Рене потихоньку выскользнул из палатки и принялся шагать по залитой лунным светом каменистой площадке. Он никогда бы не поверил, что шутка может причинить такую боль. Не раз в тяжкую минуту обвинял он Ривареса мысленно в чем угодно, но только не в отсутствии чуткости. Горько подозревать самого дорогого тебе человека чуть ли не во всех смертных грехах, но еще тяжелее, когда тебя коробит от его бестактности.
Тишину нарушило чье-то тяжелое дыхание, словно кто-то долго бежал. Он увидел, что на камне сидит человек, уронивший голову на скрещенные руки.
- Кто здесь? - спросил Рене, подходя ближе.
- Н-ничего. Одну минутку...
Голос нельзя было узнать, но человек предупреждающе поднял изуродованную левую руку.
- Риварес! Что с вами? Вам плохо? Перед ним опять было страшное лицо, которое он видел в Кито.
- Да. Не говорите остальным. Я нашел предлог, чтобы уйти... не мог больше выдержать.
- Но вам нужно лечь.
- Я знаю. Помогите мне, пожалуйста. - Он поднялся, цепляясь за руку Рене.
- Вы в состоянии идти? Я могу донести вас на руках.
- Спасибо. Я сам.
Опираясь на Рене, он медленно сделал несколько шагов, каждый раз с трудом переводя дух, потом остановился и закрыл рукой глаза.
- Это просто глупо! - воскликнул Рене. - Обнимите меня за шею.
Нагнувшись, он почувствовал, как Риварес обмяк и всей тяжестью навалился ему на плечо. Рене поднял его, отнес в палатку Дюпре и уложил в гамак, затем велел Фелипе позвать Маршана.
Риварес открыл глаза.
- Господин Мартель... Что вы делаете?
- Снимаю с вас башмаки. Не шевелитесь. Лежите спокойно.
- Да, но... вы отнесли меня в палатку полковника...
- Когда вам стало плохо? - спросил Рене, расшнуровывая второй башмак.
- Сегодня утром... нет, еще ночью. Я надеялся, что боль пройдет. Но сейчас схватило по-настоящему.
- Поэтому вы весь день и развлекали нас?
- Наверно. Кто однажды был клоуном, тот им и останется. Мне кажется, я фиглярничаю уже целую вечность. А что, очень скверно у меня получалось? Так некстати заболеть именно сейчас! Мне очень жаль, что я вас всех задержу, но мне придется отлежаться.
- Господин! - просунув в палатку голову, позвал Фелипе. - Доктор только что вышел вместе с господином Лортигом. Пойти поискать?
- Да, пожалуйста.
Риварес запротестовал.
- К чему такая спешка? Вам незачем так беспокоиться...
- Что же я, по-вашему, должен делать, когда человек теряет сознание?
- Это от боли. Так уже не раз бывало. Оттого что я попытался идти...
- Так с вами это было и прежде?
- Еще бы! За последние четыре года - раз шесть-семь. Пора бы мне уже привыкнуть.
- Что же это такое?
- Я сам как следует не знаю. Один человек говорил мне, что это местное воспаление, но он мог и ошибиться, потому что пил как лошадь. Чтобы там ни было, а боль страшная. И все из-за какого-то внутреннего повреждения. Г-говорят, это не опасно для жизни, если только не начнется п-перитонит. Это случилось тогда же. - И он тронул свою левую руку.
- Как же вы лечитесь?
- Просто жду, когда пройдет приступ, и стараюсь не терять головы. Это длится не слишком долго, а то было бы невозможно выдержать. Нужно только набраться решимости несколько дней терпеть боль. Она накатывает волной и затопляет сознание. А между приступами вполне терпимо, если только лежать совсем не двигаясь и дышать осторожно.
Рене на минуту задумался.
- Полковнику лучше перебраться в другую палатку, а я останусь здесь ухаживать за вами.
- Вы? Нет, нет! Это может и Фелипе. Я не хочу, чтобы вы оставались со мной.
- Почему?
- Вы не понимаете. Это ведь т-только начало.
- Тем более...
- Вы не представляете, что это такое. Вам будет тяжело. Такая боль - отвратительное зрелище. А вы ненавидите всякое уродство!
