Глава 1
Беглец
1569
Пока я галопом мчался по узкой, почти позабытой путниками дороге через Ла-Манчу, моими единственными проводниками были звезды на безлунном куполе неба. Равнина тонула во мраке. В груди, словно утлая лодчонка в шторм, металась ярость. Я пришпорил коня и хлестнул его кнутом. Дробные удары копыт о гальку, единственные нарушители тишины в предместьях Манчегана, отдавались в голове пульсирующей болью.
– Але, але!
Конь напрягся и еще ускорил шаг. Оставалось надеяться, что он сумеет обогнать судебного пристава и его людей.
Ночь накануне прошла в андалузской таверне за игрой в карты. Антонио де Сигура – инженер, приглашенный двором для прокладки дорог – довольно быстро проиграл крупную сумму денег. У меня в крови было чересчур много вина, а в желудке – чересчур мало ужина, и я решил удалиться, хотя удача была на моей стороне. Инженер настаивал, чтобы я вернулся в игру. Получив отказ, он во всеуслышанье спросил:
– И почему я не удивлен, Мигель Сервантес? Глупо ждать высоких манер от выходца из низкого рода!
По таверне прокатился смешок. Я вскочил, и стол пошатнулся от удара. Я решительно потребовал объяснений.
– Твой отец – вонючий еврей и бывший каторжник, – заорал Антонио. – А сестра –шлюха!
Я схватил кувшин и с размаху опустил его на голову инженера. Стол перевернулся. Когда я увидел лицо Антонио, залитое вином и кровью, то почувствовал, что готов опорожнить кишечник, не считаясь с местом, временем и наличием штанов. Пока я ждал ответного движения де Сигуры, меня била дрожь. Он промокнул залитые глаза платком – а затем вытащил револьвер. Я был простолюдином, а потому не имел права носить меч. Моему другу, Луису Ларе, потребовалось ровно мгновение, чтобы выхватить из ножен свой клинок и перебросить его мне. В тот момент, когда де Сигура навел на меня дуло револьвера, я всадил меч в его правое плечо.
Он рухнул на колени; багровое острие уродливо вышло из спины. Рот инженера округлялся до тех пор, пока не принял форму буквы О. Едва он начал заваливаться, как я выдернул меч и швырнул его на пол. Молниеносность, с которой совершилось преступление, потрясла меня самого.
В следующую секунду по таверне прокатился ропот: «Беги, беги, пока не появился пристав!» Многие бросились на улицу.
Я вышел из таверны и спотыкаясь – в голове все еще шумело вино – запетлял по сумрачным улицам Мадрида, словно меня преследовала свора голодных гончих. Я понимал, что этот опрометчивый поступок навсегда изменит мою судьбу: мечты о карьере придворного поэта таяли на глазах.
Ночь я провел, скрываясь в доме друга, а наутро стало известно решение властей: я должен лишиться правой руки и на десять лет покинуть границы королевства. Меня не устраивал ни один из вариантов. Но если бы я остался в Мадриде, арест и последующее наказание стали бы лишь вопросом времени. Я послал письмо Луису Ларе, где описал свое бедственное положение и попросил ссуду, чтобы выбраться из Испании. После обеда его личный слуга вернулся с тяжелым кожаным кошелем.
– Господин сказал, что это подарок вам, дон Мигель, – объяснил он, пока я пересчитывал шестьдесят золотых эскудо. – Вам следует покинуть страну и не возвращаться как можно дольше.
Едва стемнело, я тайком оставил город. Покрывший меня позор не шел ни в какое сравнение с предстоящими годами разлуки с Мерседес. В тот момент я не сомневался, что никогда не смогу оправиться от потери первой любви. Какие бы страсти не выпали на мою долю в будущем, ни одна из них не будет так чиста и совершенна. Я знал, что буду оплакивать потерю Мерседес до конца своих дней. Неважно, куда заведет меня судьба или сколько еще лет я буду топтать эту землю – все равно на ней нет женщины, подобной Мерседес по красоте, уму и скромности. Когда мы увидимся в следующий раз – если только нам суждена встреча – она, без сомнения, уже будет замужем.
Я рассчитывал добраться до предместий Темблеке в Ла-Манче, отыскать там труппу актеров и фокусников маэстро Педро, отправиться с ними на юг, в Севилью, и наконец покинуть Испанию на борту корабля. Из-за границы я надеялся подать прошение о помиловании и в безопасности дождаться момента, когда буду прощен – или же происшествие забудется само собой. Я впервые увидел маэстро Педро, когда мне было семь лет. В то время наша семья жила в Кордове. Каждый год в конце весны его балаганчик разбивал лагерь под стенами города.
