Сначала эпиграф.
"Диво видел я в Славянской земле на пути своём сюда. Видел бани деревянные, черные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и подымут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студёною, и только так оживут. И творят это постоянно, сами себя мучат аки в преисподней, и то творят себе не мученье, но омовенье.» Повесть временных лет. Рассказ Андрея Первозванного варягам о русской бане.
Надо сказать, эпиграф с остальным текстом не соотносится примерно никак, кроме упоминания бани и преисподней.
А действие начинается с разговора двух сестер. Старшая подгоняет младшую к старой покосившейся бане, младшая хнычет и боится чертей.
— Не пойду! — Нинка сморщила зареванную мордочку, готовая снова зарыдать. Как заревели у околицы мотоциклы — мамка-то дочерей сразу через окошко спровадила. Наказала Соньке строго: «Як хошь, а немцу в руки не давайтесь! Хоть в болотах ховайтесь, хоть у черта за пазухой!»
Звонко шлепнула пощечина. В унисон ей где-то за пригорком застрекотал пулемет. Разнесся по селу отчаянный бабий вой, и вдруг резко умолк, точно кто пластинку с патефона сдернул. Нинка держалась за щеку и обиженно смотрела на старшую сестру.
— Полезай давай, кому говорю, ну!
— Ай, крапива!
Схватив Нинку поперек туловища, Сонька крякнула — подросла девка за годы — да забросила ее в темное оконце.
Сама Сонька спрятаться не смогла - дверь оказалась закрытой, а при попытке залезть в окно она застряла.
Наконец, бросив бесплодные попытки выбраться, она бессильно свесилась перевести дух и замерла — там, сзади, раздавался разудалый смех и немецкая речь.
— Ja, schau mal, was haben wir denn da! (Ты погляди, что тут у нас!) — говоривший был совсем рядом, перешел на ломаный русский. — Дефочки! Как тебья зовут, дефочки?
На Сонин зад легла чья-то рука. Плача от бессилия, она лягнула наугад, попала в мягкое. Кто-то охнул, следом раздался хохот.
— Ein wildes Schweinchen, nah, Martin? Дикий сфинка!(Вот так дикая свинка, да, Мартин?) — следом кто-то с силой шлепнул ее по заднице, задрал юбку. Кожа мгновенно покрылась мурашками. — Wer hat ein Spieß dabei? (У кого есть вертел?)
— Mein Spieß ist immer bei mir! (Мой вертел всегда со мной!)
Маленькая Нинка не понимает, что собираются сделать, а потом и делают с Сонькой солдаты, но догадывается, что очень скоро они найдут и саму Нинку, и ничего хорошего не произойдет. Прятаться больше некуда, бежать нет возможности, и Нинка начинает, как умеет, молиться.
Ответ на молитву был нестандартным.
— Не аминь! — раздалось скрипучее откуда-то из-под половиц. Дохнуло тошнотворной вонью — будто тухлыми яйцами. Нинка застыла, ни жива, ни мертва, дыхание застряло в глотке. Где-то там, за бревенчатой стеной бани палило яркое летнее солнце, хохотали немцы, стонала заевшая пластинка, а здесь, у каменки, Нинку колотило от пронизывающего мертвящего холода, задувающего из щели в полу. — Не аминь!
— Ты — Бог? — прошептала Нинка туда, вниз, и ужаснулась сама такому предположению. В ответ раздался каркающий смех, рассыпался, размножился, он двоился и сливался с хохотом фашистов за стеной.
— Да, Бог. Для тебя теперь мы и есть Бог. — раздалось в ответ. — Что, хочешь живой из баньки-то выйти?
Вообще, обычно традиционно-европейская нечисть боится креста и молитв, а если не боится, автор как-то обозначает причины. Хотя возможно это придирка.
Немцы, которые возят по деревне патефон на мотоцикле (да, у них играла патефонная пластинка), тоже выглядят странновато.
Тем временем, нечисть предлагает Нинке сделку - пойти к ней в услужение, а в награду
...Отдай нам родную душеньку - хошь тятьку, хошь мамку, да пожирнее, да помоложе...