- Пусть вас это не тревожит. В свое время я достаточно имел дела с больными. Моя сестра почти с рождения прикована к постели.
- Бедняжка! - пробормотал Риварес, широко раскрыв глаза.
Не понимая, как это случилось, Рене стал рассказывать о Маргарите, о своих опасениях н надеждах - о том, чего он никогда никому не поверял.
- Вот потому я и поехал в эту экспедицию, - закончил он и некоторое время молча следил за колеблющимися тенями. Молчание нарушил горький смех Ривареса.
- В-весьма похоже на бои гладиаторов, не правда ли? Все требуют твоей смерти. Господу богу, в-вероятно, очень в-весело забавляться с нами - ведь нас так много.
В палатку вошел раскрасневшийся, разгоряченный вином Маршан. Больной принялся развлекать его веселыми анекдотами и эпиграммами н, повернувшись к Рене, с отчаянием прошептал:
- Уведите его отсюда! Уведите! Он пьян! Рене с большим трудом выпроводил Маршана из палатки и, отойдя подальше, чтобы их нельзя было услышать, спросил:
- Нельзя ли дать ему какое-нибудь средство, чтобы облегчить боль?
Маршан засмеялся.
- Дорогой мой, вы чрезмерно чувствительны. Мы не даем опий из-за каждого пустяка. Просто небольшое воспаление, наверное он разгорячился при езде и схватил простуду - вот и все, не то бы он не острил так метко.
Маршан, пошатываясь, удалился. Рене с отчаянием смотрел ему вслед.
Через несколько часов, не в силах безучастно смотреть на страдания Ривареса, Рене разбудил Маршана. Он решил, что не уйдет без опия, хотя бы ему пришлось добывать его силой. Но пары шампанского уже выветрились, и Маршан мрачно последовал за Рене.
- Да, острое воспаление, - сразу сказал он, взглянув на скорчившегося больного. - Принесите кипятку и компрессы. Только сначала посветите мне!
Склонившись над гамаком, он мягко и отчетливо произнес:
- Послушайте, Риварес. Если вы больше не можете, я дам вам опия, но для вас будет лучше, если вы протерпите сколько сможете, не прибегая к нему. Сумеете?
Риварес, закрывавший лицо рукой, кивнул. Маршан хотел расстегнуть на нем рубашку и вдруг обернулся к Рене.
- Вы пролили воду, Мартель?
- Нет, - прошептал Рене.
Маршан выхватил у Рене лампу, отвел руку Ривареса и, взглянув ему в лицо, поспешил за опиумом. Дав больному лекарство, он сказал:
- Что же ты не сказал мне, мальчик?
Через несколько часов начался новый приступ. Он был настолько сильным, что всевозможные болеутоляющие средства, к которым при содействии Рене два дня и две ночи почти без, передышки прибегал Маршан, не приносили облегчения. Только большие дозы опиума могли бы оказать некоторое действие, но Маршан во что бы то ни стало хотел обойтись без них.
- Других больных мне обязательно пришлось бы оглушить опием, не думая о последствиях, но у вас хватает мужества помочь мне, - сказал Маршан Риваресу к вечеру третьего дня.
Риварес как-то странно посмотрел на него.
- Как по-вашему, придет этому когда-нибудь конец?
- С вашей смертью. Болезнь слишком запущена.
Бертильон только что вышел от больного, необычайно обрадованный тем, что тот уже в состоянии шутить. В соболезнующих посетителях недостатка не было, трудность заключалась в том, чтобы не допускать их к Риваресу, когда ему было слишком плохо и он не мог притворяться. Риварес настойчиво внушал всем, что его заболевание несерьезно. Рене и Маршан не переставали изумляться: стоило им впустить кого-нибудь в палатку, и Риварес тут же напускал на себя веселость. Поспешно отерев влажным платком со лба пот, он встречал гостей приветливой улыбкой, шутил, рассказывал анекдоты, и только прерывистое дыхание да его запинанье выдавали, какого труда ему это стоило. Он чересчур много смеялся, но смех его звучал естественно, и лишь Маршан с Рене догадывались, что за этим скрывалось.
Спровадив Бертильона, Маршан, желая посмотреть, как развивается воспаление, попросил Рене приподнять больного. Рене был искусной сиделкой, но, наклоняясь, он оступился на неровном полу и едва удержался на ногах.
