4. В межсекторной службе безопасности. Часть 1
Первые пять минут после допроса Франц пролежал лицом вниз на цементном
полу камеры — там, где его оставили охранники. Влезть на деревянную
лежанку, заменявшую ему кровать, не хватало сил. Пульсирующая головная боль
отдавала в каждую клеточку тела, но более всего — в пальцы правой руки,
разбитые в кровь в конце сегодняшнего допроса. Впрочем, пальцы левой руки,
разбитые в начале допроса, были не в лучшем состоянии.
В камере было тихо и сумрачно. На стенной полке одиноко полыхали
кумачовыми переплетами три тома Устава Штрафных Ситуаций.
Франц встал на колени, потом на корточки, забросил руку на лежанку и
медленно втащил себя наверх — и тут же, подавив спазм тошноты, перекатился
со спины на бок. Последние три дня лежать лицом вверх он уже не мог: от
бесчисленных ударов резиновой дубинкой кружилась голова. Он закрыл глаза, с
содроганием предвкушая, как сейчас с громким щелчком оживет
громкоговоритель и до безумия знакомый мужской голос начнет с театральным
завыванием читать монолог Гамлета "Быть или не быть". (... будто услыхав
его мысли, с громким щелчком ожил громкоговоритель, и до безумия знакомый
мужской голос начал с театральным завыванием читать монолог Гамлета "Быть
или не быть".) Франц с ненавистью посмотрел вверх: проклятое устройство
располагалось в прочной решетчатой клетке под самым потолком — не
доберешься. Теперь оно будет шуметь восемь часов подряд: после монолога
Гамлета неизвестный пианист сыграет Турецкий Марш Моцарта, потом прозвучит
Интродукция и Рондо-Каприччиозо для скрипки с оркестром Сен-Санса, потом
... что у нас потом?... А-а, первый акт "Двенадцатой ночи", затем Второй
Концерт Шопена ... На этом месте Франц, как правило, засыпал и спал часа
два до фортиссимо в третьей части соль-минорного прелюда Рахманинова — и
тут же засыпал опять — с тем, чтобы уже окончательно проснуться от
оглушающего утреннего звонка (громкоговоритель пел в это время "Лесного
Царя" Шуберта и, допев до конца, выключался до вечера). В среднем
получалось, что спал Франц около шести часов в сутки.
Медленно, избегая резких движений, он перевернулся на живот, положил
щеку на шершавую деревянную поверхность (расцарапанная кожа отозвалась
легкой болью) и свесил многострадальные пальцы с края лежанки. Заснуть он
пока не пытался — знал, что бесполезно: проклятый громкоговоритель делал
свое дело, да и сам Франц уже привык засыпать в более позднее время. В
голове вертелись отрывочные видения из сегодняшнего допроса: оскаленная
рожа Следователя-мужчины и сладострастное, с нежными чертами, лицо
Следователя-женщины. Впрочем, почему только сегодняшнего? — видения
вчерашнего допроса были точно такими же: сладострастное, с нежными чертами,
лицо Женщины и оскаленная рожа Мужчины. Да и методы последние несколько
дней следователи использовали одни и те же: маленьким докторским молоточком
— по пальцам (рука закреплялась в специальной станине) или резиновой
дубинкой — по голове. Плюс Женщина иной раз любила пройтись ногтями по
щекам, шее или груди Франца. Не переоценивая своей мужской
притягательности, тот был готов поклясться, что она получала от этого
сексуальное наслаждение: придвигала лицо почти вплотную, глаза
подергивались сладкой поволокой. Случалось это только, если она причиняла
боль рукой, при физическом контакте, и только в отсутствие ее напарника.
Франц представил себе ее лицо: тонкая линия носа, ореол светлых,
чуточку вьющихся, волос, смуглая кожа и мягкие серые глаза — просто
красавица, да и сложена идеально: большая высокая грудь, тонкая талия,
пышные бедра и длинные ноги; лет ей было около двадцати пяти. Вот только
почему в ее присутствии по спине Франца всегда бегали мурашки? И даже не в
том дело, что она его пытала ... Мужчина пытал его гораздо чаще и с более
"выраженным" удовольствием: хакая при каждом нанесенном ударе, входя в раж
и истерически выкрикивая одни и те же вопросы. Франц его ненавидел, но не
боялся, и отвечал дерзко и издевательски — что редко позволял себе,
находясь один на один с Женщиной. В таких случаях голос его хрип, и он, как
правило, просто отмалчивался, отвернувшись в сторону и стараясь не смотреть
на свою мучительницу. Та же с безмятежным спокойствием записывала свои
вопросы в Журнал, ставила вместо ответов прочерки, а потом подходила и
впивалась длинными наманикюренными ногтями ему в шею. Духами она не
пользовалась, и в такие моменты Францу казалось, что он чувствует еле
заметный запах разгоряченной самки.
