– Полагаю, на этом всё.
Лань Сичэнь дописал последний иероглиф и отложил кисть.
Цзян Чэн кивнул. Теперь, когда с формальностями было покончено, он сразу же ощутил порыв отправиться домой, но это было бы не слишком вежливо, так что он потянулся к стоящей перед ним пиале с чаем. Вообще-то, он предпочел бы решать деловые вопросы перепиской, но стоило признать: в этот раз было проще один раз приехать и обговорить всё на месте, а не затягивать дело ещё больше письмами. Они с Лань Сичэнем и Лань Циженем удивительно быстро пришли к соглашению.
– Что касается тех бумаг, о которых мы говорили – это займёт время, но я постараюсь выслать вам их как можно скорее.
– Благодарю вас, Цзэу-цзюнь.
Он уловил слухом тихий шорох и опустил правую руку к полу. Шаньдань, его деймон, всё это время лежала рядом, свернувшись кольцами, но теперь хотела занять более привычное место. Её тяжесть знакомо и успокаивающе легла на плечи.
Деймоны Лань Сичэня и Лань Циженя имели вид журавлей. Цуйсюй, спутница Лань Сичэня, склонила набок голову и заглянула в письмо, а потом сказала:
– Или можно будет передать их с Лань Сычжуем и Лань Цзинъи.
У неё был очень приятный голос, негромкий и мягкий.
– Или так, – согласился Лань Сичэнь, ласково погладив светлые перья, – насколько я помню, они совсем скоро должны отправиться к вам.
Лань Цижэнь хмыкнул, и Цзян Чэн уловил в этом лёгкое недовольство.
– В последнее время наши адепты часто бывают в Пристани Лотоса. Надеюсь, они не сильно досаждают вам, Цзян-цзунчжу.
Цзян Чэн пожал отяжелевшими плечами. Говоря откровенно, Лань Сычжуй и Лань Цзинъи прибывали не столько в Пристань Лотоса, сколько к Цзинь Лину. Цзинь Лин вполне успешно мог бы принимать друзей и в Башне Золотого Карпа, но предпочитал для этого дом дяди – и хотя поначалу присутствие чужих адептов и в самом деле мозолило ему глаза, Цзян Чэну всё-таки было приятно, что племянник чувствует себя у него так привольно. Кроме того, это был повод чаще видеть самого Цзинь Лина. Он не возражал.
– Не стоит беспокойства, Лань-лаоши. Юноши прекрасно умеют себя держать и не доставляют никаких проблем.
Тут он, конечно, немного покривил душой. Оказываясь в одном месте, эти трое – или четверо, если к ним присоединялся Оуян Цзычжэнь – разом скидывали лет пять от своего возраста, но Цзян Чэн не видел в этом такого уж большого прегрешения.
– Лань Цзинъи стоило бы проводить больше времени в Облачных Глубинах и сосредоточиться на своём совершенствовании, – продолжил Лань Цижэнь. – По крайней мере до тех пор, пока его деймон не примет окончательную форму.
Цзян Чэн посмотрел на него с удивлением. Шаньдань зашевелилась, обняла его чуть плотнее. Сложно было сказать, что удивило Цзян Чэна больше – сам этот факт или то, что Лань Цижэнь говорил об этом так открыто. Цзян Чэн постарался припомнить, замечал ли он это раньше – на ночных охотах ли, в Пристани ли Лотоса – но нет, при нём деймон мальчика всегда держал форму зайца. Момент, когда деймон обретал окончательную форму, принимался как показатель зрелости, свидетельствующий о том, что в душе и характере человека формировался некий стержень, на который он будет опираться в дальнейшем. Как правило это происходило в юношестве и к возрасту Лань Цзинъи деймон уже должен был определиться. На тех, у кого этот процесс затягивался, смотрели обычно свысока, снисходительно – как и на тех, кто слишком долго не может сформировать золотое ядро. Даже Цзяюнь, деймон Цзинь Лина, который был младше, уже имел устоявшуюся форму.
Шаньдань быстро и едва ощутимо коснулась щеки Цзян Чэна языком.
Лань Сичэнь слегка улыбнулся – он заметил удивление собеседника и оно, кажется, позабавило его.
– Гусу Лань воспринимает принятие окончательной формы не как случайное событие, а как направленную работу над собой: медитацию, совершенствование. Лань Цзинъи и в самом деле может быть слишком порывистым. Но он ещё юн, и у него есть время. Я не думаю, что стоит безвылазно держать его в Облачных Глубинах, дядя. Пусть отправляется. Иногда новые впечатления служат тем самым необходимым толчком.
