червя: эластичные, почти прямые полости, которые можно наполнить чем угодно. Даже когда бесы внутри Гавриила перестанут вызревать правильно, будет все равно забавно заполнять его густой слизью, постепенно сворачивающейся, стягивая внутренности, причиняя мучительную боль. Хастур один раз уже проделал подобное; Дагон до сих пор говорит, что это была напрасная трата времени — за то же время можно было вырастить дюжину превосходных бесов, но Вельзевул не может его упрекать: страдающий Гавриил выглядит слишком красиво, чтобы отказываться от возможности посмотреть, как он стискивает челюсти, прикусывая вскрик боли каждый раз, когда забродившая слизь вздувается пузырями.
То, как он пытается бороться с непривычной тяжестью и уязвимостью, возбуждает не меньше, чем внешняя привлекательность тела. Десятки фунтов крепких мускулов выглядят только лучше, когда становятся бесполезной тяжестью.
— Ты же позволишь мне их забрать? — Дагон гладит его по груди свободной рукой и на секунду тусклый сиреневый цвет глаз Гавриила снова становится ярким, почти переходя в свечение, а потом все его тело прошивает короткий спазм.
Стены комнаты на секунду искажаются, как если бы они были продолжением плоти Гавриила. Они выгибаются в судороге, на идеальной штукатурке проступают тонкие трещины, а углы на миг становятся кривыми, но секунду спустя все снова становится идеальным. Почти идеальным: на стенах появляются первые трещины, тонкие, похожие на морщины, тянущиеся по коже Гавриила.
— Знаешь, — Вельзевул наклоняется к его уху и проводит языком по коже рядом — вкус идеально чистый, чуть солоноватый, — иногда я жалею, что пришлось отдать тебя на растерзание боссу.
Это почти правда, но как бы ни были забавны все несостоявшиеся вероятности, Вельзевул прекрасно понимает: чтобы компенсировать провал с концом света, нужно было щедро заплатить.
— И улыбнись, а то мне начинает казаться, что ты недоволен.
Гавриил подчиняется — улыбка выглядит пустой и бесчувственной, глаза становятся еще более тусклыми, почти серыми. Будто-то что-то погасло внутри.
Вельзевул тянет его за плечи вниз и Гавриил послушно опускается, ложится на матрас, вытянув руки, позволяя Дагон устроиться удобнее между его разведенных ног.
Наклонившись ближе, Вельзевул легко прикусывает воспаленно-алый сосок, заставляя Гавриила чуть вздрогнуть; здесь у кожи уже более кисловатый вкус, как будто слизь просочилась сквозь ткани тела и проступила вместе с потом.
— Ты же любишь нас?
Еще одна судорога, более отчетливая — комната снова содрогается в ответ, свет становится более тусклым, нездорово-желтоватым, потолок надвигается ниже, и тонкие трещины в штукатурке расползаются шире.
— Люблю. — Гавриил улыбается.
Вельзевул придвигается ближе к краю кровати и впивается обеими руками в его бедро, не давая сдвинуть ноги. Расслабленные мышцы кажутся податливыми, как хорошо размятая глина, нежная бледная кожа — мягкая, чувствительная, будто специально создана для того, чтобы на ней расцвели лиловые синяки. Вельзевул чувствует, как возбуждение постепенно нарастает: набухающий яйцеклад становится толще, раздвигая губы вульвы, готовясь показаться наружу — конечно, не стоит ни откладывать в Гавриила новые яйца сразу же после извлечения этой партии бесов, ни переполнять его слизью — надо дать ему немного восстановиться.
Дагон снова раздвигает пальцы шире, проверяя, достаточно ли хорошо растянулась дырка, и поворачивает руку ладонью кверху, медленно заводя глубже, чтобы подцепить оболочку икринки. В белесой слизи, вытекающей из Гавриила, появляются розоватые, чуть мерцающие прожилки кровавой примеси, и Дагон скалится, подаваясь вперед. Она замирает на несколько секунд, снова давит другой рукой на купол раздутого живота Гавриила, проталкивает руку чуть глубже — и, секунду спустя, начинает тянуть.
Продолжая обеими руками сжимать бедро Гавриила — мышцы то напрягаются, то расслабляются снова — Вельзевул с любопытством наблюдает за тем, как из раскрытой дырки один за другим вываливаются сгустки слизи, теперь уже явно окрашенной свежей кровью, а потом, наконец, показывается полупрозрачная стенка икринки. Дагон подхватывает ее, резко разворачивая руку — движение слишком грубое, на краю дырки слева проступает кровь и Гавриил шипит от боли, но Дагон только молча наклоняется ближе; икринка лопается и мутная околоплодная жидкость смывает кровь с трещины — но тут же появляется новая, такая же яркая.
Дагон продолжает тянуть и Гавриил впивается пальцами в покрывало, на котором тут же проступают бурые разводы, будто от застиранных старых пятен крови или рвоты. Потолок комнаты покрывается мелкими трещинами, когда Гавриил, больше не в силах сдерживаться, стонет в голос, запрокинув голову, открывая взгляду свое нежное горло. Его лицо искажается от боли — и точно так же искажается вся комната.
Запах сирени возвращается, но теперь к нему еще отчетливее примешивается запах гнили.
