Бусы
Эта странная история произошла в те времена, когда Всемирная информационная паутина только начинала опутывать нас, и дети гуляли во дворах, а не в социальных сетях. Тогда новости о том, что во дворе что-то случилось или случается – прямо сейчас, – расползались быстро. Даже если речь шла о чем-то совсем незначительном – белейшая собачка томной Ларисы Павловны из второго подъезда порезала лапку, на гараже появилась новая надпись, дворовый пьяница оккупировал песочницу и воет там о чем-то, к Костику из четвертого подъезда приехала бабушка из другого города, и она странная, в «хозяйственном» сегодня – санитарный день, а толстому капризному Саше купили новый велосипед с оглушительным звонком… Слух разносился моментально, но при этом – соблюдая загадочный возрастной ценз. Он предпочитал отчего-то или тех, кому меньше восемнадцати, или тех, кто старше шестидесяти. А если в курсе были и те и другие, то это означало, что скоро информация просочится к промежуточным поколениям, потому что она – важная.
Вот и в тот день, довольно жаркий для раннего июня, весь двор моментально облетела новость, что Ленка и Олька нашли интересное. Настолько замечательное и даже прекрасное, что они никому находку не показывают. Дворовый молодняк был заинтригован. Олька с Ленкой, русоголовые сестренки-погодки незначительной внешности, копошились под кустом чубушника у четвертого подъезда, перешептывались и опасливо озирались по сторонам, глаза у них горели, а кармашки что-то заметно оттопыривало. Было также замечено, что обе внимательно рассматривают траву под ногами и копаются то в лопухах, то в подорожнике.
Понаблюдав за ними, остальные дети тоже приступили к поискам неизвестно чего. Они находили пивные крышечки, гайки и гвоздики, тряпочки, белые комки жвачки, похожие на крохотные облачка, бумажки, сигаретные пачки и вещи не совсем приличные. Из интересного нашли только несколько монет и старый значок – октябрятскую звездочку с младенцем-Лениным. Но это было совсем не то.
Самые решительные мальчишки, кратко посоветовавшись в кустах, быстрым шагом направились к чубушнику, под которым паслись Олька и Ленка. Сестренки заверещали и даже попытались отогнать конкурентов палкой, но мальчишки поднажали, и Ленка с Олькой, обиженно скуля и придерживая карманы с неизвестным ценным грузом, отступили к подъезду. Победители немедленно приступили к поиску сокровищ под чубушником, но, как ни странно, не обнаружили ничего, даже пивных крышечек.
Олька с Ленкой сидели на ковре в большой комнате, «зале», как называла ее мама. Восхищенно перешептываясь, они перекатывали что-то с ладони на ладонь, разглядывали, роняли на мягкий и пыльный ковер и снова поднимали. То ли освещение в «зале» было такое, то ли сестренки действительно немного побледнели, а их водянисто-серые глазки слишком уж ярко блестели. Олька и Ленка были похожи на кладоискателей, которые наконец запустили руки, дрожащие от усталости, голода и непременных приключенческих болезней, в сундук с потускневшими драгоценностями.
– У меня шесть, – не сводя глаз с сокровищ, сообщила Олька, и ревниво спросила: – А у тебя?
– Восемь, – коротко ответила Ленка и вся надулась гордостью.
Взрослые галдели на кухне, там что-то стукалось, плескалось и вкусно шипело. Праздновали именины отчима: глянули сегодня в старый отрывной календарь и узнали, что у Александров именины.
Ленка вдруг поняла, что лопнет, если не похвастается.
– Мам! Ма-ам! Мам!..
В комнату, немного покачиваясь и вытирая руки об халат, вплыла мама. Из ее красного рта торчала зеленая огуречная попка.
– Мам, смотри! – Ленка потянулась к ней сложенными «лодочкой» ладонями.
Мама дожевала огурец, сощурила мутноватые глаза, наклонилась поближе, приглядываясь, и вдруг с досадой махнула рукой:
– Да что ты мне голову морочишь!
И ушла обратно на кухонные именины.
На следующий день сестренки выбрались на улицу пораньше, когда во дворе еще колыхались обрывки прозрачного утреннего тумана, а воробьи чирикали так, будто что-то случилось. И первым делом Олька с Ленкой, разумеется, направились к четвертому подъезду.
На лавочке, как раз рядом с кустом чубушника, наслаждалась свежим утренним воздухом очень забавная старуха. Она совсем не по погоде была одета во все темное, длинное, со старомодными складками, сборками, рюшами и перламутровыми пуговицами. Причем все это ей, можно сказать, шло – старуха была тонкая, сухая, подтянутая, как отошедшая от дел Мэри Поппинс. И только огромная темно-лиловая шляпа, широкополая, обвисшая, похожая на старый гриб, все-таки превращала пожилую модницу в нечто прискорбное.
