Холиварофорум

Анон

Disco Elysium

Это сообщение перенесено из темы "Архив шапок". Нуль

---

Потянулся за галстуком - умер. Сел на стул - умер. Чтобы побриться и помыться - пришлось сделать что-то неочевидное с трупом. Чтобы убрать с лица тупую ухмылку - пришлось прокачать навык в максимум.
Играем и обсуждаем Disco Elysium - игру, в которой можно лизать засохшую лужицу выпивки на столе, а также гладить трупы по голове.

Анон

Re: Disco Elysium

https://ficbook.net/readfic/12156294

А этот все еще хороший. Стекловатный сначала, но хороший.

Анон

Re: Disco Elysium

Спасибо за все реки 

Анон

Re: Disco Elysium

PÜHA JA ÕUDNE LÕHN (БОЖЕСТВЕННЫЙ И СТРАШНЫЙ АРОМАТ), русский перевод, гл. 5.

▼5. ZA/UM⬍

5. ZA/UM

Анни-Элин Лунд снимает солнцезащитные очки, и ее ослепляет мимолетная вспышка света. Ее радужки мерцают зеленым, желтым и голубым, дымчатые тени на веках переливаются на свету. Анни быстро крутит головой туда-сюда, словно котенок. Солнечный зайчик прыгает с девичьего журнала на песок, с песка на зонт, и девочка гоняется за ним глазами.

«Что они делают? » — спрашивает Тереш, сидя на краю обрыва и болтая ногами.

«Не пойму, Молин тоже там. Стоит...»

«Это и я так вижу, что стоит», — нетерпеливо перебивает Хан.

«Стоит, и я должен признать, выглядит весьма недурно в этом купальнике в красный горошек. Раздельном, как обычно, и — о-о! У нее еще... ох, черт!»

Полуулыбка Молин в бинокле превращается в ухмылку, сверкающую хищными зубами. Она поднимает руку, которой прикрывала от солнца глаза, и с вызовом машет ей над головой. Картинка исчезает, когда Йеспер прячет коварные линзы под живот.

«Ложись, всем лежать!»

Хан слышит шум собственной крови в ушах, чувствует, как где-то под мышкой тяжело бьется пульс, а в кожу вонзаются колючки шиповника. Тереш, который просто откинулся на спину, смотрит в бледное июньское небо. В вышине парит в восходящем потоке одинокий орлан-белохвост. Кажется, что птица просто висит в воздухе.

«Хан, смотри, орел!»

«Какой еще орел — ай!» — колючки безжалостно напоминают Хану о себе.

«Не дергайся, кусты трясутся», — шипит из середины Йеспер, лежа животом на бинокле.

«Какая разница, трясутся или нет, нас и так заметили. Посмотри лучше, что они делают!»

«Сам смотри», — Йеспер сует Хану бинокль.

Куст снова трясется, когда Хан в своей рубашке с короткими рукавами выбирается оттуда. Мальчик встает на локти и осторожно подползает к краю с биноклем в руке. Укрывшись за пучком травы, чтобы остаться незаметным, Хан подносит бинокль к глазам. Он торопливо наводится на цветастый белый зонтик и перемещает взгляд к лежащему на песке покрывалу. Там, к его удивлению, сидит только маленькая Май, которая смотрит куда-то перед собой.

У Хана запотевают очки. Предчувствуя плохое, он переводит бинокль все ближе и ближе к подножию обрыва, пока в каких-то ста метрах прямо в его объективы не заглядывает маленький театральный бинокль. Это Шарлотта, старшая из сестер: она стоит, упершись другой рукой в бедро. Ее шелковистые волосы до плеч развеваются на ветру. Это прекрасное и ужасающее создание из девятого класса настолько же вне иммигрантской досягаемости Хана, как место в парламенте. И сейчас она так близко, что, даже когда она передает бинокль Молин, ее взгляд упирается прямо в бедные глаза Хана. Глаза, которые он теперь скорее прикрывает, чем усиливает своим биноклем.

«Все пропало, у них тоже есть бинокль», — объявляет Хан на экстренном совещании.

«Вот почему они вчера показывали друг другу на этот обрыв — знаю, надо было сразу вам сказать...»

«Что за черт, Тереш? — злится Йеспер, — Выходит, они знали, а теперь из-за тебя мы все попались!»

«Ну, забыл, извини. Я думал — мало ли, вдруг они смотрят на того орла. У него гнездо прямо здесь, у обрыва...»

«Засунь этого орла себе в задницу».

Хан, конечно, тут же прыскает со смеху, а Йеспер продолжает: «Ну все, теперь нам остается только встать и помахать им в ответ. Я не знаю, что что им говорить про этот бинокль. Вообще не знаю».

«Есть идея», — Тереш встает, а Хан в ужасе хватает его за штаны. Но вскоре три девочки, хихикающие на пляже внизу, видят, как рядом с Терешем неловко поднимается тощий белокурый паренек, а вслед за ним — пухлый ильмараанец.

«Привет, девчонки!» кричит Тереш. Молин ахает, прикрыв рот рукой, когда эта высокая фигура солдатиком прыгает с обрыва высотой с четырехэтажный дом.

Следующим утром, двадцать лет спустя.

Кожа вокруг глаз мужчины изрезана морщинами усталости. У висков они уходят вниз, огибая скулы. Под глазами, у переносицы, они сходятся острыми углами, делая его похожим на хищную птицу. Борозды на щеках — жди, волнуйся. Его неопределенного цвета глаза давно сделались непроницаемыми, как стальные шторы кабинетов Международной полиции; никто не может заглянуть за эти шторы, увидеть, что творится внутри. У агента выступающий подбородок, сейчас гладко выбритый, и длинная серая шея; пожухлая от курения кожа выглядит землистой на фоне белой рубашки. Из-под воротничка свисает узкий черный галстук. Дождь к утру закончился, но все еще холодно и ветрено. Он поднимает воротник пальто левой рукой, в правой у него сигарета.

«Что там, в Кронштадте?», спрашивает молодой офицер из Ваасы, стоя рядом с Терешем на носу крохотного патрульного катера с дымящейся чашкой кофе в руке.

«К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос», — механически произносит Тереш, не сводя глаз с осеннего утреннего горизонта. Стая чаек взлетает из тростника и начинает с криками кружить над холодной водой, когда двигатель катера с ревом заводится. Мазутный дым и химическая радуга на серой, точно олово, воде.

«Кофе?», — молодой человек пытается возобновить разговор.

«Спасибо, не надо».

Тереш чувствует на лице брызги воды. Это бодрит. В низком сером небе еще не видно солнца; только точки дирижаблей кружат над городом, а у самого горизонта, как призрак, висит огромный стальной силуэт граадского крейсера. Järnspöken, железные призраки — так их называют. Здесь не любят эти зловещие корабли. Незваные призраки. Вечно на страже, но от кого? Кто и кому объявил войну? Никто. Грааду с его стальным зонтом не снискать здесь любви, но и Тереш, который в глазах обычного северянина выглядит, говорит и курит, как граадец, недалеко уедет на байках о Земске-батюшке, столетней оккупации и Югограадской резне. Да... и даже о Франтишеке Храбром.

Конечно, он хотел быть таким, как Франтишек Храбрый. Хочет и теперь. Всякий гойко хочет быть таким, как Франтишек. Захватить позиции, восстать, снова поднять стяги времен Зигизмунта Великого. Удаль, задор, жажда жизни — словно бубенцы мчащейся тройки!

Где же они теперь?