Лань Цижэнь издал неопределённый звук, но досадливо кивнул.
– Как скажете, Лань-цзунчжу.
– Цзян-чжунчжу, желаете ещё чая?
– Цзян Чэн, – едва слышно позвала его в самое ухо Шаньдань, и Цзян Чэн вздрогнул и с трудом вынырнул из своих мыслей.
– Нет, благодарю. Нам пора отправляться домой.
Он поднялся и поклонился.
– Цзэу-цзюнь. Лань-лаоши.
– О чём задумался? – спросила Шаньдань, когда они покинули пальвион.
– Угадай, – хмуро ответил Цзян Чэн и огляделся. Теперь ему надо было найти Цзинь Лина, который, разумеется, не упустил случая напроситься с ним в эту поездку и увидеться с друзьями.
Шаньдань вздохнула – все её тяжелое чешуйчатое тело вздрогнуло.
– Хочу домой.
– Я тоже, – Цзян Чэн коротко погладил змею, – сейчас полетим.
– Жаль, что мы полетим не одни.
Цзян Чэн не ответил. Он знал, о чём говорит Шаньдань, но что толку это обсуждать? Они в любом случае будут не одни.
Он нашёл Цзинь Лина в отдалённом уголке Облачных Глубин, там, где и рассчитывал, и ещё издалека услышал голоса. Все трое были тут – они стояли кругом и оживлённо что-то обсуждали. Лань Цзинъи громко расхохотался и тут же воровато огляделся по сторонам; он-то и заметил Цзян Чэна.
– Цзян-цзунчжу! – Лань Сычжуй и Лань Цзинъи поклонились ему, когда он подошёл ближе. Цзян Чэн кивнул в ответ и скользнул взглядом по их деймонам. Они смотрелись рядом почти смешно: маленькая и аккуратная крольчиха Лань Сычжуя и длиннолапая зайчиха Лань Цзинъи.
Всё ещё было сложно поверить, что это не окончательная форма.
– Цзинь Лин, нам пора.
– Хорошо. До встречи!
Когда они уходили, Цзян Чэн коротко оглянулся. На его глазах зайчиха подскочила в воздух и в следующий миг закружилась вокруг головы Лань Цзинъи птицей.
Когда они добрались до Пристани Лотоса, день уже переломился к вечеру. У Цзян Чэна не было больше особых дел на сегодня; сразу по прилёту он отдал несколько распоряжений и с чистой совестью отправился к себе.
Он задвинул дверь, переложил Шаньдань с плеч на постель и со вздохом облегчения скинул верхнее платье.
– Хорошо, – сказал он в воздух.
– Да, – ответила Шаньдань и превратилась в собаку. – Хорошо.
Она потянулась и улеглась на бок. Цзян Чэн сел рядом и погладил её по голове. Они оба знали, как важно выглядеть правильно. Они оба могли быть самими собой только вдвоём.
Когда-то давно Шаньдань почти приняла постоянную форму. Когда они были детьми, Шаньдань часто бывала щенком и Цзян Чэн мечтал, что однажды, когда они вырастут, она навсегда станет собакой: большой, могучей, красивой. Эти мечты разбились быстро: сначала о слова матушки, которая ясно сказала ему, что деймоны-собаки бывают или у слуг, или у представителей семьи Вэнь, а Цзян Чэн, очевидно, не является ни тем, ни другим; потом о появление Вэй Усяна, у которого даже такая собака, разумная и предсказуемая, вызывала слёзы и страх. Они приняли это, и к его юношеству Шаньдань всё чаще принимала форму змеи, похожей на ту, что была у матушки – и лёгкое одобрение, которое светилось в её глазах, позволяло им обоим примириться с этим.
Потом случилась война. Потом случилась история с золотым ядром. Что-то из этого – а может быть, и то, и другое – повредило нечто в нём, а значит, и в Шаньдань. Цзян Чэн не понимал, что именно подломилось в них; но как однорукий калека никогда не сможет взяться за меч двумя руками, так и Шаньдань не могла остаться в одном, окончательном виде. Она всегда была змеёй за пределами его покоев и лишь изредка, когда они были одни и никого не было вокруг, позволяла себе превратиться в птицу.
Им обоим приходилось постоянно притворяться, и это давно стало привычкой. Раньше Цзян Чэн, случалось, злился и кричал на неё – ну почему она просто не может перестать превращаться! – но это было настолько же умно, насколько умно орать на своё отражение в зеркале.
Никто не знал. Даже Цзинь Лин не знал. И не нужно ему было это знание.
Он прилёг на постель, прислонился головой к собачьей спине.
