Новички сотрясали сонную Кончаловку. Они, взрослые дети, почему-то отказывались становиться серыми и скучными... Они не нарушали правил, нет – ходили в форме, как все, не опаздывали и почти не сбегали с уроков, - но в этих ребятах было что-то... живое. Рядом с ними даже дышалось легче, будто сквозняком приоткрыло дверь в затхлом чулане. Преступно заразительный хохот; утренние улыбки, искреннее "здрассте, Палпетрович" - с ними было странно, как с пришельцами.
Но судя по тому, что Палпатиныч при первом взгляде на пацанов возжелал сделать им сасай, то скорей всего, он необъективен.
Рядом с ними – чудо – ожил нелюдимый Сказочник: превратился в интересного и общительного, хоть все еще мрачноватого юношу.
Это я почему раньше злой был, потому что у меня бисенёнов не было, как бы говорит нам Готичный принц.
Очаровательный Никиш, шумный Мух, нахальный Валера, строгая Ирма, рассудительный Эдик – и темный Макс-Сказочник... В учительской им дали прозвище – "великолепная шестерка", и Паша был совершенно с ним согласен.
Ребят, вы Диню потеряли. И Артёма. Или они недостаточно великолепны? Ну ладно Диня, который готов вдуть даже грязи, но Артём чем провинился? Он тоже васятка, потому что его голос подходит только для дворовых песен? Непонятно, короче.
Наступила зима, Палпатиныч сменил леопардовое одеяние на бесформенные свитера.
Зиму Паша любил – она все упрощала: прятала под бесформенные свитера истосковавшееся сердце в стройной упаковке торса...
Как оказалось, Паша так яростно дрочил на бисенёнов, что забыл расстаться с Лукасом.
Он все еще встречался с Лукасом. Уму непостижимо – у Паши наконец-то появился постоянный партнер... Они встречались каждые выходные, проводили вместе вечер или два, мало разговаривали; умело и изысканно занимались любовью, спокойно расставались. Лукас возвращался к жене и детям, Паша – к компьютеру и узкому диванчику; за окном неслышно опадали листья и таинственно исчезали поутру вместе с шорохом метлы дворника... Паша не был один, но почему-то тихая тоска все же приходила холодными ночами. Иногда он вставал и смотрел в монитор, писал письма каким-то совершенно ненужным знакомым, читал стихи Сказочника.
Вы готовы, дети?
Мы глинтвейна стакан разопьем
На двоих с моим одиночеством.
На двоих – это значит, вдвоем,
Разопьем – это стало пророчеством.
Мы в граненый стакан нальем
Цианид, такой ароматный.
Со стаканом – значит, втроем,
Значит, вечер будет приятный.
И сидели бы мы до утра,
Только звякнули вдруг оковы:
Смерть подсела, плащ подобрав,
Что ж... моя? Ну, будем знакомы...
За знакомство дернем винца:
Подогрею еще по случаю...
Я останусь собой до конца,
Разговором тебя замучаю.
И к рассвету, дурной во хмелю,
Перепутав постель с могилою,
Я старушку-смерть завалю,
И немножко ее изнасилую...
И тихонько звенела цепь:
Откровенное садо-мазо!
Поцелуй, не попавший в цель
По щеке ее слезы размазал...
Что обиделась? Видишь, косой
Я от винных, блин, испарений...
Будь ты другом – махни косой
И избавь меня от похмелья!
Что ты смотришь? Давай скорей
Добивай без суда и следствия:
Ты сама назвалась моей,
Так сама отвечай за последствия!
Эээ.
Нет, на самом деле чувак эталонный и очень правильный. Было бы странно, если бы обуреваемый гормонами школьник-максималист, который весь такой мрачный и клёвый, писал бы что-то на уровне Саши Чёрного, например. Мне кажется, даже специально так написать невозможно будет, любая стилизация будет выглядеть бледно на фоне настоящего стихотворения школьника, который себя взасос готов целовать, так он любуются своей невъебенностью.
Но проблема в том, что в этом мире Готичного принца действительно считают гением.
Стихи Макса-Сказочника как листовки ходили по рукам учителей.
Не обольщайся, учителя, наверное, тоже чтения устраивали.
Неясно, в качестве кого Алечка их получала – психолога или учителя русского – но это и не имело особого значения. Главное – Сказочник не стеснялся открывать перед ней эту сторону своей души. По части развода на откровенности ей вообще не было равных: скрыть от этой женщины что-либо просто не представлялось возможным, хотя Паша не считал себя особо болтливым.