Одинокое патрульное судно чертит длинную полосу по Северному морю. Катер сильно подбрасывает на волнах, и вскоре Терешу приходится выбросить сигарету, чтобы не вылететь за борт. Он уходит в каюту и, сгорбившись, садится на скамью: если нельзя курить, оставаться снаружи бессмысленно. Кроме того, он старается не смотреть на другую сторону города, дальше по извилистой береговой линии — туда, где Шарлоттесьяль. Господи, но как же хочется! Однажды он приехал сюда из Граада, за четыре тысячи километров, магнитопоездом через Серость, но не позвонил ни Хану, ни Йесперу, а отправился в Шарлоттесьяль и бродил там, как идиот. А потом поехал назад. Еще неделя в Серости. С Йеспером они все еще были в ссоре после той истории с рестораном, а просто так тусоваться с Ханом он не видел смысла. Вот так он отметил Зимнее солнцестояние два года назад. Это был его отпуск. Штатный психиатр запретил ему выезжать на целый год. Опасно проводить в Серости столько времени.

Придерживая жгут зубами, Мачеек вгоняет иглу стеклянно-металлического шприца в четко очерченную вену на запястье.

И все же так хочется снова увидеть, как гнется на ветру тростник. Так хорошо смотреть, как волны спокойно и мирно омывают пляж. Где-то в бесцветной дали виднеется силуэт обрыва. И вода, холодная вода. Капли дождя. Так красиво.

Жилистые руки Тереша нежно гладят черный чемодан на его коленях.

«Хаадрамуткарсай!» — кричит Инаят Хан с края обрыва, и прыгает вниз. Сияет солнце. Под ложечкой щекочет, будто впереди еще сто метров, но падение длится только миг. Песок внезапно бросается ему под ноги. Еще несколько секунд Хан прыгает по нему на пятках, пытаясь затормозить. В зад ему впивается корень, а спину царапают камни — рубашка вылезла из штанов и задралась. Очки слетают с его лица, и конопатый Тереш, ликуя, бросается ловить их внизу. Девочки бегут к его истерзанному телу.

«Сумасшедший!» — еще издалека кричит Анни. Это уже повод для радости.

Но только не для Йеспера. Он одиноко стоит наверху, глядя попеременно то на песчаный склон, то на свои белые штаны с матроской.

«Нет», — бурчит он, насупившись, подбирает оставленный Ханом рюкзак и отправляется по длинному пути через лес. Он идет самым быстрым шагом, который еще не был бы неприличной рысью. С усыпанной сосновыми иглами пешеходной дорожки мальчик сворачивает на подвесной мост между двумя холмами, а потом спускается по лестнице на дощатый настил с другой стороны. Дорога к пляжу кажется бесконечной. Он заранее с ужасом представляет всю ерунду, которую наговорит растяпа Хан. И как теперь им подыгрывать, если ни о чем не договорились заранее?

Только через полчаса Йеспер спускается на пляж — и недоуменно разводит руками рядом с пустым покрывалом.

«Извините, пожалуйста! Вы не видели, куда ушли ребята, которые спрыгнули вон оттуда?» — указывает он на возвышающийся вдалеке обрыв. За вещами девочек приглядывает какой-то старичок. Йеспер приходит к выводу, что, где бы они ни были, далеко они не ушли. Утомившись на солнцепеке, он садится на пляжное покрывало с цветочным узором. Поразмыслив, снимать ли рубашку — становится ужасно жарко — он все-таки решает в пользу приличия и, стараясь сохранять хладнокровие, укладывается на спину на покрывале. Хладнокровие заключается в безразличной позе с заложенными за голову руками. Больше всего Йеспера сейчас интересуют облака. Он погружен в раздумья. Он размышляет.

А потом его нос улавливает крошечную молекулу ароматического масла. Перед его глазами проносятся образы: страницы библии, открытая кожа, пар от дыхания. Йеспер поворачивает голову, и над бежевой равниной пляжной простыни открывается он: ароматный и чуждый мир девчачьих вещей. Здесь до ужаса аккуратно сложенные белые и розовые платья с бантиками, пояски и еще какие-то непонятные штучки, изящный браслетик Анни, и — в плетеных пляжных сумках — то, чем обычно питаются девочки. Йеспер не слишком хорошо помнит, что это, но точно знает, что этого немного. Насколько ему известно, девочки вообще не любят есть.

В глупом восхищении он тянет руку к пузырьку, выглядывающему из крохотной сумочки. Флакон с ароматическим маслом сделан в форме граната. Йеспер зачарованно смотрит, как золотистая жидкость переливается за малиново-красными стеклянными гранями. Мир исчезает. Все еще держа пузырек в руке, другой рукой Йеспер, сам не зная, зачем, украдкой сует в нагрудный карман матроски резиночку для волос. Он снова откидывается на спину и смотрит на солнце сквозь стекло пузырька. Время застывает в малиновом сердце граната — как вдруг внезапно, откуда ни возьмись, над Йеспером встают длинные ноги Шарлотты. Крошка Май, сидящая на плечах у Тереша, смотрит Йесперу прямо в глаза: «Анни, зачем он взял твои духи?»

Чары рассеиваются, и синапсы у Йеспера в мозгу тут же вспыхивают электрическими сигналами, не позволяя замешательству проступить на его лице.

«Revacholiere», — торжественно произносит он, и с видом знатока добавляет: «Granate номер три. Очень хороший выбор: сильные ноты, натуральные масла; ягоды можжевельника придают более воздушное звучание... Да, отличный выбор, что я могу сказать. Анни, твои?»

Йеспер не спеша, с достоинством садится. Хан и Тереш встревоженно поглядывают в сторону девочек — особенно Анни, с улыбкой облизывающей лаймовое мороженое.

«Мои», — немного резко отвечает она, но продолжает уже более учтиво: «У тебя ведь мама занимается парфюмерией, правда?»

«Больше импортом, чем производством — в последнее время. Но у нее есть сертификаты и все остальное. Знаешь, я был на парфюмерной фабрике в Ревашоле и видел, как дистиллируют Granate».

«Ты бывал в Ревашоле?!» — Даже Шарлотта впечатлена. В школе для них она — с ее модной одеждой и друзьями-старшеклассниками — что-то вроде богини. И теперь глаза богини широко раскрыты от удивления. У Йеспера краснеют уши.

«Один раз — мамины коллеги пригласили ее на экскурсию».

Теперь, когда главная опасность позади, Терешу кажется, что Йеспера пора вернуть на землю: «Так вот почему от тебя цветочками пахнет!»

Крошка Май у него на плечах звонко хохочет, что бы он ни сказал. Ему повезло. Тереш никогда не думал, что умеет ладить с малышней, но теперь этот дар и безумный прыжок удерживают его на плаву уже три четверти часа. От Хана никакого толку. Он пропускает почти все пасы, которые дает ему Тереш, а если не пропускает — то не бьет по мячу, а только мямлит.

Анни садится на покрывало рядом с красным, как свекла, Йеспером.

«А по-моему, от Йеспера хорошо пахнет. Уж точно не носками и не этой раздевалкой».

«У вас там просто жуть», — мягко говорит Молин.

«Это все фон Ферсен, — Хан забивает свой первый гол в игре, — Уф-ф... У Ферсена какие-то особые спортивные носки. От них такая вонь, просто ненормальная».

Тереш вздыхает с облегчением. Они надолго застряли в очереди за мороженым. Что Хан, что Тереш даже в спокойной обстановке не бог весть какие собеседники, а план Тереша был в том, чтобы до прихода Йеспера хоронить любые упоминания бинокля под словесной лавиной. К счастью, Май, сидевшая у него на закорках, болтала без умолку и всех смешила.

