Глава третья, в которой герой выясняет, что на российский престол взошёл не тот император, которого ждали, и что везде полным-полно заговорщиков
Губернская гостиница, где остановился Ржевский в Твери, была совершенно такой же, как обычно бывают заведения подобного рода: здание в два этажа, тянущееся по краю улицы. Первый этаж кирпичный, а второй – деревянный, со стороны фасада кое-как оштукатуренный и выкрашенный жёлтой краской. В первом этаже помещалась общая обеденная зала с закопчённым потолком, старыми обоями, старой мебелью и почти новым бильярдным столом, представляющим большое искушение для всех, кто склонен к игре на деньги. На втором этаже – длинный коридор с дверями, за которыми располагались комнаты для проезжающих.
Почти каждая комната имела лишь два окна, казалась тесной и ужасно неудобной. Единственное её достоинство состояло в том, что воздух был свеж – не как в обеденной зале, – но в этом же состоял и недостаток, ведь свежесть достигалась за счёт скрытых щелей: в окнах, двери, а иногда и в стенах. В зимнее время в такой комнате весьма прохладно, а если говорить правду, то чертовски холодно. Изразцовая печка в углу не спасает нисколько! Ведь хозяин гостиницы заботится не о том, как обогреть постояльцев, а о том, чтобы они чаще покупали дрова (сверх тех, которые полагаются в счёт оплаты за проживание) или приходили греться вниз и заказывали чай, что опять же служит обогащению хозяина.
– Мошенник! – это было первое слово, произнесённое Ржевским, когда он проснулся и тут же натянул одеяло по самый нос.
– А? Здеся я, барин, – отозвался из своего угла белобрысый Ванька, устроившийся на сундуке. В поездках Ванька исполнял при Ржевском должность и лакея, и кучера, и даже почтового голубя, доставляющего любовные записки в самые неприступные покои, а когда у тебя столько обязанностей, то невольно где-нибудь оплошаешь.
– Да не ты мошенник, а хозяин гостиницы, – проворчал Ржевский. – Совсем заморозил, сволочь.
Ванька в ответ только вздохнул, плотнее закутавшись в тулуп, и уставился в заиндевевшие окна, за которыми уже давно рассвело.
Меж тем поручик, употребив всю силу воли, заставил себя откинуть одеяло и сесть на кровати:
– Ванька, одеваться! – велел он, хотя был уже в некотором роде одет: в стеганый халат малинового шёлка, слегка засаленный, а также в старые синие гусарские рейтузы и тёплые носки неопределённого цвета.
Неизвестно, что бы сказали дамы, узрев Ржевского в таком облачении, да ещё и небритым, но в подобном виде он дамам никогда не показывался. Быстро переодевшись, поручик сделался почти таким же, как вчера, когда блистал на балу. А после того, как Ванька принёс с первого этажа тёплую воду, чтобы барин побрился и почистил зубы, Ржевский стал совершенно таким же, как недавно, готовый пленять женские сердца.
Правда, именно сегодня никаких баталий с последующим пленением могло и не случиться. На сегодня был намечен только визит на квартиру к Петру Никодимову, к двенадцати часам. Адрес – на визитной карточке, которую этот господин торопливо вручил Ржевскому в то время, когда князь Всеволожский, поймав поручика в курительной комнате, вежливо, но настойчиво тащил свою добычу племяннице.
Ничего особенного от визита к Никодимову ждать не приходилось, но Ржевский всё же надеялся выяснить у этого нового знакомого адрес Софьи, чтобы заявиться к Тутышкиным, хоть и не был приглашён.
Конечно, вчера следовало спросить адрес у самой Софьи, но не получилось. Особенно во время свидания в библиотеке, которое, несмотря на назойливость Тасеньки, состоялось. А после свидания Софья в ужасе посмотрела на настенные часы, пробормотала что-то про мужа и вихрем полетела в сторону бального зала, напоследок глянув в стекло книжного шкафа, как в зеркало, а на Ржевского даже не оглянулась. Когда тут спрашивать адрес?!
Вспоминая вчерашнее, поручик спустился в обеденный зал по лестнице, которая своим скрипом оповещала хозяина гостиницы, стоявшего за прилавком в том же зале, что приближается новый источник обогащения. Однако в своих ожиданиях хозяин обманулся. «Господин офицер» не имел намерения заказывать ни водку, ни вино и вообще как-либо опохмеляться: спросил только чаю с сахаром и пирог с капустой, а затем расположился за одним из угловых столов так, будто собирался скоротать час-полтора, то есть сидеть долго и ничего более не заказывать.
Перед тем, как сесть за стол, Ржевский глянул на стену, где висел домик с кукушкой. Стрелки на потрескавшемся циферблате показывали время самое паршивое – слишком рано, чтобы отправляться куда-либо с визитом, но слишком поздно, чтобы предпринимать прогулку по городу, если в полдень намечен визит. Значит, предстояло просидеть за чаем довольно долго, предаваясь воспоминаниям и размышлениям.
Почти сразу, как половой принёс поручику дымящийся чайник, сахар на блюдечке, пирог на тарелке, вторую тарелку, приборы и две чашки, к столу подсел Ванька, громко шмыгнул носом и сглотнул слюну. Ржевский великодушно отрезал от пирога половину и подвинул ножом в сторону слуги, а Ванька не заставил себя упрашивать. Схватил отрезанное, переложил в свободную тарелку и сосредоточенно принялся отламывать кусок за куском, отправляя в рот. Самому поручику есть пока не хотелось, как и пить, поэтому он молча наблюдал за слугой и за несколькими незнакомыми господами, находящимися сейчас в зале.