Олька с Ленкой сначала вытянулись настороженными столбиками, как два суслика, убедились, что бабка на них даже и не смотрит, а значит, и ругать не должна, и тихонько нырнули под чубушник. И почти сразу же Ленка радостно пискнула, заметив знакомый блеск под бархатистыми лопухами, которые росли в паре шагов от куста. Сестренки переместились туда, Ленка схватила сокровище, потом они долго копошились в траве, отбрасывали в сторону неинтересные камешки и стекляшки, а еще через полчаса – оказались уже возле гаражей, где что-то заметила Олька.
Солнце уже грело хорошо, из подъездов выбегали другие дети, теперь – враги, шпионы и соперники. С каждым днем количество остающегося в городе молодняка сокращалось, детей развозили по дачам и всяким там лагерям отдыха, но пока конкурентов во дворе было достаточно. Олька и Ленка изредка косились на них, по-взрослому поджимая губы в ниточку. Находок сегодня было меньше, но сестренки – грязные, вспотевшие, с зелеными от травы коленками – продолжали поиски с тем же азартом.
Спрыгнув в пересохшую канавку и жадно выхватив что-то со дна вместе с песком и сухими травинками, Олька крикнула:
– Лен!
– Сейчас! – откликнулась Ленка.
– Лен, ну посмотри, эта лучше всех!
Молчание. Только где-то вдалеке, наверное, взорвали петарду – послышался негромкий такой хлопок.
Олька выбралась из канавки, почесала зудящий кончик носа и огляделась.
Оказывается, они дошли до самого пустыря, на котором пару лет назад устроили огороженную футбольную площадку. Там взрослые мальчишки гоняли грязный мяч и покрикивали ломающимися голосами. У забора играли две ничейные собаки. По дорожке через пустырь молодая мама сосредоточенно тащила ревущего сына, он упирался и норовил сесть на корточки, чтобы его труднее было волочь.
Только вот Ленки нигде не было.
Ленка не объявилась ни к вечеру, ни к ночи, ни к утру следующего дня. Дом встревоженно гудел, бабушки на лавках вспоминали похожие случаи пропажи детей и обменивались гипотезами. Чем страшнее была гипотеза, тем надменнее смотрела на посрамленных соперниц рассказавшая. Из-за Ленкиного малолетства искать ее начали сразу, без обычной выдержки в три дня. По квартирам, записывая немногословные и совершенно бесполезные показания, ползали потеющие милиционеры.
Мама Ленки и Ольки, запухшая и от слез, и после вчерашнего, теперь пила уже с горя. Отчим помогал, а потом колотил кулаком по столу, сбрасывая на пол стопки и вилки, и орал, что «своими руками найдет гада…». Олька сидела в большой комнате, одна, и тихонько раскладывала на ковре свои сокровища. Иногда в комнату заходила мама, обнимала ее, мокро и крепко чмокала то в лоб, то в щеку, то в губы, и уходила. На кухне закусывали салатом, и от маминых поцелуев на Олькином лице оставались зеленые укропинки.
Олька неотрывно разглядывала свои трофеи, перекатывала их по убогим ковровым узорам и думала, что теперь найдет много, гораздо больше, чем Ленка, и все оставит себе. Ленка нашла тринадцать – перед тем, как куда-то потерялась.
Мадина-Медуза из 65-й квартиры сидела на подоконнике, болтала ногой и слушала, как на кухне – точно такой же, кстати, как и в квартире сестренок, – мама с бабушкой обсуждают похищения детей, маньяков и прочие ужасы, интересовавшие сейчас двор. Два месяца назад Мадине исполнилось пятнадцать лет. Она осваивала тонкости бритья ног и подкрашивания глаз, неумело боролась со слоем молодого жирка на животе и очень хотела быть взрослой. Но пока все равно носила вечные джинсы и занавешивала старательно накрашенные глаза рыжевато-русыми волосами. Мадина считала, что ноги у нее короткие, нос – большой, а ногти растут криво, но на самом деле она была маленькая, забавная и яркая, как белка.
Мадиной ее назвал грозный, потемневший от времени, как урюк, восточный дедушка, и возражать никто не посмел. Через два года после рождения внучки он умер, и в семье больше никого восточного не осталось. Мадина, как все дети, имя свое не любила и восточности его стеснялась, требовала, чтобы ее звали Диной, а потом, обзаведясь колючей подростковой индивидуальностью и гремящим в ушах плеером, сама себе придумала прозвище – Медуза. Появилось оно случайно, у родственников на даче, когда Мадина, нырнув как-то в речную воду, увидела сквозь желтоватую муть плывущие щупальцами пряди собственных волос и подумала молниеносно, что голова ее сейчас – как медуза, и сама она, может, Медуза Горгона, и всем еще покажет. Цепочка мыслей мелькнула и канула на дно речки, а само слово осталось и приглянулось Мадине. Немногочисленным подружкам запомнилось, все привыкли – и Мадина стала Медузой.
