Вы не вошли.
Здесь я буду складировать стихи. Для начала перенесу все из основного безблога, потому что основые безблоги я периодически удаляю, а стихи терять жалко, на память я не полагаюсь.
Кругосветное плавание, дорогая,
лучше кончить, руку согнув в локте и
вместе с дредноутом догорая
в недрах камина. Забудь цусиму!
Сиротство
звука, Томас, есть речь!
Но если все уже мое,
Душе ни холодно, ни жарко;
О, нет — любовь растет, и для нее
На всякий день я требую подарка.
Хоть, сердце ежедневно мне даря,
Меня ты этим больше обездолишь:
Таинственный закон Любви не зря
Гласит: кто дал, тот сохранил — всего лишь.
или
Нет, безраздельности желать нельзя:
Настанет миг - ничто не будет ново,
Но не кончается любви стезя,
Мне нужно новое твоё хоть слово.
Не суждено нам быть всечасно рядом,
Но мне спокойно, а любовь моя.
Не предпочту я никаким усладам
Сердец свиданье в море бытия.
оригинал
Yet I would not have all yet,
He that hath all can have no more;
And since my love doth every day admit
New growth, thou shouldst have new rewards in store;
Thou canst not every day give me thy heart,
If thou canst give it, then thou never gavest it;
Love's riddles are, that though thy heart depart,
It stays at home, and thou with losing savest it;
Отредактировано (2022-06-18 12:59:15)
I have eaten your bread and salt.
I have drunk your water and wine.
In deaths ye died I have watched beside,
And the lives ye led were mine.
Was there aught that I did not share
In vigil or toil or ease, —
One joy or woe that I did not know,
Dear hearts across the seas?
I have written the tale of our life
For a sheltered people's mirth,
In jesting guise — but ye are wise,
And ye know what the jest is worth.
можно, глядя в газету, столкнуться со
статьей о прохожем, попавшим под колесо;
и только найдя абзац о том, как скорбит родня,
с облегченьем подумать: это не про меня.
If it be love indeed, tell me how much.
There’s beggary in the love that can be reckoned.
I’ll set a bourn how far to be beloved.
Then must thou needs find out new heaven, new earth.
Любовь? Насколько ж велика она?
Любовь ничтожна, если есть ей мера.
Но я хочу найти ее границы.
Ищи их за пределами вселенной
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.
Но если другому
поверил оплошно,
добра ожидая,
сладкою речью
скрой злые мысли
и лги, если лжет он.
В роднике твоих глаз
рыбак из морей безумия расставляет сети.
В роднике твоих глаз
обещания сдерживает океан.
Я оставляю здесь:
обретавшееся среди людей сердце,
одеянье свое и блеск своих клятв -
в темноте я темнее и обнаженнее.
Верность моя в вероломстве.
Я становлюсь тобой, лишь когда остаюсь собой.
В роднике твоих глаз
плывет мой разбойный корабль.
Сеть ловит сеть ловит сеть:
мы покидаем друг-друга в объятьях друг друга.
В роднике твоих глаз
и виселица, и висельник, и веревка.
или
В роднике твоих глаз
живут сети для рыб сумасшедшего моря.
В роднике твоих глаз
сдерживает море своё обещанье.
Здесь бросаю я
сердце, что средь людей пребывает,
одежду свою, клятвы блеск:
Черней в темноте, я обнажённей.
Только после измены я верен тебе.
Я - это ты, когда я - это я.
В роднике твоих глаз
я дрейфую и о разбое мечтаю.
Сеть сеть поймала:
мы расстаёмся, в объятьях сплетаясь.
В роднике твоих глаз
повешенный душит верёвку.
или
В роднике твоих глаз
рыбаки заблудших морей забрасывают сети.
В роднике твоих глаз
море сдерживает свое обещание.
Здесь я бросил
пребывающее меж людей сердце,
свои одеяния и блеск произнесенной клятвы:
Темнее в темноте и обнаженнее я.
Предателем был я, теперь же я верен.
Я это ты, если я это я.
В роднике твоих глаз
я дрейфую, мечтая настигнуть добычу.
Сеть ловит сеть.
Мы расстаемся обнявшись.
В роднике твоих глаз
повешенный душит свою петлю.
или
В роднике твоих глаз
ставят сети ловцы обманных морей.
В роднике твоих глаз
море держит свои обещания.
Сюда я забросил
сердце, побывавшее средь людей,
одежду свою и блеск некой клятвы:
Чернее в черном, я стал обнаженней.
Прежде изменник, я верен теперь.
Я это ты, если я это я.
В роднике твоих глаз
я гребу и грежу о краже.
Сеть ловит другую сеть:
мы расстаемся в объятиях.