– А я тут видел, как важный чин приехал, – не прекращая жевание, сообщил Ванька. – Я комнату запирал и вижу, как в соседнюю дверь вносят чемоданы и сундук. Чемоданы хорошие такие и сундук добротный. Да и комната там побольше нашей. «Кто ж приехал?» – спрашиваю. А мне: «Не твоего ума дело». Ну, я сразу подумал, что постоялец важный. Спросил сейчас полового: «Кто ж приехал?» А половой и говорит: «Чиновник. Из самого Петербурга! С секретным предписанием». Вона как, барин! Вот с кем мы теперь соседствуем.
– Да нам-то что за дело, – пробормотал Ржевский. – Предписание это до нас не касается.
* * *
Расписные санки, запряжённые серым в яблоках рысаком, мчались по невысокому, почти пологому берегу Волги, совершенно заметённому снегом. Берег этот именовался набережной, хотя домов здесь было совсем мало и большинство из них – деревянные избы в три окна.
Санки, направляемые Ванькой, подъехали к одному из немногих больших строений – двухэтажному зелёному дому с колоннадой по фасаду, смотревшему в сторону реки, – и остановились у кованых ворот.
– Эй, борода! Открывай! – крикнул Ванька дворнику, который неторопливо подметал снег перед домом. – К твоему барину гость приехал.
– Какому барину? – спросил дворник, глянув на санки и продолжая своё дело.
– Как «какому»! К Никодимову, – ответил Ванька.
– Нет у меня барина, – возразил дворник. – Есть барыня. А Никодимов у неё комнаты снимает. И он мне не барин.
– Всё равно открывай! А то барыне твоей пожалуемся! – крикнул Ванька.
– А барыни дома нету, так что не пожалуетесь, – пробурчал дворник, но ворота открыл.
Ржевский, кутаясь в шубу, проворно поднялся из санок и взбежал на крыльцо, однако пришлось громко и довольно долго стучать прежде, чем поручика впустили в дом.
Дверь открыл какой-то старый лакей с большими седыми бакенбардами, каждая из которых была, как борода.
– К Никодимову. Ржевский Александр Аполлонович, – коротко произнёс поручик, кинув на руки лакею свою шубу, но пока этот слуга ходил докладывать, пришлось постоять в просторной передней, где паркет устлан толстыми коврами, а подоконники уставлены геранью.
Затем настало время подняться – по широкой, поскрипывающей деревянной лестнице – на второй этаж, но и там не сразу состоялась встреча. Другой лакей, молодой и, судя по всему, служивший самому Никодимову, а не хозяйке дома, проводил Ржевского в кабинет и оставил одного:
– Барин сейчас будет.
При виде обстановки кабинета поручик опять, как вчера на балу, испытал смущение, которое чувствует провинциал перед столичными франтами. У Ржевского, как у всякого помещика, в усадьбе имелась комната, которую он звал кабинетом, но… окончание этой мысли казалось проще выразить тяжёлым вздохом, чем словами. Мебель в том «кабинете» была старая и разномастная: стол из одного гарнитура, шкаф – из другого, и не нашлось бы даже пары одинаковых стульев – все разные. Ковры погрызены мышами и потёрты, картины на стенах – бумажные, засиженные мухами, а потолок – давно не белый, что-то среднее между серым и жёлтым.
Правда, если не иметь перед глазами других примеров, то кабинет Ржевского казался уютным в том смысле, как слово «уют» понимают убеждённые холостяки: каждая вещь находилась на месте, порой странном, но строго определённом. К примеру, курительная трубка, воткнутая в рот кабаньей головы, висящей на стене, и кисет с табаком, повешенный рядом с трубкой – на клыке того же кабана. А ещё – гитара, томно лежащая в углу дивана, на которой Ржевский давно дал себе слово выучиться играть, но находил время лишь раз в месяц, в минуты особой скуки. Наконец, с краю стола валялась колода карт, которую поручик использовал для «гадания»: перетасовывал, раскрывал веером – разумеется, рубашкой к себе – а затем наугад вытаскивал червовую даму, и почти всегда удачно. Гости, видевшие этот фокус, полагали, что колода краплёная, но Ржевский при таких словах делал обиженное лицо.
В остальном «кабинет» поручика был самым обычным, и даже дворовая девка Полуша, всегда с особой тщательностью вытиравшая там пыль, не могла сделать его лучше. Иное дело – кабинет Никодимова! Даже если бы там не вытирали пыль полгода, это место и тогда не потеряло бы своего блеска.
Все кресла одинаковые. Куда ни посмотри – подлокотник в виде лебедя с выгнутой шеей. Диван – такой же. И на ножке маленького круглого столика в углу – те же длинношеие птицы. Даже большой письменный стол, как оказалось, имел пятую ногу по центру, которую подпирали такие же лебеди.
Помнится, в Париже Ржевский видел похожий гарнитур, но не с лебедями, а с ангелочками. И изделия из белого мрамора тоже казались как будто знакомыми: бюст некоего господина в парике, стоящий на высокой подставке возле окна, и голова безбородого старика с ехидной улыбкой, стоящая на письменном столе.
Рядом с головой лежала довольно большая стопка журналов, очевидно, вышедших в Петербурге. Бронзовое пресс-папье, которым была придавлена стопка, всё же не скрывало надписи на обложке самого верхнего – «Полярная звезда», но Ржевскому это название ровным счётом ничего не говорило.
– Интересуешься? – раздался голос Никодимова.
Значит, дверные петли в этом доме смазывались хорошо, если поручик не слышал, как скрипнули двери в спальню. Хозяин кабинета, на этот раз в бордовом фраке, вышел из спальни и двинулся навстречу гостю.