Он медленно, в три приема, встал, подковылял к умывальнику и открутил
кран. Затем, заранее зажмурившись, сунул кисти рук под холодную воду.
(Пианист взял последний аккорд Турецкого Марша и передал эстафету скрипачу
с оркестром. Раздались первые звуки Интродукции Сен-Санса.) Острая боль
пронизала Франца от кончиков пальцев — сквозь разбитые в кровь костяшки —
до локтей. Продержав руки под холодной водой примерно полторы минуты, он
вернулся обратно на лежанку.
На первом допросе (прошедшем, кстати, довольно мирно) Франц еще раз
рассказал свою версию — следователи интересовались деталями, делали
довольно разумные замечания, указывали на натяжки в объяснениях. Франц
защищался, напирая на то, что ни одна из версий не объясняет всех фактов в
этой странной истории, а посему его слова должны считаться правдивыми
согласно принципу презумпции невиновности. При упоминании последнего он
увидал на лицах следователей искреннее непонимание: что это такое? Франц
пустился в объяснения, однако почувствовал, что до них не доходит; "Зачем
это?" — перебила его Женщина. "Чтобы трактовать случаи, в которых
обвинение не может доказать вины подсудимого, а защита — его
невиновности." — пояснил Франц. "Что за чушь ... — вмешался Мужчина, —
Такие случаи нужно просто отсылать на доследование. Пусть следствие, как
полагается, свою работу выполнит: если виноват — накажите, невиновен —
верните на общий режим. А то что это такое? — он даже покраснел от
очевидной несправедливости, — Если следователь хорошо свое дело знает, то
всегда доказательства найти можно!"
Второй допрос проводил один Мужчина — и сходу стал требовать, чтобы
Франц "перестал дурака валять и признавался, как оно на самом деле было".
"Врешь, сволочь! — орал Следователь, — Весь Поток и охрану положил, а
теперь на 24-го сваливаешь?..." — он схватил левой рукой Франца за грудки,
а правой развернулся для оплеухи. Не раздумывая, Франц подставил под удар
руку, а потом оттолкнул тшедушного Следователя, — да так сильно, что тот
отлетел метра на два назад, споткнулся и повалился навзничь. Несколько
секунд Мужчина лежал на полу, сохраняя на крысиной физиономии удивленное
выражение, потом встал, пошарил ладонью по поверхности стола и нажал
какую-то кнопку. В отдалении звякнул звонок — в комнату вошли два
охранника. "Обьясните ему, как нужно себя вести." — с улыбкой приказал
Мужчина.
И пошло-поехало. Приводя Франца утром на допрос, охранники сразу же
усаживали его в специальное кресло и намертво закрепляли конечности
прочными застежками. Это, впрочем, не означало, что его тут же начнут
пытать: случалось, следователи не прикасались к нему по два-три дня кряду
— а иногда, наоборот, терзали каждый день в течение недели (допросы
проходили без выходных). "Расписание" пыток, таким образом, оставалось
неясным, а вот в структуре задаваемых вопросов Франц разобрался довольно
быстро. Сначала следователи требовали, чтобы он отказался от своей версии
событий целиком и признался в убийстве двадцати трех заключенных, двух
охранников и одного наставника. Допрос примерно на третий обвинение
снизилось до убийства двадцати пяти человек; а Наставника — "следствие
нашло возможным согласиться с вашей трактовкой событий" — убил, так и
быть, сумасшедший 24-ый. Франц продолжал все отрицать, и на седьмом допросе
Мужчина выдвинул версию, согласно которой 24-ый и Франц, находясь в
преступном сговоре и попеременно пользуясь автоматом, уничтожили всех
остальных на этаже. Таким образом, на Франца приходилась лишь половина всех
злодеяний — а 24-ый покончил с собой от угрызений совести. Версия номер
три стоила Францу двух дней побоев; после чего следователи снизили ставки
до убийства четверых урок и Наставника (остальных заключенных и охрану
уложил, вроде как, 24-ый). К тому времени Франц уже понял, что обвинения
идут по нисходящей и, надеясь, что они сойдут на нет, стойко держался на
своем. И действительно, следующим вариантом было обвинение в убийстве лишь
четырех человек: Чирия, Моджахеда, Мордастого и 24-го (два допроса); а
потом всего двоих — Наставника и 24-го. На этой версии следователи
настаивали особенно долго (на Франце к тому времени не осталось живого
места); и какого ж было его разочарование, когда они вернулись затем к
предыдущему обвинению в четырех убийствах. Худшие его догадки подтвердились
еще через семь допросов — когда следователи опять начали толковать о пяти
убийствах, и стало ясно, что они идут в точности по тем же самым вариантам,
но в обратном порядке.