Теперь же он решает, что с него хватит. Он ссаживает с себя Май и, многозначительно подмигнув Йесперу, как бы невзначай говорит: «Ты всё забрал? Сигареты? Бинокль?»

Но Анни-Элин не ведется на сигареты: «А что вы там делали с этим биноклем? Мы еще вчера увидели, что там все время что-то блестит — как зеркальце. Страшно интересно!»

«Да так, на птиц смотрели. Там гнездится пара орланов-белохвостов...» — едва успевает начать Тереш, как Молин усмехается, показывая острые зубы: «На птиц, значит?»

Сидящая рядом с Йеспером Анни хихикает, а злая богиня Шарлотта ехидно замечает: «Да, такое наблюдение за птицами популярно у джентльменов в это время года».

Йеспер снова заливается краской, но где-то глубоко под веснушками Мачеека поднимает буйную голову Франтишек Храбрый. Пора! И вот он уже рвется вперед, презрев осторожность, к самой манящей, самой невероятной из наград. Так уж ведется у нас, у гойко: все или ничего.

«Goląbeczko moja,— весь Тереш Мачеек превращается в самую обаятельную из улыбок, — Если так, то мы видели самых редких пташек».

Как часто для нас, немытых гойко, «все или ничего» оборачивается ничем. Но не в этот день. В жаркий солнечный день, двадцать лет назад. Šar-lot-ta! Ее плечи приподнимаются, ключицы вырисовываются под кожей. Под изгибами бровей, в холодных зеленых глазах, на микросекунду загорается улыбка, свет далекой звезды. Эта улыбка — для Тереша.

Она говорит: «Шанс!»

Как же Тереш счастлив! До чего хорошо все складывается! Проходят часы, тени растут, белый песок становится сначала желтым, потом оранжевым и полосатым. Девочки набрасывают пляжные покрывала на плечи, маленькая Май зевает и засыпает под полотенцем. Ветер успокаивается и затихает совсем. Королевство. В отдалении у остановки кружат конки. Слышен стук колес по рельсам, из чьего-то двора доносится музыка. Пляж пустеет, синее небо начинает становиться фиолетовым с одного края. Тереш рассказывает девочкам о дипломатическом коттедже отца, о планах на лето, о том, что они собираются делать завтра. Тени пляжных кабинок растягиваются и ползут по песку, будто стрелки часов. Длинные облака нависают над водной гладью перистыми животами, небо у горизонта линяет в бирюзовый, пурпурный, прохладный темно-оранжевый. Молин примеряет очки Хана, а Хан надевает большие солнечные очки Молин и ничего в них не видит. Только девчачьи силуэты, от которых кружится голова, мерцают внутри — как огоньки свечей, только темные.

«Принесите сидра!» — кричит Анни-Элин из дверей последнего трамвая. Четверка серых лошадей трогается с места, салон трамвая в сумерках светится желтым, и Май в белом платьице с ангельскими крылями дремлет на коленях у Молин. Волшебная палочка доброй мачехи падает из ее рук на усыпанный песком пол.

Трое мальчиков на остановке смотрят друг на друга с разинутыми ртами, пока трамвай не скрывается за холмом.

Теплое и кисловатое дыхание шевелит белую гостиничную простыню возле рта продавца линолеума.

Продавец линолеума. Продавец линолеума. Продавец линолеума. Левой рукой он придерживает возле затылка удавку из простыни у себя на шее. Узел тщательно продуман и надежно завязан. Прохладный воздух проникает в номер отеля "Хавсенглар" на восьмом этаже сквозь оставленную приотворенной балконную дверь. С этого балкона открывается отличный вид на ночной пляж. На застеленном циновкой балконном полу лежит снятый со штатива телескоп защитного цвета. Скаутская модель. На окуляр установлена фотоприставка. Балкон, и только этот балкон, а не соседняя комната и не коридор, потому что там продавцу линолеума уже не нравится...

Потому что только здесь, на этом балконе, он ясно слышит тяжкое дыхание зла.

Вечер, двадцать лет спустя.

У зарешеченного окна комнаты для допросов Видкун Хирд разглядывает агента Международной полиции. Его взгляд полон презрения. Хирд одет в свой серый тюремный комбинезон. На светоотражающей полосе имя "Видкун Хирд" и номер с инициалами.

Агент Международной полиции снимает пиджак и небрежно бросает его на подоконник. На его рубашке под мышками пятна пота. Движения рассогласованы. На груди у него свеженапечатанный разовый пропуск с идентификационным кодом.

Гудит вентилятор.

«Э, да ты пьян! — Видкун оглядывается на стоящего у двери охранника. — От него разит водкой... Я так не согласен. Будь добр, уведи меня обратно».

Хирд ухмыляется, слыша обрывки разговора между агентом и охранником.

«Пять минут... десять минут... речь о жизни ребенка...»

Охранник закрывает за собой дверь, и в руке Тереша на мгновение сверкает странной формы ключ.

«Ма-чее-ек, — тянет Видкун. — Так ты гойко! Низшая форма жизни второго порядка, вроде гавриловской собаки». В этот раз Хирд скован по рукам и ногам; массивные кандалы неудобно сгибают его руки за спиной. Но, тем не менее, он ухитряется придать своей позе некую царственность.

«Ты соврал. Кто показал тебе рисунок?» — Тереш не может сфокусировать взгляд и сердито моргает.

«Ты знаешь, что исследования в области евгеники высоко оценивают смирный нрав гойко?»

«Где ты взял рисунок, чушка?»

«Вашу породу ученые советуют скрещивать с киптами.

Для получения идеальных рабочих».

«Заткнись!» — Тереш опускает стальные шторы на окнах комнаты для допросов. Рывком. Блестящая металлическая пластина с грохотом разворачивается, и почти сразу же слышится нервное дребезжание ключа в замочной скважине.

«Сам заткнись, идиот. У нас уважают Декларацию. Здесь тебе не граадская анархия».

В комнате за стальными шторами, в стерильном железно-сером свете, Тереш Мачеек встает и раскрывает на столе свой чемоданчик. Весь его объем занимает один железный ящик, на котором белыми буквами написано «ZA/UM».

Глаза Хирда выкатываются от ужаса. В дверь стучат.

«У вас нет разрешения на допрос! У вас должно быть разрешение! Предъявите ваше разрешение!»

«Что вы сказали? Не слышу, тут какая-то чушка визжит», — Тереш хватает железный ящик и бьет им Хирда по лицу. Кровь густо заливает тюремный комбинезон.

Хирд скулит; из его переносицы, среди красного студня, торчит белая косточка. Он теряет сознание. Из-за двери слышны приглушенные угрозы охранника, но хитрый ключ Тереша надежно блокирует замочную скважину.

«Я агент Международной полиции Тереш Мачеек, Мирова, Граад, у меня есть законное право на допрос, и если вы не прекратите...»

Стук на мгновение стихает, и ZA/UM открывается. Все идет быстро, можно сказать, красиво. Тереш достает из поролонового вкладыша ящика катетеры с болтающимися на концах иглами и желтоватыми патрубками, закрепляет у себя на запястье жуткого вида прибор с гофрированной помпой и затягивает на закованной руке Хирда резиновый жгут. Чуть повозившись, он подсоединяет один из катетеров к аппарату, а затем вкалывает иглу в вену Видкуна. В трубку просачивается маленькая красная капля сверхчеловеческой сущности Хирда.