Вечерний двор был непривычно пустынным, только добросовестные собачники ждали, пока питомцы «сделают дела», и неблагополучные братья Ключниковы, лихо матерясь, гоняли на одном на троих велосипеде.
Стукнула дверь, и что-то мелькнуло в кустах под окном. Медуза пригляделась – Олька. Ольку с Ленкой она не то чтобы хорошо знала, в детстве разница в пять лет – пропасть. Но существование их Медуза наблюдала давно и регулярно, они были для нее частью двора, чем-то вроде корявого, покрашенного снизу белым тополя или железной, с давно выученными надписями двери подъезда.
Олька прошлась туда-сюда, глядя себе под ноги, потом перебралась на газон и вдруг, будто споткнувшись, бухнулась на коленки и стала торопливо шарить руками в стриженой траве.
Поколебавшись и успев поразмыслить о том, насколько все это не ее дело, Медуза открыла окно и высунула свой невосточный нос на улицу.
– Оль, тебя чего, одну отпустили?
Этаж был третий, так что Медузе даже не пришлось особо повышать голос.
– Н-не… – оглядевшись по сторонам, буркнула честная Олька.
– А ну домой иди, мама же тебя искать будет. Иди давай!
– Я быстро… Они там спят все. Пьяные. Я сейчас. – И она опять наклонилась за чем-то с радостным ойканьем. – Я еще немножко поищу.
– Оль, иди домой, Ленку пусть милиция ищет…
– Да зачем Ленку, – засмеялась девочка. – Вот что! – и она подняла кверху раскрытую, абсолютно пустую ладошку.
Медуза начала сердиться. Ей хотелось, чтобы малявка ее слушалась.
– Иди давай, говорю!
– Я только еще одну… – Олька отбежала за припаркованную машину. – Я быстро…
С кухни позвали ужинать. Медуза на секунду отвернулась от окна, крикнула «не хочу!», а когда снова посмотрела во двор – Ольки там не было.
– Оль?
Медуза не забеспокоилась – просто очень удивилась. Добежать за это время до подъезда Олька бы точно не успела, да и дверь не хлопала. До соседнего дома и до ряда тополей перед ним было тем более далеко. Олька могла разве что спрятаться за машинами или за гаражами.
– Ну вообще… – окончательно рассердилась Медуза, которая ведь по-взрослому волновалась об Олькиной судьбе, а тут с ней решили играть в какие-то прятки. Она еще раз осмотрела с подозрением двор и спрыгнула с подоконника на пол.
Выбежав во двор, Медуза заглянула за гаражи, быстро прошлась между машинами – пусто. Возле старенькой белой «Волги» сквозь трещину в асфальте пробивался пучок одуванчиков, и часть листьев его была теперь выщипана и разбросана рядом вперемешку с комочками земли – Олька тут копалась, что-то искала. Медуза присела на корточки, изучила одуванчики, заглянула под ржавое днище машины – и вдруг заметила с другой стороны от нее что-то блестящее, закатившееся в щель у бордюра.
Это оказалась крупная, как виноградина, удивительно красивая бусина, неизвестно откуда взявшаяся. От каждого движения в бусине что-то изменялось, вспыхивали в глубине и всплывали на поверхность золотые искорки, цвет перетекал из нежно-зеленого в молочно-белый, небесно-голубой, апельсиновый, оливковый, цвет морской волны, вечерних облаков, цвет вкусного кофе с молоком, неуловимый цвет бликов на мыльном пузыре… Бусина была теплая, нагретая солнцем, и вся такая округлая, аккуратная, ровная, радующая глаз.
Наблюдая за озорными искорками и сменами цвета, Медуза не сразу вспомнила про Ольку. Потом все-таки позвала ее еще пару раз, оглядела двор, бережно положила бусину в карман и направилась к подъезду. Настроение у Медузы было сейчас просто отличное, и ей не хотелось ни злиться на Ольку за удачную игру в прятки, ни, тем более, думать о том, что Олька никуда не пряталась и пора бить тревогу.
В дверях она неожиданно столкнулась с высокой, сухой старухой, похожей то ли на сложенный зонтик, то ли на старый мухомор – огромная шляпа, блузка с перламутровыми пуговицами, длинная юбка в складку. Старуха больно ткнула Медузу в бок своим костлявым бедром, на секунду остановилась, наклонилась слегка, и ее большие выцветшие глаза блеснули в тени шляпы.
– Старовата, жестковата… – то ли извиняясь шутливо за собственную неуклюжесть, то ли мурлыча под нос обрывок стишка или песенки, быстро прошелестела старуха и, обдав Медузу затхлым запахом, вышла во двор.
Через несколько часов дом опять гудел, удивлялся, шушукался и строил версии. По двору бегала мать Ольки и Ленки – в неприлично распахнувшемся халате, с лицом белым и раздутым, как подошедшее тесто. Она искала везде, даже в мусорных контейнерах, звала сестренок и тряслась в кашляющих рыданиях. Движения ее вдруг стали трагически-плавными, голос обрел надрывную глубину, и даже взгляд прояснился от горя.