Так, стоп. Значит, Готичный принц раскрыл свою трепетную душу перед психологом и только перед ней, а потом вся школа угорала над его графоманскими потугами, потому что Алечка эти стихи всем показывала? Или как? Или Готичный принц, как готичная этеншн вхора всем подряд свою душу показывал? Непонятно.
Палпатиныч тем временем несётся по коридору, чёрный плащ развевается и вдруг чует сигареты.
Чертовы малолетки, да как они смеют столь цинично издеваться над его таким здравым и таким сложным начинанием!!! Решительно распахнув дверь в туалет, Паша шагнул навстречу судьбе.
Да чтобы все с такими фанфарами в туалет врывались.
У приоткрытой форточки настороженно замерли Валера и Мух. Нежная, недовыдохнутая струйка дыма из ноздрей Валеры, наивно спрятанная за спиной рука... Павел Петрович обязан был сдать их директрисе: Регина была беспощадна к курильщикам. Но... почувствовав, как что-то внутри надломилось, не Павел Петрович – Паша шагнул вперед.
- Барклай?.. – спросил он несмело, и Валера протянул ему дымящуюся сигарету. Растянутый в тысячу лет миг. Пашины пересохшие губы коснулись фильтра... Три вздоха смешались в один. Уже не таясь, затянулся и Мух, деловито присаживаясь на подоконник.
Голова чуть кружилась. Они с Валерой курили одну на двоих, улыбаясь друг другу глазами, в полной тишине затягиваясь по очереди. Отточенно-небрежным движением подносили руку ко рту, обнимали губами сигарету. Застал бы их кто-то в этот нежный момент – и Паша искал бы новую работу. Но все стало неважным – больнично-белый кафель, заждавшийся в кабинете рисования класс, Регина, школа, мир – и только дым имел значение. Только сильные пальцы, ласково и как-то интимно державшие сигарету. Только изгиб шеи под темно-синим пиджаком, когда Валера отворачивался к форточке.
Да тут двойной оргазм просто – и сигарета, и соблазнительный школьник. И у меня даже шишка встала, но вот губы, обнимающие сигарету, это как-то фу.
Паша представил себя сигаретой и почувствовал, что сейчас задымится...
Я сигарета, а ты мой рак лёгких, блин. Короче, Гумберта затягивает в водоворот порока, но он одёргивает себя.
Холодная лапа ужаса сжала все внутри: как, почему у него рождаются эти мысли... об ученике, несовершеннолетнем мальчишке, пусть даже тот шире в плечах и на полголовы выше своего учителя?
Ну вообще мы уже с анонами посчитали, и юноша должен быть совершеннолетним к 12 классу. Плюс возраст согласия в Литве с 16 лет, если что. Хотя возможно у них такая же неразбериха с законами как у нас, фиг знает. Но я бы на месте Палпатиныча делала упор всё-таки на то, что это ученик, потому что наверняка в уставе школы прописано это всё. А если не прописано, то само собой разумеется.
- Это какой-то бред, - шепнул он. Валерка помотал головой:
- Это любовь! - и утопил окурок в унитазе.
О_о
Один из его любовников когда-то сказал, мол, выкурить на двоих сигарету – все равно что сделать минет одному и тому же мужчине: чертовски сближает...
Анон-курильщик, который в голодные годы только так с друзьями и курил, теперь чувствует себя очень неуютно.
Следующий эпизод – Эдик-Дерык беспокоится.
Эдик потихоньку начинал беспокоиться. В общем-то особых на то причин не было пока, но что-то смутное висело в воздухе.
Что гложет нашего альфу?
Поначалу все шло отлично. Тусовка без проблем влилась в новый класс, встретили их дружелюбно и вполне даже радостно. Диня, сердцеед и порядочная сволочь, с первого же дня начал очаровывать одноклассниц, благо выбор был широкий. К первому снегу он завел уже пятую или шестую подружку.
О эти школьные ловеласы. Не поверю, что Эдик сочувствует одураченным девчонкам, скорей всего просто завидует прыткости Дыни.
Мух везде себя чувствовал как рыба в воде
Или как муха сами знаете где. Муха – это маленький и шумный.
Никиш умел приспосабливаться
Никиш – актёр.