За стальными шторами по тюремному коридору грохочут тяжелые ботинки. Подкрепление. Мачеек щелкает крышкой прибора на своей руке. Открывается ряд ампул, заполненных желтой жидкостью: точно зубы курильщика, обнажившиеся в ухмылке. Слабое шипение — и первая ампула, звякнув, встает на место. Помпа на крышке вздрагивает, и аппарат у Мачеека на запястье начинает тихо дышать, как ручная зверушка. Он закачивает желтую жидкость в руку Видкуна Хирда. Заключенный открывает глаза и задыхается от ужаса.

«Знаешь, что это, паскуда?» — шипит Тереш сквозь зубы прямо в распухающее лицо Хирда.

Немного смешанной со слюной крови брызгает Мачееку в лицо изо рта Видкуна, когда тот в панике хрипит, закатывая глаза: «Я солгал. Вы правы. Я... Я их никогда не видел, это мой сокамерник...»

«Мне плевать, что тeбе там кажется».

«...Мне не кажется, говорю вам, у меня был сокамерник, несколько лет назад, Дирек...»

«Мне плевать, что тебе кажется. Мне нужна твоя правда», —глаза Тереша выпучены и ужасны. Он срывает жгут с руки Видкуна, и вены, вздувшиеся от раствора мескина и лизергиновой кислоты, на глазах опадают.

Внезапно Видкун так стискивает зубы, что кажется, будто они вот-вот раскрошатся. «Ты ничего не получишь. Теперь ты ничего от меня не получишь, — озверело рычит он, — Я сильнее! Я такой сильный!»

В дверь с грохотом ударяет таран.

«Мне нравится, что ты так думаешь. Это очень хорошо, что ты так думаешь», — тяжело дыша, произносит Тереш и прикручивает к аппарату вторую канюлю. Эта — для него. Тщательно прицелившись, он вонзает иглу в вену на запястье.

Когда первая ампула заканчивается, Тереш делит с Видкуном следующую, лихорадочно бормоча ему в разинутый рот: «Это мясорубка. Ты не представляешь, как я сейчас тебя трахну». Желтая, как моча, жидкость прорывается сквозь гематоэнцефалический барьер Видкуна, и страшное давление изнутри черепа вспучивает его темя, как пузырь. Тереш хватает его за голову и кричит ему в лицо. Его голос доходит до сознания Хирда как белый шум, чистое насилие.

«Я тебя идиотом сделаю, ты понял?!!»

Голова Видкуна поддается напору изнутри и лопается в руках агента, раскрываясь, как цветок. Будто бы что-то рождается оттуда. Беспомощно звякая наручниками, Хирд пытается руками удержать свисающее с головы существо. Кусочки мозга сквозь пальцы выскальзывают на пол. Ему их не удержать, они слишком скользкие, их слишком много.

«Вот она, твоя пизда, вот она, сейчас я тебя вскрою», — хрипло шепчет Тереш, и перед его глазами открывается весь Видкун Хирд. Дергаясь в железных когтях агента, Хирд изо всех сил пытается сказать ему, сказать ему то, что он хочет узнать, сказать это на человеческом языке, но рот его больше не слушается; и все время, пока Тереш бродит у него в голове, словно тигр по мелководью — все это время Видкун видит в зеркале его сознания только одно. С этой прохладной поверхности, куда Видкун убегает от кровавой бойни в собственной голове, на него смотрят темно-зеленые глаза Шарлотты Лунд. В глубине зрачков переливается шанс, который был дан Терешу. Это так красиво и так безумно грустно, что когда Тереш, задыхаясь, роняет голову на стол для допросов, Видкун начинает рыдать.

Впереди сверкает побережье Ваасы, а под ногами — ночная рябь от мчащегося по воде патрульного катера. Вдали, над городом, сияет желтоватый купол светового загрязнения. Они кажутся такими праздничными — эти белые и желтые городские огоньки, которые Тереш может уместить у себя в кулаке. Снаружи холодно, но он без пальто. Рукава наброшенного пиджака болтаются, а белая рубашка забрызгана кровью Видкуна Хирда. Руки агента удобно скованы спереди; молодой офицер помогает ему подняться на палубу.

«Что вы там такое сделали?» — спрашивает офицер.

«...Я сочиню тебе симфонию», поет из каюты дребезжащий транзисторный приемник.

«Эй, спасибо, что вытащил меня — вечер просто изумительный!»

«Не за что...», — усмехается офицер.

«Вот только нельзя ли сделать песню громче?»

«Что?»

«Погромче! Обещаю, я не убегу!»

«Я скорее боюсь, что вы свалитесь за борт, но ладно», — офицер уходит в каюту, и вскоре на палубу сквозь шум волн и гудение мотора доносится бодрый ритм; певец выводит фальцетом: «Любовь моя, я сочиню тебе симфонию, и ты поймешь, как много значишь для меня...» Тереш начинает притопывать в такт. С чувством легкости, которое приходит к нему только после использования «ZA/UM», он мечтательно произносит: «Знаешь, я только что раскрыл исчезновение дочерей Лунда».

«Что?»

«Никогда не слышал? Такое громкое дело!»

«Когда это было?»

«Давно, ты еще не родился. Но это неважно. Мне сейчас так хорошо. Похоже, я его разгадал!»

Тереш смеется. Смех этот горький, но искренний, очень искренний, и ночь над Северным морем смеется ему в ответ.

Предыдущие главы:

▼Скрытый текст⬍

Роберт Курвиц
БОЖЕСТВЕННЫЙ И СТРАШНЫЙ АРОМАТ
Перевод с эстонского.

Не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе
— Блаженный Августин

▼1. ШАРЛОТТЕСЬЯЛЬ⬍

1. ШАРЛОТТЕСЬЯЛЬ

Этот курортный район в окрестностях Ваасы поглотил четырех девочек — сестер Лунд. Вместе с их тонкими косточками и загорелой кожей канула в небытие целая эпоха. Шесть километров извилистой береговой линии, популярный в пятидесятые пляж; ряды раздевалок, ветер шумит в тростнике. Вот они — времена, о которых рыдают консерваторы. Времена, когда родители могли отправить детей на пляж без присмотра, с двумя реалами в кармане шорт — на проезд и мороженое. Отцы и матери озабоченно качали головами и скрывали от детей новости из Мессины, Граада, Готвальда, где, казалось, каждую неделю находили в печах остатки маленьких скелетов. Там каждую неделю чья-то дочь выбиралась из подвала, где ее продержали тридцать лет, и звала на помощь.

Там — но не здесь.

Здесь — социал-демократия. Нежные персиковые цветы социал-демократии, ее заботливые социальные программы, ее прогрессивный подход исцелят даже самую искалеченную душу. В этом заповедном краю никого не посетит странная техническая идея оборудовать в подвале секретную комнату — с вентиляцией, наружные отверстия которой замаскированы садовыми фигурками в виде ветряных мельниц. Все эти мрачные фантазии разгоряченного ума остывают и растворяются в прохладном тумане; дыхание далеких голубых ледников замораживает эти болезненные мысли в головах. Вааса. Вот где вы хотели бы жить.

Но вот однажды, утром вторника, когда по голубому небу плывут белые облака, четыре сестры Лунд — Шарлотта (14 лет), Молин (13 лет), Анни-Элин (12 лет), и Май (5 лет) — отправляются на пляж. С собой они берут два реала наличными, четыре купальных костюма, еду и напитки и два больших полотенца в двух пляжных сумках. В 9:30 они садятся на конку в Ловисе, пригороде Ваасы. Водитель конки хорошо их помнит. Сегодня, двадцать лет спустя — знаменательный день для Роланда, живущего в доме престарелых, потому что он наконец-то может об этом рассказать: «Самая старшая купила билеты на всех. До Шарлоттесьяля. Сорок сентимов. По десять за билет. Если бы они проехали на остановку дальше, билет уже стоил бы двадцать сентимов. Это я помню очень хорошо. Там начинаются междугородные линии, тариф в два раза выше. Боже мой, какая красавица! А до чего учтивая! Старшая, Шар-лот-та!» — чеканит старик. «Я тогда еще не знал, прочитал потом в газете. А как прочитал, сразу пошел в полицию, тут каждая секунда на счету».