— Соньку забирайте! — Нинка не сразу поняла, что за слова сорвались с ее губ. Ей просто хотелось выбраться из этой пахнущей могилой избы, хотелось никогда больше не слышать немецкую речь и хотелось навсегда забыть глаза сестры, в которых уже плескалось залитое фашистами безумие. — Только вытащите меня отсюда!
Баня, Сонька и фашисты бесследно исчезли, на их месте появился грузовик с советскими звездами, а после этого сразу начинается следующая сцена - некая Рита, отправив мужа в Витебск, а дочь к друзьям, радуется одиночеству и возможности поспать до обеда, но в дверь позвонили.
— Доставка. Распишитесь, пожалуйста.
Почтальон оказался на редкость симпатичным – белозубый и голубоглазый, с точено-арийскими чертами, он обладал совершенно африканской, иссиня-темной кожей. Одет он был как почтальон из детских книжек — длинное пальто и фуражка. Не удержавшись, Рита даже игриво покрасовалась перед ним в фривольной пижамке пока расписывалась в получении.
Конечно, как не открыть дверь неизвестно кому во фривольной пижамке, как не пококетничать с первым встречным почтальоном? Фирменный шендеровский стиль, над которым даже и гиенить уже не хочется.
Посылкой оказалась обклеенная по кругу скотчем картонная коробка из-под микроволновки. Рита недолго ломала голову над происхождением посылки – в графе «Отправитель» было выведено по-детски печатными буквами: «д.Ерыши, Смоленская обл. Ногтева Нина Петровна»
Нина Петровна - бабушка Риты, которую она видела всего два раза из-за ее плохих отношений с Ритиной матерью.
В посылке оказывается домашнее варенье. Рита ест и ностальгирует.
Незаметно для себя она едва не схомячила всю банку. С удивлением на дне обнаружила какую-то скрутку — гороховые стручки, веточки и будто даже клочок шерсти.
— Приправы, наверное, для вкуса. — успокоила она сама себя. Потом задумалась — а разве в варенье добавляют приправы? Пошла гуглить, перешла по ссылке, другой, а потом и вовсе забыла, зачем открыла браузер.
Рита направляется в ванную, но в ванной ее ждет недобрый сюрприз, там воняет дымом и прыгают непонятные фигуры.
Длинная мохнатая рука выпросталась из мглы, схватила Риту за руку и затянула внутрь. Тут же хлестнули по лицу чем-то похожим на веник, в глаза плеснуло чернотой. С хихиканьем и задорным бормотанием по телу побежали бесконечные пальцы. Они прохаживались по бедрам, щипали за соски, щекотали под ребрами, сжимали ягодицы, щупали там… Холодная склизкая ладонь вынырнула из ниоткуда, залезла в рот и будто пересчитала все зубы. Перед лицом мелькали искры; непонятно было, где верх, а где низ. Ненасытные персты червями копошились по телу, оставляя синяки и ожоги.
— Старовата! — проскрипело наконец многоголосо, будто огласило вердикт. Рита всхлипнула от обиды и боли, после чего ее вытолкнуло из ванной. Она шлепнулась на пол в коридоре, ударившись коленом. На бедре наливался багровый синяк в форме пятерни.
Шендеров-бинго как на подбор: в ванной горит и дымится, там завелась непонятная опасная хрень, но Рита, в первую очередь, обижается на оценку "Старовата".
Выбравшись из ванной, Рита не зовет на помощь, не пытается сбежать из квартиры, не вызывает полицию-пожарных-водопроводчиков, хотя пока происходящее со скрипом, но укладывается в реалистичную картину мира. Какой-то псих открыл дверь отмычкой, залез в ванную и что-то там поджег.
Но Рита лежит на диване и ждет неизвестно чего.
Дождалась прихода мужа.
Муж продолжает реагировать неадекватно. Его реакция на недвусмысленный синяк на теле жены:
— И? Желаешь чем-то поделиться?
— Я… Со мной… — Рита попыталась хоть что-то из себя выдавить, но из горла полился лишь задушенный сип. Как она ни пыталась сказать хоть слово о портале в ад, открывшемся в ванной, что-то скручивало глотку спазмом.
— Понятно. — мрачно подытожил Максим. Больше он в тот вечер не проронил ни слова, и Рита понимала — произошло нечто непоправимое, только она не понимала, что.