Ирма вообще думала только о своих высокохудожественных проектах
Фанфики с мпрегом про Вилле Вало и Микко это не высокохудожественные проекты. Хотя кто знает вкусы этого Эдика.
Артем постепенно привыкал; нашел в расписании кружков какой-то клуб авторской песни и пропадал там
Как писатель ориджей с толпой героев я в каком-то смысле понимаю автора. Когда внезапно вводишь целую толпу героев, то потом всегда начинаешь лихорадочно их рассовывать по разным углам, чтобы не мешались. Так например бард Артём и Дыня почему-то не вошли в «великолепную шестёрку». Ну бывает.
Валерка – тот вообще расцвел, смена обстановки, как ни удивительно, пошла на пользу. С первых же дней сентября он как-то ожил, это заметили все.
Валерка – тот который почти мутировал в бритоголового, а ещё тот на которого запал Палпатиныч. В общем, вся стая пристроена, Дырык доволен.
Сам Эдик был вполне доволен. Даже личная жизнь неожиданно наладилась: тихая скромная отличница Снежана еле заметно начала строить глазки, ему одному давала списывать английский. Быстро раскусив, в чем дело, Эдик перебрался к ней на первую парту. Он вовсе не хотел быть ее парнем, ему нравились другие: раскованные, волевые, как Ирма, - но Снежанка вроде пока об этом и не мечтала. А раз так – почему бы не сделать девушке приятное своим присутствием рядом с ней?
А ещё говорят, что мужчины не френдзонят. Плохой Эдик, плохой.
Конечно, было все еще грустно. Они не могли не сравнивать новую школу со старой, и не всегда сравнения были в пользу Кончаловки. Нравы, правила, традиции, - многое заставляло печально усмехаться, переглядываться друг с другом: мол, вот как оно теперь будет...
Что же угнетает наших прекрасных созданий?
Дежурства на лестнице: подниматься – по правой, спускаться – по левой...
По левой – что?
Форма, - Ирма ненавидела ее, как все, что ограничивало ее свободу, "Я в клетке", - говорила она...
Да, любимую сеточку с чёрным лифчиком не поносишь, чулки на руки не натянешь, кожаную юбку придётся оставить дома, а злобная директриса заставила смывать в туалете херкомакияж и чёрную помаду. А бабки на лавке крестились при виде твоего рюкзака-гробика. Ах, нулевые.
Зато – пластиковые окна и белые подоконники, зато – ксерокс в читалке.
За ксерокс в читальном зале респект, без шуток. Ну и окна с подоконниками тоже приятный плюс. Как вспомню заклеивание окон каждую зиму, так вздрогну.
Эдичка – оптимист.
Эдик не любил грустные мысли. Он предпочитал находить хорошее вокруг, а хорошего было немало. К примеру, Сказочник.
О!
Когда Ирма увидела его впервые, она сказала:
- С этим парнем мы еще потусуемся, помяните мое слово!
«Ведь он так похож на Вилле Вало!» Естественно, Готичный принц, несмотря на то, что выглядит как унылое говно, притягивает людей, но только хороших, а не всяких васяток. Так как бисенёны не васятки, то тут же поняли, что он за фрукт на самом деле и решили подружиться.
И хотя все недоуменно пожимали плечами, Эдик заставил их подсесть к Максу в столовой и сам проставил чай – за знакомство.
Ну теперь понятно, почему он сидел и улыбался, всё дело в халявном чае.
И уж конечно радовал Палпетрович, учитель рисования, свой мужик и вообще чумовой фрукт. Ох и посмеялись они с Ирмой и Никишем, когда прибалдевший Мух – глаза по пять литов – рассказывал, как втроем курили на уроке...
И разумеется, они после этого зауважали препода, а не решили, что он лох, у которого можно сидеть на шее. Очень правильные дети.
Однако у нас есть вещи поинтереснее – Валерка захандрил. Ирма тут же ванганула, что он влюбился, из-за чего у Дерыка сжались волосатые булки – ведь он знает то, чего не знает Ирма. Мы заинтригованы!
Одного мама звала Валерик, другого – Эдвардэк. Как и полагается мальчикам, играли в войну всем двором, еще не подозревая, что совсем скоро увидят танки на улицах родного города... Танки пришли и ушли, сменилась власть, дети пошли в школу. Они продолжали играть вместе: машинки, солдатики, конструкторы... На игрушках еще тогда не было надписи "маде ин кореа", но от этого они не становились менее увлекательными. Иногда, как водится, мальчики дрались; иногда – сладко замирало внизу живота – трогали друг друга, наивно и любопытно до жадности. Дети, познающие мир, познающие друг друга, всегда чисты, хотя и приподнимают завесу запретного.