- О господи! - вырвалось у Ривареса. Это был почти вопль, беспощадно подавленный.
Рене, похолодев от ужаса, слушал, как тяжело дышит больной. Но вскоре Риварес извинился с мягкой улыбкой:
- Простите, господин Мартель. Это я просто от неожиданности. Мне вовсе не так уж больно. Попробуем еще раз?
Эту улыбку Риваресу удалось сохранить до конца осмотра. Маршан знаком отозвал Рене в сторону.
- Когда мы на него не смотрим, - прошептал он, - ему не надо так сдерживаться.
После минутного колебания Рене зашептал:
- Не попробовать ли вам уговорить его оставить это притворство? Ну хотя бы при нас с вами. Ведь это так мучительно и так изматывает его. Конечно, боль следует переносить мужественно, но всему есть предел. Не понимаю, почему он старается убедить нас, что ему не больно? От этого ему только хуже.
Маршан зарычал на него, словно рассерженный медведь.
- Конечно вам этого не понять. Дело в том, что терпеть приходится ему, а не вам, и пусть поступает, как ему легче. Ну, если вы собираетесь дежурить около него ночью, вам пора ложиться.
Рене не стал возражать. Даже если отбросить его привязанность к Риваресу, которая сковывала ему язык, он не смог бы ясно выразить свою мысль. Ему казалось, что за всей этой великолепной стойкостью укрывается не стоицизм, не гордость, не боязнь огорчить других, а исступленная застенчивость, парализующее душу недоверие. "Почему он так боится нас? - снова и снова спрашивал себя Рене. - Он всем нам спас жизнь, а сам таит свою боль, словно его окружают враги. Неужели он думает, что нам безразлично? Не может быть!"
Когда Рене в сумерках вернулся, Маршан встретил его у входа в палатку.
- Я буду дежурить около него и ночью. Ему стало хуже.
- Вы дали ему опий?
- Дал немного, но почти безрезультатно - слишком сильный приступ. Если боль не утихнет, придется дать большую дозу. Входите, он вас спрашивал.
Рене вошел один. Риварес схватил его за руку.
- Отправьте Маршана спать. Он не должен быть сегодня здесь. Я объясню потом.
- Он хочет, чтобы сегодня около него дежурил я, - сказал Рене, вернувшись к Маршану. - Так как же нам быть?
- Самое главное - не волновать его. Оставайтесь, я вам доверяю.
Рене записал, что нужно делать.
- Постарайтесь обойтись без опия, - сказал Маршан, - через час, если приступ не прекратится, позовите меня, а если он начнет бредить, то и раньше. Это легко может случиться. Не уходите, если он задремлет. Я не сразу лягу.
Когда Маршан ушел, Риварес знаком подозвал Рене. Голос его был так тих, что пришлось наклониться, чтобы его расслышать.
- Обещайте мне... не звать его... что бы ни случилось, даже если я сам буду просить...
- Но он может помочь вам. Он даст вам опий.
- Он может напиться, а Гийоме может... С вами я в безопасности.
Он заговорил более отчетливо, превозмогая себя:
- Раньше во время таких припадков у меня иногда начинался бред. Как знать, что я могу наговорить? Хотелось бы вам, чтоб ваши секреты знал Маршан?
Рене заколебался, вспомнив про бабочку и корзины для рыбы.
- Как хотите, - сказал он наконец. - Обещаю не звать его, если только... - он не докончил.
- Если только...
- Вы должны предоставить мне некоторую свободу действий. Если мне покажется...
- Что я умираю? Этого не бойтесь! Так вы обещаете?
- Да.
- Раз так - вашу руку, Не беспокойтесь. Меня нелегко убить.
После долгого молчания он вдруг опять заговорил новым, хриплым голосом:
- Неужели вы не знаете, что убить меня нельзя? Ни переломав мне кости - это уже пробовали. Ни разбив сердце. О нет, убить меня невозможно - я всегда оживаю!
Немного погодя он начал бредить; быстро говорил то по-испански, то по-итальянски, но больше всего по-английски, причем, к удивлению Рене, очень чисто, без малейшего акцента. Один раз он попросил воды, но когда Рене подал ему стакан, он с неистовым криком: "Не подходите ко мне! Вы мне лгали!" - оттолкнул его от себя.