Ну, то есть он не пытается узнать, что произошло, хотя с женой явно что-то не так. Даже не ревнует, просто ходит весь день с покерфейсом и загадочно молчит.
Утро началось ничуть не лучше. Максим молча куда-то уехал, едва встав с постели. К ванной Рита подходить теперь опасалась — умылась в кухонной раковине. Есть не хотелось. От одного взгляда на банки с вареньем подташнивало — теперь ягодное месиво напоминало прокрученные через мясорубку кишки. Когда Маша, пританцовывая под музыку из наушников, вошла в квартиру, Рита сидела на табуретке и нервно цедила чай.
Маша - это дочка тринадцати лет, вернулась от друзей. Рита ее никак не предупреждает, и вообще делает вид, что все в порядке. Естественно, Маша через какое-то время идет в ванную.
— Стой! — Рита вскочила с места, опрокинув чашку с чаем, но было уже поздно. Клубы черного дыма вырвались из ванной, поглотили дочь и затянули внутрь. Дверь захлопнулась. Рита бросилась к ванной, принялась крутить ручку, а там, за тонкой деревянной перегородкой шипело, шкворчало, хохотало и в жуткую какофонию вплетался угасающий, чужеродный визг Маши. — Держись, я сейчас!
Рита метнулась на кухню за ножом. Вонзив лезвие в щель между косяком и дверью, она принялась елозить им туда-сюда, надеясь подцепить собачку замка. Неожиданно, дверь распахнулась, и Машу вытолкнуло Рите навстречу, сбило с ног. Нож, к счастью, выпал из руки. Девочка, вся красная, горячая, с налипшим на лицо влажным листком была жива, и сотрясалась от рыданий. Из одежды местами торчали нитки, будто кто-то терзал Машу крючьями. Рита обняла дочь, прижала к себе, и принялась убаюкивать, а ту трясло крупной дрожью. Лишь, когда девочка успокоилась, Рита все же не сдержалась и спросила:
— Они сказали что-нибудь?
Нужды уточнять, кто такие «они» не было, и к ужасу Риты дочь кивнула:
— Сказали… «В самый раз».
Рита продолжает тупить и ничего не делать. Муж не возвращается, они с Машей сидят в комнате, в туалет просятся к соседям.
«Приедет Максим, и мы во всем разберемся» — решила Рита, надеясь, что завтра проблема разрешится сама собой и окажется чем угодно — жестоким розыгрышем, галлюцинацией или какой-нибудь пространственно-временной аномалией. Потому что «старовата» звучало все еще не так страшно, как Машин вердикт
Но до приезда Максима произойдет еще много.
Спящей Маша выглядела совсем ребенком — и не скажешь, что уже тринадцать. Потихоньку мягкие игрушки вытесняли из комнаты плакаты с слащавыми бойзбендами, а одежда становилась все менее «милой» и все более «развязной», но для Риты дочь все еще оставалась той маленькой девочкой с большими наивными глазами и смешной привычкой закрывать лицо футболкой в моменты смущения.
Ага, 13 лет - самое время для развязных нарядов.
Ночью, из коридора, несмотря на закрытую дверь и подпирающий дверь в ванну стул, в комнату заходит давишний почтальон.
Рита решает, что он ей снится, и хочет досмотреть эротический сон, несмотря на то, что " Между ног у него медленно вздымалось нечто громадное, похожее на слоновий хобот."
Почтальон взял Риту грубо, жестко. Она и сама не успела понять, как тот оказался внутри, и вот уже хобот шерудил где-то в утробе. Горячий как кипяток, он изгибался, причиняя болезненное и вместе с тем несравнимое удовольствие. С губ Риты сорвался стон, потом еще и еще. Она уже не думала ни о чем: ни о спящей буквально в двух метрах от нее Маше, ни о Максиме, который все никак не возвращался домой.
Рита, может, и не думает, а вот Максим возвращается, как муж в анекдотах из командировки, в самый неподходящий момент.
— Шлюха! — проревел Максим и врезался всей тушей в Риту. Снес ее, прижал к стене. Африканец куда-то пропал, как будто растворился в воздухе.
Максим саданул сапогом Рите по ребрам, выбив из нее сдавленное хэканье. Еще раз и еще.
— Папа! Что ты делаешь? — Маша проснулась, вскочила, повисла на отцовской шее.