– Ты чувствовала, что с его деймоном что-то не так?
Шаньдань поняла его.
– С Бяо? Немного, может быть. Но деймоны молодых людей... даже если они уже приняли свою форму, от них всё равно исходит другое ощущение. Будто они ещё могут превратиться.
Цзян Чэн помолчал. Бяо, точно: так звали спутницу Лань Цзинъи.
– А она может понять, что с тобой... что ты ещё можешь превращаться?
– Я не знаю. Но должно ли это нас беспокоить? Они никогда не посмеют об этом сказать.
Он не ответил. Ему не должно было быть дела до чужого адепта, но это знание его растревожило, пробудило собственные печали, которые он обычно игнорировал и заталкивал поглубже. До чего это было глупое чувство! Он совершил невозможное, он вернул Пристани Лотоса и ордену Цзян былое величие, он мог по праву этим гордиться... но чувствовал себя порой самозванцем в собственном доме только из-за этого притворства.
Что ж, юному Ланю повезёт, если его проблема окажется временной.
– Прости, – тихо сказала Шаньдань, – я не могу ничего с этим сделать, ты же знаешь.
– Не надо. Это всё из-за меня и ты в этом не виновата.
– Нет, не из-за тебя.
Цзян Чэн промолчал. Спорить со своим деймоном – то же самое, что спорить с самим собой, только ещё хуже. Собственный голос в своей голове он хотя бы умел заставить замолчать.
Через несколько дней в Пристань Лотоса прибыли юноши из Лань. Лань Сычжуй в самом деле передал ему необходимые бумаги и на этом их короткое взаимодействие было закончено. Они и в самом деле достаточно часто бывали здесь в гостях и успели познакомиться с адептами Цзян, но основное время, конечно, проводили с Цзинь Лином, который чувствовал себя здесь как у себя дома – и это было хорошо. Через пару дней юноши собирались на ночную охоту, и сначала Цзян Чэн планировал пойти с ними. Сейчас в окрестностях не происходило ничего серьёзного, со слабыми противниками они отлично справятся и без него, но всегда было полезно размяться и глянуть на подготовку Цзинь Лина.
Сейчас он подумывал, что стоит от этого отказаться. Всякий раз, когда он видел молодых людей, его взгляд сам собой притягивался к Лань Цзинъи и Бяо, и тревожные, изматывающие мысли наводняли голову. «Медитации и совершенствование», сказал Лань Сичэнь, но Цзян Чэн чего только не перепробовал в своей жизни. Он так боялся, что кто-то узнает, не хотел себе признаваться в этом, но всё равно боялся. Он достаточно наслушался о себе в молодости, в то тяжелое время, когда его знания, умения, компетенции, способности был готов поставить под вопрос кто угодно – и был так не готов к этому возвращаться.
Озеро тихо плескалось у самого причала, шёлковое от молчаливой ночной темноты.
Это был старый причал, который уже не использовали: иногда здесь купались адепты, но больно далеко было сюда идти, а всё вокруг поросло огромным, выше человеческого роста, тростником. Цзян Чэн любил приходить на него, когда темнело; отгороженный от всего мира, он мог смотреть на гладкую большую воду и отдыхать, уверенный, что никто его не потревожит. Здесь было до того спокойно, что даже Шаньдань изредка – как сейчас – могла изменить своему обычному облику. Сейчас его спутница плавала вдоль мостков в облике утки, ныряла иногда без всплеска в прохладную ласковую воду.
Здесь Цзян Чэн мог наконец оставить позади тревожные мысли и отдохнуть. Здесь он мог позволить себе мысль, что всё не так уж плохо. Он улыбался, глядя, как радуется купанию Шаньдань. Он знал, что иногда деймоны, у которых уже определилась форма, с ностальгией вспоминают детские годы – как было хорошо, когда в любой момент можешь поплыть, побежать, полететь. Если смотреть на дело так, может быть Шаньдань даже повезло... если бы не приходилось обменивать это на годы бесконечного притворства и страха быть разоблачёнными.
Шаньдань вдруг подняла голову и встревоженно окликнула его:
– Цзян Чэн!
Она выпорхнула на мостки и легла на них змеёй. Это заняло всего мгновение, которого Цзян Чэну хватило, чтобы оглянуться и увидеть, как раздвинулся у мостков тростник.
Он вскочил на ноги и они с Лань Цзинъи уставились друга на друга. На лице юноши было написано до смешного глупое, изумлённое выражение – едва ли он ожидал столкнуться тут в ночи с главой ордена!