– Прости, что заставил ждать, – продолжал Никодимов, проходя к письменному столу и протягивая Ржевскому руку для пожатия. – Я за делами совсем позабыл, что с утра остался в домашнем халате. А тут Прошка докладывает, что ты здесь. Пришлось бежать переодеваться. Не так уж близко мы знакомы, чтобы мне принимать тебя по-домашнему.
– Пустяки, – ответил Ржевский, улыбаясь. Он помнил, что собирался выведать здесь адрес Софьи, но начинать разговор с этого не следовало. А о чём же говорить? Кажется, вчера Никодимов обещал рассказать петербургские новости. Вот и пусть болтает.
– Как дела в Петербурге? – непринуждённо спросил поручик.
– В Петербурге… – немного растерянно повторил Никодимов, жестом приглашая гостя присесть на диван и садясь рядом. – Такие события! Даже не знаю, с чего начать.
– Начни с главного, – ответил Ржевский.
– С главного? – ещё более растерянно произнёс Никодимов. – Ах, Александр, тут новости такого свойства… – Он замолчал.
Поручик понимал, что разговор не складывается, но нельзя было уехать, не спросив о Софье, а о ней следовало спрашивать не сразу. Так что пришлось решиться на авантюру и заговорить о том, о чём собеседник охотно рассуждал вчера, но поддерживать подобную тему Ржевскому всегда было трудно:
– А как дела на литературном фронте? – Поручик невольно посмотрел в сторону письменного стола, пытаясь вспомнить название только что виденного журнала. – Напечатали что-нибудь, достойное внимания?
– О! Понимаю, о чём ты, – сразу оживился Никодимов. – Ведь издатели «Полярной звезды» обещали снова порадовать публику в декабре, но увы.
– Что же помешало? – спросил Ржевский.
Никодимов опять взглянул на него растерянно, а затем собрался с духом и произнёс почти по слогам:
– Междуцарствие.
– Что? – не понял Ржевский.
– Дружище, – торопливо продолжал хозяин кабинета, – я приехал с этой новостью в Тверь, но говорю тебе первому.
Поручик насторожился, а Никодимов спросил:
– Как давно здесь узнали, что государь Александр Павлович скончался?
– Кажется, ещё в начале декабря.
Помнится, Ржевский, узнав о смерти императора, подумал: не попроситься ли снова на службу. Туманную историю с прошением об отставке, которое поручик не подписывал, при новом императоре не стали бы вспоминать. Однако, судя по выражению лица Никодимова, на пути к возвращению в армию могло возникнуть препятствие.
– Никто в Твери ещё не знает, – сказал Никодимов страшным шёпотом, – что Константин Павлович, которому все здесь уже, конечно, присягнули, не захотел принять престола.
– А кто же станет государем? – ещё больше насторожился поручик.
– Возможно, не будет никакого государя.
– А кто же будет?
– Диктаторы – четверо или пятеро достойных людей. Они возьмут в свои руки управление государством до того, как соберётся учредительное собрание, которое решит дальнейшую судьбу России.
Ржевский вдруг отчего-то заподозрил, что его вовлекают в заговор против монархии. Однако уверенности не было, ведь заговорщики не ездят на балы и не обсуждают своих намерений с первым встречным. Они собираются в тесный круг избранных, сидят в комнате с занавешенными окнами и обсуждают коварные планы.
– Экая фантазия! – воскликнул поручик. – Полагаю, что идею с диктаторами не позволит осуществить армия.
– В войсках – брожения, – многозначительно произнёс Никодимов. – Поэтому всё возможно.
Они говорили ещё некоторое время, как вдруг в кабинет вошёл лакей Прошка и доложил:
– Пётр Петрович, к вам жандармы пришли. Просят принять.
Никодимов вскочил с дивана, с каждым мгновением всё больше бледнея.
– Какие ещё жандармы?
– Офицер с солдатами, – ответил Прошка.
– Скажи им, что я не принимаю!
Прошка хотел было уйти, но затем, вспомнив о чём-то, замялся:
– Господин офицер просили передать, что никуда не уйдут и будут ожидать, ежели барин принять не захочет.
– Тогда пусть подождут, – срывающимся голосом велел Никодимов. – У меня посетитель.
Однако, как только лакей удалился, Никодимов уже не обращал на посетителя внимание. Хозяин кабинета кинулся к ящикам шкафа, отпер их, сгрёб в охапку часть бумаг, которые там были, побежал к изразцовой печи в углу, открыл дверцу и сунул внутрь всю кипу столь торопливо, что часть листов осталась лежать на металлическом подносе под дверцей.
Ржевскому опять отчего-то подумалось, что Никодимов – враг монархии. Но мало ли зачем нужно жечь личный архив! А может, это переписка с дамами, которую жандармам лучше не читать.
Сидя на диване, поручик молча наблюдал, как Никодимов выгреб из ящиков новую кучу бумаг и снова бежит к печке. Добра, которое требовалось сжечь, оказалось много, а зев был узкий, так что даже первая порция никак не желала пролезать, а вторая и подавно. Но Никодимов, казалось, этого не замечал. Он метнулся к столу, и на этот раз пришла очередь петербургских журналов, лежавших под пресс-папье. Сложив их трубкой, хозяин кабинета несколько раз ткнул ими в кучу бумаг, застрявших в печном зеве, как тараном в ворота, надеясь наконец пропихнуть всё внутрь печи.
– Пётр, да вот же кочерга рядом, – заботливо подсказал поручик.
Больше он ничего сказать не успел. Двери в спальню, из которых не так давно Никодимов выходил навстречу гостю, резко открылись. На пороге появился незнакомый господин в распахнутой шубе, под которой виднелся тёмно-зелёный мундир.