В роднике твоих глаз
повешенный душит веревку.
оригинал
Im Quell deiner Augen
leben die Garne der Fischer der Irrsee.
Im Quell deiner Augen
hält das Meer sein Versprechen.
Hier werf ich,
ein Herz, das geweilt unter Menschen,
die Kleider von mir und den Glanz eines Schwures:
Schwärzer im Schwarz, bin ich nackter.
Abtrünnig erst bin ich treu.
Ich bin du, wenn ich ich bin.
Im Quell deiner Augen
treib ich und träume von Raub.
Ein Garn fing ein Garn ein:
wir scheiden umschlungen.
Im Quell deiner Augen
erwürgt ein Gehenkter den Strang.
можешь злиться и пожимать плечами,
ввязываться в неравный бой,
но тебе причинили ровно столько печали,
сколько ты мог унести с собой.
Я спрашивал мудрецов вселенной:
«Зачем солнце греет?
зачем ветер дует?
зачем люди родятся?»
Отвечали мудрецы вселенной:
— Солнце греет затем,
чтоб созревал хлеб для пищи
и чтобы люди от заразы мёрли.
Ветер дует затем,
чтоб приводить корабли к пристани дальней
и чтоб песком засыпать караваны.
Люди родятся затем,
чтоб расстаться с милою жизнью
и чтоб от них родились другие для смерти.
«Почему ж боги так все создали?»
— Потому же,
почему в тебя вложили желанье
задавать праздные вопросы.
One man in a thousand, Solomon says,
Will stick more close than a brother.
And it's worth while seeking him half your days
If you find him before the other.
Nine hundred and ninety-nine depend
On what the world sees in you,
But the Thousandth Man will stand your friend
With the whole round world agin you.
Если б я был древним полководцем,
покорил бы я Ефиопию и персов,
свергнул бы я фараона,
построил бы себе пирамиду
выше Хеопса,
и стал бы
славнее всех живущих в Египте!
Если б я был ловким вором,
обокрал бы я гробницу Менкаура,
продал бы камни александрийским евреям,
накупил бы земель и мельниц,
и стал бы
богаче всех живущих в Египте.
Если б я был вторым Антиноем,
утопившимся в священном Ниле, -
я бы всех сводил с ума красотою,
при жизни мне были б воздвигнуты храмы,
и стал бы
сильнее всех живущих в Египте.
Если б я был мудрецом великим,
прожил бы я все свои деньги,
отказался бы от мест и занятий,
сторожил бы чужие огороды -
и стал бы
свободней всех живущих в Египте.
Если б я был твоим рабом последним,
сидел бы я в подземельи
и видел бы раз в год или два года
золотой узор твоих сандалий,
когда ты случайно мимо темниц проходишь,
и стал бы
счастливей всех живущих в Египте.
Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке,
Все никак не мог проститься и листок держал в руке.
Свет растекся по брусчатке. На ресницы и на мех,
И на серые перчатки начал падать мокрый снег.
Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажег,
Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок.
И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,
Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло с тех пор.
Даже адрес потерял я, даже имя позабыл
И потом любил другую, ту, что горше всех любил.
А идешь — и капнет с крыши: дом и ниша у ворот,
Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живет?
Есть особые ворота и особые дома,
Есть особая примета, точно молодость сама.
классика
Твоим шотландцам было не понять,
чем койка отличается от трона.
В своем столетьи белая ворона,
для современников была ты блядь.
И все, чем смерть жива
И жизнь сложна, приобретает новый,
Прозрачный, очевидный, как стекло,
Внезапный смысл. И я молчу, но я
Весь без остатка, весь как есть — в раструбе
Воронки, полной утреннего шума.
Вот почему, когда мы умираем,
Оказывается, что ни полслова
Не написали о себе самих,
И то, что прежде нам казалось нами,
Идет по кругу
Спокойно, отчужденно, вне сравнений
И нас уже в себе не заключает.
Тропа, петляя и пыля,
сбегает в темный буерак.
Там душно пахнет конопля,
там комарьем набитый мрак.
И, словно мраком порожден,
откуда-то изглубока
стекляшек слабый перезвон,
несвязный щебет родника.
Глухая, тихая пора,
Вселяющая древний страх.
Перепела, перепела
одни кричат еще в полях.
Сквозь ветки светится мертво
налитый звездами бочаг.
Сознайся, ты ведь ничего
не знаешь о таких вещах?
А это я — любовь твоя,
по пояс вымокла в росе,
синеют шарики репья
в коротенькой моей косе,
в намокшем платьишке своем
иду, гадая о судьбе.
Иду и думаю о нем,
и это значит — о тебе.