Все очень жалели бедную мать.
В общем, Ольку тоже нигде не могли найти. Медузе пришлось сознаться, что она, получается, видела ее последней. Бабушка всполошилась и привела милиционера. Внезапность Олькиного исчезновения его не насторожила, да и вообще, сколько Медуза ни старалась рассказать все в точности, как было, выходила скомканная и непримечательная история о том, как Медуза заметила Ольку в окне, поговорила с ней, потом отвлеклась, а когда снова выглянула в окно – никого уже не увидела. А Олька, наверное, ушла искать сестру, или еще куда-нибудь. «Ну что вы сразу – маньяки, маньяки», – укоризненно сказал милиционер Медузиной бабушке.
Комары в тот год появились рано, обильно, и аппетит у них был хороший. Ночью они донимали особенно: просачивались в квартиру через каждую щелку, висли на потолке, а когда выключался свет – деловито и стремительно атаковали.
Медуза никак не могла заснуть. Ворочалась, сбивая простыню, чесалась, вслепую хлопала на себе кусачих насекомых. В конце концов, поняв, что сна ни в одном глазу, она встала и включила настольную лампу, чтобы слишком яркая полоска света под дверью не привлекла внимание мамы. В комнате было душно, где-то наверху монотонно играла синтезаторная музыка, а во дворе сдержанно побрехивала собака.
На столе у Медузы стояла шкатулка с ценностями – там хранились бисерные колье, перстни со стекляшками, забавные китайские заколки, браслеты, огромные янтарные бляхи, которые упорно дарила бабушка, и просто что-то пластмассовое, проволочное, стеклянное, перепутанное и абсолютно неопознаваемое. Рядом со шкатулкой лежала электронная игра с разными «тетрисами», немного заляпанная вареньем.
Медуза потянулась было к игрушке, но передумала и открыла шкатулку. Там, поверх всего остального, лежала завернутая в салфетку необыкновенная бусина. Медузе было немного стыдно нести ее домой – вроде не первоклашка и не сорока, чтобы подбирать с земли блестящее. Но бусина была такая удивительная, многоцветная, такая не драгоценная даже, а бесценная на вид. Медуза бережно положила ее на ладонь. Странно, но радужный шарик все еще был теплым. Было так приятно и спокойно смотреть, как бусина игриво меняет цвета, превращаясь из молочно-белой в густо-синюю или отчаянно розовую, а внутри, как крохотные рыбки, мелькают искорки и блестки. У Медузы даже как будто стала меньше болеть от духоты голова, и бугорки комариных укусов зудели уже не так отчаянно.
Какая-то тень мелькнула в большом зеркале, которое висело над столом. Наверное, по двору проехала машина, или ветер качнул занавеску. Потом послышался странный тихий звук, точно кто-то постукивал ногтями по стеклу, и опять в отражении будто что-то шевельнулось. Медуза машинально глянула в зеркало – и замерла, чувствуя, как холодеют щеки.
Из зеркала, окруженная мирными обоями в цветочек и по-домашнему подсвеченная тусклой настольной лампой, на нее смотрела та самая старуха – то ли старый гриб, то ли сложенный зонтик. Старуха неторопливо подняла обвислые поля шляпы, наверное, чтобы получше разглядеть Медузу. Глаза у нее были огромные, сияющие, злые. Сухая, желтоватая кожа готова была прорваться в тех местах, где особенно выпирали лицевые кости, а на остром подбородке белыми пружинками торчали три волоска.
«Это сон», – с облегчением подумала Медуза. Но все равно было жутко.
Старуха хищно выметнула вперед руку, Медуза попятилась, но зеркало удержало старуху в себе, и длинные гибкие пальцы негромко стукнулись о стекло изнутри.
– Старовата, – прошипела бабка. – Жестковата…
Тут Медуза заметила, что со старухиной шеи, туго стянутой высоким сборчатым воротником, спускается длинное ожерелье из крупных, как виноградины, переливающихся бусин. Совершенно таких же, как та, которую Медуза сжимала в мокром кулаке.
И старуха, перехватив ее взгляд, провела жуткими, иссушенными пальцами по ожерелью, намотала часть свисающей, наверное, до пола нитки бус на свое запястье.
– Бусы мои, бусины… – тихо, нараспев забормотала она. – Радужные ягодки… Бусы мои, бусины…
Медуза стиснула кулак еще крепче и почувствовала, что вдавленная в ладонь бусина из теплой постепенно превращается в горячую. Пришлось разжать немного пальцы, чтобы посмотреть, что с ней происходит. Бусина потускнела и теперь была пепельно-серой. Медуза поднесла ее поближе к глазам, старуха это заметила и рванулась вперед с такой силой, что зеркало треснуло в углу. Старуха сунула в тонкую трещину острый желтый ноготь указательного пальца, и Медуза с ужасом заметила, что самый его кончик высовывается с другой стороны. Ноготь омерзительно скреб по стеклу.