Мышцы Гавриила эластичнее человеческих, Дагон без труда удается раскрыть его достаточно, чтобы можно было подцепить все еще свернутого клубком бесенка обеими руками и он, наконец, вываливается наружу, вместе с отметками оболочки разорванной икринки. С тихим вздохом, Гавриил снова откидывается на спину, полностью расслабляясь; ему явно все еще больно, но он позволяет себе воспользоваться передышкой.
Вельзевул нежно гладит его бедро, прежде чем взглянуть Гавриилу между ног. Раскрытая кровоточащая дырка пульсирует, подтекая слизью, мышцы пытаются снова сомкнуться, но способны лишь неплотно обхватить пальцы Дагон, снова запускающей руку внутрь Гавриила. Его тело восстановится и излечит все повреждения, все ссадины, все раны — не останется ничего, кроме воспоминаний, если только он сам не захочет стереть их бесследно, превращая собственную душу в подобие этой комнаты: отвратительно, безупречно чистой клетки.
Придвинувшись ближе, Вельзевул осторожно стирает с его лица последние капли спермы Хастура и, проведя пальцем по верхней губе, без слов приказывает раскрыть рот шире. У Гавриила красивый рот — губы тонкие, но очерчены чувственно, когда они кривятся в немом вскрике — это всегда выглядит страстно, почти порочно, и маленький шрам, приподнимающий уголок рта, только подчеркивает это.
Яйцеклад набухает сильнее и Вельзевул чуть сводит бедра, чтобы сжать его плотнее. Еще немного — и тонкое отверстие в головке приоткроется, выпуская наружу слизистые сгустки ложных яиц: они похожи на настоящие, только бесплодны, и их оболочка чуть более податлива. Вельзевул снова думает о том, как приятно было бы просто затолкать Гавриилу в глотку, пока Дагон вытаскивает своих бесов. Наполнить его тело заново, не давая ему простаивать — но это напрасная трата сил и времени, а Вельзевул не может себе такое позволить, как бы велик ни был соблазн.
Еще один вскрик боли — и свет в комнате мигает. Углы заполняются тенями, такими густыми, будто они нарисованы.
— Тебе нравится, Гавриил?
Он кивает, закусывая губу, отчаянно пытаясь сдержать очередной стон. На его сильной, крепкой шее, вздуваются жилы — они стали темнее, кровь уже портится, скоро он станет бесполезным куском мяса, безмозглой игрушкой, с которой можно лишь развлечься, чтобы скоротать время. Скомканное покрывало ветшает на глазах, превращаясь в выцветшую грязную тряпку. С потолка осыпается штукатурка, а стены точно склоняются ближе, чтобы подслушивать; вся комната кренится, кривится, ломается, рушится — чудеса, из которых она соткана, перерождаются, будто плоть, становящаяся раковой опухолью.
Вельзевул слышит влажный звук с которым очередной новорожденный бес падает на пол. Запах сирени тонет в запахе крови.
— Ты бы хотел, чтобы это продолжалось вечно, правда?
— Да, — выдыхает Гавриил.
Если он ответит иначе, то будет наказан. Не только ими — хотя, конечно, Хастура такой ответ расстроит. Каждый раз, когда Гавриил признает вслух, что падение было глупостью, петля его собственной гордыни захлестывается на шее все сильнее. Он оказался здесь потому, что не смог с достоинством принять последствия поражения.
— Думаю, это все. — Дагон медленно поднимается, очищая руки простым чудом.
Она вполне справилась бы со всем вдвоем с Хастуром, Вельзевул здесь только ради развлечения. Ради возможности подогреть свою похоть приятным ожиданием. И, пожалуй, лишний раз насладиться победой. Потому что иногда возможность избежать наказания — тоже победа.
Свет в комнате остается тусклым, но больше не мерцает, трещины в стенах не расходятся шире. Дыхание Гавриила постепенно выравнивается.
— Я хотел его трахнуть еще раз, — в голосе Хастура звучит разочарование, но он не пытается высказать его более открыто. Дагон все еще носит более высокий титул и он нечасто решается с ней спорить.
Вельзевул не смотрит, но легко может себе представить все подробности: бесполезно болтающиеся член и яички, опухшая от мелких разрывов промежность, мокрая от слизи, смешанной с кровью, безобразно растянутая дырка — не самое возбуждающее зрелище. У Хастура низкие стандарты, но Гавриил нужен ему величественным, похожим на прежнего великолепного архангела, иначе все теряет смысл.
— Я подожду, — Дагон отвечает спокойно, без насмешки.
— Лучше в другой раз.
— Я тоже так думаю. Увидимся через пару дней, — Вельзевул гладит его по подбородку и Гавриил закрывает глаза. Едва заметные слезы выскальзывают из-под век, чтобы потеряться во влажной испарине.
Он не позволяет себе заплакать, какой бы сильной ни была боль. Эта нелепая гордость украшает его лучше, чем украсили бы любые шрамы; она отражает разом его прежнее ангельское величие — и грех, который привел его к падению. Гавриил не утратил ее даже теперь, и, возможно, это означает, что однажды от него не останется ничего, кроме этой гордости. И красивой пустой улыбки.
Прежде чем уйти, Вельзевул наклоняется и целует Гавриила в губы. У поцелуя вкус тухлого мяса и гниющих кладбищенских цветов.
Прекрасно.
).
Все небось макси пишут на фб
Вчера в ночи читал, собрался сейчас комментировать и нетъ 
вдруг моя заявка, вдруг моя