Мечта о путешествиях влекла меня еще мальчишкой – хотя, конечно, я и вообразить не мог, что мои странствия начнутся столь внезапно и печально. Одна мысль о том, чтобы потерять правую руку под карающим лезвием закона – руку, которой я писал стихи, сжимал меч и ласкал лицо Мерседес! – бросала меня в дрожь. Однорукий, вынужденный просить милостыню в чужих краях, я уподоблюсь тем старым, больше напоминающим ходячие скелеты рабам, что во множестве бродят по дорогам Испании. Им дали вольную, когда они перестали годиться для тяжелого труда. Именно это видение побудило меня покинуть испанскую землю. Пока Мадрид таял в темноте у меня за спиной, в голове пылала лишь одна мысль: я лучше перережу себе глотку, чем превращусь в беспомощного калеку.
Я провел в пути почти всю жизнь. Отец был никудышным дельцом, а потому наша семья постоянно таскала жалкие пожитки с места на место, скрываясь от кредиторов и неизбежной долговой ямы. Я с детства усвоил, что рано или поздно мне придется проститься с любимыми учителями, новыми друзьями, улицами, которые были для меня площадкой для игр, домами, которые я привык звать своими… Слишком рано.
Чаще всего моим домом служила запряженная мулом повозка, в которой семейство Сервантесов кочевало от роскошных городов к нищим поселкам. Мы жили в таком количестве мест, что я едва могу упомнить их названия: Алькала-де-Энарес, где я появился на свет; Вальядолид, который мы покинули, едва мне сравнялось шесть; Кордова, приютившая нас на следующие десять лет; несколько замечательных зим в Севилье – а затем Кастилия и Мадрид, вновь принявшие нашу опозоренную семью.
В свою первую ночь в статусе изгнанника я словно наяву слышал ворчание матери, раздававшееся, когда она больше не могла выносить бродячий нрав отца: «Мы не лучше цыганского табора. Моих детей учат, словно они родились от вора и падшей женщины. Ваш отец перестанет гоняться за радугой, только когда его кости остынут в земле!»
Меня утешала лишь мысль, что быть поэтом в Испании зачастую означало быть вне закона. Против воли я уподобился многим коллегам по перу – в частности, своему любимцу Гарсиласо де ла Веге. Оглядываясь назад, я видел в своей судьбе сходство и с участью Гутьерре де Сетина, который погиб в Мексике при трагических обстоятельствах. Возможно, мне предстояло стать вторым Луисом де Леоном, который много лет томился в тюрьме в Вальядолиде. А может, пойти по стопам Франсиско де Альданы, чья жизнь оборвалась в Африке, в сражении за португальского монарха Дона Себастьяна?
Как знать! В другой, менее бесчестной стране, где у бедного, но одаренного молодого человека есть шанс проявить себя, все могло бы сложиться иначе. За пределами костного испанского общества – пустого, напыщенного и лицемерного – я мог бы достичь успеха. Я верил, что наделен подлинным талантом. И эту веру не смог бы убить никто – даже всемогущий испанский король.
Теперь, если я хотел стать хозяином своей судьбы и достойно войти в зрелый возраст, мне оставались только два пути: слава поэта или слава солдата. Стать известнейшим поэтом и воином своей эпохи – что может быть благороднее? Другой заветной мечтой были лавры драматурга: перед глазами у меня стоял образ Лопе де Руэды. Что ж, куда бы ни завела меня жизнь, а сперва я должен был покинуть Испанию, и желательно – с рукой, пристегнутой к правому плечу. Возвращение к испанскому двору в лучах славы и с карманами, набитыми золотом, представлялось мне вопросом времени.
Я въехал в Темблеке на рассвете, когда труппа маэстро Педро, собранная на главной площади, уже готова была выдвигаться на юг.
– Отдаю себя на вашу милость, маэстро, – сказал я, войдя к нему в шатер. Затем я объяснил старому другу, что рискую расстаться с одной из конечностей, если не найду способа в ближайшее время покинуть Кастилию.
– Ни слова больше, Мигель, – оборвал меня маэстро Педро. – Ты член нашей семьи.
Он сделал паузу, оглядывая меня с головы до ног, и добавил:
– Но ты не можешь ехать в таком виде. Нужно сбить преследователей с толку.
Так я оказался в женском платье и парике, в одном фургоне со своим приятелем-актером и его женой по имени донья Матильда. Следующие несколько дней мне предстояло играть роль их дочери Николасы.
Когда мы только отправились в путь, я поминутно оглядывался на горизонт, ожидая увидеть клубы пыли под копытами погони. Но шли часы, я поверил, что мне удалось ускользнуть от закона, и целиком погрузился в воспоминания о первой встрече с маэстро Педро. Это случилось на Плаца дель Порто. Я возвращался домой из Колехио де Кордова – иезуитской школы, где освоил те ничтожные крохи латыни, которыми и владею по сей день. Труппа давала спектакль об обреченных возлюбленных, чья гибель была обставлена песнями, плясками и выглядела в крайней степени впечатляюще. После окончания пьесы пестро разодетые актеры, эти короли и отбросы света (какой мужчина в здравом уме будет рядиться в женское платье?) вышли из-за временных кулис и смешались с толпой, раздавая листовки о вечернем спектакле. Я был покорен. Кто эти люди? Как они овладели искусством столь удивительных метаморфоз?