В 10:25 девочки сходят с конки в Шарлоттесьяле. Каждая по очереди благодарит водителя — вот как хорошо они воспитаны. В это утро на пляже жарко, а народу немного.

Там девочек встречает мороженщица Агнета. Двадцать лет назад Агнета еще училась в колледже и летом подрабатывала, продавая мороженое. Молин и Анни-Элин покупают четыре порции: два ванильных, одно с лаймом и одно шоколадное. Остальных девочек в магазине не видно. Шторы на окнах опущены, открыто только окно рядом с прилавком, где витрина. С утра в будний день посетителей мало, юная Агнета знает девочек и помнит их предпочтения. В этот день мятного — любимого мороженого Молин — нет в продаже, поэтому возникает небольшая заминка. Кроме мороженого, девочки, против обыкновения, покупают три жареных пирожка с мясом. Итого выходит на один реал пятьдесят сентимов. Девочки выходят из магазина, и в открытое окно рядом с прилавком Агнета замечает рядом с ними какого-то мужчину. Про Мужчину Агнета ничего не помнит. Ни возраста, ни роста, ни как он был одет; ни того, был ли он один и (об этом Агнета начала задумываться уже позже) был ли он там вообще.

Это последний раз, когда кто-то видит девочек.

Четыре дочери Анн-Маргрет Лунд, за два дня до того занявшей пост министра образования, и бумагопромышленника Карла Лунда исчезают без следа. Освещение этого дела в прессе превращается в многолетний роман. Каждая мелочь подробно описывается на страницах газет, и история о сестрах Лунд глубоко врезается в память нации. Их исчезновение становится одним из самых знаменитых нераскрытых дел в реаловой зоне.

Около 12:40, за пять часов двадцать минут до шести вечера, когда девочки должны вернуться домой в Ловису, и примерно за тридцать минут до покупки мороженого, трое мальчиков сидят в гостиной. Пробивающееся сквозь жалюзи солнце чертит на стенах комнаты золотые полосы; мальчики — одноклассники двух из сестер. Рослый веснушчатый парень держит возле уха телефонную трубку. «Да звони ты уже, наконец», — торопит белокурый мальчик, выглядывая из-за его спины.
«Как-то некрасиво — звонить на три часа раньше, чем договаривались», — сомневается веснушчатый.
Толстый иммигрант из Ильмараа тянет его за рукав: «Давай, Тереш, позвони. Тут что-то не так!»
«Знаю, знаю», — говорит Тереш, и стальной диск телефона звякает под его пальцем.
Приближается оглушительный гул времени, самый ужасный звук в мире. Сквозь окно в золотую комнату льется не свет, а непроницаемая серая мгла. Все расстояния в ней непреодолимы, и вместо пространства все предметы окружает horror vacui.

▼2. ВСТРЕЧА ОДНОКЛАССНИКОВ⬍

2. ВСТРЕЧА ОДНОКЛАССНИКОВ

Инаят Хан наливает себе морса. Немного розовой жидкости капает с подбородка на галстук. Костюм сидит плохо, пуговицы вот-вот оторвутся. Он выглядит как идиот.

«Толстый идиот в голубеньком галстуке», — думает он. «Не надо было вообще приходить».

«Сходи, хоть друзей повидаешь! С кем ты там дружил? Этот, фон Ферсен, был хороший мальчик. И...»

«Он мне не друг, он психотеррорист. Я его терпеть не мог, подлого выскочку!»

«... он теперь очень уважаемый человек...»

«Карьерист, скользкий тип, да еще и расист к тому же. Я помню, как он меня обзывал — мам, сказать, как он меня звал?»

«... и Тереш, и Йеспер! Да, Йеспер теперь тоже знаменитость... »

«"Дерьмо верблюжье". Мама, он называл меня верблюжьим дерьмом.»

Хан смотрит, как магнитная лента скользит по считывателю. Катушки гипнотически вращаются внутри аппарата, магнитное поле становится музыкой, медленной песней — и на мгновение ему кажется, что он снова видит пятна света, плывущие по полу и стенам актового зала. Как звезды в небе или рой медуз глубоко под водой. Звезды скользят по белому платью Молин Лунд, ладонь Хана у нее на талии влажная от волнения. Что сказать? Время останавливается, музыка замолкает, и темно-зеленые глаза Молин Лунд отражаются в толстых стеклах очков Хана.

Håll mig här...

«А-а...» — рядом возникает какая-то женщина, наверное, из параллельного класса. Она хочет что-то сказать, но потом делает вид, что просто тянется за бутербродом. Никто из них не пришел. Хан один, а одетая в брючный костюм женщина до сих пор в своем брючном костюме. Это никуда не годится, надо что-то предпринять.

Хан достает из кармана авторучку с секретом. За ее прозрачным корпусом председатель президиума Самарской Народной Республики Сапурмат Кнежинский сердечно улыбается камере своей исторической черно-белой улыбкой. Слева от него у фальшборта стоит человек с крысиным лицом, одетый в черное кожаное пальто агента тайной полиции. «Смотрите, исчезающий комиссар!» — говорит Хан и поворачивает ручку. Крысоподобный тип за стеклом исчезает. На палубе остаются только сам Председатель Президиума Сапурмат Кнежинский и подхалим Ухтомский, известный своими провальными критическими выступлениями. Там, где был комиссар, теперь только перила. Также можно увидеть часть мостика, которую он загораживал.

«Очень интересно», — говорит женщина в брючном костюме, оглядываясь через плечо. Хан убирает со лба прилипшую прядь волос. В другой руке он все еще держит ручку; он продолжает смотреть на нее, рассеянно улыбаясь и бормоча себе под нос: «есть комиссар, нет комиссара».

Улыбка еще мгновение теплится на его круглом, с двойным подбородком, лице, а затем исчезает. Большие печальные глаза Хана наблюдают за суетой взрослых людей в школьном актовом зале. Там окликают друг друга по именам выпускники пятьдесят шестого года. Жмут руки, показывают фотографии детей в кошельках.

Есть комиссар. Нет комиссара.

В просторной комнате сидит на паркете мужчина лет тридцати. Он дизайнер интерьеров. Паркет недавно покрыт лаком; на лоб мужчины падает белокурая челка. Дизайнер сидит, скрестив ноги по-портновски, изящные белые руки лежат на коленях. Подняв глаза, он видит в огромных, от пола до потолка, окнах отражение комнаты. В полумраке за его спиной видны скелетообразные очертания минималистичной дизайнерской мебели, кухонная зона с каменной столешницей и аналоговые колонки — два молчащих обелиска. Над комнатой парит одинокий призрак: бежевое полупальто Perseus Black на вешалке и белые замшевые туфли за три тысячи реалов на обувной полке под ним.

Поворот диммера, и свет тускнеет. Отражение комнаты исчезает, и за окнами появляется море папоротников. Край темно-зеленого ковра теряется в темноте под елями. Сидя здесь, дизайнер обычно слушает музыку, но сегодня так тихо, что слышно, как дождевые капли стучат по папоротникам.