– Ага! – победно воскликнул незнакомец, коршуном нависая над Никодимовым, стоявшим на коленях возле печки. – Так я и думал! Уничтожение компрометирующих бумаг!
Он протянул руку и почти без труда вытащил из печи всё, что хозяин кабинета надеялся сжечь. Бумаги почти не пострадали – лишь края некоторых листов свернулись и почернели.
В следующее мгновение открылись другие двери, через которые входил в кабинет Ржевский, и в них появился Прошка, а за ним, проталкивая его вперёд, – усатый офицер в светло-синем мундире и рейтузах с жёлтыми лампасами. Ещё несколько рядовых в таких же светло-синих мундирах толпились позади.
– Что всё это значит? – с нарочитым возмущением спросил Никодимов. – Почему вы врываетесь? – последний из двух вопросов был обращён к усатому офицеру. – А вы как здесь оказались? – это уже относилось к грозному господину в зелёном мундире. – Прошли через чёрный ход?
– Барин, это не я пустил! Христом Богом клянусь! – завопил Прошка, услышав о чёрном ходе.
Незнакомец в зелёном мундире начал по-хозяйски осматривать кабинет.
– Вы, господин Никодимов, полностью себя выдали, – проговорил он. – Я нарочно послал жандармов с главного входа, чтобы посмотреть, как вы примете новость об их приходе. А сам проник с чёрного хода…
Ржевский, устав быть немым свидетелем, вскочил с дивана:
– Господа, прошу вас: объясните, что здесь происходит.
– Здесь происходит арест, – ответил незнакомец в зелёном мундире.
– А кто арестован? И за что?
– Арестован господин Никодимов как возможный участник заговора против государя императора Николая Павловича.
«Значит, всё-таки заговорщик, – удивился Ржевский. – Не может быть!» Однако не только это озадачивало.
– А почему Николая Павловича? – спросил поручик. – Почему не Константина Павловича?
– Вас это интересует? – осведомился незнакомец.
Ржевский задумался и понял, что его на самом деле весьма мало заботит, кто из младших братьев покойного государя Александра Павловича в итоге воссел на трон.
– Нет, я, по правде говоря, просто так спросил.
– Это хорошо. – Незнакомец улыбнулся. – А то в Петербурге заговорщики, которые стояли на Сенатской площади (1), настоятельно вопрошали: «Почему не Константин? Почему не Константин?» – Незнакомец в зелёном мундире как будто спохватился и оборвал сам себя: – Короче говоря, междуцарствию конец. В Петербурге все уже присягнули.
(1) В России того времени был другой календарь, жили «по старому стилю», то есть восстание декабристов, о котором идёт речь, случилось не вчера, в день бала (26 декабря), а почти две недели назад – 14 декабря.
«Значит, прошение о возвращении в армию надо слать на имя Николая», – подумал Ржевский.
– А вы, кстати, кто такой? – взгляд незнакомца сделался очень цепким.
Поручик назвался и коротко поклонился – с достоинством и без подобострастия.
– Тот самый Ржевский? – у незнакомца даже брови слегка приподнялись.
– Да-с. Тот самый. А с кем я имею честь говорить?
Ответ прозвучал, будто через силу:
– Тайницкий Иван Иванович.
– Служите в Министерстве внутренних дел? – спросил поручик, приглядываясь к зелёному мундиру.
– Именно, – всё так же нехотя ответил чиновник, но должность свою не назвал, а затем добавил, будто желая сменить тему: – Вы пока не арестованы, но всё же мы с вами обстоятельно побеседуем. Ржевский-бунтовщик – это был бы скверный анекдот.
После этого Тайницкий уже не обращал внимания на поручика, продолжая осматривать обстановку.
– Та-а-ак! – произнёс он, глядя на мраморный бюст господина в парике. – Руссо собственной персоной. А это кто у нас? – Он посмотрел на голову ехидного безбородого старика на столе. – Вольтер! Неплохая компания вольнодумцев здесь собралась.
«Так вот это кто!» – подумал Ржевский. А голову ехидного старика он, кажется, видел ещё и в библиотеке губернатора, за стеклом одного из шкафов.
Наконец Тайницкий повернулся к офицеру в светло-синем мундире:
– Алексей Алексеевич, бери-ка этого Никодимова и в камеру. Все бумаги, что здесь есть, собери и ко мне в кабинет.
И тут до Ржевского дошло: «Если Никодимова сейчас арестуют и увезут, то у кого же узнать адрес Софьи!?» Больше никаких знакомых, у которых можно спросить, где живут Тутышкины, у поручика не было. Не считая губернатора. Но губернатор, стремившийся пристроить Тасеньку, а не потворствовать амурным похождениям Ржевского, вряд ли стал бы отвечать.
Оставалась слабая надежда выведать адрес, пока Никодимова не заперли. Можно было спросить что-то вроде: «Пётр, не хочешь ли передать что-нибудь знакомым в городе? Например, Тутышкиным».
Однако на Никодимова уже накинули шубу и выводили прочь, окружённого жандармами. Ни словом не перекинуться!
– Иван Иванович, – обратился Ржевский к Тайницкому. – А может, не будем откладывать беседу, которую вы намеревались со мной провести? Я в Твери всего на несколько дней и остановился в гостинице, а хозяин – такой мошенник! Дерёт втридорога! Поэтому, если я чист перед законом, то не хотел бы задерживаться в городе. Готов хоть сейчас ехать в полицейскую часть – ведь кабинет у вас там? – и ответить на ваши вопросы. Мне скрывать нечего.
– В самом деле, – отозвался Тайницкий. – Нечего с этим тянуть. Вы едете с нами.