Сегодняшний допрос, как и два предыдущих, был посвящен разработке
самой первой версии, согласно которой Франц истребил все население этажа
поголовно. Что будет после этого? Скорее всего, обвинения пойдут опять по
нисходящей ... а потом обратно по восходящей ... и так далее — пока он не
подохнет во второй раз.
(Оливия. Ну, что ты на это скажешь, Мальволио?)
И как только Францу удалось вытерпеть пытки так долго?!... Ему,
изнеженному человеку, за всю предыдущую жизнь не испытавшему и милионной
доли теперешних мучений ... не знавшему ни физической боли, ни насилия, ни
даже серьезных болезней! Неужели "краткий курс" бесчеловечности, пройденный
им на Втором Ярусе, настолько облегчил адаптацию?
(Мальволио. Одно мне удивительно, Ваша Светлость, — что вы так
восторгаетесь этим безмозглым негодяем ...)
"Господи, Может, все-таки сказать им то, что они хотят услышать?" —
подумал Франц.
И тут же сам себе ответил: "Нет, не может."
Все было однозначно: как он прочитал в соответствующем томе Устава,
наказание за одно убийство варьировалось от двух до десяти лет штрафных
работ в особо вредных химических цехах. То есть, даже если он сумеет свести
обвинение к "минимальной" версии (убийство Мордастого и 24-го), то приговор
будет не менее четырех лет. Впрочем, в какой версии признаваться —
минимальной или максимальной — большой роли не играло, ибо продержаться в
живых на особо вредных химических более одного года было попросту
невозможно. (Один раз их камеру по ошибке послали в особо вредный химцех, и
Франц видел тамошних дохотяг — харкающих кровью и покрытых гноящимися
язвами.) Кстати сказать, инстинкт самосохранения у него почти
атрофировался, и смерти, как таковой, он не боялся — хотя бы потому, что
уже пережил ее один раз. При выборе решения стоило принимать во внимание
лишь физическое страдание, а не смерть, — так что относительно быстрая
гибель от пыток во время следствия казалась предпочтительней. Некоторое
время Франц даже подумывал, не прекратить ли все одним махом (напасть,
например, на вооруженного охранника), но потом все же решил предоставить
события их естественному ходу.
Имелась и еще одна причина, делавшая признание своей несуществующей
вины для Франца невозможным. Причину эту он не мог сформулировать в ясных и
простых словах — как и все остальное, связанное с Женщиной. Что-то,
происходившее подспудно между ним и ей, исключало сдачу на милость
победителя ... Франц, впрочем, не слишком старался раскопать этот участок
своей души — возможно, опасаясь обнаружить там какой-нибудь неприятный для
себя сюрприз.
(Оливия. ... Да будет с нами то, что предначертано судьбою!)
Лежа на животе, он легонько пошевелил пальцами рук — после холодной
примочки боль чуточку поутихла. (Ненавистный громкоговоритель захрипел
апплодисментами; потом, после шипучей паузы, началось оркестровое
вступление ко Второму Концерту Шопена.) Франц закрыл глаза и расслабился,
стараясь не чувствовать жесткости лежанки; многократно передуманные мысли
по одной умирали в его голове. Жестокий лик Второго Яруса начал тускнеть и
терять отчетливость деталей ... и, наконец, благословенное забытье затопило
мир. Франц стал свободен.
Сны ему здесь не снились никогда.
5. В межсекторной службе безопасности. Часть 2
Проснулся он от внезапной тишины, как в нормальной ситуации проснулся
бы от внезапного шума: громкоговоритель не работал. Судя по самочувствию,
спал Франц не более часа, и ощущение тревоги под сердцем было в точности
таким же, как тогда в карцере с двумя трупами на нижних полках. Он медленно
сел на лежанке и прислушался.
Кто-то приближался по коридору к двери его камеры — забыв про дурноту
и разбитые пальцы, Франц вскочил на ноги и прижался спиной к дальней от
входа стене. Что нужно было делать, он не понимал.