Когда Йесперу де ла Гарди было двадцать с чем-то лет, он и его единомышленники, снюхав огромное количество кокаина, разработали всемирно известный язык дизайна Illdad minimal. Они курсировали между туалетами кафе Ассоциации архитекторов и престижных студий интерьерного дизайна, попивая воду из бутылок и поздравляя друг друга с передовым изобретением: «Наш проект будет править миром, через этот язык образов мы определим восприятие людей на годы вперед» — «когда-нибудь я напишу об этом книгу! Безвкусица — это зло, а зло — безвкусно. Разве не ясно, что простой и чистый дизайн сделает мир лучше?»

Потом снежок вышел из моды, а привычка к бутилированной воде осталась. Йеспер отпивает глоток и встает, потом поправляет узел галстука в V-образном вырезе джемпера, поднимает трубку и вызывает такси.

Бетонный куб под елями гаснет, и машина с Йеспером внутри ныряет в темноту леса. Позади нее остаются густые клубы мазутного дыма. В опустевшем доме, в окружении стеклянных стен, звонит телефон — белый аппарат на кубическом деревянном столе с исключительно красивой фактурой.

Затемнение.

Агент Международной полиции Тереш Мачеек сходит с поезда на обширный перрон магнитовокзала. Стальные монолиты вагонов блестят под усиливающимся дождем. Они возвышаются над платформой, подвешенные к небу паутиной тросов. Из-под вагонов, от раскаленных магнитов, поднимается пар и облаками плывет над асфальтом платформы. Мачеек забирает чемодан у проводника и вместе с толпой направляется к зданию вокзала.

Монета падает в прорезь таксофона. Пока идут гудки, агент Международной полиции тренируется говорить «привет» спокойным и непринужденным голосом. Веснушки на его носу и щеках со временем полностью выцвели, в углах рта залегли скорбные складки. Никто не отвечает; агент достает из портфеля справочник адресов и маршрутов и решает ехать на трамвае.

Темная громада магнитовокзала нависает над городом. Из ее чрева плавно, как пушинки одуванчика, спускаются в Ваасу светящиеся кабины подъемника. В одной из них агент Мачеек смотрит, как под его ногами сияет единственный северный мегаполис. По стеклу лифта струится дождь, а за ним в Северном море светящимся архипелагом раскинулся приземистый, ровный город. Стройная башня «Телефункена» одиноко возвышается над мрачно-зеленым комплексом зданий. Петляют моторазвязки, светятся золотом; дорожное движение плавное, как во сне. Вот Кенигсмальм, коммерческий центр, — а прямо под ним Салем: разноцветные огни иммигрантского района разбегаются по асфальту. Из-под навеса манежа выезжают конные трамваи, дребезжа, карабкаются по склонам и исчезают под блестящей зеленью каштанов. Пути пролегают между десятками и сотнями парков Ловисы, ведут к университетским городкам и районам социального жилья, где город незаметно уступает место хвойным лесам. В одноэтажных пригородах гаснет свет, и Мачеек представляет себе летние домики, пустые пляжи и сосны, дремлющие под дождем. За ними начинается настоящая Катла с ее чернеющими лесными массивами, полянами и долинами, куда с другой стороны Зимней орбиты морозы приходят уже в конце сентября.

Листья каштанов залетают в павильон ожидания под навесом манежа, где девушка с кошачьим голосом через громкоговоритель объявляет номера маршрутов и время отправления. Ее голос эхом отражается от опор здания; листья прилипают к стеклу павильона и окнам трамваев, их прелый запах наполняет воздух.

Агент Международной полиции влезает в переполненный вагон, держа в руке чемоданчик. На его крышке контуры изол реаловой зоны образуют силуэт хищной птицы в полете — эмблему Международной полиции.

«Частный детектив», — Хан лжет. Он не частный детектив. Частный детектив — это химера. Избыточный вес и сальные волосы — часть собственной карьеры Хана в родительском подвале, где он собирает коллекцию связанных с исчезновениями предметов; остальное взято у более успешного одноклассника Тереша Мачеека, который служит в Международной полиции, в отделе розыска пропавших без вести. Этот фантастический гибрид выручал Хана много раз. Но только не сегодня.

«Простите, я не расслышала?» — женщина в брючном костюме отвлекается.

«Я частный детектив. Если точнее — ищу пропавших людей. После того, как полиция и силовые структуры сдаются, друзья или родные — чаще родные — приходят ко мне. А потом... потом я делаю все, что в моих силах».

Позади них Свен фон Ферсен дарит бывшей классной руководительнице сборник своих остроумных статей о лидерстве. Он выглядит настоящим гражданином мира. Трудно поверить, что он зовет смуглых людей с необычными именами верблюжьим дерьмом.

«Ага...» — он поворачивается к Хану. «Так и ищешь их. До сих пор».

«Ну да, сначала так оно и было. Правда. Но пока я занимался этим, я многому научился... И... дальше все получилось само собой», — мужчина в голубом галстуке начинает потеть. Его терпение на исходе. «И вообще — послушай сам! Здесь добрая половина народу это обсуждает. Попробуй только сказать, что тебе все равно!»

«Во-первых, никакая половина народу здесь этого не обсуждает. Может, тебе и хочется так думать, но это не так. А во-вторых — мне, разумеется, не все равно, но, по-моему, это довольно жалко».

«Что жалко?»

«Эта тема. И люди, которые до сих пор ее мусолят. Пишут в газеты, что видели женщину, которая выглядела так, как сейчас выглядела бы Молин или Анни, и прочее в этом духе»

«Да пошел ты!»

Люди вокруг стола с закусками замолкают и смотрят в сторону Хана и фон Ферсена. Женщине в брючном костюме становится неловко. Она отворачивается. Потный мужчина в очках с толстыми линзами сует недоеденный крендель за щеку и направляется к гардеробу.

Каштаны перед гимназией качаются на ветру. Листья падают на крыльцо главного входа, на тротуары и в лужи. По поверхности воды идет рябь, отражения фонарей ломаются под колесами подъехавшей машины. Хлопает дверца такси, и пара белых замшевых туфель за три тысячи реалов ступает прямо в лужу. Вполголоса выругавшись, дизайнер интерьера делает три длинных шага. Он возмущенно стряхивает рукой брызги грязи, сует папку с бумагами под мышку и идет по ступеням к главному входу.

Внутри тепло и пахнет клеем. Йеспер проходит через вестибюль; исчирканный сменной обувью паркет скрипит под ногами. Он берет у улыбчивой волонтерки карточку со своим именем и сует в задний карман брюк.

«Повесьте на грудь, она для того, чтобы вас могли узнать»

«Да, конечно», — говорит Йеспер. И оставляет карточку в кармане.

На стенде вывешены портреты из ежегодников и общие фотографии классов. Восьмой «Б». Худенький белокурый мальчик со слишком большой для узких плеч головой и зализанной за ухо челкой. Слева от него сын иммигрантов из Ильмараа, пухлый, в кошмарном галстуке. Маленький Хан смотрит сквозь камеру затуманенным взором. Длинный веснушчатый гойко с «акселератского» заднего ряда посоветовал ему снять очки. Без них вид не такой убогий.

Мужчина просматривает ряд за рядом, и в его сердце нарастает тревога. Его воображение опережает взгляд. Где-то в середине ряда девочек сияет массивное скопление термоядерных реакций, далекая туманность, где рождаются миры.