Теперь Ржевский получил предлог, чтобы пойти следом за Никодимовым. Однако опять опоздал: слишком долго забирал свою шубу у лакея, а в это время арестованный уже уселся в большие сани Тайницкого. И вокруг опять стояли жандармы – не подберёшься.
Теперь оставалась лишь одна надежда – что удастся перекинуться парой слов при входе в полицейскую часть. Ржевский сел в свои санки и ждал, когда все отправятся в дорогу. К новым сюрпризам он не готовился, но стоило Тайницкому появиться на крыльце, как Ванька, слуга поручика, вдруг встрепенулся:
– Барин, – обернулся он к Ржевскому, – так это же тот самый чиновник из гостиницы.
– Какой чиновник?
– Ну, который из Петербурга с секретным предписанием.
«Теперь оно до меня тоже касается», – подумал поручик.
* * *
Какой же русский не любит быстрой езды! Но если едет он туда, где не надеется приятно провести время (например, в гости к скупому дядюшке или в полицейскую часть на допрос), то быстрая езда совсем не радует. Вот и Ржевский, следуя в своих санках за санями Тайницкого и конными жандармами, желал, чтобы лошади бежали помедленнее, и тогда удобнее стало бы смотреть по сторонам.
Улицы Твери были всё так же заснежены, но не пусты. Празднично одетый народ шатался по городу, толпился на ярмарке, катался с ледяной горки, кидался снежками, смотрел на театр Петрушки и на пляшущего медведя, сам плясал под балалайку, пел, ел пироги, покупаемые у разносчиков, – в общем, гулял.
Среди пёстрой толпы, конечно, выделялись женские лица. Щёки красавиц в платках алели, как спелые яблоки. Щёки красавиц в шляпках были гораздо бледнее, но зато глаза сияли, как звёзды. Ржевский даже пожалел, что всё утро просидел в гостинице, а не отправился побродить по городу хотя бы полчаса. Однако эти мысли улетучились, когда впереди на краю площади замаячила полицейская часть – здание с высокой смотровой вышкой (2). Поручик понял, что переговорить с Никодимовым удастся, только если прибыть на место раньше всех остальных.
(2) Вышка требовалась, поскольку в то время полиция отвечала ещё и за тушение пожаров. Пожарные как отдельное подразделение появились позже.
– Ванька, погоняй, – велел Ржевский своему слуге. – Вон крыльцо. Мы должны быть там первыми.
Чистокровный рысак, запряжённый в санки поручика, был только рад потягаться в скорости с другими лошадьми, однако триумф оказался недолгим. Когда санки Ржевского остановились у парадного входа в здание, Тайницкий и жандармы, будто издеваясь, проехали через ворота, расположенные слева от главного фасада, во двор и остановились у заднего крыльца. Ржевский прибыл туда последним.
– Как же вы торопитесь, – заметил ему Тайницкий, вылезая из саней и делая знак жандармам, чтобы побыстрее спешились и окружили Никодимова.
– Спешу-с выполнить долг гражданина, – ответил поручик, как будто полушутя, но Никодимов вдруг посмотрел на него с разочарованием и презрением. «Эх ты! – говорил этот взгляд. – А я успел подумать, что мы можем быть друзьями».
Гордо вскинув голову, арестованный проследовал в здание вместе со своим конвоем, а затем Тайницкий пригласил туда же Ржевского:
– Пойдёмте, поручик. Постараюсь вас не задерживать.
«То есть не арестовывать? Или я не понял?» – подумал Ржевский. Он никогда не считал себя вольнодумцем, но ему вдруг сделалось не по себе. Из всего этого вправду мог получиться скверный анекдот.
* * *
После того, как Ржевский поднялся по лестнице чёрного хода и оказался внутри здания, всё вокруг предстало в мрачном свете. Коридор показался очень тёмным и грязным. Под ногами хрустел какой-то мусор, и даже тогда, когда поручик вслед за Тайницким вышел из узенькой дверки в вестибюль и ступил на парадную лестницу, то заметил лишь то, что она была не слишком светлая и вся затоптанная мокрыми от талого снега сапогами.
Следы продолжались и в коридорчике на втором этаже. А ещё поручик заметил, что на стенах, покрашенных масляной краской, цвет которой сложно было с уверенностью определить, виднелись следы спин, как будто каждый, кто сюда приходил, считал своим долгом потереться о стену.
Наконец добрались до кабинета, выкрашенного в точно такой же неопределённый цвет. А впрочем, подсказку об изначальном цвете краски давал бледно-голубой вертикальный прямоугольник на том месте, где раньше висела картина, теперь оказавшаяся снятой и стоявшая лицом к стене. Судя по форме картины, это был портрет – официальное изображение покойного государя Александра Павловича. Портрет нового государя, который следовало бы поместить на освободившееся место, оказалось неоткуда взять.
Тайницкий предложил Ржевскому стул, а сам, сняв шубу и повесив её на крючок возле двери, уселся за столом, почти не занятом бумагами, положил руки на зелёное сукно, покрывавшее столешницу, и сцепил пальцы.
– Ну-с, господин Ржевский, рассказывайте.
– Что именно?
– Как давно вы знаете господина Никодимова? Где и при каких обстоятельствах познакомились?
– Познакомились вчера вечером на балу у губернатора. Так что я имею честь знать господина Никодимова меньше суток.
При словах «имею честь» чиновник пристально воззрился на поручика.
– То есть не имею чести знать, – поправился Ржевский. – Ведь знакомство с заговорщиком – не честь. Получается, не имею чести знать… То есть знать-то я его знаю, но не имею чести… То есть я честь имею, а вот заговорщики и бунтовщики её лишены… Чёрт побери, Иван Иванович! – Поручик под взглядом собеседника никак не мог устроиться на стуле и уже готов был вскочить. – Что вы на меня так смотрите!? Я честный гражданин и верноподданный!