Снова и снова в разных вариантах повторял он эту фразу:
- Вы довели меня до этого, вы! Я верил вам, а вы мне лгали!
"Вероятно, какая-нибудь женщина", - подумал Рене. Вскоре Риварес, повторяя эту фразу, вскрикнул: "Падре! Падре! Падре!" И эти слова он повторял всю ночь, среди бессвязных обрывков поразительно разнообразных воспоминаний. Часто слова были еле слышны и мешались друг с другом, иногда голос совсем ослабевал, но порой из невнятного бормотания резко, как вспышки молний, вырывались отдельные фразы.
- Я знаю, что все разбилось. Я поскользнулся, - мешок был такой тяжелый. Но ведь это все, что я заработал за неделю, я же умру с голоду!
А немного погодя:
- Экс-ле-Бен? Но ведь это очень утомительное путешествие. А мама не любит останавливаться в незнакомых отелях. Но если вы считаете, что это нужно, я полагаю, мы могли бы снять виллу и взять с собой наших слуг?
Вскоре он заговорил совсем обыденным тоном:
- Мне очень жаль, падре, но у меня плохо идет святой Ириней. Нет, дело не в греческом, но он невыносимо скучен, в нем нет ничего человечного... Не кажется ли вам...
Последние слова прервал крик беспомощного существа, охваченного животным страхом:
- Не надо, не надо! Не спускайте на меня собак! Вы же видите - я хромой. Можете обыскать меня, если хотите, - я ничего не крал! Эта куртка? Говорю вам, она сама мне ее дала!..
Один раз он принялся считать по пальцам:
- Штегер за меня, Лортиг... тоже... помогли сороконожки... значит двое. И Гийоме за меня - трое. Только надо смеяться, не забывать смеяться его шуткам. Маршан... Но Мартель, Мартель! Что же мне делать с Мартелем?
После этого пошли обрывки шуточных туземных песенок:
Больше глазок мне не строй!
Думала, что я осел?
До свиданья, ангел мой.-
Мне давно известно все.
И, подражая молодой мулатке, которая жеманится и хихикает:
Ах, отойди же и больше не лги!
Или ты думаешь, я забыла?
Далее шли глупые непристойности, которые он бормотал скороговоркой то мужским, то женским голосом. Это несомненно были отрывки цирковой программы. К цирку он возвращался снова и снова. Цирк, боль и человек, который ему лгал, - вплетались во все, о чем бы он ни говорил.
- Почему Хайме так взбесился? Потому, что я потерял сознание? Но ведь я же не нарочно! А через минуту он уже кричал:
- Падре, почему же вы не сказали мне правду? Неужели вы думали, я не пойму? Как могли вы мне лгать, как вы могли?
Риварес долго что-то неразборчиво, бессвязно бормотал и вдруг перешел на испуганный шепот:
- Погодите! Погодите немного... опять начинается. Да, скажу, скажу потом... а сейчас не могу... Как раскаленный нож...
Иногда раздавался взрыв жуткого хохота:
- Ваша репутация не пострадает. Я никому не расскажу, а они тоже попридержат языки, раз уж из-за этого произошло самоубийство. Разве можно - такой скандал в почтенном английском семействе! И не бойтесь, со мной уже покончено - я мертв, и на мне лежит проклятье, а вы станете святым в раю. Ведь богу все равно. Он привык спасать мир ценой чужих страданий.
Потом снова возвращался к цирку.
- Видишь вон там в углу толстого негра? С ним опять та женщина. Это он в прошлый раз затеял свалку, когда Хайме погасил свет. Ладно, если надо, значит надо, дайте мне только минуту... Если бы вы знали, какая боль... Да, да, иду...
И опять песенки. А один раз сальный куплет прервал душераздирающий вопль:
- О, убейте меня, падре! Поскорей убейте! Я больше не могу!.. Иисус, тебе не пришлось терпеть так долго. Риварес с размаху ударил себя по губам.
- Глупец! Что толку хныкать? Ему ведь так же безразлично, как и Христу. Молиться некому, ты знаешь! Хочешь умереть - убей себя сам. Никто не сделает этого за тебя...
К утру бред сменился невнятным бормотанием, потом больной умолк. На рассвете пришел Маршан. Найдя своего пациента в тяжелейшем состоянии, он набросился на Рене:
- Так-то вы исполняете свои обязанности? Почему вы не позвали меня?