«Или же, – заботливо подсказал Цзян Чэну его разум, – он увидел, как превращается Шаньдань».
– Что ты здесь делаешь? – тихо сказал он, зная, как зловеще это звучит. Этого оказалось достаточно, чтобы Лань Цзинъи наконец отмер и торопливо склонился в глубоком поклоне.
– Цзян-чжунчжу! Пожалуйста, простите меня. Я не знал, что вы здесь, и не посмел бы...
Цзян Чэн кашлянул и повторил уже ровнее, но всё также недобро:
– Что ты здесь делаешь?
– Я... мне не спалось и я хотел побыть один и искал, где никого не потревожу... приношу свои извинения.
Он всё ещё стоял в поклоне и исподлобья посматривал то на него, то на Шаньдань. Цзян Чэн нашел взглядом Бяо: она стояла у ног Лань Цзиньи, наклонив голову и прижав к спине уши.
Достаточно было одного слово, чтобы незваного гостя отсюда как ветром сдуло. Цзян Чэн прогнал бы его без единого сомнения... если был бы уверен, что Лань Цзинъи ничего не заметил.
Как он мог быть уверен?
Он мог бы предположить, что даже увидев не предназначенное для его глаз, Лань Цзинъи не побежит рассказывать об этом всем вокруг только чтобы рассказать, но одновременно с этим знал, что из всех адептов Лань именно у этого – самый несдержанный язык. Он может сказать лишнее без злого умысла, просто не подумав.
Но что, если в Цзян Чэне просто говорит страх?
Он понятия не имел, что должен сейчас сделать. Как должен себя вести. Как должен выяснить...
Цзян Чэн оглянулся на Шаньдань. Она коротко покачала головой и он её понял.
– Ладно, – мрачно сказал Цзян Чэн и поймал опасливый взгляд. – Садись. Или уходи, как хочешь.
По его разумению, любой другой адепт тут же бы исчез. Но этот мальчишка, неизвестно каким образом порожденный орденом Лань, поднял голову, переступил с ноги на ногу и осторожно переспросил:
– Мне правда можно?..
– Сказал же, – хмуро ответил Цзян Чэн и отвернулся. Всё его лицо горело от злости на себя, на собственную беспечность, на Лань Цзинъи.
Какие бы мысли не пригнали сюда Лань Цзинъи, они не нравились ему больше, чем остаться наедине с главой Цзян. Он по широкой дуге обогнул Шаньдань и устроился на самом краю мостков. Бяо запрыгнула ему на колени и Лань Цзинъи погладил её по голове.
Цзян Чэн сел рядом со змеёй, отвернувшись в другую сторону. Это не помогло, конечно: присутствие чужака ощущалось кожей и, не чувствуй Цзян Чэна страха быть разоблачённым, он прогнал бы его вмиг. Он посмотрел на Шаньдань почти с отчаянием и она в ответ заползла по его руке на плечи и негромко, чтобы мог слышать только он, сказала:
– Жди.
Этого Цзян Чэн не любил больше всего. Он никак не мог остановить бег мыслей в своей голове. Видел ли он? Если видел, как долго сможет удерживать язык? Кто узнает следующим – Лань Сычжуй или Цзинь Лин? Что он будет делать, если Цзинь Лин спросит прямо? Это ужасное чувство было похоже на бесконечную ноющую зубную боль.
– Ты хочешь поплавать?
Он слегка повернулся. Лань Цзинъи говорил тихо, но его пронзительный голос всё равно долетал до слуха. Юноша склонился над своим деймоном, нежно поглаживая её уши:
– Сейчас нельзя.
И, совершенно неожиданно для себя, Цзян Чэн услышал спокойный, низкий голос Шаньдань:
– Пусть поплавает. Здесь больше никого нет.
Лань Цзинъи стремительно обернулся и Цзян Чэн вдруг увидел в его глазах отблеск знакомого страха. Мальчишка напряженно вытянулся, глядя на них, а потом вдруг свел плечи и вздохнул.
– И правда. Давай, Бяо.
Зайчиха легко спрыгнула в воду и приземлилась на неё уже маленькой уткой с хохолком на затылке. Цзян Чэн пока не понимал, что ему чувствовать. Чего добивалась Шаньдань? Возможности для шантажа, если вдруг что? Это же нелепо.
– Цзян-цзунчжу?
– Что?
Лань Цзинъи снова вздохнул, глядя на уточку, которая радостно скользила по воде.
– Вы... простите... вы никому не скажете?
Этот простой вопрос почему-то вызвал в нём одновременно гнев и смех.
– Адепт Лань, вы считаете, что мне свойственно рассказывать всем вокруг чужие тайны?