— Ах ты, нагуленыш вонючий! — Максим, примерный семьянин, любящий отец, не чаявший души в дочери, безжалостно ударил ее локтем в лицо. Девочка отлетела в сторону, по лицу бежали кровавые струйки. От этого зрелища Рита, еще не отошедшая от пригрезившейся любовной неги, еще не отдышавшаяся от тяжелых ударов любимого мужа, зарычала, вскочила на ноги. В глубине подсознания проснулись инстинкты разъяренной самки, готовой защищать детеныша до последней капли крови.
Рита швыряет в мужа банкой с вареньем, и тащит его в ванную.
Максим приходит в себя, пытается извиняться и просит выпустить, но из-под двери ванной начинает валить пар и дым вперемежку, и
— Рит, я не знаю... Не знаю, что... Не знаю, что я с тобой сделаю, когда выйду отсюда! – увещевания сменились злобным рыком. – Я вспорю твое блядское брюхо и напихаю туда углей! Я засуну раскаленную кочергу тебе в пизду и проверну сорок четыре раза, слышишь, мразь! Я разорву тебе пасть und werde dich mit meinem Scheiss füttern, bis du ertrinkst, du, dreckige Möse, verfluchte Schlampe, verdammte Hexe! (я буду кормить тебя своим дерьмом, пока ты не захлебнешься, ты, грязная пизда, проклятая шлюха, ебанная ведьма!)
Видать, у Макса что-то повредилось в голове от удара, и тот перешел на какое-то харкающее и лающее наречие, смутно знакомое Рите по старым фильмам про Вторую Мировую.
До Риты наконец доходит, что дальше в квартире оставаться опасно, она хватает Машу и минимум вещей и убегает в никуда.
Билеты пришлось покупать за наличные из карманных денег Маши — карточки оказались заблокированы. И когда успел?
Рита сидела, откинувшись на холодную металлическую спинку сиденья. На коленях у нее лежала Маша и мелко подрагивала.
— Мам, почему не остановимся у тети Тани?
— Потому что у меня говно, а не подруги, — бесцветным голосом ответила Рита, — Хоть бы одна сука приютила, так ведь как сговорились...
Даже если предположить, что Рита - домохозяйка без своего дохода, почему у нее нет ни одной личной карточки на хозяйство и булавки? Свежеспятивший муж до начала мистики с чертями выглядел адекватно, как и сама Рита. Ну, и держать при себе хоть немного нала на случай глюкнувшей карточки - разве не все так делают?
Рита с Машей едут к бабушке, приславшей посылку.
Добираются долго, на перекладных, водитель последнего, почти пустого, автобуса, начинает рассказывать об отношении местных к бабке.
Ох, не ходил бы я к ней. Гиблое это дело. Безбожное. У меня кум как-то ходил живот отшептать — то ли грыжа, то ли еще чего. Болело страшно. Принес подгон, как положено. Бабка на него поглядела одним глазком, да говорит — иди, мол, спать ложись. Он, значит, лег, а не дышится. Глядит — а у него на груди сидит кто-то и прямо лапами в кишках ковыряется. Вынул что-то — и грызть. Кум хотел на помощь звать, а не зовется… Наутро фельдшер приезжал осматривать — сказал, не грыжа у него была, а аппендицит. Все допрашивал — кто оперировал, а кум ни бэ, ни мэ. А вот был еще случай…
Уже понятно, что бабка - ведьма, и, скорее всего, та самая постаревшая Нинка с чертями на посылках.
Бабка их встречает очень тепло, хотя и странновато.
Старушка всплеснула руками, распахнула шерстяную шаль, точно крылья, и накрыла родню. В нос Рите ударил удушливый смрад, одновременно похожий на болотную гниль, и на засахаренное, приторное до тошноты варенье из неизвестных ягод — то самое, которое она ела на кухне, когда ее жизнь еще не развалилась на куски.
— Ох, бедные вы мои доченьки! Да за какие-такие грехи-то вам воздается! Ой, виновата я, виновата! За бабкины грехи-то воздалось, все я, дура старая…
Напевный, утробный вой ложился на плечи будто вериги, хотелось упасть на дощатый пол и камлать перед Господом, вымаливая прощения. Такой нутряной и басовитый, что, казалось, баба Нина издавала его не ртом, а напрямую тощим туловом. Еле-еле Рита взяла себя в руки, отстранилась от родственницы, вытерла выступившие слезы.