Я со всех ног бросился домой, вбежал на кухню, где мать с сестрой Андреитой готовили гороховый суп косидо, и взмолился:
– Mamá, mamá, можно мне пойти на вечерний спектакль, который дают на площади?
Мать смерила меня гневным взглядом.
– Так вот где ты шатался вместо того, чтобы пойти прямо домой и сесть за уроки?
– Ну мамочка! – Я все еще не мог отдышаться. – Это пьеса о мавританской принцессе, которая сбегает с возлюбленным-христианином. Я должен это увидеть!
– Довольно, Мигель. Где я возьму тебе мараведи на представление? Ступай делать уроки.
И она принялась ожесточенно кромсать овощи.
– Но мама… – начал было я.
– Basta, Мигель, – и мать разломила зеленый капустный кочан, которому вскоре предстояло окончить свои дни в супе. – Тебе что, ничего не задали?
Я бросился в комнатушку без окон, которую делил с Родриго,
и сжался в темном углу у сырой стены. Там и нашла меня Андреита – кусающего ногти и трясущегося от ярости. Она села рядом, обвила мои плечи рукой и сказала:
– У меня есть несколько реалов, – ей удавалось немного подрабатывать вязанием и вышиванием, – и я бы тоже с удовольствием взглянула на этот спектакль. Пойдем вечером вместе. А теперь, Мигелучо, не расстраивай маму и выучи уроки.
Мое отчаянье мгновенно сменилось счастьем. Я расцеловал лицо и руки сестры.
– Спасибо, Андреита! Спасибо!
В сгустившихся сумерках я смотрел на актеров, чьи костюмы поражали воображение, лица были покрыты кричащими красками, а язык, на котором они говорили, звучал ярче, сложнее и убедительнее того испанского, который мне доводилось слышать прежде. С восторгом наблюдая, как виртуозно они перебрасываются двусмысленными репликами, я впервые ощутил, что могу вздохнуть полной грудью. Меня неудержимо влекло в их общество. Возможно, думал я, если я буду общаться с ними все время, то овладею их искусством и когда-нибудь тоже смогу произносить такие восхитительные речи и изображать на сцене принцев и принцесс, королей и королев, христиан и мавров, школяров и дураков, воров и рыцарей.
Придя на следующее утро в школу, я был раздавлен серостью и глупостью учителей и одноклассников. Казалось, что все они вытесаны из одного грубого камня. Той весной, едва закончив уроки, я мчался к актерам. Я помогал им кормить лошадей, вычищал навоз, носил воду из городского фонтана – а взамен награждался добрыми шутками и правом посещать представления бесплатно.
Особенно крепко мы сдружились с Канделой, которая была вдвое старше меня. Она помогала на кухне и присматривала за маленькими братьями и сестрами. Глаза ее были зелены, как первые листья апельсинового дерева в весеннюю пору, а волосы черны, словно самый черный уголь. В отличие от всех знакомых мне девушек, Канделу нельзя было назвать застенчивой. Выполняя работу по дому, она пела романсы и пританцовывала босиком. Мужчины просто пожирали ее глазами. Кандела ни разу не переступала порога школы, одежда ее была рваной и грязной. Стоило мне упомянуть об этом Андреите, как она тут же собрала сверток с нарядами, из которых уже выросла. Минуты, проведенные с Канделой, запомнились мне как счастливейшие. Она обращалась со мной, словно старшая сестра с младшим братом.
– Вы только посмотрите на этих влюбленных пташек, – дразнили нас актеры, заставляя меня заливаться краской стыда. – Да она ему в матери годится! – Или: – Кандела, ты просто приворожила этого мальца. Может, найдешь себе настоящего мужчину? – Или еще: – Бедный Мигелино, у него сейчас дым из ушей повалит. Кандела, тебе стоило бы оттащить его к реке и сунуть головой в воду, пока мозги не изжарились.
Кандела только звонко хохотала, целовала меня в щеку и кричала насмешникам:
– Пойдите вытряхните блох из штанов – видно, они не дают вам покоя!
Кандела была первой девушкой, которую я поцеловал – не считая, конечно, сестер.
Моя мать так беспокоилась, чтобы у ее детей всегда была еда и чистая одежда, что не замечала, как я подпал под чары театрального мира – ровно до тех пор, пока встреченный на рынке сосед озадачил ее вопросом, не собираюсь ли я в актеры, раз провожу все время с труппой маэстро Педро. В тот же вечер, прежде чем отправиться спать, мама позвала меня на кухню, где нас никто не мог услышать, и усадила к себе на колени. В глазах ее читалась тревога.
– Мигель, я очень тебя прошу, – сказала она серьезно, – держись подальше от этих беспутных актеров и их жалкой жизни. Умоляю, не иди по стопам отца. Довольно нам и одного мечтателя в семье. Господь дал тебе острый ум, так выучись какому-нибудь полезному ремеслу.
Я обнял маму.
– Клянусь, я буду прилежно учиться и получу благородную профессию. Не беспокойся ни о чем.