Ты синеглаз, светловолос,
ты статен и бронзовокож,
и мне смешно теперь до слез,
как на себя ты не похож.
Сплошь заметен метелью звезд
полей торжественный покой.
А где-то там, за сотни верст,
не спит ребенок городской.
Трамваев гром в ночи слышней,
фонарь качается в окне,
и мальчик думает о ней,
и это значит — обо мне.
А впереди петлистый путь,
десятилетий долгих мгла.
…Ну, расскажи когда-нибудь,
какая я тогда была?
https://tveil612.livejournal.com/221117.html
Тут уже все до меня миллион раз сравнили, так что процитирую только в оригинале:
Nel mezzo del cammin di nostra vita
mi ritrovai per una selva oscura
ché la diritta via era smarrita.
Переводы по ссылке.
но забыть одну жизнь - человеку нужна, как
минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Извините, Иосиф Саныч, не получается.
Про безупречные геометрические громады рассыпаны там и сям на Тегуантепекском перешейке и про снабженные перевитым туловищем змеи неразгаданным алфавитом языка, не знающего слова или - это любимое. Охуенно же.
Потерял одно. Там было про Адмиралтейство, бабочку, лёд и мертвую женщину.
Нашёл!
1
Бобо мертва, но шапки недолой.
Чем объяснить, что утешаться нечем.
Мы не проколем бабочку иглой
Адмиралтейства — только изувечим.
Квадраты окон, сколько ни смотри
по сторонам. И в качестве ответа
на ‘Что стряслось’ пустую изнутри
открой жестянку: ‘Видимо, вот это’.
Бобо мертва. Кончается среда.
На улицах, где не найдешь ночлега,
белым-бело. Лишь черная вода
ночной реки не принимает снега.
2
Бобо мертва, и в этой строчке грусть.
Квадраты окон, арок полукружья.
Такой мороз, что коль убьют, то пусть
из огнестрельного оружья.
Прощай, Бобо, прекрасная Бобо.
Слеза к лицу разрезанному сыру.
Нам за тобой последовать слабо,
но и стоять на месте не под силу.
Твой образ будет, знаю наперед,
в жару и при морозе-ломоносе
не уменьшаться, но наоборот
в неповторимой перспективе Росси.
3
Бобо мертва. Вот чувство, дележу
доступное, но скользкое, как мыло.
Сегодня мне приснилось, что лежу
в своей кровати. Так оно и было.
Сорви листок, но дату переправь:
нуль открывает перечень утратам.
Сны без Бобо напоминают явь,
и воздух входит в комнату квадратом.
Бобо мертва. И хочется, уста
слегка разжав, произнести ‘не надо’.
Наверно, после смерти — пустота.
И вероятнее, и хуже Ада.
4
Ты всем была. Но, потому что ты
теперь мертва, Бобо моя, ты стала
ничем — точнее, сгустком пустоты.
Что тоже, как подумаешь, немало.
Бобо мертва. На круглые глаза
вид горизонта действует как нож, но
тебя, Бобо, Кики или Заза
им не заменят. Это невозможно.
Идет четверг. Я верю в пустоту.
В ней как в Аду, но более херово.
И новый Дант склоняется к листу
и на пустое место ставит слово.
Мне претит рыться в риторическом хламе,
пыль ворошить тех времен, когда я придумать тебя был не в силах.
Я с глубокой тоской
думаю о твоем бессмертном будущем...
Может быть, он одержимый, опасный безумец?
Или, быть может, тот самый, вечный бродяга,
кто под грохот грозы, под шум проливного дождя
клавиши петь принуждал в королевском дворце,
в Вене, всех герцогинь убеждая и принцев
жизнь свою переиначить
и пойти вслед за ним в Пазáргаду, в недостижимый город?
Да, недостатка не будет в безумцах, которым мерещится отблеск
пламени взгляда Христа
в темных глазах его…
Это — дон Себастьян,
Это — дон Себастьян,
он вернулся!
В волнах Атлантики высится остров, где, пронзенный стрелами, он возрождается снова и с обнаженной шпагой в руке!
Жив святой Себастьян.
Все глядят на своих сыновей, ужасаясь: вдруг и они одержимыми станут?
Шпага обнажена. Эту шпагу вручил ему, погибая, друг и товарищ его Дон-Кихот и взял обещанье, что он никогда, никогда не вернется…
Да. Поэзия — тайна его, недостойная слабость.
Правда, есть же Страна,
есть же такая Страна,
где он проходит вдоль улиц с высоко поднятой головою,
и никто не заметит, что он старомодно одет,
что растрепаны волосы,
что нет в нем ни капли ловкости, цепкости…
But I do love thee! and when I love thee not, Chaos is come again.
Куда же без Вильяма нашего.