– Вы не пояснили, как именно познакомились, – спокойно заметил Тайницкий. – Почему Никодимов пригласил вас к себе?
Ржевский принялся вспоминать события вчерашнего вечера:
– Я сам толком не понял. Мы говорили о русской словесности: про сочинение одного господина со смешной фамилией.
– Смешной фамилией?
– Да, очень смешной, но саму фамилию я не помню.
– А что за сочинение?
– Не помню название. Что-то про дворянина, который слишком много думает и из-за этого упускает красивую девушку. Софья её звали.
– «Горе от ума»?
– Вот-вот!
– Его автор – Грибоедов. Вы находите его фамилию смешной?
– Да.
– Чем же она смешна?
– Да я не помню. Как услышал в первый раз, подумал: «Вот смешная фамилия». А почему я так подумал, не помню. – Ржевский почувствовал, что успокаивается и уже не кажется себе загнанным зайцем.
– И Никодимову так понравилось обсуждать с вами сочинение, которое вы явно не читали, что он позвал вас в гости? – с подозрением спросил Тайницкий, но поручик уже не смущался. Он всегда обретал уверенность, когда переставал задумываться и говорил первое, что придёт в голову.
– Не только в этом дело. Я притворился, что мы знакомы давно: спросил его, не виделись ли мы много лет назад на одном из вечеров у великой княгини Екатерины Павловны.
Чиновник как будто начал верить.
– А о чём ещё говорили?
– Я рассказал о себе. Даже упомянул, что род Ржевских идёт от самого Рюрика! Это на всех производит впечатление.
– Я бы на вашем месте этим не хвастался в нынешнее время, – холодно произнёс Тайницкий.
– Отчего же не хвастаться?
– Подумают, что вы имеете виды на императорский трон, раз причисляете себя к Рюриковичам, которые правили Россией до Романовых.
Ржевский аж подпрыгнул на стуле:
– У меня и в мыслях не было! Я верноподданный! Уж не хотите ли вы сказать, что из-за моего происхождения заговорщики могли иметь на меня виды?
– Не исключаю, – кивнул Тайницкий, – и вы правильно говорите, что Никодимов – не единственный заговорщик. Есть много других.
Во внимательном взгляде чиновника и сцепленных пальцах поручику почудилось что-то зловещее, а Тайницкий продолжал спрашивать:
– О чём вы говорили с Никодимовым сегодня, в гостях?
Ржевский попытался вспомнить, о чём шла речь до того, как лакей Прошка доложил о приходе жандармов. Как Никодимов сообщил о брожении в войсках, поручик помнил. А вот дальше…
– По правде говоря, я не вполне понял, – признался Ржевский. – Поначалу всё это казалось мне просто фантазией, как у литераторов. Я думал, что Никодимов мне своё сочинение пересказывает. Эдакую притчу или что-то вроде памфлета на покойного государя Александра Павловича.
– Что за памфлет?
– Что-то вроде «Путешествие блошиного пастыря из Петербурга в Киев и обратно».
– Блошиного пастыря?
– Ну, может, муравьиного пастыря.
– Это случайно не Муравьёв-Апостол? Матвей Муравьёв-Апостол.
– Вот-вот! Апостол муравьёв! И этот апостол всё ездил туда-сюда, туда-сюда…
– А зачем ездил?
– А затем, что некие дворяне создали два тайных общества. Одно на юге России, другое – на севере.
– Одно в Киеве, другое – в Петербурге? – продолжал подсказывать Тайницкий.
– Да-да. – Ржевский благодарно кивнул. – А муравьиный апостол нужен был, чтобы они связь держали меж собой.
– И что же за цель была у этих обществ?
– Да не было у них никакой особой цели. Они согласились только в том, что не будут брать пример с Франции, потому что там восставала чернь, а они – дворяне, люди галантные.
– Подробнее, пожалуйста. Они хотели восстать против самодержавной монархии?
– Кажется, да. Но поднимать восстание хотели галантно.
– Так-так, продолжайте.
– Они никак не могли договориться, галантно ли – убивать императора. Южное общество говорило, что это вполне галантно. А северное – что это варварство. В итоге решили ждать, пока государь сам умрёт, и тогда начинать восстание. Но обществ-то два! А значит, надо было решить, кто же первый восстанет. И договорились, что это будет зависеть от того, где император умрёт: на юге или на севере. Если на юге, то южное общество первое восстаёт. А если на севере – то северное.
– Очень интересно, – сказал Тайницкий, но по голосу нельзя было понять, интересно ему или нет.
– И вот умирает Александр Павлович на юге, – продолжал Ржевский, – а южное общество ничего не делает. Приезжает посланец от северного общества: «Что ж вы такие-сякие не поднимаете восстание?» А южное общество отвечает: «Мы люди галантные, поэтому только после вас».
– И что дальше?
– И тогда начали к восстанию готовиться в Петербурге, но чем закончилось, Никодимов не знал, потому что уехал. Собирался ждать новостей здесь, в Твери, а после… Он это рассказать не успел: жандармы явились.
– И когда же вы поняли, что слова господина Никодимова – не вымысел? – строго спросил чиновник.
– Ну-у, – протянул поручик, – когда жандармы явились, тут-то я и начал подозревать.
– Хорошо, – произнёс Тайницкий, однако, судя по выражению его лица, эта беседа для Ржевского имела не слишком хороший исход. – Не вижу оснований подозревать вас в государственной измене, однако в городе вам придётся задержаться.
