Глава четвёртая, в которой герой наносит визит даме, а после визита проявляет доблесть в бою
Опытному участнику любовных баталий легко попасть даже туда, куда он официально не приглашён. Вполне достаточно, если его просто ждут. Вот почему Ржевский на подъезде к дому Тутышкиных велел Ваньке остановить сани в соседнем переулке и сходить на разведку – разузнать у дворни, что с «господами»: может, до сих пор отсыпаются после вчерашнего бала или уехали к кому-нибудь с визитом. Если же окажется, что Софья встала, оделась и никуда не уехала, значит, она ждёт.
Дом Тутышкиных – двухэтажный, розовый – прятался за глухим деревянным забором и чем-то напоминал барышню, которая закрывает лицо веером. Выглядело очень мило, но из-за этого заглянуть в окна с улицы и понять, чем заняты хозяева, было нельзя.
Тут-то и пригодился Ванька, который, словно заслуженный актёр, одевающийся для спектакля, неторопливо достал из-под своего сиденья старый зипун и большую шапку-треух, а из треуха – чёрную бороду на верёвочках, которую тут же деловито повязал, а затем так же деловито переменил зипун и головной убор.
Покончив с этим, Ванька направился к дому Тутышкиных и начал настойчиво стучать в ворота. Ржевский привычно наблюдал издали.
Наконец ворота приотворились:
– Чего стучишь? – послышался вопрос.
– Купи подкову, – выпалил Ванька, тут же доставая из-за пазухи названный предмет.
– Не надо мне твоей подковы, – раздалось в ответ. Судя по всему, невидимый собеседник уже хотел захлопнуть ворота, но Ванька не позволил, вставив между створками ту самую подкову.
– Купи. Она счастливая. От рысака Кагора. Лучший рысак моего барина! На бегах первые призы брал. Подкова счастливая!
Как обычно Ванька своей настойчивостью сумел сходу досадить собеседнику, поэтому в ответ прозвучало язвительное:
– Погоди. А где сам рысак, раз от него только подкова осталась? Сдох?
– Не, не сдох. Барин его пропил, – ответил Ванька, будто не заметив издёвки, и тут же достал свободной рукой из-за пазухи ещё одну подкову. – А это от другого рысака. Пуншем его звали. Она тоже счастливая, потому как Пунш везучий был конь: от погони нас с барином увозил не раз. Барин в трактире наестся, а если платить нет охоты, то говорит мне: «Пунша подавай». Я сразу иду запрягать, а как запрягу, то докладываю: «Пунш готов». Выходим мы неспешно на крыльцо и прыг в экипаж. Только нас и видели! Но Пунша барин тоже пропил. А ещё были Бальзам, Вермут, Мускат и кобыла Водка... Ах, какие лошади! Купи подкову. Или сразу две.
– Надоел ты мне со своим барином! – послышалось с той стороны ворот.
Ванька привычно начал изображать обиду:
– У меня-то – барин! А у тебя кто? Небось – тьфу, а не барин! Вот скажи мне: барин твой давно проснулся?
– Проснулся. И что? – прозвучало в ответ.
– Настоящий барин раньше полудня не просыпается, а в праздники, как сегодня, только к вечеру глаза продирает, потому как гуляет по-барски, – гордо произнёс Ванька.
Конечно, это были враки, но Ржевский в такие минуты всегда спрашивал себя, что из рассказа о «настоящем барине» Ванька подметил у своего барина, а что придумал ради красного словца.
– Твой-то, небось, ещё и в гости укатил! – продолжал распинаться «торговец подковами». – Вот мой барин в гости не ездит. Это к нему все ездят, а он решает, принимать али нет! А твой барин…
– Не уехал он никуда! – послышалось в ответ. – Дома. Нездоровится ему. Вчера на балу у самого губернатора был, так что про моего барина ты врёшь: мой барин тоже гулять по-барски умеет.
– Ну, может и умеет, – продолжал хорохориться Ванька. – А барыня как? Барынь настоящих тоже, знаешь ли, мало. Вот у нас барыня корсетом так утягивается, что рёбра трещат! После каждого бала целый день отлёживается. Настоящая барыня! А твоя небось корсет только для виду носит, а сама бегает, хлопочет целыми днями, как баба простая…
– С чего бы! – донеслось с той стороны ворот. – Уж не знаю, как наша барыня корсет затягивает, но только встать изволили поздно и только недавно отобедали.
– Ну ладно, – протянул Ванька. Он узнал всё, что следовало, поэтому только для виду спросил: – Подкову-то купишь?
– Иди отсюда!
Очевидно, Ванька убрал подкову, мешающую закрыть ворота, потому что створки с шумом захлопнулись.
«Ну, что ж. Разведка проведена», – подумал Ржевский. Теперь следовало решить, как проникнуть в дом, но у опытного участника любовных баталий всегда найдётся подходящий способ, уже опробованный. Например, можно купить даме какой-нибудь подарок и под видом посыльного, которому строжайше приказано доставить подарок лично, войти в дом.
Подарок должен быть такой, который не вызовет пересудов. Например, корзинка цветов. А чтобы не отказались принять, следует сказать, что цветы прислал какой-нибудь важный чин. Да хоть губернатор! Пускай дама гадает, зачем губернатору понадобилось присылать ей цветы. А как только «посыльный» с подарком падёт к её ногам, то откроет ей правду, и пусть дама сердится, если хочет. Главное, что поклонник уже рядом и его не так-то легко выгнать.
Ржевский уже предвкушал, как окажется возле Софьи, но оставалось одно затруднение. Где достать цветы? Зимой их продают весьма дорого, а поручик был стеснён в средствах. Но и эта преграда показалась вполне одолимой, когда Ржевскому вспомнилось кое-что о бале у губернатора – во время банкета на столах стояли живые цветы: «Значит, рядом с губернаторским дворцом, где-нибудь в саду есть оранжерея, как это и положено. Ни один дворец не может считаться таковым, если при нём нет оранжереи. А это в свою очередь значит, что в оранжерею можно проникнуть и нарвать цветов там. И за них не надо платить, если сделать всё тихо».
* * *
Ржевский полагал, что в сад губернаторского дворца придётся лезть через ограду, однако этого не потребовалось. Сад был открыт для всех желающих. Точнее, для всех, кроме простонародья, поэтому публика там подобралась изысканная – по расчищенным от снега дорожкам чинно прогуливались многие из вчерашних гостей бала.