– Дай, – шипела старуха. – Да-ай!..
Медуза спрятала руку с бусиной за спину. Старуха как будто немного успокоилась, убрала свои когти и несколько даже снисходительно погрозила Медузе пальцем. Потом взялась за свое ожерелье и легким, ленивым движением разорвала его. Часть бусин упала вниз, а часть – осталась у старухи в ладонях. Она посмотрела на них, полюбовалась сменой цветов, даже искривила в ухмылке тонкие лиловые губы.
– Радужные ягодки… – любовно шепнула старуха и вдруг широко распахнула рот. А рот у нее оказался огромный, воспаленно-красный изнутри, с кривыми темными зубами, похожими скорее на звериные, чем на человеческие. Даже не рот это был, а пасть, совсем не сочетающаяся с обликом престарелой гувернантки.
Не сводя со скривившейся от отвращения Медузы широко раскрытых глаз, старуха стала ловко закидывать бусины в свою распяленную пасть. Она проглатывала их с негромким булькающим звуком.
Медуза вдруг почувствовала, что бусина, стиснутая в ее побелевшем от напряжения кулаке, начала слабо пульсировать. И чем больше бусин проглатывала старуха, тем заметнее становилась пульсация, точно Медуза держала в руке маленькое перепуганное сердечко.
Старуха захлопнула пасть и недобро улыбнулась Медузе. Лицо ее как будто помолодело – умягчилась и порозовела кожа, округлились щеки, брови и ресницы стали гуще и темнее, а в глаза вернулся цвет – когда-то они, оказывается, были зеленоватыми. Старуха кокетливым жестом поднесла ко рту еще одну бусину и с хрустом прикусила ее.
Из бусины брызнула густая ярко-красная кровь. Это точно была кровь, даже предположения о краске или каком-нибудь соке у Медузы не возникло. Теплый шарик в ее кулаке бился совсем уже отчаянно. А Медуза чувствовала, что и ее собственное сердце плавится от страха, как масло на сковородке. Мыслей никаких не было, хотелось только, чтобы все это исчезло и больше никогда не появлялось. Кровь стекала по острому старухиному подбородку, а зубы с громким скрипом перемалывали остатки радужной бусины. Которая тоже была теплой и билась от ужаса маленьким сердечком…
Медуза наконец вспомнила, что может кричать, но только с третьей попытки ей удалось издать жалкий, тоненький писк. Который ее и разбудил.
Правая рука затекла намертво, Медузе даже пришлось шарить по постели, чтобы найти бесчувственную конечность. Одеяло валялось на полу, бусина, все так же завернутая в салфетку, обнаружилась на прежнем месте, в закрытой шкатулке. Медуза не сразу решилась посмотреть в зеркало, а когда все-таки глянула в него мельком – вздрогнула и отвернулась. В левом нижнем углу зеркальную гладь пересекала тонкая трещина.
В пятнадцать лет очень глупо бояться страшного сна и треснувшего по совпадению зеркала. Тем более глупо жаловаться на это маме или звонить подружкам, чтобы рассказать о старухе, пожирающей бусины.
Старуха, пожирающая бусины, – это вообще глупо.
Медуза боялась молча. Сидела на подоконнике и пыталась прогнать страх громкой музыкой. С плеером было спокойнее, он делал все вокруг немного ненастоящим, мир становился декорациями к фильму, саундтрек которого играл в наушниках. Под такую громкую, злобно-веселую музыку ничего страшного произойти не могло. Медуза была «в домике».
Она уже почти успокоилась, почти уговорила себя не верить, но вдруг заметила далеко, в глубине двора, знакомую обвисшую шляпу.
Медуза скатилась с подоконника и присела на корточки возле батареи. Потом все-таки медленно приподнялась и выглянула во двор. Старухи там не было. Ключниковы по-прежнему калечили велосипед, а толстощекая Ника из соседнего дома, любимица всех бабушек, копалась в клумбе.
К обеду мама все-таки отправила Медузу за хлебом. Увильнуть не получилось, мама была, как обычно, дружелюбно настойчива. Медуза взяла свернутый в комочек полиэтиленовый пакет, деньги, воткнула наушники так, что правое ухо даже заболело, и отправилась на улицу.
Там маленькая Ника сидела посреди клумбы, припорошенная землей и украшенная сорванными листьями. Неподалеку, на лавочке, Никина бабушка вязала что-то розовое и общалась с приятельницами. Старушки, которые всегда оберегали эту клумбу от посторонних детей, бросали на любимицу умиленные взгляды и только изредка советовали: «Ника, не дергай цветочек, копай вот рядом…»
Лицо у Ники было сосредоточенное, глазки блестели, на пухлых щеках темнел румянец. Она рылась среди цветов, как будто искала что-то.