Звон ключей, лязг замка, скрип двери — в камеру вошла Женщина. За
спиной у нее маячил охранник.
— На допрос.
Как всегда в ее присутствии, по коже Франца побежали мурашки. И почему
Женщина пришла за ним сама, а не прислала, как обычно, охранников?
— Сколько сейчас времени?
Не соблаговолив ответить, она шагнула обратно в коридор (из кобуры на
ее поясе торчала рукоятка пистолета — такого раньше не случалось ни разу).
"А, ну выходи, зараза!" — гаркнул охранник, и Франц, не задавая более
вопросов, подчинился. Втроем они прошли мимо второго охранника,
привалившегося в безобразной позе к стене, и вошли в кабину подъемника.
Обычно допросы происходили на одном из верхних этажей, но сейчас Женщина
нажала на (самую нижнюю) кнопку 64-го этажа. Франц поднял глаза и
столкнулся с ее взглядом: на лице Женщины играла улыбка предвкушения.
Кабина остановилась — они вышли.
— Сюда.
Пройдя метров пятьдесят по пустынному коридору, они подошли ко входу в
другой подъемник — Женщина вставила в прорезь свою карточку-пропуск. Двери
немедленно растворились — они зашли внутрь. И опять она нажала на самую
нижнюю кнопку — 128-го этажа.
— Понимаете, что сейчас будет?
— Нет. — как можно беззаботнее ответил Франц.
— И не интересно? — она склонила голову набок, пытаясь поймать его
взгляд.
— Почему, интересно ... — с тщательно взвешенным безразличием сказал
он.
Несколько томительных мгновений они смотрели друг на друга, потом
одновременно отвели глаза. Охранник стал фальшиво насвистывать "Зеленые
рукава"; "Прекратите." — приказала Женщина.
Кабина плавно затормозила — Франц с Женщиной вышли наружу. Охранник,
не говоря ни слова, нажал на кнопку, и двери закрылись. Было слышно, как
кабина уехала наверх.
Этот этаж был непохож на остальные: узкий коридор с неоштукатуренными
стенами — цементный, а не линолеумный, пол — полумрак, прорезаемый
тусклым светом редко разбросанных ламп. На темно-красных кирпичах стен
виднелись пятна сырости — обстановка в целом напоминала фильм о
медицинских экспериментах в нацистком концлагере минус истошные вопли
истязаемых узников. Влага насыщала воздух, что, в сочетании с жарой, было
особенно неприятным — комбинезон Франца немедленно прилип к спине.
— Сюда. — Женщина указала рукой направо. — Идите впереди меня. —
Франц заметил, что она держит правую ладонь на рукоятке пистолета.
Они прошагали метров сто по коридору без дверей и ответвлений,
завернули за угол и, метров через пятьдесят, уперлись в ржавую
металлическую дверь. Женщина постучала — дверь медленно, с усилием
растворилась. Открывший им гориллоподобный охранник с крохотной головой без
лба отошел в сторону.
Франц оказался в большой хорошо освещенной комнате с такими же, как в
коридоре, кирпичными стенами. Мебели было мало: в центре — широкий
двухтумбовый стол с телефонным аппаратом, кресло на колесиках, сбоку от
стола — табурет, слева у стены — еще один. У стены справа располагался
низкий столик, на котором лежали странные никелированные инструменты на
пластиковом подносе. Рядом стояло пыточное кресло, чуть подальше виднелась
раковина умывальника. С потолка свешивалась система каких-то блоков, у
задней стены высился монументальный дубовый шкаф.
— Садитесь в кресло. — Женщина уселась за стол в центре комнаты. —
Виктор, помоги подследственному.
Пока гориллоподобный Виктор громко сопя, застегивал лямки, Франц
разглядывал широкий сплюснутый нос охранника, щетинистые волосы, тусклые
глаза, похожие на две стертые серебряные монеты.
— Можешь пока посидеть, Виктор. — сказала Женщина, и Горилла,
сгорбив могучие плечи, уселся на табурете возле стены.
— Эта комната, — Женщина показала рукой вокруг себя, — называется
"Кабинет хирургического допроса" — мы пользуемся ею в тех случаях, когда
обычные методы почему-либо не срабатывают. Согласно 4-му Приложению к
Уставу Следователя, на этой стадии с подследственными-мужчинами работают
только следователи-женщины, так что теперь я буду вашим единственным
Следователем.
Женщина на мгновение умолкла.