Поручик предпочёл бы остаться незамеченным или, по крайней мере, неузнанным, поэтому поднял воротник шубы повыше и, стараясь ни к кому не приближаться больше, чем на двадцать шагов, начал высматривать оранжерею.
«Фортунушка, ты бы помогла мне, что ли», – мысленно попросил Ржевский и… о чудо! Лукавая богиня, которая, кажется, даже в мороз щеголяла в своём обычном, лёгком наряде, словно взяла поручика под руку и мягко повернула, заставив посмотреть в определённую сторону.
Безлистые деревья не могли скрыть небольшого одноэтажного здания, расположенного слева от дворца. Большие окна. Широкое крыльцо. Двустворчатые парадные двери. Над крышей – несколько печных труб, из которых вьётся белый дым.
Ржевский не был до конца уверен, что это оранжерея, но решил проверить и, поправив поднятый воротник шубы, прогулочным шагом направился в ту сторону. Два раза он останавливался, прячась за высокие деревянные ящики, в которые на зиму были заколочены парковые статуи. Затем оказался под сводом большой каменной лестницы, пристроенной сбоку дворца, по которой при желании можно было сойти со второго этажа прямо в сад. Поручик опасливо глянул вверх, не собирается ли кто совершить подобный променад, но тревога оказалась напрасной.
Одноэтажное здание, над которым вились печные дымы, приближалось. Даже стало возможным заглянуть в окна, ведь занавесок на окнах не было.
Внутри оказалось много зелёных растений, на одном из подоконников стояла лейка, на другом – ведёрко, из которого торчала небольшая лопатка. «Почти наверняка – оранжерея», – подумал Ржевский.
На крыльце кто-то успел натоптать, поэтому поручик с уверенностью взялся за дверную ручку и не ошибся – дверь оказалась незапертой. Он попал в комнату, мало отличную от обычной передней. В лицо пахнуло влажным теплом, запахом прелого листа и ещё чем-то. Справа и слева находились другие комнаты, уставленные горшками и кадками с деревцами, а прямо, в арке широкого дверного проёма виднелось большое помещение со стеклянными стенами и стеклянным потолком, наполненное какими-то лопухами и высокой травой. «Ну, точно – оранжерея», – подумал Ржевский.
Всё это, особенно стеклянная комната, выглядело многообещающе, ведь из передней обзор был неполный: цветы, подходящие для дамы, вполне могли оказаться в дальнем углу.
Поручик торопливо огляделся и прислушался, есть ли кто поблизости. Где-то жужжала муха и билась в стекло. Журчала вода. А затем послышался голос, наверняка принадлежащий старому садовнику.
– Ну, хватит топить, Аким. Хорош. И так жарко.
– Как скажешь, Пантелей Иваныч, – ответил молодой голос, а вслед за тем что-то громыхнуло. Наверное, печная дверца.
– Пойдём-ка лучше лианы подрежем, а то совсем разрослись, – сказал старый Пантелей.
Послышались шаги, поэтому Ржевский решил скрыться в комнате со стеклянными стенами. Но, как нарочно, садовник и его помощник направились именно туда.
Поручик спрятал голову под особо пышным лопухом и, сидя на корточках, наблюдал, как Пантелей и Аким вносят в комнату раскладную лестницу, чтобы поставить возле столба, сплошь опутанного вьюном.
– Пантелей Иваныч, – спросил Аким, – а есть в нашей ранжерейе какая-нибудь травка целебная, которая от холеры помогает?
– Чего? – спросил старик, доставая из корзинки, стоявшей у входа, садовые ножницы.
– У нас же тут много всякого растёт. И не только для барского развлечения, но и для лечения тоже. Вот я и подумал…
– А тебе зачем? – Старик опустил ножницы в карман фартука и начал медленно взбираться по лестнице.
– Так сказывают, что Федька-лакей от холеры помирает. Кабы нам тут всем не того…
– А ты больше слушай, что дураки-то болтают, – проворчал Пантелей, срезая лишние отростки вьюна и кидая вниз. – Нету у нас тут никакой холеры. Доктор сказал, что нету.
– А ты прямо сам слышал, Пантелей Иваныч? – не отставал Аким.
– Нет, – досадливо проговорил старик. – Внучка моя Машка у барыни в горничных. И Машка слышала, как барин барыне говорил, что не от холеры Федька помирает. А барину доктор сказал.
– А отчего ж Федька помирает?
Старый садовник, как раз начавший слезать по ступенькам, ответил не сразу, а лишь тогда, когда оказался внизу.
– Помоги-ка лестницу переставить, – сказал он.
– Пантелей Иваныч, так что доктор-то сказал? – допытывался Аким.
– Тихо, – пробурчал старик. – Тут дело серьёзное, подсудное.
– Как это «подсудное»?
– Доктор сказал, что Федька помирает от яда.
Аким ойкнул и перекрестился.
– А кто ж Федьку травил!?
– Да тихо ты! – прикрикнул Пантелей и продолжил приглушённо. – Доктор говорил, что не Федьку отравить хотели, а кого-то из барских гостей вчера, когда застолье было посередь бала.
«Надо же! Какие страсти!» – подумал Ржевский, а садовник продолжал:
– Кто-то тому гостю яд в еду подсыпал, но гость есть не стал. А за столом как раз Федька прислуживал. Понёс нетронутую тарелку на кухню да по дороге и умял почти всё, раз баре не едят. А вскоре после этого Федьке поплохело.
Если бы эти слова услышала Тасенька, она наверняка вообразила бы чёрт знает что. Например, что отравительницей могла оказаться Софья, которая солила еду в мужниной тарелке, и что в солонке была вовсе не соль.
Но такие фантазии – чистейший вздор. Если красивая женщина, подобная Софье, благосклонно отвечает на ухаживания, это значит, что у неё доброе сердце. А если сердце у неё доброе, то она никак не способна на злодейство. И её подозревают лишь завистницы. Да, завистницы, которые не могут похвастаться ни красотой, ни успехом у мужчин. Ржевский был абсолютно в этом убеждён и потому, вспомнив о солонке в руках у Софьи, тут же одёрнул себя. Даже малое подозрение, что Софья хотела отравить мужа, казалось святотатством.
Конечно, поручик вспомнил пьяного лакея, опрокинувшего торт на Бенского. А если лакей был вовсе не пьян? А вдруг это и был тот самый Федька? Может, он ел из тарелки Софьиного мужа? Нет, быть такого не могло! Ведь Софья – ангел!
«Бедный Федька, – подумал Ржевский. – Зато тот, кто избежал отравления, счастливец! Никому не пожелаешь оказаться в такой истории. Надеюсь, я всё же сидел не за одним столом с отравителем».