Может, я чего-то не понимаю, но камланием обычно шаманы занимаются, и не перед Господом обычно.
Маша не поддается бабкиному обаянию.
— Мам, — в Машином шепоте сквозил неподдельный, истовый ужас; тот, что заставляет вставать дыбом волоски на затылке; тот, что заставляет собак и кошек лаять на пылесосы; тот, что испытываешь, когда сталкиваешься с болезненной неправильностью бытия, — Мам, по-моему она мертвая!
— Глупости! — отмахнулась Рита, даже, кажется, не расслышав как следует последнее слово — то ли «тертая», то ли «четвертая».
В комментах к мракопедии уже прошлись по поводу неподдельного ужаса от лающих кошек, но, даже если не придираться к словам, у животных не мистический ужас, а обычный страх перед непонятной гудящей штуковиной.
Бабушка, узнав, что Маша еще не пробовала варенья, тут же всучивает ей банку, и зовет их с Ритой обедать, а потом укладывает спать.
Утро для Риты выдалось недобрым, Риту будет немецкий марш, раздающийся неизвестно откуда.
От странной песни Риту замутило. В голове пронеслись, будто кадры кинохроники, черно-белые картинки: немцы фотографируются напротив сожженной деревни; немцы выстраивают партизанов перед расстрелом; скалит зубы в последней гримасе повешенная Зоя Космодемьянская. Гадкий калейдоскоп смердел отмороженными пальцами, сожжеными телами и смертью. К горлу подкатило и вылилось на половицы. Свесившись с кровати, Рита долго и мучительно блевала, пока на дощатом полу не растеклась темно-багровая лужа с белесыми вкраплениями картофеля. Тут же обоняния коснулась какая-то затхлая, застарелая вонь, будто в бабушкином доме под половицами пряталась целая семья бомжей. Мертвых бомжей. Взгляд, привыкнув к темноте, панически обшаривал помещение. И как она раньше не замечала? На бревнах обосновался густой мох, в дальнем углу росли бледные, как пальцы мертвеца, поганки. Все покрывала сажа, копоть и толстый слой пыли, точно за избой не ухаживали вот уже много лет. От перины несло сырой гнилью и… шашлыком. В этот момент Рита поняла, что в кровати она не одна – ноги под одеялом коснулось что-то мягкое, волокнистое, похожее на разваренное мясо.
Вместо Маши рядом с Ритой лежит давешний мистический почтальон, теперь понятно, что его кожа черная не от пигмента, а от того, что обгорела. Сквозь кожу проступают языки пламени, но почтальон, не замечая огня, лезет к Рите, бормоча про горячую женщину и желание с ней зажечь.
Рита убегает от него и ищет Машу, обыскав все, бежит к бане, из которой раздается песня и идут клубы дыма. Бабка ее там ждет.
Глаза еще не привыкли к темноте, а баба Нина скомандовала:
— Крестик сыми! В баню с крестом не положено.
— Я… кха-кха... — Рита закашлялась — глотку все еще драло, будто наждачкой, — Я не ношу.
— Ну и добре. Ближе поди. Вишь, как блазнит-то? Подвела правнучка...
От каменки дышало жаром; Риту мутило от тяжелого духа нагретого дерева и как будто серы. Со всех сторон пекло, будто в микроволновке; мысли сделались вязкими, тягучими. Рита шагнула на голос — раз, другой, и застыла. В дрожащем свете печи нагая Маша казалась особенно худой и уязвимой. На животе, лице и бедрах четко вырисовывались темные пятна сажи в форме ладоней. Рита сглотнула, коснулась дочери и отдернула руку, обжегшись. Ошметки кожи налипли на пальцах, обнажив шкворчащее мясо. Маша варилась заживо прямо у нее на глазах. Тлели коротко стриженые волосы с розовой прядкой, пузырились губы.
— Но согласилась она, не согласилась. Все ж сделала как положено — и скрутки подложила, и вареньицем накормила... — самозабвенное стариковское бормотание булькало одновременно со всех углов, приглушенное ревом пламени. Рита пошатывалась, зарывшись пальцами в волосы и смотрела на собственное дитя, что на ее глазах заживо пригорало к доскам.