— Обычно работу с новичком мы начинаем с экскурсии по Кабинету. —
продолжила она после паузы, — Слева от себя вы видите набор хирургических
инструментов: они применяются здесь чаще остального оборудования. Замечу,
кстати, что все операции мы производим без наркоза.
Губы Женщины медленно раздвинулись в улыбке — позади белых зубов
показался розовый влажный язык.
— Какого рода операции вы практикуете? — голос Франца, вроде бы,
звучал небрежно.
— Ну, "операции" — это, пожалуй, громко сказано: просто разрезы ...
иногда фигурные — скажем, на лице. — она погасила свою змеиную улыбку. —
Довольно часто приходится что-нибудь ампутировать: глаза, пальцы или,
например, яички ... Кстати, как вы относитесь к кастрации?
Смуглые щеки Женщины покрылись легким румянцем, правая рука нервно
расстегивала и застегивала у горла верхнюю пуговицу черной униформы.
— К вашим услугам, — сипло ответил Франц, — этот орган мне не
понадобился здесь ни разу.
— Хорошо. — медленно проговорила Женщина. — Я буду иметь это в
виду.
В течение нескольких секунд в комнате раздавалось только громкое
сопение Гориллы.
— Мы, кстати, не чураемся и методов попроще. — продолжала Женщина,
— Вон там, например, — она указала рукой на систему блоков у задней
стены, — вы видите так-называемую дыбу: подследственному отводят руки за
спину, надевают наручники, а потом подцепляют за цепочку на крюк и
поднимают в воздух. Это процедура довольно неприятна даже без использования
кнута, а уж ...
— Неприятна для кого? — перебил Франц. — Судя по вашему тону, вам
она доставит наслаждение.
— Неприятная для подследственных. — Несколько секунд Женщина молча
смотрела на него со смешанным выражением возбуждения и раздражения. —
Почему вы так дерзко ведете себя?
— Стараюсь испортить вам удовольствие. — с усилием улыбнулся Франц.
— Не испортите. — сказала Женщина, — Потому, что я сильнее вас. —
Она встала и подошла вплотную. — Потому, что могу сделать с вами все, что
захочу.
Неотрывно глядя ему в глаза, она провела кончиками пальцев сверху вниз
по его горлу и улыбнулась — лицо Франца покрылось испариной.
— Постарайтесь быть искренни. — тихо сказала Женщина. — Как сейчас.
— Отчего вы не пользуетесь духами или дезодорантом? — отчетливо
выговаривая слова (так, чтобы голос не казался сиплым), спросил Франц.
Улыбка исчезла с лица Женщины. Она круто повернулась на каблуках,
конвульсивно прошагала до своего стола и села. Некоторое время она смотрела
вниз; потом овладела собой и подняла глаза: губы сжаты в ниточку, румянец
выступил на щеках резко очерченными красными пятнами.
— Ладно, начнем. — сказала она хрипло. — Виктор.
Готовый на все Горилла поднялся на ноги. На лице его не отражалось
ничего.
— Пока не в полную силу. — приказала Женщина.
6. Побег
"Хватит."
Мягкий женский голос раздавался издалека, но насколько издалека, Франц
не знал, ибо расстояния почему-то потеряли соизмеримость. И тут же душивший
его поток холодной воды перестал падать с небес. Ну, слава Богу, теперь-то
он сможет дышать.
И он стал делать это.
Но сразу же вернулась боль, и зыбкие очертания предметов с новой силой
закачались вокруг него. "Он уже очнулся, Виктор. — опять прозвучал сладкий
женский голос, — Подними-ка его." Внешняя сила вздернула францево
невесомое тело. "Не сюда. Посади в кресло, пристегни руки, а самого —
прислони к спинке."
Боль все еще заполняля мир, но предметы уже почти не качались. Перед
глазами возник расплывчатый силуэт; "Какая она красивая." — потаенно
подумал Франц.
Но почему потаенно?... Почему он должен что-то таить?... И какой
странный запах: притягивающий и отталкивающий одновременно ... он ведь
как-то связан с голосом?
Франц попытался сесть прямо.
"Дай-ка ему нашатыря." — отчетливо проговорила женщина, принося и
утоляя боль одновременно; "Не надо." — слабо отозвался Франц. А что здесь
делает это уродливое чудовище, грубо схватившее его за плечо?
Но заостренный запах нашатырного спирта все-таки вонзился ему в
переносицу, и все сразу стало отчетливым и ясным.