– Поначалу все думали, что холера, – меж тем рассказывал Пантелей, – а доктор сказал, что по приметам не сходится, и начал у Федьки допытываться, пока тот ещё в памяти был. Ну, Федька и признался: дескать, Бог наказал за то, что с барской тарелки ел. А с чьей тарелки, Федька не сказал. Не помнил уже.
«Да, хотел бы я знать, на кого покушались так коварно, – думал поручик. – И почему гость, кто бы он ни был, не стал есть? Счастливая случайность? А может, заподозрил что-то? А отравитель, конечно же, специально устроил всё на празднике во дворце, чтобы отвести от себя подозрения и бросить тень на губернатора!»
– Теперь отравителя искать будут, – заключил старый садовник. – Поэтому ты, Аким, об этом не болтай. А то подумают, что ты чего-нибудь знаешь, да и прицепятся.
Правда, могло быть и так, что прекрасная дама оказалась слепым орудием в руках злодея. Злодей насыпал яд в солонку, которую Софья взяла, чтобы посолить еду мужу. О том, что в солонке яд, красавица не знала. Лишь по счастливой случайности не отравился никто кроме лакея, потому что она положила солонку в ридикюль.
«Надо рассказать Софье, – решил Ржевский. – И на всякий случай спросить, где солонка. Софья, конечно, испугается, что где-то неподалёку находился отравитель, но зато у меня появится повод её успокоить. А успокаивать напуганную даму – это весьма приятно!»
Предавшись мечтам, поручик почти забыл, что явился сюда не просто так, а за цветами.
«Фортунушка, помоги мне ещё раз», – попросил он, оглядываясь по сторонам. Но богиня, кажется, пришла в игривое настроение и решила пошутить: прямо перед носом Ржевского что-то пролетело сверху вниз и шмякнулось на пол, образовав светлую кляксу. Поручик глянул вверх и увидел, что прямо над ним, на жёрдочке, подвешенной к потолку наподобие качелей, сидит большой белый попугай.
Птица молчала, явно не собираясь криком выдать присутствие в её владениях постороннего. Однако она бросала на Ржевского недобрые взгляды, а затем, всё больше раскачиваясь на своих качелях, задрала хвост.
Поручик, всё так же на корточках, прянул в сторону – и как раз вовремя: там, где он только что находился, появилась ещё одна светлая клякса. Даже большой лопух, частично дававший укрытие, не уберёг бы от этой птичьей бомбы.
Ржевский только выдохнул после счастливого спасения, как вдруг почувствовал, что новое место дислокации выбрано неудачно. Он решил, что сел на ежа, но когда повернулся, то увидел вовсе не ежа, а неведомое растение, стоявшее в горшке прямо на полу – что-то вроде воткнутого в землю огурца, покрытого острыми иглами.
«Да это просто извращение – выращивать такую пакость!» – подумал Ржевский.
Фортуна явно насмехалась, но, как это часто бывало, в следующий миг проявила милость: в двух шагах от колючего огурца стояла маленькая цветочная корзинка, в которой находился абсолютно свежий букет фиалок – таких же, как раздавали вчера на балу.
«Отлично! Даже рвать не надо», – мысленно порадовался Ржевский, но только он схватился за ручку корзинки, как раздался голос Акима:
– Пантелей Иваныч, ты напомнить велел… ну… что для горшка каши по…
– Чего «по»? – отозвался старик.
– А ты не говорил, чего, – ответил Аким. – Наверное, «по краешек». Ты велел напомнить, что эта каша барыне нужна.
– Дурья твоя башка! – рассердился Пантелей. – Я тебе говорил «кашпо»! Какая ещё каша! Это кашпо надо барыне отнесть. Я уж его приготовил. Там оно.
Собеседники направились туда, где находился Ржевский, и наверняка обнаружили бы его, если б он не прибег к помощи отвлекающего манёвра. Как раз тогда, когда старый садовник и его помощник поворачивали из-за зарослей лопухов, поручик схватил из ближайшей кадки ком земли и метко запустил в попугая.
Птица с резким противным криком вспорхнула со своих качелей, заставив Пантелея и Акима посмотреть вверх, а в это время Ржевский с заветной корзинкой в руках оказался как раз у них за спинами.
Он уже на цыпочках крался к выходу, когда Пантелей растерянно пробормотал:
– Нету. Эх, старость – не радость. Я ж его вроде вот сюда ставил.
– Пантелей Иваныч, а как это кашипо выглядит-то? – спросил Аким.
– Да корзинка такая, – сказал старик.
Поручик, слыша этот разговор, понял, что фиалки в корзинке предназначались для губернаторши. А вот что такое кашпо, не задумался.
* * *
Прислуга Тутышкиных не знала Ржевского в лицо, а Тутышкин, судя по всему, не догадался распорядиться, чтобы в дом не пускали не только Ржевского, но и вообще гусаров. Вот почему баба, которая несла куда-то десяток поленьев и свободной рукой отперла ворота, даже не подумала задерживать гусарского офицера, когда тот уверенно заявил, что должен передать госпоже Тутышкиной презент от губернатора, и показал корзинку фиалок.
Сохраняя уверенный вид и держа перед собой корзинку как оружие, Ржевский ступил на крыльцо, затем ворвался в переднюю и повторил заспанному лакею:
– Госпоже Тутышкиной презент от губернатора. Велено передать лично в руки.
Не медля ни мгновения и не снимая шубы, поручик продолжил наступление и ринулся вверх по лестнице в комнаты хозяев дома. Следом бежал лакей, который тараторил: «Погодите, надо сперва доложить», но эти слова едва различались за громким топотом сапог Ржевского по паркету.
Привычным движением оттеснив с дороги ещё одного лакея и ловко избежав столкновения с некрасивой рябой горничной, поручик оказался в гостиной, где и застал свою даму.
Софья в домашнем платье – то есть без всякого декольте, но всё равно почти такая же очаровательная – сидела на кушетке и читала книгу.
Услышав топот сапог, дама подняла взгляд. Томик чуть не выпал у неё из рук. Послышалось взволнованное «ах», она на мгновение потерялась от избытка чувств, но почти сразу нашлась и спросила уже спокойным голосом:
– Поручик, как вы здесь оказались?
Ржевский приблизился, скинул шубу и опустился перед дамой на одно колено, а та, раз собеседник теперь рядом, спросила еле слышным шёпотом:
– Саша, как ты меня отыскал? Я же забыла дать тебе свой адрес.