Мне не хотелось связывать себя обещанием, которое разлучило бы меня с друзьями.
В начале июня труппа приготовилась покинуть Кордову. Я решил бежать с ними.
Но когда я сообщил о своем намерении Канделе, она неожиданно воспротивилась.
– Отец не позволит, – сказала она. – Власти и так подозревают нас в краже детей. Наша жизнь тяжела, Мигелино. Люди, которые приходят на наши спектакли, хотят развлечений. Но для них мы навсегда останемся бесчестными язычниками, немногим лучше цыган, – она взяла мое лицо в ладони. Кончики наших носов почти соприкасались; мое дыхание смешивалось с ее, отдававшим лимоном. Я видел свое отражение в ее глазах, будто во влажных зеленых зеркалах. – Просто подожди несколько лет. А когда подрастешь, сможешь к нам присоединиться, если захочешь.
Я отстранился и покачал головой.
– Это же целая вечность.
– Покорми лошадей, – вдруг велела она и позвала уже в полный голос: – Мартита! Хулио! А ну, живо ко мне!
Остаток того года – и несколько последующих лет с июня по апрель – я мечтал о возвращении труппы. Каждый июнь, когда актеры начинали собираться в путь, маэстро Педро говорил мне: «Если твои родители разрешат, на следующий год ты поедешь с нами».
К тому моменту, как мне исполнилось двенадцать, Кандела вышла замуж за одного из актеров, обзавелась детьми и, хотя и продолжала относиться ко мне вполне дружелюбно, былая близость превратилась в воспоминание.
Вечером того же дня, когда мы оставили позади плато Ла Манча, произошло то, чего я так страшился: судебный пристав и его люди нагнали караван и остановили для обыска. Чем ближе солдаты подбирались к нашей повозке, тем сильнее меня била дрожь. Я начал задыхаться от ужаса, будто подавился свиной костью. Нам велели выйти из фургона. Лучше мне снять парик и сдаться властям до того, как они раскроют этот нелепый фарс... Я уже собирался перевоплотиться обратно в Мигеля Сервантеса, как вдруг маэстро Педро схватил меня за локоть, подтянул к себе и отвесил затрещину такой силы, что я почувствовал во рту привкус крови.
– Ты куда это собралась, распутная девка? – закричал он так, чтобы услышали все до единого. – Хватит строить глазки солдатам! И за что только Господь наградил меня дочерью-потаскушкой?
Солдаты рассмеялись. Я чувствовал на себе их голодные взгляды. По ноге потекла горячая струйка.
– Педро, Бог с тобою! – заверещала донья Матильда. – Ты слишком жесток к бедной девочке. Если она и сбилась с истинного пути, так только потому, что ты сам ее подтолкнул! Иди сюда, малышка, не бойся, – и она заключила меня в свои могучие объятия, так что я уткнулся носом в ложбинку между ее горячих студенистых грудей.
– Бедняжка. Поразительно, как она еще раньше не сбежала – с таким-то отцом! – на этом месте донья Матильда выразительно похлопала меня по парику. – Ну-ну, Николасита, не надо плакать.
Посмеивающиеся солдаты продолжили обыскивать фургоны. Но только когда нам дали знак ехать дальше, я осмелился поверить, что все-таки доберусь до Севильи неузнанным.
В следующие два дня мой дух то поднимался к небесам, то обрушивался в самое пекло. Продвигаясь на юг, мы постепенно покинули осень – и вернулись в лето. Когда вокруг выросли сочные сады и леса Андалусии, чья зелень больше пристала бы джунглям Нового Света, я почувствовал, что снова жив. Ко мне вернулась надежда. Чем большее расстояние оставалось позади, тем чаще билось мое сердце. По сторонам расстилалась земля пальм, пылающих гранатов и апельсиновых деревьев, чьи ветви всегда были отягощены плодами; земля, леса и луга которой звенели от голосов множества птиц – древнейших обитателей этого радостного солнечного края. Еще мальчиком я полюбил первые мартовские дни в Андалусии, когда обжигающие ветры, рожденные в самом сердце Сахары, остывали над Средиземноморьем и, добравшись до Испании, вдыхали жизнь в спящие деревья и коричневую землю; они пробуждали дремлющие глубоко в почве семена и луковицы, торопили почки во фруктовых садах, и, расправляя каждый новорожденный листок, укрывали холмы светло-оливковым ковром. Наступал апрель, и теплая темнота наполнялась песнями соловьев, которые обещали рассыпать перед влюбленными все сокровища чувственных удовольствий – удовольствий, возможных лишь под звездным пологом ночи. Каждый заход солнца становился таинством. Сперва его шелковый свет окутывал вершины гор, затем разливался по долинам и, угасая, заострял запах жимолости – нежный, пьяный, сулящий открыть тайны подступающей темноты. Вся Андалусия лежала передо мной, чарующая и соблазнительная; ее очертания читались в изгибах бедер и рук, отражались в глубине зрачков. Это она направляла танцовщиц в тавернах Кордовы, которые сбрасывали платок за платком, отмечая каждое движение звоном бубенцов на запястьях и лодыжках, а затем накидывали мягкую полупрозрачную ткань на головы мужчин, следящих за ними в восторженном оцепенении.