Сколько часов прошло с начала допроса, Франц не понимал, хотя почти
все время был в сознании. Боль приходила волнами, и каждый раз казалось,
что следующий вал захлестнет с головой ... но откуда-то открывались новые
силы. И тут же поднималась новая волна, немного выше предыдущей ...
— Не получится ничего, госпожа Следователь. — Горилла говорил
несоответственно высоким, гнусавым голосом, — Если вы, по-прежнему, не
хотите ему ... того ... — выпустив францево плечо, он выпрямился и
повернулся к стоявшей тут же Женщине, — ... в общем, резать.
— Пока не хочу. — коротко ответила Женщина.
— Как пожелаете. — с ноткой неодобрения в голосе отозвался Горилла.
По сравнению с началом допроса в комнате произошел ряд изменений.
Почти все хирургические инструменты были перепачканы в крови и свалены в
раковину умывальника, дверцы шкафа у задней стены — распахнуты настежь. На
одной из полок, выдвинутой из шкафа наподобие стола, лежали щипцы с
тянувшимся от них электрическим шнуром, кожанный потертый кнут, набор
окровавленных струбцин и тесемочная сбруя с длинными металлическими шипами.
На столе остывал паяльник с наконечником в виде шила — в воздухе отчетливо
пахло горелым мясом. Пол был залит водой и кровью.
— Делай, что я тебе говорила вначале. — Женщина отошла от Франца и
села за стол. — Через десять минут жду.
Неуклюже переваливаясь, Горилла вышел из комнаты, аккуратно защелкнув
за собой массивную металлическую дверь. Женщина перевела взгляд на Франца.
Она была бледна, под глазами широкие темные круги — но смотрела спокойно,
с еле заметной улыбкой удовлетворения.
Франц с трудом улыбнулся ей в ответ.
Ни одна из частей его тела не болела более других — болело все. Кожу
покрывали рубцы, разрезы, проколы и ожоги, плечевые суставы были вывернуты
на дыбе, локти и колени — отбиты до синяков. Любое изменение позы
отдавалось невыносимой болью; кровь сочилась из десятков маленьких ранок и
впитывалась в лохмотья, в которые превратился его комбинезон. Несмотря на
жару, Франца колотил озноб.
— Значит, боли вы не боитесь. — констатировала Женщина. — Почему?
— Я много тренировался. — усмехнулся Франц, — На Втором Ярусе
вообще и с вами в частности. — он заставил себя посмотреть ей в глаза, —
И еще: боль приближает меня к смерти, а смерть — даст свободу.
— Это неправильно, боль и смерть связаны не однозначно. — возразила
Женщина. — Устав разрешает держать подследственного в живых неограниченно
долго, не налагая никаких ограничений на глубину страдания.
— Ну, в этом вопросе я могу с Уставом не соглашаться.
— А мы, в свою очередь, не согласимся с вами. — Женщина подалась
грудью вперед, сложив руки перед собой на столе. — И, поверьте, мой
помощник Виктор отлично знает свое дело. — ее глаза снова подернулись
поволокой. — То, что мы сделали с вами сегодня, лишь самое начало ...
Что же именно в ее голосе наводило на Франца такой ужас?
— Что вам от меня надо? — хрипло спросил он, — Ведь не заведомо же
ложного признания в убийстве двадцати шести человек?
— Как это не признания? — удивилась Женщина, — Именно признание от
вас и требуется. Только правдивое, конечно, — спохватилась она, —
следствию ложное признание ни к чему ...
— Я спрашиваю не о следствии. — Франц чуть изменил позу и,
непроизвольно искривив от боли лицо, продолжил, — Лично вы ведь тоже от
меня чего-то хотите? Я это чувствую ...
Некоторое время Женщина колебалась — видимо, между формальным и
неформальным ответами.
— Я хочу, чтобы вы мне ... доверились. — на "доверились" она
споткнулась, будто заменив им какое-то другое слово, — Чтобы рассказали
мне правду ... не только ту правду, которая необходима следствию, а больше:
то, что вы чувствовали во время тех событий; то, о чем вы думали и что
ощущали ... Вы должны открыть мне свое подсознание — не только потому, что
я ваш Следователь, а потому ... потому что ... — она беспомощно замолчала.
Лицо Женщины опять раскраснелось; пальцы, перебиравшие бумаги на
столе, дрожали. Казалось, она вот-вот скажет что-то важное — Франц
изобразил на своем лице внимательное ожидание.