– Меня вела любовь и Фортуна, – ответил Ржевский подкручивая ус, а другой рукой протягивая презент.
Софья отложила книгу, взяла корзинку, но уже через мгновение удивлённо пробормотала:
– Цветы в горшке? Я думала, это букет.
Глядя, как дама вынимает горшок из корзинки, Ржевский наконец понял, что значит «кашпо» и что Фортуна в очередной раз посмеялась, однако следовало как-то выходить из положения.
– Это новая мода, – произнёс поручик. – Парижская. Цветы в букете быстро вянут, а даритель так же быстро забывается. Зато в горшке цветок сохраняется гораздо дольше, и дарителя помнят дольше.
– Как мило, – улыбнулась Софья.
В этот момент лакей из передней, который всё же догнал Ржевского и успел отдышаться, громко доложил:
– Барыня, господин офицер принесли презент от князя Всеволожского.
– Так это от губернатора? – Софья нахмурилась.
– Нет, это от меня, – тихо произнёс поручик. – Я притворился посланцем губернатора, чтобы без помех проникнуть в твоё жилище, Софи.
– Я бы предложила вам остаться и выпить чаю, поручик, – нарочито громко произнесла дама, – но, право, не знаю, одобрит ли муж. Вы были не слишком любезны с ним вчера на балу.
– Я? – удивился Ржевский. – Я был сама любезность.
– Вы сказали, что он свинья и вор, – напомнила Софья строгим тоном, но сама при этом едва заметно улыбалась.
– Вот именно! – вдруг раздалось откуда-то слева. Это Тутышкин, на ходу завязывая пояс домашнего халата, вошёл в гостиную. Выглядел этот цербер, охраняющий даму, весьма сердито.
– Я же пошутил, – принялся оправдываться поручик, поднимаясь на ноги. – И вообще я не о вас говорил, господин Фруфрышкин, а о брате Рюрика. Я не предполагал, что вы это на свой счёт примете.
– И всё же покиньте мой дом, господин Ржевский, – твёрдо ответил Тутышкин.
– Да бросьте. – Поручик примирительно улыбнулся. – Не будьте свиньёй.
– Что!?
– Я говорю, – поправился Ржевский, – позвольте мне остаться на чай, а я расскажу вам весьма важные новости.
– Что ещё за новости? – спросил Тутышкин.
Они с Ржевским стояли друг напротив друга возле кушетки, а Софья, продолжая сидеть, смотрела то на одного, то на другого.
– Во-первых, – начал Ржевский, – сегодня утром я случайно узнал, что наш новый император, – поручик сделал многозначительную паузу, – вовсе не Константин Павлович, как мы думали, а Николай Павлович. Будет повторная присяга.
– Это мне известно, – холодно произнёс Тутышкин. – Господин губернатор меня сегодня уведомил.
Поручик на мгновение опешил. Он полагал, что новость станет сильным козырем и поможет получить приглашение на чай, ведь Тутышкин захотел бы узнать обо всём поподробнее, но нет.
И всё же на руках у Ржевского оставался второй козырь.
– Но вторую новость вы точно не знаете. Ведь губернатор держит её в секрете.
– Позвольте угадать, поручик, – всё так же холодно произнёс Тутышкин. – Новость касается вашей помолвки с племянницей губернатора?
Ржевский снова опешил:
– Помолвке!?
– Это почти не секрет, – улыбнулся Тутышкин. – Губернатор говорит, что дело вот-вот решится.
Ржевский краем глаза глянул на Софью. Та казалась неприятно удивлённой.
– Губернатор ошибается, – твёрдо произнёс поручик. – Я вовсе не намерен делать Таисии Ивановне предложение. А секрет, который я хотел вам поведать, совсем другого рода. Это касается вчерашнего бала. Я случайно узнал, что там хотели отравить одного из гостей.
– Что за вздор? – недоверчиво пробормотал Тутышкин.
Ржевский снова посмотрел на Софью. Он ждал, что теперь она взглянет на него приветливее, но дама вдруг побледнела и вжалась в софу, будто хотела оказаться от поручика как можно дальше.
«Надо же, как испугалась, бедняжка», – подумал поручик, однако в том, чтобы успокаивать Софью в присутствии мужа, не было никакой выгоды. Следовало чуть подождать.
– Вообразите, – продолжал Ржевский, – отравитель во время банкета насыпал яд в тарелку своей жертве, и жертва только чудом осталась жива.
Софья вся задрожала и посмотрела на поручика так, как будто он – сама смерть.
«Кажется, я перестарался, пугая даму», – подумал Ржевский.
– Но откуда это известно? – меж тем спросил Тутышкин.
– А вы пригласите меня на чай, тогда и расскажу. – Поручик не удержался от ехидной улыбки, но хозяин дома будто не заметил её.
– Хорошо, поручик. Откушайте с нами чаю.
– Благодарю-с. – Ржевский поклонился. – С превеликим удовольствием.
– Софья, распорядись-ка на счёт чая, – попросил Тутышкин, делая шаг назад, чтобы дать возможность жене встать с софы. Но жена повела себя не так, как ожидалось: опрометью бросилась в дальнюю комнату и хлопнула дверью.
Муж недоумённо посмотрел на Ржевского:
– Куда это она? Кухня не в той стороне. – Но на счёт чая всё-таки следовало распорядиться, поэтому Тутышкин обратился к лакею, всё ещё стоявшему в дверях, ведущих к лестнице: – Дружок, скажи там, чтоб сейчас же накрывали чай в гостиной. На три персоны.
Между тем хозяин дома и гость оставались стоять друг напротив друга, но никто из них не желал заводить светскую беседу, которая обычно помогает скоротать время перед застольем.
Тягостная тишина продолжалась минуту или дольше. Наконец Тутышкин произнёс:
– А может, всё-таки приоткроете завесу тайны? От кого вы услышали об отравителе?
«Ага, – подумал Ржевский, – я тебе сейчас всё выболтаю, а ты меня из дома выставишь без чая? Нет, братец». Вот почему поручик решил переменить тему:
– А пирожные к чаю будут? – спросил он.
Тутышкин раздражённо рыкнул, снова оправдывая своё сходство с цербером. На счёт пирожных он ничего не ответил и вообще решил под благовидным предлогом избежать разговоров с неприятным гостем хоть на некоторое время:
– Позвольте вас ненадолго оставить, господин Ржевский. Мне надобно надеть сюртук.
Судя по тому, куда направился муж Софьи (совсем не в ту дверь, в которой недавно скрылась его жена), Тутышкины в быту подражали высшей аристократии – каждый из супругов обитал на своей половине дома, весьма далеко друг от друга.