Мое сердце встрепенулось от радости, когда я заметил в отдалении огромные пшеничные поля, раскинувшиеся к востоку от Кордовы. Человек, увидевший их в пору зрелости, мог бы поклясться, что земля залита расплавленным золотом. Но век моей радости был недолог – ибо она сменилась совершенным счастьем, когда к западу от города выросли пики Сьерра-Морены. Гряда припала к земле, словно обнаженная одалиска на коврах в серале.
Я нахмурился, вспомнив, что годом ранее андалузские мавры подняли бунт против того обращения, которое им оказывали в Испании. Сейчас в горах возле Кадиза и Малаги шли ожесточенные бои. Если Абу, друг моего детства, до сих пор жив, он наверняка с мятежниками. А его сестра Лейла – предмет моей юношеской влюбленности – давно замужем и имеет детей.
Как бы там ни было, на этот раз труппа маэстро Педро молча обогнула Кордову. Мое спасение из рук закона напрямую зависело от того, как быстро мне удастся добраться до Севильи и раствориться в ее пестрой толпе. Поэтому я с тяжелым сердцем наблюдал, как проплывают мимо стены моего города – города древних дворцов, великолепных мечетей и двора Омейядов; города, где я впервые по-настоящему познакомился с маврами.
Через два дня мы разбили лагерь на окраине Севильи. С тех пор, когда моя семья с позором покинула ее, прошло четыре года. Теперь я вернулся в Севилью как беглец. Грусть и радость, ужас и надежда – какие только чувства ни бушевали в моей груди, когда мы устраивались на ночевку в первую ночь! Хватит ли у пристава терпения преследовать меня до Севильи? Чем дольше я вглядывался в руины своего будущего, тем выше смыкались над моей головой волны отчаяния. Без правой руки мне не будет смысла плыть в Вест-Индию. Без правой руки я не смогу взобраться на высочайшие вершины Анд в поисках сокровищ Эльдорадо, которые сделают меня самым богатым человеком в христианском мире. Без правой руки я не смогу постоять за себя, если меня вознамерятся забить до смерти или посадить на кол. Как мог я вообразить, что в этом месте заключена некая магия, способная превратить меня в героя с той же легкостью, с которой актеры перевоплощаются в принцев и принцесс? Не лучше ли мне снова стать простым юношей с безупречным прошлым и навсегда осесть в Севилье?
Сердечная буря несколько улеглась, когда я напомнил себе, что все это – не пустые домыслы, что я уже бывал в Севилье и своими глазами видел ее чудеса. В ту отчаянную минуту на пороге ареста, я был счастлив вернуться в город, где вступил на писательское поприще. Хотя спектакли маэстро Педро в Кордове были великолепны, я должен был признать, что мало кто может сравниться с актерами Севильи. Тексты пьес, которые они ставили, отличались удивительной красотой и принадлежали перу лучших драматургов. Я совершенно поддался чарам этих людей – и меня ничуть не заботило, что в глазах общества они подобны цыганам и что большинство тех, кто аплодирует им после представления, искренне считают театр рассадником порока. Моим любимым автором был Лопе де Руэда. Его герои – болтливые цирюльники, распутные монахи, скупые идальго, праздные студенты, воры и шлюхи – казались живей и выразительней своих прототипов. На мой взгляд, к большему литератор не мог и стремиться. Оставалось только гадать, какой же наблюдательностью за человеческими характерами обладал мой предшественник. Меня влекли слава и достаток авторов популярных комедий. Стоило им появиться на перекрестке, как севильцы оглушали их приветственными возгласами: «Виктор! Виктор!»
Много лет спустя я подшутил над Севильей и ее горожанами в одной из своих «Назидательных новелл» о говорящих собаках, Сипионе и Бергансе. «Севилья, – замечает Берганса, – приют всех бедных и убежище всех отверженных, ибо величие ее таково, что там не только легко помещаются люди убогие, но и сильные мира сего бывают едва заметны».
В первую ночь за городскими воротами я так и не смог уснуть, взволнованный неясностью будущего. Я лежал, смотрел в усыпанное звездами небо и вспоминал, как был в Севилье еще ребенком. Аромат апельсиновых деревьев приглушал сладкую вонь, доносящуюся от корней деревьев и розовых кустов. Севильцы верят, что самые красивые и благоуханные розы и самые сладкие апельсины растут на почве, удобренной плотью рабов-нубийцев. Запах их разлагающихся тел и фруктовые деревья в цвету – первое, что замечает приближающийся к городу гость.
Гвадалквивир, в Кордове бывший неприметным ручейком, под стенами Севильи превращался в широкую реку. На рассвете ее оливковые воды вскипали от множества барж, баркасов, фелюк, яликов, тартан и пирог. Маленькие судна торопились сгрузить товары в трюмы больших кораблей, которым вскоре предстояло отправиться в Вест-Индию – и еще дальше.