— Нет-нет-нет… — шептала Рита, отчаянно отрицая реальность. Не может быть так, чтобы все это происходило с ней. Не может быть так, чтобы муж обратился диким зверем, а дочь расплавилась до костей. — Нет, это не по-настоящему, это мне все снится-снится-снится… Проснись! Проснись! Это неправильно! Неправильно!
— Вот, и я говорю — неправильно, — вторило ей квакающее с потолка эхо, — Они ж как сказали — до сороковин родной кровиночке передам, и отпустят меня. Передам — и отпустят. А она не взяла. Сколько я ей ни сулила, каких щедрот ни обещала — ни в какую, дрянь крашеная. Ничего-ничего, все равно моя будет. Пропарится, прогреется, проймет ее пар пекельный, на все согласная будет, на все…
Рита бросается на бабку, та уворачавается, демонстритует многочисленные конечности и нечеловеческую анатомию, а потом начинает рассказывать про чертей с самого начала.
Баба Нина так и прожила всю жизнь в статусе деревенской ведьмы, лечила и помогала другим, а со своей семьей не ладилось, "Такова уж такса — кто с ведьмой поведется, горя не оберется." После всех возможных вариантов несчастных случаев и криминала, в живых остались тихо спившийся третий муж и единственная дочка, которая сбежала в 16 лет, и ведьмин дар перенимать не желала.
Кстати, еще одна странность, не согласующаяся с пафосным договором - у нее просили только одну родную душу, а не всех.
Когда здоровье стало совсем сдавать, Нина попыталась самоубиться, но шнур, на котором она вешалась, оборвался, а Нина попала в знакомый ад.
Обреченно крякнув, баба Нина поднялась на ноги и, переставляя ставшие непослушными конечности, дошла до двери. Там, за тонкой деревянной перегородкой сквозь музыку и задорное улюлюканье немчуры до нее доносилось ритмичное болезненное всхлипывание, отозвавшиеся в застывшем сердце черным безотчетным ужасом. Принимая неизбежное, баба Нина отворила дверь.
В коляске аспидно-черного мотоцикла у околицы вращал пластинку граммофон. Черти стояли полукругом, лицом к ней, теперь уж не таясь и не кокетничая — в своем истинном облике. Самый крупный, с надвинутой на морду фуражкой в офицерском плаще был по центру и ритмично двигался в той, что когда-то была ее сестрой Софьей.
Гниющий и разваливающийся Софьин труп заявляет, что от нее осталось совсем немного, бесам нужна следующая жертва, и до сороковин Нина должна им привести еще одну родную душу.
Помучившись остатками совести, Нина варит колдовское варенье, и отправляет его единственным оставшимся родственницам.
Рита, обхваченная окоченевшими старческими конечностями, едва соображала от жары и вида собственной дочери, чья кожа уже начала отслаиваться крупными шматами. Местами плоть надувалась пузырями, подобно турецким лепешкам, и лопалась, разбрызгивая кипящую на лету кровь.
— Не можно мне к ним. Никак не можно. Смертушки простой человеческой хочу, в землице лежать, да Страшного Суда ждать, а эти… О, эти не выпустят. Всю душу сожрут, покудова ничего не останется. Я сестрицу-то видала, Соньку, они знатно с ней потешились, а нынче мой черед пришел. Я-то дура старая думала — соскочу, один смертный грех на другой сменю, да приговор себе смягчу. Ан-нет, не отпускают за просто так — им души человечьи подавай. А работают-то они как — загляденье. Любого мужика охмурят, любую хворь излечат. Опухоль раковую зубами выгрызают. Что хошь могут...
С трудом соображая, Рита, все-таки, понимает, что единственный выход для нее сейчас - это принять бабкину вахту, и самой стать ведьмой, чтобы вернуть дочь.