Так что стоило мужу выйти, как гость сразу ринулся в противоположном направлении – утешать напуганную даму.
* * *
Оказавшись в спальне Софьи, Ржевский увидел свою даму в интересном ракурсе. Она рылась в ящичках секретера, стоя спиной к двери так, что юбка очень завлекательно обрисовывала нижнюю часть тела.
Поручик уже успел подумать, что такая поза избрана нарочно, но дама, услышав звук открывающихся дверей, вздрогнула, обернулась и уставилась на поручика испытующе:
– Что тебе нужно? – спросила она со слезами в голосе, а в следующее мгновение подбежала к камину, где уже догорали какие-то письма, и швырнула туда ещё несколько листков.
Поручик замер в недоумении. Он никак не ожидал такого. Ему вдруг показалось, что дама ведёт себя так, будто её собираются арестовывать. Но почему?
– Чего ты хотел добиться, когда там, в гостиной сказал о неизвестном отравителе? – продолжала дама. – Зачем лукавить? Говори прямо. Ты всё знаешь? – Она присела на застеленную кровать и закрыла лицо руками, готовая разрыдаться.
Ржевский осторожно присел рядом.
– Как ты узнал? – проговорила Софья чуть слышно.
– Совершенно случайно, – так же тихо ответил поручик. – Я гулял в губернаторском саду. Смотрю – там оранжерея. Смотрю – двери незапертые. Зашёл и совершенно случайно подслушал разговор двух слуг губернатора. Они говорили, что на балу был отравитель, который на банкете насыпал яду в тарелку одного из гостей, но это угощение в итоге досталось не тому – отравился лакей. Насколько я понял, все слуги в губернаторском дворце об этом шепчутся. Но кто был отравитель – неизвестно.
– Неизвестно? – Софья отняла ладони от лица и с надеждой посмотрела на Ржевского.
Ах, как она была прекрасна в эту минуту! Широко распахнутые глаза со следами нескольких пролившихся слезинок казались глазами печального ангела… Впрочем карий цвет больше подходит не ангелу, а чёрту. И будто в подтверждение этого в зрачках Софьи вдруг вспыхнул озорной огонёк.
– Значит, про отравителя ничего неизвестно? – опять спросила она.
– Увы, неизвестно, – продолжал Ржевский.
– А известно, кого хотели отравить?
– Тоже нет. Увы, – ответил поручик и вздохнул с сожалением, но дама почему-то развеселилась. Причина её весёлости была совершенно непонятна, но Ржевский очень быстро забыл об этом думать, видя, что озорной огонёк в прекрасных карих глазах разгорается всё сильнее. Этот случай не следовало упускать!
– Как ты меня напугал, Саша, – лукаво произнесла Софья.
Поручик, хоть и не до конца понял суть происходящего, изобразил такой же лукавый взгляд.
– Ты испугалась, что мы, возможно, сидели за одним столом с отравителем? Но это вряд ли…
– Нет. Я испугалась, потому что думала, что ты собрался меня упрекать.
– В чём? – Ржевский по-прежнему не очень понимал свою даму, но на всякий случай обнял её за талию.
– Я думала, что сейчас ты назовёшь имя отравителя, и окажется, что это кто-то из моих друзей. И получится, что я вожу дружбу с преступником. Это такой позор! Такое падение в глазах общества! Я ужасно испугалась, что ты первый, кто начнёт меня упрекать.
– Софи! Прости меня! – воскликнул Ржевский, тут же вскочив с кровати и бросившись перед дамой на колени. – Чем я могу загладить вину?
Одной рукой поручик схватил ладонь дамы, чтобы прижать к губам, а второй рукой будто ненароком залез под дамскую юбку, поглаживая ножку в чулке.
– Сашенька, – всё так же лукаво продолжала Софья, – ты должен мне обещать, что если вдруг узнаешь что-то новое об этом деле, то немедленно мне расскажешь. Если отравитель – кто-то из моих друзей, я должна порвать с ним отношения до того, как о его злодейской сущности станет известно всем.
– Обещаю! – воскликнул поручик, страстно сжимая ручку и ножку дамы. И тут его осенило: – Никодимов!
– Никодимов?
– Да. Столичный франт, с которым ты вчера танцевала мазурку. Ты его хорошо знаешь?
– А в чём дело?
– Он арестован сегодня утром.
– За что?
– За участие в заговоре против монархии. Поэтому если тебя связывают с этим господином какие-то отношения, следует их прекратить.
– Саша, ты так мило заботишься обо мне, – с улыбкой сказала Софья. – Но Никодимов не относится к числу моих друзей. В этом доме он ни разу не был. – Она задумалась. – Ты сбил меня с мысли. О чём мы говорили? Ах да! О том, как тебе загладить вину.
– Но я заглаживаю её прямо сейчас, – возразил поручик, поглаживая ножку дамы, на этот раз – чуть выше колена.
– Сейчас не самое лучшее время заглаживать вину, – сказала Софья.
– Вину надо заглаживать чем скорее, тем лучше!
– Сюда могут войти в любую минуту.
– Ну, что ж. Придётся делать это при свидетелях. – Ржевский уже добрался до того места, где кончается чулок и начинаются панталоны.
– Саша! – строго зашептала Софья. – Я не шучу! Сейчас не время. Приходи послезавтра ночью.
– Ну, предположим, через забор я перелезу. А дальше? На ночь у вас двери не запираются?
– Я дам тебе ключ от чёрного хода. Ты тихо отопрёшь дверь и поднимешься ко мне в спальню. Лучше всего – вскоре после полуночи. Дом только-только засыпает и никого не удивит звук шагов на лестнице. Все подумают, что кто-то припозднился. А вот глубокой ночью звук шагов будет звучать очень подозрительно.
– Значит, ключ будет? – спросил Ржевский, который слушал не очень внимательно, увлечённый поглаживанием дамской ножки в том месте, откуда ножки растут.
– Да, ключ будет.
– Это меняет дело! – воскликнул поручик…
…Но уже с ключом в кармане покидая дом Тутышкиных, он вдруг обнаружил, что не помнит точно, которой ночью следует явиться к даме: «Завтра или послезавтра?» А вернуться и переспросить было как-то неудобно. Оставалось надеяться, что эта подробность вспомнится сама или Фортуна поможет.
И ещё запоздало пришла мысль, что не удалось спросить о солонке. Если там яд, а не соль, то Софья может случайно отравиться. Но свою оплошность поручик рассчитывал исправить на предстоящем свидании.