Река питала мою страсть к путешествиям. Глядя на ее течение, я чувствовал, как разгорается во мне желание увидеть мир за пределами Пиренейского полуострова. Гвадалквивир был дорогой к Средиземноморью и Западу, Атлантическому океану и Канарским островам – а там и загадочному Новому Свету. О молодых севильцах, ставших моряками (зачастую на всю оставшуюся жизнь) говорили, будто их «проглотило море».
Я не мог представить ничего более захватывающего, чем флотилии грузовых судов, которые в сопровождении мощных галеонов – для защиты от английских пиратов и каперов – дважды в год отправлялись в новый мир, открытый Колумбом. Корабли уходили в плавание, нагруженные, помимо прочего, надеждами севильцев, которые провожали их веселыми песнями. Если удача улыбалась этим искателям приключений, они добирались до Ост- и Вест-Индии и возвращались в сиянии золота и славы.
Будучи мальчишкой, я с замиранием сердца и широко распахнутыми глазами следил за бычьими упряжками, которые плелись к королевскому дворцу. Открытые баулы были доверху заполнены мерцающими изумрудами, сверкающим жемчугом и плитками серебра и золота, от которых рябило в глазах. На других повозках лежали тюки с табаком, мехом неизвестных в Европе животных, специями, кокосами, какао, сахаром, софорой и кошенилем. Еще несколько недель после прибытия флотилии я ходил, опьяненный духом приключений. Я бредил Новой Испанией и Перу.
В центре города домá стояли так близко друг к другу, что я мог пробежаться по булыжной мостовой, касаясь пальцами двух соседних зданий. Эти улицы стали моими учителями во всем, что касалось обычаев и костюмов, верований и суеверий, еды, запахов и песен других народов. Торговцы привозили в Севилью белых, черных и смуглых рабов из Африки. Названия их родных стран – Мозамбик, Доминика, Нигерия – звучали не менее экзотично. У меня кружилась голова от обилия языков, которых я не только не понимал, но даже не мог угадать их происхождение! Что за истории они рассказывают? Что я упускаю? Удастся ли мне когда-нибудь выучить хоть малую их толику и побывать в местах, где на них говорят?
В те годы мне казалось, что я живу в городе будущего, который не имеет ничего общего с остальной Испанией. Мошенники со всех уголков света – фальшивые церковники, фальшивые ученые, самозванцы всех мыслимых и немыслимых мастей, карманники, жулики, фальшивомонетчики, шпагоглотатели, картежники, наемные убийцы, солдаты удачи, преступники всех видов, шлюхи, Дон Жуаны (видевшие смысл жизни в том, чтобы ломать форты самых красивых и неприступных девиц), цыгане, гадалки, фокусники, подделыватели бумаг, кукловоды, сорвиголовы, кутилы, заклинатели змей – все они стекались в Севилью и делали ее своей сценой. Жизнь здесь была опасной и захватывающей, такой же праздничной и кровавой, как бои быков. Удачливые игроки ценились в этом городе так же, как тореадоры или герои войны. В Севилье никого не удивляли слова ребенка, мечтавшего стать картежником вроде Маноло Амора. Однажды тот за раз спустил в карты целую флотилию галеонов, которая при этом ему не принадлежала.
Этот город взял мое сердце в плен. Он был создан для меня, и я хотел стать его летописцем. Севилья была моей, а я – ее.
В самые жаркие часы большинство севильцев сидели по домам и выходили на улицу лишь с наступлением темноты, когда вечерний ветер, принесенный Гвадалквивиром из Средиземноморья, на несколько градусов охлаждал городские стены. Тогда словно поднимался занавес, и Севилья превращалась в чудесные подмостки для тетра жизни. Я лежал на покрывале за воротами, но словно наяву слышал клацанье кастаньет, доносящееся с каждой улицы и площади. Оно знаменовало начало танца, который своим высокомерным изяществом напоминал мне раскланивания павлинов с раскрытыми хвостами. Люди высыпáли из домов, пели на площадях и отплясывали похотливые сарабанды, официально запрещенные Церковью. Прекрасные и продажные танцовщицы (где старые, где молодые – уже не разобрать) бесстыдно ерзали задами и яростно щелкали кастаньетами. В их пальцах музыкальный инструмент превращался в оружие, способное сперва соблазнить, а затем досуха выпить жизнь незадачливого гуляки.
Взгляды этих женщин предлагали окунуться в грезу о бесчисленных наслаждениях плоти, а руки говорили на собственном тайном языке. Его соблазнительные знаки приглашали зрителей уступить своему желанию и коснуться разгоряченных щек танцовщиц. Рядом мужчины-танцоры взмывали в воздух, словно ничего не весили, и выделывали головокружительные сальто. Пляска казалась экзорцизмом, призванным изгнать демонов, которые пожирали танцоров изнутри. Паря над землей, они выглядели наполовину людьми, наполовину птицами. С полуночи и до рассвета воспаленные поклонники услаждали серенадами слух самых обворожительных сеньорит. Встречи соперников под одним балконом нередко заканчивались дракой – и тогда трупы неудачливых любовников находили поутру в луже запекшейся крови.