— Я хочу, чтобы ты мне ... — снова начала она, страдальчески
сморщившись от досады на бессилие слов, — отдался ... Не в физическом
смысле, а в духовном, — она попыталась поймать его взгляд, — в смысле
чувств и мыслей — так, чтобы, касаясь рукой твоего тела, я чувствовала бы
то же, что чувствуешь ты. И, если ты ощущаешь боль, я хочу ощущать ее с
тобой ... Нет, не саму боль, а твое ощущение ... боль, преломленную твоим
мужским "я" ... Поверь, ты тоже найдешь в этом удовлетворение!... — она
говорила бессвязно, с придыханием, заискивающе заглядывая в глаза, — Боль
перестанет казаться тебе проклятием, она станет средством соединения ...
Наши души и тела будут дополнять и ощущать друг друга — такого никогда не
достигнешь при обычном любовном акте. И когда мы достигнем вершины, полного
слияния, лишь тогда я смогу отдать тебя смерти — и это станет моей
величайшей жертвой ... А ты уйдешь из жизни не запуганным, ничтожным
насекомым и не дерзким бунтарем, а спокойным сверхсуществом, достигшим
истинного величия духа!
Голос Женщины дрожал; руки, как у слепой, блуждали по столу. Франц с
усилием разлепил спекшиеся губы:
— И что, у вас во время допросов действительно до оргазма доходит?
Женщина резко выпрямилась, по лицу ее пробежала судорога боли.
Несколько долгих секунд она не могла выговорить ни слова.
— Зачем вы так? — спросила она еле слышно. Румянец на ее щеках
выступил пятнами, как от пощечин.
— Вы просто не в свом уме. — угрюмо ответил Франц. Он уже жалел, что
спровоцировал ее на этот разговор. — Если говорить простыми словами — я
не мазохист. У вас ничего не получится.
— Не будьте так уверены в себе. — глаза Женщины сузились, — Я знаю,
что ваше сознание отталкивает меня, но подсознание — работает на меня ...
— Чушь! — презрительно сказал Франц, — Сознание, подсознание ...
Рассчитано на подростка.
На какое-то мгновение они застыли, глядя друг другу в глаза.
— Вам дается еще один шанс. — сказала Женщина, — Ровно один.
— Он мне не нужен.
— Не торопитесь с ответом. — В ее голосе прозвучала вкрадчивая
угроза. — Подождите пока вернется Виктор.
И тут же в замке залязгал ключ — дверь отворилась. "А ну, заходи." —
раздался гнусавый голос Гориллы.
В комнату, опущенно волоча ноги, вошла Таня.
Прошедшие со дня их расставания четыре месяца оставили свой отпечаток:
щеки ее ввалились, зеленые глаза, казалось, занимали больше половины лица,
невесомое тело утопало в мешковатом комбинезоне. Длинные волосы, так
нравившиеся Францу, были коротко острижены; серьги, кольца, бусы (Таня
раньше носила много украшений) — все это исчезло. Увидев ее, Франц
попытался встать, но лямки пыточного кресла отбросили его назад.
— Пройдите сюда, заключенная. — Женщина указала рукой на кресло, где
сидел Франц. — Виктор, освободи подследственного и усади на табуретку.
Заключенную пристегни вместо него.
Горилла подошел, отстегнул лямки и рывком вздернул Франца на ноги;
"Слышал, что тебе сказали?" — прогнусавил он. С трудом переставляя ноги,
Франц отошел в сторону и сел на табурет. "Сюда." — без выражения приказал
охранник Тане.
Не сводя отчаянного взгляда с лица Франца, та опустилась в кресло.
Горилла пристегнул ее и встал у стены.
Женщина прошлась взад-вперед по комнате, остановилась рядом с Францем
и мягко положила руку ему на плечо.
Тишину нарушал только мерный звук капель, падавших из плохо
закрученного крана.
— Я организовала эту встречу для того, — сказала Женщина, обращаясь
к Тане, — чтобы вы помогли следствию повлиять на вашего бывшего
возлюбленного — поверьте мне, в его же собственных интересах. Если вы
убедите его рассказать правду, то спасете от тяжких физических страданий.
— Она вздохнула. — Нам больше ничего и не нужно — только правдивый
рассказ о том, что произошло.
Выдержав паузу, Женщина сняла тяжелую, как камень, ладонь с плеча
Франца и села за стол — Таня проводила ее непроницаемыми рысьими глазами.