* * *
Когда Ржевский покинул жилище Тутышкиных, уже стемнело. По обе стороны улицы тускло светились окна. Заборы и истоптанный снег под ногами едва проступали в темноте. А санки, запряжённые рысаком, и верный Ванька, уже более часа дожидавшийся господина, сделались вовсе невидимыми.
Можно даже сказать, что тьма сгустилась до той степени, когда всякий прохожий, даже самый благонамеренный, начинает проявлять некоторую склонность к бунту, то есть весьма плохо думать о городских властях, которые озаботились освещением лишь центральной части города. Вот и поручику тоже поначалу пришла бунтарская мысль, но он сразу напомнил себе о скором ночном свидании, а для таких приключений тёмная улица удобнее, чем освещённая.
И всё же холодная темнота вокруг нагоняла тоску, поэтому Ржевский, найдя свои санки, уселся в них и произнёс:
– Ванька, едем кататься. Правь туда, где светлее.
И вот санки полетели по тёмным улицам и переулкам, где ориентиром служили только пятна окошек.
Затем показалась некая площадь или пустырь – невозможно было с точностью сказать, потому что это обширное пространство было совершенно чёрным. Лишь где-то на дальнем краю горел фонарь, под которым виднелась полосатая будка, давая понять, что только там и начинается обитаемая местность, а здесь – одна пустыня.
Ванька, ориентируясь на огонёк, направил санки к будке. Рысак, поняв, где цель, сам прибавил ходу и с каждым мгновением бежал всё резвее. Кажется, было преодолено уже больше половины площади, когда конь вдруг прянул в сторону, да так резко, что санки чуть не перевернулись.
– Сто-ой, чёрт! – закричал Ванька, натягивая вожжи и наклоняясь в сторону, противоположную от той, куда кренились санки.
Ржевский, чтобы не выпасть, наклонился на тот же бок, что и Ванька. И тоже закричал коню «стой».
Судя по всему, рысак на что-то наткнулся. А может, ему только показалось, как бывает с лошадьми, особенно вечером или ночью.
Возможно, поручик и его возница в самом деле решили бы, что препятствие мнимое, если бы из темноты вдруг не раздалась ругань:
– Сымай, говорят тебе! Ах ты…!
Ржевский ещё до того, как санки утвердились на снегу обеими полозьями, выхватил из-под Ванькиного сиденья коробку, в которой находились два пистолета, на всякий случай заряженные. Поручик уже успел вообразить, что ему выпала удача спасти красавицу от разбойников, которые прямо сейчас раздевают несчастную, так что перед своим спасителем она предстанет в полуголом виде.
– А ну прочь, канальи! – закричал Ржевский, доставая пистолеты и выстрелив из одного из них в воздух.
Пространство вокруг на мгновение осветилось. Стали видны две бородатые фигуры в зипунах и ещё одна – лежащая ничком в истоптанном снегу. Бородачи пытались стащить с неё длинную накидку, похожую на салоп, но не успели.
Место действия снова погрузилось во тьму. Но, судя по дальнейшим звукам, разбойники оставили свою жертву и кинулись бежать. Ведь второй пистолет в руках поручика ясно давал понять, что будет, если поступить иначе.
Ржевский не стал преследовать бегущих, а меж тем Ванька зажёг фонарь, чтобы картина события, только что случившегося, наконец прояснилась.
Поручик и его возница приблизились к лежащей фигуре, которая оставалась неподвижной. Широкий воротник накидки накрыл ей голову, поэтому издали нельзя было понять, красавица там или нет.
Наконец Ржевский протянул руку и откинул воротник, но увиденное заставило приоткрыть рот от изумления. На снегу лежала вовсе не женщина, и тем более не девица, а молодой человек. Был он рыжий, рябоватый и, несмотря на молодые года, с явно намечающейся лысиной на лбу. Цвет лица – серый, что называется «геморроидальный», но возможно, это объяснялось перенесённым потрясением.
Молодой человек открыл глаза, подслеповато сощурился на фонарь и произнёс:
– Салоп… Салоп цел? Украли?
– Нет, не украли. Он на вас, любезнейший, – стараясь быть приветливым, заверил его Ржевский. Пусть спасённый никак не походил на красавицу, да и вид имел такой, над которым обычно посмеиваются, но что-то в молодом человеке располагало к себе. Возможно, то, что он подобно Ржевскому был рыжим.
В этой рыжине ощущалось какое-то родство, а окажись на месте поручика брюнет или блондин, всё было бы иначе. Кто сам не рыжий, тот плюнул бы и поехал дальше, раздосадованный, что под салопом скрывается совсем не красотка.
– Это, право, совершенно того! – проговорил молодой человек, поднимаясь и ощупывая на себе салоп.
– Согласен. – Ржевский кивнул. – Но как получилось, что на вас салоп? Это же предмет женского гардероба. Посещали даму, а когда уходили, впопыхах сняли с вешалки не то?
– Нет-с. – Молодой человек помотал головой. – Это матушки моей салоп.
– А отчего же вы его носите?
– Да где ж шинель пошить, когда жалованья – двадцать четыре рубля в год! Двадцать четыре рубля – это ж совсем того!..
– А что ж так мало? – спросил поручик.
– Больше не заслужил-с. Здесь же не Петербург, чтоб маленькому человеку большое жалование платить. А в Петербурге где ж найти место! Вот батюшка крёстный у меня в Петербурге служит, столоначальник в сенате, а как пришёл мне возраст на службу поступать, так даже с такой протекцией не нашлось места. Хорошо, у батюшки крёстного зять гостил, который здесь служит. Вот он меня и того… – Молодой человек выразительно кивнул, а затем начал испуганно ощупывать верхнюю часть лба и затылок – как видно, в поисках головного убора.
– Значит, вы – чиновник? – спросил Ржевский.
– Нет-с. Служащий. В соляном отделении казённой палаты. Переписываю бумаги.
Теперь молодой человек оглянулся, выискивая головной убор в снегу. Наконец поднял какую-то серую тряпку, отряхнул её, водрузил на положенное место, и только тогда тряпка приняла очертания, напоминающие картуз.
– А имя ваше как? – спросил поручик.
– Да что имя! Я человек маленький. А маленькому человеку довольно свою должность назвать, вот и представился. Должность о человеке даёт представление вполне. А имя, когда ты человек маленький, никакого представления не даёт… да и забывается сразу. Может, я того?
Ржевский не очень хорошо понял рассуждения о маленьких людях, зато отлично понял последнюю фразу – новый знакомый собрался откланяться.