– Нет, простите. – Лань Цзинъи помолчал. – Благодарю вас.
Цзян Чэн хотел снова отвернуться, но Лань Цзинъи глядел на него так, будто хотел что-то ещё спросить.
– Цзян-цзунчжу, вы позволите этому адепту задать ещё один вопрос?
– Я слушаю.
Лань Цзинъи молчал ещё дольше, будто набирался храбрости.
– Когда я пришёл, мне показалось... что ваш деймон...
– Тебе показалось.
Он ответил быстрее, чем требовалось, но Лань Цзинъи как будто не заметил, только медленно кивнул и отвернулся к воде.
– Благодарю. Жаль...
Последнее слово он сказал совсем негромко, но Цзян Чэн услышал отчетливо. Если этот дурной и опасный ночной разговор мог стать более невыносимым – то он стал.
– Что ты имеешь ввиду? – спросил он, заранее жалея о каждом сказанном слове и не в силах себя остановить.
Лань Цзинъи сжал пальцы в кулаки, положил их на колени. Он снова молчал, но в этот раз Цзян Чэн дожидался терпеливо.
– Вы видите, Бяо ещё не приняла свою постоянную форму. Это... это тревожит меня. Я знаю, что Лань-лаоши недоволен этим и считает, что я недостаточно работаю над собой. Адепты, что младше меня, уже справились, а мы...
Цзян Чэн задумчиво глядел на юношу. Он наверняка уже предчувствовал скорую беду. Знакомое ощущение.
– И когда мне... показалось, что ваш деймон ещё способен превращаться, я обрадовался.
– Чему? Тому, что не только у тебя не получается? Мне кажется, это должно противоречить правилам Лань.
Лань Цзинъи посмотрел на него с искренним удивлением.
– Нет! Тому, что это не определит всю мою будущую жизнь. Цзян-цзунчжу, все знают, что вы прошли через многое, теперь о вас говорят с уважением. Об ордене Цзян говорят с уважением. Я просто... подумал о том, что, наверное, это не конец света, если всё останется так. Что мы с Бяо сможем с этим справиться.
Цзян Чэн опешил. Подобного он услышать не ожидал. Из него был скверный утешитель и скверный слушатель, тем более в этих тонких юношеских материях, но проблема Лань Цзинъи была так близко ему знакома. Он сам уже прошел через горнило всеобщего сомнения, а мальчишка только чувствовал этот жар – и справедливо страшился его.
Медленно, выбирая слова, он произнес:
– Это не должно тебя определять. Люди говорят многое. И часто лишнее. Но это не значит, что их необходимо всегда слушать. Но ты ещё юн. Я думаю, что твой деймон в конце концов найдет постоянный облик.
– А если нет?
Цзян Чэн вздохнул. Шаньдань нежно потерлась о его шею. Конечно, он не собирался вываливать всё в приступе ночной откровенности - он хорошо умел держать себя в руках.
– Ну, ты ведь подумал, что возможно сделать себе имя и так?
Лань Цзинъи кивнул.
– Если всё останется так, не дай себе самому перечеркнуть всю будущую жизнь. Каждый человек несёт в себе что-то, о чем он боится дать знать другим. Это не значит, что нужно сдаваться. Да и ты не похож на того, кто будет сдаваться.
Юноша ещё раз медленно кивнул; его глаза напряженно блестели. Сидя, он склонился в поклоне.
– Благодарю за совет, Цзян-чжунчжу. Простите, что потревожил вас.
Цзян Чэн неопределённо хмыкнул в ответ и поднялся. Ему нужно было побыть одному: страх и этот странный разговор утомили его.
– Адепты ночью должны находиться в помещении, – заметил он, – не сиди тут до утра.
– Хорошо.
Продвигаясь сквозь тростник, Цзян Чэн слышал, как Лань Цзинъи что-то говорит Бяо, взволнованно и быстро. Шаньдань издала негромкий смешок.
– Я бы тоже могла поплавать. Он смотрел бы на тебя, как на небожителя.
– Этого мне ещё не хватало, – проворчал Цзян Чэн и выбрался из зарослей. Пристань Лотоса, спящая, прекрасная, лежала перед ними.
– Может быть, в другой раз.
ох, бедолага, непривычно такое, да? Сиди больше в нашем треде, тут ЦЧ точно не обидят) А фики... обычно определить негативно настроенных авторов несложно, но комментаторы... да, они разные. Увы 
Но у Корю все чэнсяни (и джен) очень хороши, Дурное лето безумно рекаю - у меня с него началось падение в автора.