– Надолго?
– Пока идёт следствие.
Ржевский вздохнул. Конечно, ему и самому хотелось остаться в городе подольше, чтобы видеться с Софьей, но одолженная князем Всеволожским сумма не позволила бы прожить в Твери даже месяц. И что делать? Снова просить взаймы? А просить в качестве кого? Жениха Тасеньки?
«Фортунушка, голубушка моя, что-то я тебя не пойму», – думал поручик, выходя из кабинета Тайницкого.
* * *
Ржевский медленно спускался по лестнице, когда его окликнул тот самый усатый офицер жандармов, который помогал арестовывать Никодимова.
– Господин Ржевский, постойте.
Поручик, как раз успев дойти до площадки между двумя пролётами, остановился.
– Мариупольский полк, не так ли? – спросил жандармский офицер, торопливо спускаясь следом.
Ржевский не без гордости оправил свой тёмно-синий гусарский мундир:
– Верно.
– А не встречались ли мы случайно при Бородине?
«Позвольте! – подумал Ржевский. – Вопрос про Бородино – моё изобретение! И с чего этот господин хочет со мной познакомиться, да ещё моим способом?»
Поручик молчал, в недоумении воззрившись на собеседника, а тот остановился напротив и, одёрнув свой светло-синий мундир, произнёс:
– Раньше на мне была совсем другая форма: серо-красная. Сумский гусарский полк. При Бородино вместе с вами, мариупольцами, отгоняли француза от Багратионовых флешей (3).
(3) Флешь – земляное укрепление в форме острого клина, направленного в сторону неприятеля.
Ржевский без труда вспомнил тот день. Вот французская кавалерия, издалека сверкая начищенными кирасами, скачет во весь опор на позиции Багратиона. Слышна пальба пушек и ружей, но кавалерию этим не остановить. Тогда раздаётся приказ генерала Дорохова, и навстречу неприятелю – в просвет между полками русской пехоты, пока находящимися в резерве, – мчатся гусары.
Жандармский офицер продолжал:
– Помнишь приказ Дорохова? «Эй, гусары, дайте…»
– «…врагам жару!» – договорил Ржевский, уже совсем по-другому глядя на собеседника, ведь бывших гусар не бывает. – Так значит, Сумский полк?
– Да.
– А как же тебя зовут, братец?
Собеседник отрекомендовался:
– Шмелин Алексей Алексеевич. Я с некоторых пор – начальник жандармской команды в здешнем городе. Так что не знаю, могу ли теперь причислять себя к гусарскому братству.
– Конечно, можешь! – воскликнул Ржевский. – Бывших гусар не бывает. Руку! – И сам первый протянул руку для пожатия.
Шмелин, улыбнувшись, сделал то же самое. Новые знакомые чинно поздоровались, а затем со смехом начали обниматься.
– Отметим встречу? – спросил Шмелин. – Приглашаю на обед у меня на квартире.
– Охотно отобедаю, – отозвался Ржевский, хоть и понимал, что для этого нужно отправиться из полицейской части в казармы местного гарнизона, ведь конные жандармы относились не к полиции, а к военному ведомству и использовались губернскими властями по мере надобности. Вот уж получился променад по городу! Сначала в полицию, затем – в казармы. А дальше куда? В острог? Но в Твери, кажется, не было острога.
Ржевский и Шмелин торопливо вышли на улицу всё так же с чёрного хода. Из всех конных жандармов во дворе остался только один рядовой, который подвёл начальнику коня. Остальная команда куда-то делась. «Значит, Шмелин отпустил своих, а сам тут ждал, пока меня допросят, – подумал Ржевский. – Надо же, как хотел познакомиться!»
Шмелин вдруг начал принюхиваться.
– Та-а-ак… – сказал он, хлопая рядового по полушубку там и сям, будто выискивая что-то.
– Ваше благородие, я… – Фраза оборвалась, поскольку Шмелин стащил с рядового кивер (4) и выудил оттуда фляжку:
– Та-а-ак!
(4) Кивер – высокий головной убор цилиндрической формы, с козырьком и подбородным ремнём.
– Ваше благородие, я только для сугреву!
– Для сугреву он, – передразнил Шмелин, отхлебнув из фляжки и предлагая её Ржевскому.
Тот отказываться не стал, а его новый знакомый обнаружил в кивере ещё и пирожок, завёрнутый в тряпицу, и разломил пополам, также угощая Ржевского.
– Вот что паршивцы делают! – заметил Шмелин, откусывая от своей части пирожка и нахлобучивая кивер обратно рядовому на голову.
Ржевский меж тем сделал знак Ваньке, чтобы подъехал ближе.
– Понапихают всякое, будто в котомку, – не унимался Шмелин. – Минувшим летом прямо на смотре нашли у одного рядового в кивере бублик, три яблока и живого цыплёнка! Гауптвахтой отделался.
– У нас в полку тоже случай был, – ответил Ржевский. – На смотре обнаружили у рядового в кивере тряпичный свёрток с запахом свиного сала. Но сала там не оказалось – одна тряпка. Долго спорили, но решили за запах сала на гауптвахту не сажать. Вот если б водкой пахло…
Собеседник хмыкнул.
– А за что тебя из гусаров в жандармы перевели? – спросил Ржевский.
– Дуэль.
– Из-за женщины?
– Разумеется! Вот такое своеобразное для меня наказание. Теперь, среди прочего, в мои обязанности входит и дуэлянтов ловить. Я сначала, как узнал, хотел в отставку подать, но её не приняли. Или, говорят, переводишься во внутреннюю стражу, то есть в жандармы, или под суд за дуэль.