Вообще же детей во дворе было мало. Видимо, встревоженные родители постарались пораньше отправить их по дачам, а те, у кого не было дачи – сидели пока дома.
Посещение магазина взбодрило Медузу. Она купила себе жвачку, маленькую банку газировки и домой шла уже почти вприпрыжку, размахивая пакетом с хлебом в такт плеерной музыке. И только возле самого подъезда снова сникла.
На первом этаже квартиры в их доме отсутствовали. В подъезде в любое время суток было сумрачно. Пахло отсыревшей штукатуркой и плесенью из подвала. В густой серой паутине на маленьком окошке агонизировала муха. В детстве Медуза боялась подъезда и мечтала построить себе лесенку, ведущую из окна комнаты прямо на улицу.
Дом был старый, с большими лестничными пролетами. Идти пешком было страшновато, на лестнице часто шумно заседали с пивом и сигаретами бурно растущие пацаны. Вот чего надо бояться в пятнадцать лет, а не старухи, пожирающей бусы.
Медуза вывернула на максимум колесико громкости в плеере, на цыпочках добежала до лифта, нажала на кнопку и замерла, решив не оборачиваться ни при каких обстоятельствах.
Двери лифта разъехались, приглашая Медузу в кабину. Медуза торопливо шагнула внутрь, нажала на панели опаленный чьей-то зажигалкой кругляшок с цифрой «3» и повернулась лицом к закрывающимся створкам.
Узкая туфля со впившейся в иссохшую кожу пряжкой не дала дверям сомкнуться. Они послушно распахнулись, и в лифт, источая запахи сырости, плесени и чего-то гадкого, гниющего глубоко внутри, вошла тонкая старуха в огромной шляпе.
Медуза, вытаращив неумело подведенные глаза, вжалась спиной в стену. А старуха, даже не взглянув на нее, быстрым жестом отправила лифт на девятый этаж.
Медуза стояла по стойке «смирно», боясь шевельнуться. В ушах у нее надрывалась электрогитара. Старуха поправляла одежду, сощипывала с нее пылинки и шерстинки, покачивала еле заметно головой. Она как будто не замечала Медузу – или просто соблюдала неписаные правила совместных поездок в лифте, когда игнорирование означает по сути уважение к чужому личному пространству.
Во встрепанной голове Медузы промелькнула укоризненная мысль – а ведь чудаковатая бабка может не иметь никакого отношения к ее жуткому сну. А она нафантазировала, как маленькая, сложила какую-то параноидальную мозаику из страшного сна, смешной, в общем-то, старухи и найденной на улице бусины…
Лифт, подпрыгнув, как мячик, остановился, плеер со щелчком выключился, и наступила звенящая тишина. Спустя секунду погас свет, точно на лампы плеснули чем-то черным, и горячие, острые, сухие пальцы впились Медузе в плечи.
– Где? – обдав ее запахом того, что гнило внутри, зашипела темнота.
Задохнувшись от подступившей к горлу плотным комком паники, Медуза сдавленно вякнула и разревелась – мгновенно, будто кран открыли.
– Молчи! – и Медуза поняла, что теперь может только тихонько поскуливать.
Старуха злобно цокнула языком и начала быстро и больно ощупывать ее. Медуза зажмурилась от омерзения. Сухие и жесткие пальцы бегали по ней, как пауки, мяли, щипали, вытряхивали из карманов мелочь, фантики, магазинные чеки… Так и не обнаружив того, что искала, старуха ухватила ее за подбородок.
– Старовата… Жестковата, – она сильно ущипнула Медузу за щеку. – Отдавай!
Медуза молчала.
– Не отдашь – пожалеешь!..
И снова зажегся свет. Лифт проехал несколько этажей, распахнулись двери, и заплаканная, взмокшая от ужаса Медуза, чувствуя боль от злых щипков во всем теле, вылетела на лестницу и столкнулась с собственной бабушкой, выходившей из квартиры.
– Здравствуйте, Ева Августовна, – улыбнулась бабушка Медузиной мучительнице, а потом с подозрением покосилась на внучку: – Ты чего шальная такая?
– Здравствуйте, здравствуйте, – приятным голосом ответила старуха. – Вот, Нина Николаевна, Мадиночка ваша от меня что-то шарахнулась, как дикарка. Не поздоровалась даже.
– Возраст такой, – неодобрительно глянув на оторопевшую Медузу, сказала бабушка.
Пообедать все-таки пришлось, мама заставила, а на ужин Медуза из своей комнаты не вышла, и всю ночь потом не спала – сидела на диване и боялась. Зеркало занавесила наволочкой, как будто в доме появился покойник. Вздрагивала от каждого стука, от каждого движения теней на стенах и очень радовалась, что где-то по соседству приглушенно бушует пьянка и не приходится прислушиваться к звенящей тишине. Плеер после той поездки в лифте перестал включаться.