– Погодите уходить, – сказал поручик. – Я довезу вас до безопасного места. Но сперва всё же назовитесь, ведь я должен знать имя попутчика.
– Акакий, – произнёс молодой человек. А дальше назвал фамилию, которую Ржевский тут же забыл. Наверное, фамилии маленьких людей и впрямь легко забываются. То ли Сапогов, то ли Валенков. Что-то из разряда обуви. А то, что молодой человек служит на должности писца, запомнилось.
* * *
Акакий действительно был человек маленький: места в санках занял всего ничего, так что Ржевский, сидя с ним рядом, не ощущал себя стеснённо.
Вот показались огни центральной части города, и только тогда поручик сообразил, что может довести своего подопечного не до освещённой улицы, а до самого дома. Спешить Ржевскому было всё равно некуда.
– А где ты живёшь, Акакий? – спросил он. Поручик не помнил, когда они с новым знакомым перешли на «ты» (и перешли ли вообще), но беседе это, кажется, не мешало.
– А? Что? – не понял Акакий, потому что увлечённо разглядывал большие дома и хорошо одетых прохожих.
– Спрашиваю, где ты живёшь.
Акакий пробормотал что-то неразборчивое, поэтому Ржевский крикнул Ваньке, чтобы остановил сани. Под стук копыт разговаривать было неудобно.
– Так где? В которой части города? – переспросил поручик.
– В Затмацкой.
– В зад… ницкой? – Ржевский даже удивился. – Интересный адрес.
– Нет, – собеседник смутился. – Я сказал: в Затмацкой части. Это за речкой Тмакой.
– И где эта часть находится? Где зад, я, конечно, знаю, но вот найти его на карте…
– Западная окраина города.
– А фонарей там нету?
– Нет-с.
– Далёкое тёмное место. Значит, я не ослышался: задница, – заключил поручик, а его новый знакомый, видя, что сани дальше не едут, спросил:
– Может, я того? – Он опять собрался уходить.
– Куда же ты пойдёшь?
– В Затмацкую часть.
– В самую задницу Твери? Один? Нет, – решительно ответил Ржевский. – Мы отправимся туда вместе. Если расскажешь, как добраться.
– А это – вон туда, – Акакий показал в ту сторону, где находилась губернаторская резиденция. – А дальше – на мост и прямо по Подьяческой улице, – продолжал объяснять он, когда санки поручика, запряжённые резвым рысаком, лихо пролетели по уже знакомым дорогам.
После моста на пути оказался огромный пустырь, похожий на тот, где случилась история с грабителями. Справа вдалеке высились какие-то тёмные громады. Как пояснил Акакий – кирпичный и стеклянный заводы. А ещё одно здание рядом с ними, которое поменьше – церковь с кладбищем. Там хоронили рабочих с упомянутых заводов, а также тех, кого прирезали на пустыре.
– А вон и мой дом, – продолжал Акакий, указывая куда-то в темноту, когда санки повернули налево, проехали вдоль реки и повернули на Подьяческую улицу. В темноте по обеим сторонам были едва различимы деревянные дома в один-два этажа.
И тут поручику опять запоздало явилась хорошая идея: нового знакомого можно было не только довезти до дома, но и накормить. Ржевский всё равно ещё не ужинал, а ужинать в одиночестве (то есть в компании одного лишь Ваньки) не хотелось.
– Слушай-ка, дружище, а кабак где-нибудь поблизости есть? – спросил поручик, когда санки остановились возле дверей дома, на который указал Акакий.
– Есть, – отозвался пассажир.
– А где?
– Налево свернуть и два перекрёстка проехать. Будет ещё один пустырь, а на краю пустыря – кабак.
– А хороший кабак или паршивый? – продолжал спрашивать Ржевский.
– Не знаю-с, – ответил Акакий. – Я там ни разу не был. Но сослуживец мой из соляного отделения, который комнату на одном со мной этаже снимает, говорит, что хозяин кабака – мошенник.
– А может, проверим, правду ли твой сослуживец говорит?
– А может, я того?
– Успеешь ещё дома насидеться. Я угощаю.
И вот санки подъехали к кабаку, рядом с которым по сравнению с близлежащими улицами было весьма многолюдно. Несколько человек разной степени весёлости толпились у двери с красноречивой надписью «в ход». В этот ход и направился Ржевский со своим новым знакомым.
* * *
Сколько бы ни уверяли газеты, что в Твери благодаря заботливому градоначальнику даже ночью светло как днём, уличное освещение всё же не сравнится с комнатным. Вот почему лишь в кабаке поручик разглядел, что его подопечный, облачённый в салоп, посинел от холода.
Действовать надо было незамедлительно, так что Ржевский, усадив Акакия за свободный стол и плюхнувшись рядом, громко крикнул:
– Эй, хозяин! Водки!
Водка в штофе скоро явилась. А к ней – горячие закуски, но Акакия из всех блюд больше всего впечатлила миска, куда горкой была навалена варёная картошка, исходящая паром. Осторожно подвинув миску к себе, новый знакомец Ржевского принялся греть над ней руки.
Акакий, помня о том, что за угощение платит не он, постеснялся попробовать даже одну картошечку, а богиня Фортуна, которая в этот раз явилась внезапно и без зова, умилилась такой скромности. Именно тогда, когда поручик разливал водку по рюмкам, богиня толкнула его под руку, так что рюмка Акакия сама собой наполнилась до краёв, но ни капли не пролилось мимо. «Редкая удача!» – сказали бы завсегдатаи кабака.
Ваньке, который уселся за тем же столом с краю, водки не досталось. Фортуна ему никогда особо не благоволила, да и Ржевский держался мнения, что возница, если ещё предстоят разъезды, обязан быть трезвым.
– Дружище, а как же ты живёшь на двадцать четыре рубля в год? – спросил поручик у Акакия. – Может, тебе везёт в карты?
– Нет, я в карты не того, – пробормотал Акакий, разглядывая полную рюмку и в волнении примериваясь, как бы так отпить, чтобы ни капли не пропало, раз уж выпало счастье.
– Тогда, наверное, ты умеешь брать деньги в долг и не отдавать?
– Да, долги у меня того, – согласился собеседник, всё так же примериваясь к рюмке. – Я сапожнику Семёну уже полгода копейку должен, с тех пор как сапоги у него смазывал. Но может, он уже и забыл… А ещё я прачке Агафье недоплатил десять копеек ещё с того месяца.
– А прачка старая или молодая? – спросил Ржевский.