Годы шли, время измерялось уроками и переменами. Мальчики превратились в Валерку и Эдика. Теперь они редко оставались наедине: в их класс пришел Илья, став Валерке лучшим другом. Только однажды – им тогда было по пятнадцать – доломав Эдикову компьютерную приставку, вспомнили детство. Все началось с шуточек, а закончилось тридцатью минутами жарких объятий и поцелуев. Эдик всегда был авантюристом. Валера... горячий, страстный, совсем непохожий на девчонок, с которыми доводилось целоваться, у него были нахальные руки, залезавшие под одежду – и Эдик, не желая уступать инициативу, раздевал его. Вышло так, будто поспорили, будто на "слабо": забыв о стеснении, о вбитых родителями приличиях, об анекдотических стереотипах... Голые лежали на кровати, целовались со страстью новобрачных, ласкались везде, ласкались, пока оба не... Вот этот момент Эдик вспоминал с некоторым смущением. Как тут не смутиться – если первый оргазм, не считая собственных экспериментов, был с парнем...
Какая же ты пусечка, текст. Какая же ты стыдливая сладострастная милашечка. Я прям умер с этого «пока оба не…» Короче, описана обычная неловкая ситуация, которая в каком-то смысле возможно была у каждого подростка, когда гормоны обуяли и захотелось этого самого, но описано оно так, что мне тоже стыдно и неловко, как и героям.
Потом они на кухне пили чай, невпопад смеялись и краснели, глядя друг на друга, как заговорщики.
Перемигивались и локтями друг друга в бок пихали? В общем Эдик понял, что он всё-таки би или экспериментирующий гетеро, с девчонками ему проще, Валерик как бы намекал, но больше ничего не было.
Валера, как и все они, периодически кадрил на школьных дискотеках накрашенных под Бритни и Агильеру девчонок.
Агильера, господи. Вообще не припомню, чтобы у них был какой-то прям особенный макияж, по которому можно было бы определить, что девочки сделали себе мейк под Бритни, а не под девочек из Атомик Китен или Джессику Симпсон.
Как все, водил их на третий этаж, тискал в темноте коридора. Но для него это было нечто обыденное, вроде уроков английского. Затяжка сигареты или бряцанье простеньких аккордов на гитаре вызывали в нем больше эмоций.
Гнусная ты личность, Валера, уж простите. Да-да, я понимаю, может быть мальчик хотел, чтобы оно само прошло, поэтому тискал кого-то. Но кого ебут чувства девочек, которые этому гондону верили? Тем более, быдло-девочек, которые не в леопарде, не в махровом халате и не в турецком загаре, а накрашенные как поп-певицы.
Валере снится сон, от которого он готов сожрать подушку.
Стиснув зубами уголок подушки, замер, борясь с желанием мягко, сладко, протяжно застонать. Узкая полоска тела между ремнем и облегающей маечкой... Движения, от которых натягивается ткань брюк... Влюбленные взгляды девчонок, от которых в горле клокочет ревность... Взмах влажными от пота волосами цвета воронова крыла... Острое желание сжать в объятиях, впиться в губы, до стонов терзать, теребить, покусывать...
Валера вспоминает вчерашнюю школьную дискотеку. Палпатиныч дежурил и страдал, потому что тоже хотел потанцевать, Валера бдил.
Он дежурил – чуть в стороне от других, чуть ближе к сердцу света и звука, мысленно шепча слова песен. Танцпол звал, как наркотик. Валера следил из темноты, из эйфории – все время лицом к двери. Беззвучно звал: иди сюда, иди ко мне, ты ведь хочешь, я знаю... О, он хотел. Он выдержал час; потом нарочито-небрежным шагом вошел в пеструю темноту.
Господи, какое тело он прячет под просторными свитерами...
Господи, какие взгляды он прячет под стеклами очков...
Господи, какие танцы он прячет под обычной скованностью движений...
Господи, какие еще тайны он прячет под маской учителя?..
Оргазмически просто. Как я понял из этих реплик, Палпатиныч разделся, стал зыркать и танцевать. Или нет. В общем, на этой трагической ноте глава обрывается. Далее у нас традиционный спортивный фестиваль, поездка на горячие источники, школьный конкурс красоты