Ближе к утру Медуза все-таки решилась достать из шкатулки бусину и долго катала ее в ладонях. Стало спокойнее, страх, путавший мысли, немного отступил, сердце колотилось уже не так быстро, и Медуза даже ненадолго задремала, но быстро проснулась, испуганная чем-то во сне.
Жаловаться маме и бабушке на то, что в лифте на нее напала такая культурная и старомодно улыбчивая Ева Августовна, Медуза не стала. Да она бы сама себе не поверила. Понять, что происходит, она не пыталась, и бессонная ночь не способствовала ясности мыслей. Просто в груди щемило от тягучего, по-детски отчаянного страха, и плакать хотелось от несправедливости: ведь всего этого могло не быть, или оно могло случиться с кем-нибудь еще, а Медуза жила бы себе спокойно… До сих пор она была уверена, что мир устроен просто и правильно, и если она будет вести себя, как хорошая девочка – у нее и будет все хорошо, ведь наказывают только за что-то.
Постепенно Медузе начало казаться, что мозг у нее как будто стал совсем мягким, а у всех предметов вокруг отчего-то округлились углы. Не только у шкафа, например, или у стола, но и у мыслей, которые стало намного легче примирить между собой, точно бессонница измотала их, как длительное вываживание – сильную рыбу.
И Медуза дала волю одной из этих мыслей, которая уже давно возникла у нее в голове, но казалась слишком несовместимой с реальной, объяснимой жизнью. Она поднесла бусину к самым губам и тихонько окликнула:
– Олька?
Никто, конечно, ей не ответил, но Медузе почудилось, что бусина снова, как во сне, слабо запульсировала у нее на ладони.
Утром по двору пролетел слух, что пропала хохотушка Ника из соседнего дома, любимица бабушек и убийца клумб. Пропала на ранней прогулке, буквально на глазах у мамы, которая в момент исчезновения отвернулась, чтобы с кем-то поздороваться. Никину маму после этого увезли в больницу, как-то очень тихо и незаметно. Подсматривавший молодняк уверял, что бедная женщина застыла в истерической «дуге», и ее так и вынесли из подъезда – судорожно выгнутую назад.
Если пропажу Ольки и Ленки все еще пытались объяснить и оправдать для себя невниманием пьющих родителей, то теперь забеспокоились даже дворовые скептики. То, что произошло с зацелованной и бдительно охраняемой Никой, уж точно могло случиться с любым ребенком. Милиционеры пришли, поспрашивали людей и ушли – да на них особо никто и не надеялся. Не увезенных на дачи и к сельским родственникам детей загнали домой, и они в отчаянии смотрели, как за окном бесполезно проходит такой длинный, чудесный июньский день. Бабушки тоже покинули свои лавочки: во-первых, не за кем было присматривать, а во-вторых – они сами побаивались таинственного маньяка-похитителя.
Двор как будто вымер.
Медуза обо всем этом не знала – когда выкатилось солнце и все вокруг стало уже не таким страшным, она заснула прямо в одежде.
Ее разбудил донесшийся с улицы визгливый детский смех. Медуза спросонья зачем-то кинулась смотреть, подбежала, стукаясь об углы, которыми будто обросла за ночь комната, к окну, и увидела, что под чертовым чубушником копошится девочка в грязной кофте с ярким цветочным узором, смуглая, коротко стриженная. Наверное, это была дочка кого-то из дворников, тихих и непонятливых гастарбайтеров. Девочка подбирала что-то с земли, внимательно разглядывала и распихивала по карманам. И Медуза сразу вспомнила Ольку, которая так же сосредоточенно и увлеченно собирала что-то перед самым своим исчезновением.
Даже не успев толком ничего подумать, Медуза вылетела из комнаты, потом – из квартиры, промчалась вниз по лестнице, оглушительно шлепая тапками, и толкнула подъездную дверь. Двор был непривычно пуст, только девочка возилась под кустом и у соседнего дома мужики играли на лавке в домино.
Медуза подскочила к девочке, заставила ее подняться:
– Брось! Не надо, не бери!
Девочка молча моргала раскосыми глазками. Потом вывернулась, отбежала на несколько шагов и, присев опять на корточки, схватила что-то из-под лопухов. Медуза поймала ее, молча разжала слабый грязный кулачок и – увидела бусину. Только не совсем такую, как та, которая лежала дома, в шкатулке – эта была помельче, с дикую вишню, и не казалась теплой. Она тоже искрилась и переливалась, но преобладал один цвет – оранжевый.
«Что же я их раньше не замечала?» – вяло подумала Медуза, а глаза ее уже азартно шарили по земле и по траве, как у завзятого грибника, выбравшегося наконец в лес.