— Возьмешь? Ты? Да ты ж мое золотце, ох спасибо, спасла дуру старую. Сколько смогу, покуда губы в порошок не сотру — за тебя молиться буду, за душеньку твою, хорошая моя, Ритуля…
— Давай уже, тварь! Дав…
Визг Риты прервало что-то холодное и будто резиновое на ощупь, прижавшееся к ее губам. Спустя секунду, она осознала — это баба Нина. Рита было отдернулась, но окоченевшие лапы держали крепко, не давая ей оторваться от поцелуя, а в глотку текло что-то кислое и прогорклое, похожее на ожившие макароны. Неведомо как, старуха продолжала говорить:
— Вот так, дочка, вот так. До самого дна, до последнего грешка. Все твои, все твое! Да ты не кочевряжься, ты их итак с вареньицем наелась, то так — остатки сладки. А как ты думала? Черти, они ж через грехи к нам приходят, на грехах жируют, ими живут, в них и обитают. Долго я жила, много грешила, таперича потерпеть придется. Оно, конечно, ведьме-то путь в рай заказан, да мы всеж попробуем, как-нибудь через щелочку, через дверцу потайную. Господь же всех прощать велел, глядишь, и для меня прощение найдется… Ну все-все, не дергайся, всего ничего осталось…
Когда последний глоток дряни осел кашлем на горле, хватка ослабла, и Рита оттолкнула старуху. Та свалилась безжизненным кулем, и Рита смогла ее, наконец, разглядеть. На полу лежала нагая и совершенно обыкновенная бабка с обвисшими грудями и благостным умиротворением на застывшем лице. Разве что огромный разрез через весь живот и выпотрошенное нутро напоминали о том, что посреди бани лежит мертвая ведьма, теперь упокоившаяся окончательно.
И дальше, практически, хеппи-энд: Рита вытаскивает Машу, черти ей возвращают прежний облик и здоровье, а потом
— Я знал, что ты согласишься! — интимно прошептал над ухом знакомый голос Африкана. Горячее дыхание коснулось шеи. — Приказывай, моя госпожа.
И Рита недолго думала над следующим своим желанием:
— Верните эту старую блядоту туда, где ей самое место…
Престарелая Нина возвращается в прошлое, в тело шестилетней девочки, в баню к немцам.
— Изыди! Изыди, нечистый! — вопила истошно Нинка, закрывая глаза руками и отползая под полок, пока начищенные до блеска сапоги топтали дощатый пол бани. Расстегнутая ширинка выпускала на свет не человеческий орган, но саму суть боли, ужаса и душегубства. Испещренный раскаленными лезвиями, истекающий кислотной смазкой, дрожащий от собственного жара в мареве перегретого воздуха, он будто корабельный киль разрезал пространство на пути безраздельного властителя Нинкиного ада. Под прямоугольными усами щеточкой расползлась неестественно-добрая, почти отеческая улыбка.
— Nah, du, kleine Ferkel, weißt du, wie mein alte Freund immer sagt? Jedem das seine! (Ну, маленький поросенок, знаешь ли ты, как любит говорить мой старый друг? Каждому — свое!)
Нинка не знала немецкого, но уловила суть, и последние остатки разума покинули ее вместе с истошным визгом, оставляя наедине с мучительной вечностью.
Мучительная же вечность оставляет нам много вопросов.
Моральные вопросы можно отбросить сразу, Шендеров еще в том интервью сказал, что его главная цель - показать читателю, что справедливости в мире нет, и магическое мышление бесполезно. То есть, можно даже не предполагать, по каким законам и правилам действуют монстры, говорить о осмылсенности договора с явно недееспособным ребенком тоже довольно бессмысленно.
Но вот практический вопрос - если эта нечисть питается душами, с удовольствием мучает души, но может дотянуться только до родственников договаривающегося, зачем они изводили этих самых родственников, им же было выгодно, чтобы у Нинки было много детей и внуков, которых они бы соблазняли и заставляли творить хуйню?
Ну и образ самой Нинки. Она единственный раз полусознательно предала сестру, потом, похоже, не делала зла сознательно, и даже ведьминскими средствами пыталась лечить людей, а не убивать, внучку и правнучку сдала, только когда совсем приперло. Или нет? По описанию образ довольно мерзкий, гниющая заживо старушенция, но автор не раскрывает и даже не намекает, насколько она преступница, а насколько жертва.
Ну, и общая придурковатость сюжета и пресонажей на высоте.
. Я не знаю, как это, блять, комментировать, это прекрасно само по себе.