Севилья считалась городом ведьм и колдунов. Не дай вам Бог повздорить с женщиной, потому что любая из них – аристократка или крестьянка, замужняя или одинокая, старая или молодая, красивая или уродливая, христианка или мусульманка, рабыня или свободная – могла быть в сговоре с дьяволом. Ведьмы ради потехи заставляли розы цвести в декабре, устраивали и разрушали браки, привораживали мужчин и исчезали накануне свадьбы – а бывало, и проклинали беременную соперницу, чтобы та разродилась щенками.
Те несчастные, которые осмелились перейти дорогу колдунье, заканчивали свои дни в облике ослов. Женщина, у которой исчез муж или возлюбленной, наверняка знала, что он теперь ходит в поводу у какой-нибудь ведьмы и таскает ей тяжести с рынка. Нередко можно было видеть, как супруга пропавшего севильца бродит вокруг города и окликает каждого встреченного осла именем мужа. Когда тот разражался в ответ истошным криком, женщина падала на колени, крестилась и благодарила небеса за счастливое воссоединение. Если же она хотела заполучить супруга обратно, ей приходилось выкупить его у нынешнего хозяина. После этого дама возвращалась домой, довольная обретением мужа хотя бы в таком виде, и коротала свой век уже в компании животного. В Севилье даже бытовала присказка, что самые удачные браки заключаются с ослами.
Священная канцелярия регулярно устраивала публичные порки женщин, которые хвастались нечеловеческой выносливостью своих парнокопытных любовников. Бесстыдные крики и стоны похоти доносились до отдаленных деревушек в горах, где дикие ослы отвечали им завистливым ревом. Цыгане наловчились водить скотину, которая откликалась на зов каждой женщины. Если же осел, возбудившись, влезал на молодую даму, кусал сварливую старуху или пытался удрать из объятий особенно уродливой девицы, у тех не оставалось и тени сомнения: они нашли своего благоверного. Когда какой-нибудь севилец начинал чрезмерно гордиться собой, его осаживали поговоркой: «Сегодня ты мужчина, а завтра осел».
В Страстную неделю горожане каялись во всех грехах, которые успели совершить за год. Это было единственное время, когда севильцев можно было застать постящимися или преклонившими колени в кафедральном соборе. Впрочем, тот ничуть не подавлял своих прихожан. Севильский собор поражал блеском, красками и роскошными образами, оправленными в золото и драгоценные камни. Масляные лампы и свечи наполняли воздух тихим сиянием, а через витражные окна струился радужный свет. Это место воплощало все великолепие мира и, в отличие от многих мрачных костелов, даже не напоминало о неизбежной расплате за грехи. В детстве мне казалось, что Господь, обитающий в таком доме, должен быть особенно милосерден к своим детям. Севильский собор всем видом напоминал, что надежда, радость и красота – непременные условия Его соглашения с людьми. Выходя за ворота, я каждый раз чувствовал такое искреннее удовлетворение, словно только что съел рыбную марискаду и запил ее хорошим вином.
Будучи мальчишкой, я нередко сопровождал мать на службу. Это было нашим секретом, о котором не догадывался ни один член семьи. В соборе мы могли отдохнуть от грязного дома, мебель в котором была куплена на блошином рынке и грозила вот-вот развалиться, а потолки в каждой комнате беспощадно протекали. Казалось, единственный взгляд на пышный кафедральный алтарь заставлял маму позабыть обо всех горестях, которые привносил в ее жизнь отец. Она обожала музыку. Отец иногда играл дома на гитаре – но мелодии, выходящие из-под его рук, не могли удовлетворить маму. В соборе звучала настоящая музыка. Стоило музыканту прикоснуться к клавикордам или спинету, как лицо матери озарялось внутренним светом, а глаза начинали блестеть. Пение делало ее окончательно счастливой. Она никогда не обучалась музыкальной грамоте, но обладала звонким голосом и могла брать многие высокие ноты. Дома она изредка пела, хлопоча на кухне, – но лишь романсы и только тогда, когда отец отлучался в Кордову навестить родню. В соборе ее голос высвобождался и взлетал под самый купол, преисполняясь такой страсти и исступленного восторга, которые я встречал еще только у андалузских певцов.
Выйдя из церкви, мама брала меня за руку, и мы неспешно возвращались домой по набережной Гвадалквивира, то и дело останавливаясь поглазеть на иностранные суда и великолепные армады галеонов.
Однажды вечером мама сжала мое запястье и почти взмолилась:
– Не оставайся в Испании, Мигель. Уезжай как можно дальше, туда, где сможешь разбогатеть. На западе тебя ждет прекрасное будущее.