* * *
Тверской гарнизон расположился в городе совершено так же, как обычно располагаются гарнизоны в губернских городах. Большое пространство на окраине Твери было кое-как огорожено дощатым забором, через который при известной ловкости всякий мог перелезть. Часовой возле шлагбаума не спал, но отдавал честь всем проезжающим начальникам с таким безразличием, что казалось, вздумай появиться в гарнизоне сам Наполеон – часовой и ему отдал бы честь, ничуть не удивившись, даже если бы знал, что Наполеон уже несколько лет как скончался.
За забором тянулись огромные ровные поля, то есть плацы, и на этих просторах почти терялись гарнизонные постройки: казармы, конюшня, кухня, лазарет и прочее. Все они походили друг на друга – длинные одноэтажные деревянные дома.
В таком же доме находилась квартира Шмелина, состоявшая, как и положено, из двух комнат с бревенчатыми стенами. Но что это были за комнаты! Если в гостях у Никодимова Ржевский испытал смущение перед столичным блеском, то здесь – щемящую тоску по оставленной военной службе.
К примеру, о былом напоминал тёмный персидский ковёр на стене, на котором была развешана целая коллекция курительных трубок. Свечи в бронзовом подсвечнике на столе совсем оплыли, а это почти наверняка означало, что минувшая ночь прошла по-гусарски – почти без сна. На полу валялось несколько игральных карт и среди них – червовая дама, которой Ржевский чуть заметно поклонился, будто старой знакомой. А ещё он увидел белый женский чулочек, выглядывающий из-под стула, где лежала внавалку разная одежда хозяина квартиры. Ах, офицерская жизнь!
– Та-а-ак… – меж тем проговорил Шмелин и вернулся в первую, проходную комнату – в тот её угол, где располагалась постель денщика. – Та-а-ак, – повторил Шмелин и вытащил из-под кровати бутыль водки.
«Да у него на водку нюх!» – с завистью подумал Ржевский.
– Семён! – крикнул Шмелин.
Явился денщик.
– Семён, подавай обед! На двоих, – распорядился Шмелин, а денщик, грустно покосившись на бутыль в руках начальства, бодро ответил:
– Слушаюсь, ваше благородие.
Ржевский еле слышно кашлянул.
– Там, у крыльца, – добавил Шмелин, – санки, запряжённые рысаком. Рысака покорми. И человека в санках покорми.
…А через некоторое время, весьма скоро, Ржевский вместе с хозяином квартиры уже сидели за столом и поглощали нехитрый обед, составленный из блюд с гарнизонной кухни. Запивали, конечно, водкой, изъятой у Семёна.
– Горазд пить русский солдат! – жаловался Шмелин, в очередной раз наливая себе и новому знакомому. – Водка у них везде. Только успевай отбирать. Сопьюсь я с ними к чёрту, если так дальше пойдёт.
– Не хочешь пить – выливай, – предложил Ржевский, выливая очередную рюмку в себя.
– Не-е-т! Так и до бунта недалеко, – ответил Шмелин. – Когда я сам выпиваю, они злятся, но терпят. А если я выливать буду, они этого никак не простят.
– А ты спрячься и выливай незаметно.
– А от себя как спрячусь? Сам себе я тоже не прощу.
И вдруг Ржевского осенило: «Ведь адрес Софьи можно узнать у нового приятеля». Тот наверняка знает всех сколько-нибудь заметных жителей города!
– Послушай-ка, Алексей Алексеевич…
– Можно запросто: Алексей.
– Алексей, не знаешь, где живёт чета Тутышкиных?
– Ты хотел сказать «мадам Тутышкина с мужем»? – понимающе улыбнулся Шмелин.
– Ну… да.
– Конечно, знаю! Самая красивая женщина в городе. Хотя, нет. Пожалуй, самая красивая после генеральши Ветвистороговой… И после пани Крестовской-Костяшкиной. Но в любом случае одна из самых. А все адреса местных прелестниц у меня всегда в памяти.
– О! Прекрасно!
– А ты, значит, знаком с мадам Тутышкиной?
– Имел удовольствие осаждать эту крепость вчера на балу у губернатора.
– И как?
Ржевский решил не скрывать успехов.
– Крепость сдалась, – сказал он.
– Сдалась, а адреса не оставила? – с недоверием улыбнулся Шмелин.
– Да. После сдачи всё произошло слишком быстро.
Шмелин перестал улыбаться и сочувственно вздохнул:
– Ну, скорый выстрел – это с каждым может быть. Значит, тебе нужен её адрес, чтобы взять реванш и восстановить честь гусара?
– Не в этом смысле «быстро»! – воскликнул Ржевский. – Как раз наоборот! Я же сказал «после сдачи», а не «во время». Мы вкушали блаженство так долго, что обменяться адресами уже не успели: бал закончился, гости разъехались. Надо было быстро собираться.
– Ах, вот как! Тогда понятно. А адрес Ветвистороговой возьмёшь на всякий случай?
– А сам отчего же не воспользуешься? – с подозрением спросил поручик.
– Так я же служу, а это всё-таки генеральша. Зато ты – в отставке, поэтому можешь не бояться неприятностей.
– А пожалуй, – ответил Ржевский. Кто знает, сколько времени предстояло провести в городе, и ведь надо же чем-то заниматься. – Но сначала скажи мне адрес Софьи Тутышкиной.
Критика текстов разрешена, если автор обозначил, что хочет её. Критика личностей и прочие разжигания запрещены. У нас уютный кружок, а не срачный параллелепипец)
Сорри за оффтоп.
Но я не знаю, как ответить на ваши замечания, чтобы не наспойлерить тут.
Выложили же менее получаса назад. Я так быстро не умею