Восемь лет назад одухотворенное лицо Йеспера впервые появилось на глянцевой обложке журнала о дизайне. Правда, свет софитов пришлось разделить с двумя другими кокаиновыми визионерами. Вот они втроем позируют для фото на своем флагманском диване. Софтбокс рассеивал свет, играл Факкенгафф, а под фото потом написали «первопроходцы», «будущее», «стиль» и другие слова, которые он очень хорошо помнит. Два часа спустя Йеспер в одиночестве сидел в своем светящемся кубе над устрашающего размера кипой классных фотографий и газетных вырезок, держа в руке резинку для волос. Один взгляд на ели, раскачивающиеся на ветру, и искушение еще раз проверить, не выветрился ли запах, было побеждено. Резинка отправилась в контейнер для бытовых отходов, а все о девочках было рассортировано и убрано в папку для бумаг. Йеспер встал посреди комнаты и с облегчением выдохнул. Довольно. С этим покончено.

Но где же они? Почему их здесь нет? Почему никого из них нет? Разочарованный Йеспер, уже собравшись было уходить, делает шаг обратно к стенду, чтобы просмотреть все фотографии как следует, но тут посреди вестибюля внезапно останавливается мужчина тридцати четырех лет от роду. Парень, который до сих пор живет с мамой.

Ранняя весна, двадцать лет назад.

Маленький Инаят Хан падает в замерзшую грязную лужу. Свитер с оленями перепачкан, из носа капает темно-красная кровь. Несмотря на все угрозы и встревоженные советы остаться на земле, мальчик встает — медленно, то и дело поскальзываясь. И вот он стоит лицом к лицу со Свеном фон Ферсеном, всего в нескольких метрах от него. На лице Хана засыхает грязь, руки подняты в неуклюжей боксерской стойке. Кулаки дрожат от гнева и унижения.

«Знаешь, что он сказал?», — снова начинает фон Ферсен.

Мелкий подлиза знает, что сказал Хан, но все равно спрашивает: «Что он сказал, Свен?»

«Что проводил Молин до дома и поцеловал», - охотно отвечает Свен. «Нет, ты слышал — Хам ее провожал, Хам ее целовал!»

Все смеются, и лизоблюд тут же подхватывает: «Ну и чего ты обиделся? Ты сам виноват! Это твои слова, нечего было их говорить, раз они такие обидные. А Молин, по-твоему, не обидно слушать эти сплетни? А? Как считаешь?»

Злые слезы оставляют дорожки на щеках мальчика в оленьем свитере. Вчера после школы Хан дал волю воображению. Это было ужасной ошибкой. Солнце выходит из-за облака, и он видит, как в паре десятках метров от кружка зрителей сияют, словно нимб, светлые волосы Молин Лунд. Лицо у нее красное от стыда. Шарлотта, старшая из сестер, кладет руку на плечи Молин, и они вместе поворачиваются спиной в своих легких пальто.

«И вообще, почему у тебя свитер не с верблюдами?»

Крик рассекает воздух, словно ятаган. Хан отчаянно бросается на фон Ферсена. Он слегка поскальзывается, но в мыслях ясно видит, как острое копье Рамута Карзая, героя амистадского эпоса, пронзает грудь врага.

Расстояние сокращается; жестокая схватка кажется неизбежной. Но вдруг на краю его сузившегося от гнева поля зрения появляется неучтенный фактор и хватает Хана, другой рукой упершись в выпяченную грудь фон Ферсена.

Стоя с расставленными руками и упавшей на лицо прядью светлых волос, Йеспер выплевывает жвачку и несколько раз примирительно повторяет: «Ладно, Свен, похуй, забей». Хан пытается вывернуться из хватки соседа по парте; ободранная щека и разбитый нос пачкают плечо Йеспера.

Так они и стоят. Звенит звонок, большая перемена заканчивается, и Хан с Йеспером остаются во дворе одни. Йеспер оттирает плечо свитера салфеткой: «Так ты целовался с Молин, или нет?»

«Нет. Но я проводил ее до дома. И все прошло хорошо. Очень хорошо».

«Но все-таки не настолько».

«Да».

«Эта рубашка! Хан, только не говори мне, что это это та самая рубашка!»

«Йеспер!»

Стоя в школьном гардеробе, двое взрослых людей жмут друг другу руки — впервые за много лет. В слабой улыбке Йеспера брезжит искорка тепла. Он начинает: «Когда мы виделись последний раз, я, кажется, повел себя грубо. Теперь я понял: я был неправ».

Хан только смеется. Его двухдневная щетина трясется вместе с добродушным двойным подбородком.

«Наверное, я оставил ужасное впечатление», — сказав это, Йеспер сразу переходит к следующему пункту: «У меня для тебя есть кое-что. Кое-что новое». Он указывает на папку и вопросительно смотрит на Хана: «Или ты за это время решил стать, ну, я не знаю, поваром?»

«Ну, ты же меня знаешь — только хардкор».

Ни говоря ни слова о встрече одноклассников, Хан забирает свою куртку, и они с Йеспером направляются к выходу.

«Смотри, исчезающий комиссар!»

«Весьма недурно».

«Я и Терешу такую сделал. Специальный вариант. Картинка та же, но угадай, что будет, если повернуть ее немного дальше?»

«И что же?»

«Ухтомский тоже исчезнет! И один голубь. Тот, что наполовину за Ухтомским».

«Иначе полголубя повисло бы в воздухе».

«Точно».

C зонта агента Мачеека падают капли; сигаретный дым поднимается под купол и растворяется на ветру. Зажав «Астру» в зубах, Мачеек складывает карту и сует ее в портфель. Перед ним школьный двор; по двору сквозь серебряный занавес дождя бегут двое мужчин — прямо к нему. Гойко в сером в елочку пальто делает шаг назад, освобождая место под зонтиком. Зонт у него огромный. Спецмодель для Международной полиции.

«Ну что, извинился?»

«Извинился», — отвечает Хан за Йеспера.

«И как там — весело?» Мачеек кивает в сторону школы. Хан мотает головой, а Йеспер поясняет: «Поехали лучше в город. Я знаю одно место. Новое».

Трое мужчин под одним большим зонтом выходят из фокуса. Далекий перезвон бубенцов становится все ближе, и серебряный занавес скрывает друзей из вида...

За восемь лет до того.

...пока магнитный считыватель не щелкает, опустившись на ленту, подсвеченные стрелки дрожат на двенадцати децибелах. Бит невыносимо ровный, ультрамодный — как кокаин. А может, и нет, трудно сравнивать. Бит записан здесь, в Ваасе, на одной из ее всемирно известных студий. Его написал полумифический музыкант Факкенгафф, который, предположительно, был иммигрантом из Оранье, диск-жокеем и музыкальным продюсером, но с тем же успехом мог быть группой людей или машиной в небе. А кокаин привезли на пиратском крейсере через неизведанную Серость. Его сделали мечтающий о революции раб с мачете в руках и надсмотрщик, охраняющий поля с карабином. Факкенгафф сделал бит, чтобы девочкам хотелось танцевать, а мальчикам ими любоваться. Раб с мачете сделал снежок, чтобы Ла Пута Мадре не перестрелял всю его семью. Шесть месяцев снежок созревал на высокогорном плато Ирмала, в лучах золотого солнца. А солнце держал в бирюзовом небе мировой орел с тысячекилометровым размахом крыльев. Вот это место, где бит на полминуты как бы уходит под воду, а потом — просто невероятно! — возвращается, еще мощнее, чем прежде, нашептал Факкенгаффу на ухо сам дух разврата. У него были белые крылья ангела, но его дыхание на виске диск-жокея, склонившегося над пультом, было обжигающе горячим и пахло корицей и первобытным злом.