Рене, отвернувшись, молчал.
- Вы заснули! - прошипел Маршан вне себя от гнева. - А это продолжалось всю ночь...
Рене по-прежнему смотрел в сторону. Внезапно наступившее молчание заставило его поднять глаза: Маршан в упор смотрел на него, и лицо его покрывалось смертельной бледностью. Оно было пепельно-серым. Когда доктор наконец склонился над находившимся в полуобморочном состоянии больным, Рене, не сказав ни слова, вышел из палатки.
- Бедняга! - бормотал он про себя. - Бедняга! Он все понял.
Днем воспаление пошло на убыль, и так как бред уже не мог повториться, на ночь остался дежурить Маршан, а Рене ушел спать.
Как ни устал Рене, он долго не мог уснуть. Он узнал разгадку тех тайн и противоречий, которые полгода мучили его. А теперь он терзался, стыдясь невольного вторжения в чужую душу, содрогаясь при воспоминании о беспочвенных, безжалостных подозрениях, которые мешали ему разгадать правду раньше.
Все было так просто и страшно. Единственный сын, нежно любимый матерью, поглощенный книгами, чувствительный, не знающий жизни, неприспособленный к ней. Трагедия обманутого доверия, безрассудный прыжок в неизвестность, неизбежная лавина страданий и отчаяния. Все было так просто, что он не понял. Он предполагал убийство, подлог, чуть ли не все преступления, перечисленные в уголовном кодексе, и забыл только о возможности неравной борьбы человека с обрушившимся на него несчастьем. Его подозрения были так же нелепы, как если бы дело шло о Маргарите.
Маршан никогда бы не оттолкнул этого одинокого, отчаявшегося скитальца, как сделал он, Рене.
"За примочку?" - вспомнил он свои слова. Даже тогда ему было больно видеть, как расширились зрачки испуганных глаз. И только потому, что он пытался лгать, чтобы спасти себя, и не умел... "Господи, каким же я был скотом, каким самодовольным ханжой!"
К утру Риварес уже мог дышать, не чувствуя боли. Несколько дней он почти все время спал, а Рене, сидя рядом, работал над своей картой. И вот однажды вечером, после долгого, тщательного осмотра, Маршан объявил, что все признаки воспаления исчезли.
- Я полагаю, вам известно, что ваша жизнь висела на волоске? - добавил он.
- Чья жизнь? М-моя? Я, должно быть, живуч, как кошка, - так много раз я уже выкарабкивался. Интересно, сколько может человек вынести?
- Много, - угрюмо ответил Маршан. - И самого разнообразного. Но столько знать об этом в ваши годы - большое несчастье. - Маршан обернулся - Рене считал мили, низко склонившись над картой, - и продолжал: -Если такое когда-нибудь повторится, не старайтесь быть сверхчеловеком. Это только портит характер. Я говорю вполне серьезно, не пробуйте отшучиваться. Я просто предупреждаю вас. Что говорить - вы держались превосходно, но я предпочел бы, чтоб вы стонали и жаловались, как все смертные. А вы напрягаете до предела свои нервы и не желаете научиться смирению.
- Научиться смирению? Но для этого существует столько возможностей!
- Да, - хмуро ответил Маршан. - Для большинства из нас. Когда нам делают больно, мы кричим, а когда нас предают - отправляемся ко всем чертям, но по крайней мере все вместе - и кошки и крысы. Старик Вийон был не дурак. Но вам, мой сын, грозит другое - в вас слишком много стоицизма и слишком мало милосердия к людям. Вы удивительный человек. Я таких не встречал, да вряд ли еще и встречу. Но и вы сотворены по тому же образу и подобию, что и все остальные, и забывать об этом опасно. Видите, оказывается, и я способен читать длиннущие проповеди! А бедный полковник давным-давно ждет меня играть в безик. Вот ведь что делают тропики с немолодым мужчиной, страдающим печенью. Ну, пока, дети мои.
Риварес посмотрел вслед доктору, удивленно сдвинув брови.
- Ничего не понимаю, - начал он. - Никогда бы не подумал, что Маршан может так раскиснуть. Странно. Может быть, он чем-нибудь расстроен?