– Да, она – того.
– То есть молодая?
– Да, не старая, – сказал Акакий, отламывая от лежащей рядом краюхи кусочек хлеба и аккуратно окуная в рюмку, чтобы часть водки впиталась.
– А раз молодая, может, тебе её того? – предложил Ржевский. – Тогда она наверняка долг простит.
Акакий смутился:
– Прачку – того?
– Того.
– Нет! Как можно-с! Да и к чему оно? У меня долгов всё равно много. Я цирюльнику Тихону уже три месяца должен. Он меня в долг постриг, а скоро мне снова стричься. Вот я и думаю, чтобы долг не платить…
– Ну, Тихона вряд ли можно того, – заметил Ржевский.
– Нет! Никак нельзя! Но есть у меня бритвочка. Я думал голову не постричь, а побрить. После этого волосы скоро отрастут и будут ровные, как после цирюльника. Сорок копеек выгода!
Ржевский, который даже в самые трудные времена не считал копейки, слушал с удивлением.
А Акакий меж тем разговорился:
– Зато я за комнату деньги вношу исправно: хозяйка довольна. Только вот она хочет на пять копеек цену поднять. Говорит, что рубль двадцать пять в месяц – больно дёшево. А я думаю: если на пять копеек больше, это ж прям того!
– А может, тебе хозяйку – того? Даже если она старая, но за рубль двадцать пять в месяц… – Ржевский не договорил.
– Нет, нельзя. Она строгая, – ответил Акакий, уже успев съесть хлеб, пропитанный водкой и, кажется, слегка захмелев. Мысль о внебрачной связи уже не вызывала у него смущения.
– Неужели ты не можешь найти себе более доходное место службы? Ведь двадцать четыре рубля…
– Это совсем того, – подхватил Акакий. – А заработок есть. Я не только для соляного отделения пишу. Я и для частных лиц переписываю, если наймут. Вот сегодня был у поэта, который хотел набело свои вирши переписать.
– И сколько ты заработал?
– Пока нисколько. Поэт говорит, что деньги после. Сейчас у него нету, а будут, когда он вирши свои в журнал отправит.
– Боюсь, дружище, он тебе не заплатит, – сказал Ржевский. – Поэты сами вечно нуждаются.
– Заплатит, – уверенно возразил Акакий. – Денег получит и заплатит.
– А если вирши в журнал не возьмут?
– Возьмут, – так же уверенно объявил Акакий. – Тот поэт сам мне сказал, что эдакие стихи в любом журнале примут. Поэтому он мне их не дал с собой, чтоб я дома переписывал. «При мне, – говорит, – переписывай. А то возьмёшь, – говорит, – и от своего имени в журнал».
– И оттого ты так поздно домой возвращался?
– Да.
– Тогда хорошо, что у тебя денег при себе не было, а то бы их отняли. С такими доходами, как у тебя – хоть самому выходи грабить прохожих.
– Как можно! – в который раз возразил Акакий.
– А может, тебе жениться на богатой невесте? – предложил Ржевский и сам понял, что сказал глупость. Ему показалось, будто богиня Фортуна, сидевшая рядом, всерьёз размышляет, способна ли устроить подобное, даже если бы захотела. Ржевскому она предоставляла подобный случай не раз, но Акакию… наверное, нет. Богатые невесты на таких не падки.
Сам же Акакий, уже успевший осушить рюмку, совсем изменил взгляд на вещи. Женитьба (даже на богатой) уже не казалась ему несбыточным делом:
– Не-ет, – протянул он. – Жениться – это одно разорение, даже если невеста с приданым. Если жениться, то прощай, честная жизнь. Придётся вором стать, потому что где ж взять столько денег, чтобы содержать жену!
– В самом деле? – спросил Ржевский, а Фортуна лукаво улыбнулась.
– Да вот, к примеру, начальник мой, господин Тутышкин, – продолжал Акакий. – Он невесту с приданым взял, а как женился, так с тех пор ворует тыщами. Потому что жалования у него двести пятьдесят рублей в год, а у жены его одно платье столько стоит. Он сам жаловался.
И тут до Ржевского дошло:
– Тутышкин? Тот самый? Как его по имени отчеству? Пётр Иванович?
– Фёдор Иванович, – поправил Акакий. – Начальник соляного отделения казённой палаты, где я писцом служу.
Ржевский крепко задумался и не замечал, как богиня Фортуна толкает его в бок: дескать, ну же, расспрашивай дальше!
– А что же, нет платьев подешевле? – наконец спросил поручик первое, что пришло на ум.
– Есть, – ответил собеседник. – Только она их носить не станет. Потому я и говорю, что жениться – одно разорение.
– А разве на такой мелкой должности, где жалования всего двести пятьдесят рублей, возможно тысячами воровать?
– Да где ж ещё воровать, как не в казённой палате! – запальчиво воскликнул Акакий, но тут же испугался и с опаской оглянулся по сторонам. – Особенно в соляном отделении, – добавил он шёпотом, после чего подробно рассказал, как можно воровать в соляном отделении, особенно если есть сообщник из числа соляных приставов.
Правда, Ржевский из этого рассказа ничего не понял. Понял только, что солеварение и оптовая продажа соли – это монополия государства, то есть руководят этим чиновники, а все доходы идут не частным лицам, а в казну, но в действительности в казну поступает мало, ведь у чиновников простор для воровства весьма велик. Все попытки глубже проникнуть в суть обернулись для поручика лишь тягостным ощущением, что вместо головы – пустой чугунный котёл.
Ощущение прошло только тогда, когда Акакий спросил:
– А может, нам того, по домам?
– По дамам!? – оживился Ржевский. – Ха, дружище! Эка на тебя действует водка! Вначале ты и слышать не хотел о женщинах. А теперь разохотился? Ну, можно и по дамам. Пойду спрошу хозяина кабака, где их найти… А денег, чтобы заплатить дамам за услуги, у тебя, конечно, нет? Ну, ничего: я угощаю, раз ты подал отличную идею.
– Нет-с, я имел в виду по домам, домой. Время совсем позднее, – бормотал Акакий.
Критика текстов разрешена, если автор обозначил, что хочет её. Критика личностей и прочие разжигания запрещены. У нас уютный кружок, а не срачный параллелепипец)
Обязательно напомню об этом)
- потому эта тема и интересна.
все претензии ясны, буду править и по аналогии вычитывать текст дальше. У меня как раз проблема, что я себе слишком хорошо представляю окружение и непроизвольно думаю, что его так же представят читатели. Надо как-то с этим бороться