Хотя она не упомянула отца, я отчетливо слышал в ее голосе просьбу прожить свою жизнь иначе. Как и отец, я был мечтателем – и мама справедливо боялась, что я окончу дни такой же пустышкой. В ее глазах уже читался ужас перед тем невероятным будущим, в котором наследник Сервантесов якшается с преступниками, клянчит последние реалы у друзей и родственников и не знает даже, откуда берется еда на столе. Однако широкие воды Гвадалквивира уносили мое воображение еще дальше: в Ост– и Вест-Индию на западе, Италию на востоке, пылающую всеми красками Африку на юге или загадочные края за Константинополем, в сверкающую Аравию и к мифическому двору китайского императора.
Действительность растерла эти юношеские фантазии в пыль. На второй день маэстро Педро вернулся из Севильи с известием, что пристав по-прежнему ищет меня и даже назначил вознаграждение за мою поимку. С мечтами о Новом Свете пришлось распрощаться.
– Послушай, Мигель, – сказал маэстро Педро. – Сейчас тебе может помочь только мой друг Рикардо по прозвищу Клин. Он возглавляет цыганский караван, который завтра отбывает в Карпаты. Они каждый год возвращаются домой через Италию. Приготовься. Я отведу тебя к Рикардо, как только стемнеет. Не спорь с ценой, которую он назовет – и доберешься до Италии в
безопасности.
Цыгане разбили лагерь на берегу реки, в лесах к западу от Севильи. Маэстро Педро указал мне на мужчину в шляпе, который сидел у костра. Отблески пламени создавали иллюзию, будто у него над головой распростер крылья огромный ворон. Вокруг толпились дети, с раскрытым ртом слушавшие его рассказ. Мы спешились и подошли к огню.
Как только Клин узнал гостя, он хлопнул в ладони, и дети с пронзительным визгом скрылись в темноте. Мужчины обнялись с теплотой старых друзей. Маэстро Педро заговорил первым:
– Рикардо, я никогда не просил тебя об одолжениях, – и он положил руку мне на плечо, – но я знаю Мигеля с детства.
Он принялся объяснять всю тяжесть моего положения. Клин слушал молча, подергивая острую бородку костлявыми обветренными пальцами. Я заметил под ногтями слой грязи. Лицо Рикардо было так глубоко изборождено морщинами, словно кто-то взял тесак и прорезал на нем сеть канавок. Я задумался, уж не отсюда ли пошло его прозвище. Наконец цыган стянул шляпу, встряхнул серебряными космами и ответил:
– Я хочу получить деньги вперед. И предупреждаю, дон Мигель: если вы выкинете какой-нибудь трюк, я не буду рисковать своими яйцами ради вашей задницы. Это понятно?
Так я и расстался с Испанией – в цыганских лохмотьях, с черным платком на голове и золотыми кольцами в ушах. Теперь моей целью был город Цезаря. И хотя я чувствовал облегчение, что покидаю пределы la madre partia с целой правой рукой, меня все же беспокоило путешествие в компании людей, которые ночуют в пещерах и считаются в христианском мире колдунами и людоедами. Если цыгане разбивали лагерь у стен города, родители запрещали детям выходить на улицу и брали их ночевать к себе в постель. Все знали, что цыгане похищают детей, а затем продают их маврам в берберских землях. Еще ходили слухи, что они откармливают похищенных малышей, а затем зажаривают на своих языческих праздниках – режут на части и пускают самые лакомые части на pucheros, суп из валяной конины, турецкого гороха, грибов и портулака.
Цыганки, читавшие судьбу по руке, вызывали даже больший ужас и презрение, чем мужчины. Все знали, что они заключили сделку с дьяволом. Несчастный, не успевший скрыться от цыганки, нередко оказывался зачарован блеском ее искусительных глаз. Если же он не желал слушать о своем будущем, гадалка незамедлительно превращалась в свирепую фурию, изрыгающую страшные проклятия.
Как-то раз, когда я еще был мальчиком и жил в Севилье, я видел мужчину, который отказался от гадания. Опухшее лицо цыганки тотчас же исказилось яростью, и она принялась верещать: «Ах ты сын последней шлюхи! Пусть черти возьмут тебя, раз ты остался глух к мольбам несчастной старой женщины!» Стоило мужчине отойти на несколько шагов, как огромный черный дымящийся камень обрушился с неба прямо ему на голову – да с такой силой, что та оторвалась и, издавая скорбные вопли, покатилась вниз по улице, в то время как тело, спотыкаясь, пыталось нашарить ее. В тот момент я дал себе клятву никогда не перечить цыганкам. Сатанинская мощь этих женщин была такова, что даже королевские солдаты старались по возможности избегать их.
Мы уже давно выехали, а в ушах у меня по-прежнему звучали слова маэстро Педро, которые он шепнул мне на прощание: «Мигель, не спускай глаз с кошеля. Цыгане могут снять с тебя даже подштанники. Пожав им руку, пересчитай пальцы. Сам знаешь, свет еще не видывал таких жуликов и воров. Впрочем, в других отношениях они не хуже остального человечества»
На мой взгляд, это весьма красноречиво говорит о её настоящем уровне, как филолога.