— Давайте, я расскажу вам обстоятельства дела. — Женщина откинулась
на спинку стула. — Полтора месяца назад в 21-ом Потоке мужской половины
Яруса произошло ужасное преступление: Наставник, два охранника и двадцать
три заключенных были зверски убиты. В живых остался лишь один человек —
ваш бывший возлюбленный Франц Шредер — и о том, что там произошло, мы
можем судить только по его словам. Согласно его показаниям, один из
заключенных совершил все эти убийства в припадке умопомешательства, а потом
был убит сам — вашим возлюбленным, который якобы защищал свою жизнь.
История эта, полная противоречий и натяжек, казалась маловероятной с самого
начала — а в свете собранных нами вещественных доказательств стала
выглядеть попросту невозможной. Не полагаясь, однако, на субъективные
суждения, мы подвергли имеющиеся данные компьютерному анализу — который
показал, что слова подследственного правдивы с вероятностью лишь 0.47%, а
потому, согласно Уставу, считаются неистинными ... — Женщина говорила без
выражения, будто читая текст по бумажке.
— На меня не рассчитывайте. — вскинула глаза Таня.
— Почему?
— Я вам уже говорила.
— Вы тогда не знали, что речь идет о вашем возлюбленном.
— Я отказалась тогда, сейчас откажусь тем более. — Танино лицо
покраснело, глаза дерзко сузились. — Вы просто сука.
Женщина рывком встала со своего стула и шагнула по направлению к Тане.
— Что вы от нее хотите? — хрипло спросил Франц.
— Разве я не сказала? — обернувшись, Женщина ненатурально, с усилием
улыбнулась, — Чтобы она на вас повлияла.
— Она на меня повлиять не может.
— Я в этом не уверена. — Женщина подошла, наклонилась, заглянув в
лицо, и снова положила ладонь ему на плечо. — Вы же не хотите заставить ее
страдать?
Передернувшись от запаха самки, Франц сбросил ее руку — некоторое
время Женщина стояла без движения, раздувая тонкие ноздри. Потом резко
распрямилась и повернулась к Горилле:
— Виктор.
Охранник отделился от стены.
— Начинай. — она указала рукой на Таню.
Горилла грузно повернулся вокруг своей оси, взял со столика рядом с
пыточным креслом пластиковый поднос с неиспользованными хирургическими
инструментами и с грохотом свалил его в раковину умывальника. Потом вытащил
из шкафа поднос с новым комплектом и аккуратно перенес его на стол.
Подключив к розетке паяльник, он повернулся к Тане, бережно поправил
неуклюжими пальцами ее волосы, поколебался немного и выбрал один из
инструментов.
Таня полузадушенно вскрикнула и отшатнулась насколько позволила спинка
кресла. Горилла подносил к ее лицу тонкий, на вид очень острый,
хирургический скальпель.
Господи, неужели ничего нельзя сделать?
Франц повернулся к Женщине — та смотрела, не отрываясь, на Виктора и
Таню. Лицо ее искажала то ли улыбка, то ли гримаса; она тяжело дышала,
впитывая происходившее. И вдруг, с неслышным никому, кроме самого Франца,
фотоаппаратным клацанием прямоугольник его взгляда сфокусировался на
широком ремне, охватывавшем талию Женщины. Потом — с новым щелчком — кадр
сузился до висевшей на ремне кобуры; и, наконец, — щелк! — крупным планом
на рукоятке пистолета.
"Нет, не получится — слишком просто. Как в плохом приключенческом
фильме.
Господи, да решайся же, наконец!"
Несколько тысячных долей секунды Франц готовился к тому, что сделает,
— а потом, выбросив вперед руку, коротким движением вынул пистолет из
кобуры. Женщина схватилась рукой за пояс и резко повернулась, но было
поздно: Франц сдвинул предохранитель, вздернул затвор, поднял пистолет на
уровень глаз и спустил курок.
Грохнул выстрел — в черном мундире на спине Гориллы образовалась
дырка. Сунувшись вперед, охранник чуть было не повалился на Таню ... затем
повернулся и шагнул к Францу.
Тот вскочил с табуретки и выстрелил еще раз.
Кажется, я нашел себе новую комфортную сказочку на ночь. 
. А лучше всего - от 20 до 40, самый смак. (Естественно, все это относится к людям, если там божественные сущности или нелюди с другими жизненными сроками, то дело другое).
Верхняя планка где-то в районе 50-ти, пожалуй. Планки могут колебаться в зависимости от сеттинга и вариативных представлений о взрослости. Но если брать среднюю температуру по больнице, то 25-40 лет - самое оно.