В песке, десять раз уже раскопанном, вдруг сверкнула еще одна бусина, темно-синяя. Медуза, оттолкнув тихую, но упорную девочку, жадно схватила бусину и спрятала в карман. Девочка, не удержавшись на ногах, плюхнулась в песок, обиженно скривилась, а потом поднялась и молча ушла, признав, очевидно, Медузину силу.
Бусин было уже много, штук восемь или десять. Медуза чувствовала, как они оттягивают карманы – тяжело, даже слишком тяжело. Казалось, что они, перекатываясь там, увеличиваются в размерах, раздуваются радужными мыльными пузырями, и скоро – очень может быть, потому что чего же теперь быть не может, – один из пузырей станет таким большим, что затянет Медузу в себя…
Медуза наконец опомнилась, тряхнула отяжелевшей головой, зажмурилась, чтобы не видеть больше ни одной бусины. Что-то было в этих бусинах, что-то необъяснимое и неодолимое, превращавшее их в самый желанный девчачий трофей, вроде самой дорогой куклы, и платьев к ней, и игрушечной мебели. С каждой новой бусиной все труднее было оторваться от поисков, все хуже соображала голова и, казалось, все медленней двигались руки и ноги. Как будто разноцветный переливающийся пузырь, образ которого упорно преследовал одуревшую Медузу, действительно постепенно окружал ее.
Она пересчитала найденные бусины. Их было одиннадцать.
Новая бусина, желтая, появилась на асфальтовом пятачке прямо перед подъездом. Тут ее любой сразу увидит, и потянется маленькой жадной ручкой…
Медуза молча подошла и подняла бусину.
– Двенадцать…
Она сунула трофей в задний карман, потому что боковые уже были заняты. Пальцы наткнулись на что-то твердое, гладкое. Она залезла в карман поглубже и нащупала зажигалку. Медуза иногда курила за гаражами со знакомыми ребятами, чтобы почувствовать себя большой и испорченной.
Она и была большой. Взрослой.
В урну рядом с лавочкой кто-то засунул вчера старые газеты. Медуза, сопротивляясь сонной одури, подошла к урне, вытащила одну из газет и чиркнула зажигалкой. Несколько секунд оцепенело смотрела на огонь, а потом бросила газету обратно в урну. Вверх поднялись первые сгустки светлого дыма, оранжевые язычки побежали по новостям и рекламным объявлениям. Медуза выгребла из карманов бусины вперемешку с крошками и фантиками. Бусины сияли, они были похожи и на леденцы, и на многоцветье калейдоскопа, и на запретные мамины драгоценности, и на волшебных аквариумных рыбок, и на фантастические вещи, которые можно было увидеть на экранах компьютеров, доступных пока самым везучим…
На все самое прекрасное, что может представить себе ребенок.
Медуза хлюпнула носом и зажмурилась. Бусины были такие чудесные, что она была готова хоть сейчас раствориться в них, тоже стать бусиной, только бы не расставаться.
– Старовата, – прошептала Медуза. – Жестковата…
И швырнула радужное сокровище в урну. Помедлила, кинула туда же зажигалку, повернулась и побрела к лавочке. За спиной громко хлопнуло, а потом Медуза услышала крик – истошный, такой пронзительный, что пришлось заткнуть уши.
Медуза все еще сидела на лавочке, когда из подъезда, при некотором скоплении любопытных, вынесли стонущую Еву Августовну. Шляпу она где-то потеряла, а все ее моложавое лицо, и шея, и руки были в маленьких, округлых ожогах размером с дикую вишню. Вокруг сочувствовали бедной бабушке – совсем недавно приехала из другого города, проведать внука Костика, такого хорошего мальчика – и вот. Рассказывали уважительным шепотом, что у Евы Августовны на кухне от газовой плиты вспыхнули шторы, она кинулась их тушить и, хотя и серьезно обожглась, но все же сумела предотвратить пожар.
Все-таки газовые плиты – это очень опасно.
Позже стало известно, что Ева Августовна, выписавшись из больницы, сразу же уехала к себе, в свой безымянный другой город.
Ольку, Ленку и Нику из соседнего дома так и не нашли. На лавочках потом долго обсуждали тот жуткий июнь, когда в окрестностях орудовал неуловимый маньяк. От рассказа к рассказу количество пропавших детей росло, потом к ним прибавились женщины, а потом история окончательно стала дворовой легендой.
Бусина осталась у Медузы. Сначала она долго лежала в шкатулке, потому что Медуза понятия не имела, что с ней делать. Потом, когда мысль о самой прямой связи между пропавшей Олькой и бусиной уже вернулась в разряд бредовых, бусину нашла мама. Восхитилась, продела в нее тонкий кожаный шнурок и иногда носила на шее. Бусина оказалась целительной: снимала головную боль, слабость, и даже настроение от нее становилось по-детски радостным. Мама жалела, что у нее нет целой нитки таких бус.
Через три года семья Медузы, тогда уже – снова Мадины, потому что прозвище ей разонравилось, переселилась в другой район. Бусина потерялась при переезде