Боже, как приятно немеет в носу. Боже, как хорошо это место, где бит выходит из-под воды. Так грустно. И еще круче, чем прежде. Разве я не крут?! Смотри, я на обложке — какой я крутой там, на этой обложке. Я — вертикальный столб света, а вокруг меня темнота. И все, и больше ничего, понимаешь?

На белом кубическом диване Йеспера, за многофункциональным модульным столом, гости обмениваются впечатлениями от Всемирной выставки. Бокалы с шампанским звенят и в честь социализма. Йеспер танцует в одиночестве, как диковинный петух-альбинос. Из бутылки с водой в его правой руке на окна летят жемчужные капли.

Улицы Ваасы проплывают за окном такси, как давно ушедшее прошлое. Огромная вороная лошадь фыркает, из ее ноздрей идет пар. Что-то сладостное прорастает в израненном сердце агента Международной полиции. Дождь утихает, и молодые люди в темноте один за другим закрывают зонтики. Знакомые названия на входах в метро. Девушка на велосипеде сворачивает в переулок, где от желтых электрических вывесок идет пар. Движение отражается от окон домов и закрытых магазинов, пока мотошоссе не поднимается над пешеходными дорожками. Город мелькает cквозь просветы в каменном ограждении, и маленький мальчик в окне проезжающей кареты машет Мачееку рукой.

На Кенигсмальмском мосту проносящиеся мимо фонари превращаются в пунктирную линию. Над водой возвышаются серые очертания престижного жилого района; там был дом Тереша, когда он еще ребенком жил в Ваасе. Впереди, за лобовым стеклом мотокареты, начинается островной район, который двадцать лет назад считался неблагополучным. Теперь же, как объясняет Йеспер, продуманная застройка и несколько новаторских галерей превратили Эстермальм в новый перспективный район.

«Ты хотел сказать, богемно-буржуазный?»

Тикает таксометр, в салоне тепло и темно. Йеспер пропускает шутку Тереша мимо ушей.

«Давай, рассказывай, что там у тебя», — Хан неожиданно прерывает разговор о развитии города и воссоединении класса.

«Мне нужен проектор. Это кинопленка, я все расскажу в "Кино"».

«Тогда покажи резинку».

«Да, Йеспер, не томи — покажи резинку, покажи резиночку», — присоединяется к уговорам Тереш.

«Пожалуйста, только не начинайте снова. Я ее с собой не ношу, и вообще выбросил. У меня был очень странный период в жизни...»

На лице Хана появляется лукавая улыбка: «Да ладно, Йеспер, не жмись», — «Не будь жадиной, поделись с одноклассниками».

Йеспер отворачивается к окну: «Нет».

Минута проходит в молчании. Шорох колес по дороге, щелчок поворотника. Хан и Терез с ухмылкой смотрят друг на друга, пока Йеспер с деланным безразличием глядит в окно. Лишь через некоторое время он снисходит до того, чтобы продолжить разговор.

«Так что ты сказал Ферсену? Что ты детектив?»

«Резинка, Йеспер, резинка! Показывай!»

Дизайнер покорно сует руку за пазуху полупальто Perseus Black и достает футляр для кольца.

Раньше было так хорошо, а теперь так грустно. Когда они с молодой фотохудожницей, женой проектировщика жилья, стояли у окна и разговаривали о фанк!-эстетике и футуризме, казалось, что теперь только так и будет, и так, как прежде, уже не станет никогда. Но прямо сейчас тонкий голосок из монолитных колонок в десятитысячный раз повторяет: «люблю... люблю... люблю... » Сырой, холодный утренний туман ложится на папоротники за окном. Это уже совсем не то. Это больше не про Йеспера. Просто какая-то певичка в какой-то там студии. Наверное, надо догнаться. Догонялся только что, не помогло. Наверное, нужно еще.

Через минуту двадцатишестилетняя, только что попавшая в высшую лигу версия Йеспера де ла Гарди стоит посреди комнаты в молочно-сером свете. Кофейная рубашка-поло расстегнута, ноздри красные, а губы сердито поджаты.

«Так. Вечеринка окончена. По домам».

Его никто не слышит, Факкенгафф играет слишком громко. Внезапно наступает тишина; рядом с магнитолой стерео-8 стоит вертикальный столб света и давит пальцем на кнопку СТОП. Головы поворачиваются.

«Вечеринка окончена. Пошли вон, ублюдки».

Пока они смущенно собираются, ищут одежду и сумки, Йеспер наблюдает за ними остекленевшими глазами, с гротескно искривленным в презрительной гримасе ртом. Когда соратник по кокаиновым прозрениям похлопывает его по плечу, Йеспер бросает на него взгляд, полный столь бездонной ненависти, что их отношения навеки рушатся.

Фотохудожница, жена проектировщика жилья, немного отстает от компании, а затем возвращается под бетонную крышу куба. «Анклет оставила!» — лжет она.

Ее длинные ноги в босоножках, с серебряной цепочкой на щиколотке, обрамляют следующую мрачную картину. Йеспер сидит в углу кухни среди растерзанных мешков для сортировки мусора. Окруженный яблочными огрызками, бутылками из-под воды и бумажными пакетами из-под пасты ручной лепки, он смотрит в доброе лицо жены проектировщика. В его глазах сентябрьский туман и морские брызги; ему ничего от нее не нужно. Сочувствие? Спасибо, обойдусь. Шумит на ветру тростник, под бледным небом выстроились в ряд силуэты пляжных кабинок. Четыре девочки бегут по песку и растворяются в воздухе.

В правой руке дизайнер сжимает нежно-розовую резинку для волос.

Хан поднимает глаза на Йеспера, все еще держа футляр для кольца возле носа. Его брови озабоченно нахмурены. Машина останавливается — резко, с рывком. Таксист оглядывается на пассажиров, но тут же отворачивается, увидев выражения их лиц.

«Запах исчез», — говорит Хан.

«Я знаю».

«Все это очень странно».

«Знаю»

▼3. АННУЛЯТЫ⬍

3. АННУЛЯТЫ

Романгородская конференция выделяет десять типов пропавших без вести. Девятый из них, «аннуляты», полностью противоречит Международной декларации прав человека. Аннуляция— это когда государственные силовые ведомства ликвидируют не только человека, но и все документальные свидетельства его существования. Это особая разновидность политического устранения — проклятие забвения, с разной степенью успеха наложенное на ряд исторических деятелей. В случае государства Меск, например, можно статистически установить потерю целых десяти процентов от всего культурно-исторического наследия.

На удачных примерах мы останавливаться не будем: невозможно обсуждать то, чего никогда не существовало. Но все мы оставляем следы, и цензоры - тоже люди. Таким образом, аннулированный гражданин — именно благодаря попыткам уничтожить всю память о нем — может стать куда более узнаваемой исторической фигурой, чем тот, кому просто пустили пулю в голову за мусорной свалкой. Какой еще выдающийся нарратив мог бы спасти от забвения самарского партийного головореза Юлия Кузницкого, если бы не та забавная фотография?

С развитием записывающей аппаратуры к обычаю сбивать с монет изображение прежнего императора добавились более сложные технологические процессы. Хорошо отлаженной бюрократической машине деформированнного рабочего государства не составит большого труда освежить свои перфокарты. Но применительно к фото- и, в некоторых особо любопытных случаях, киноматериалам очистка начинает требовать определенных технических ухищрений. Это прекрасно видно на примере вышеупомянутого «исчезающего комиссара» Юлия Кузницкого, которого волшебная палочка ретушера заставила испариться с борта парохода «Мазов» хмурым воскресным утром.

Юлий был скотина, малограмотный чурбан. Мировой революции его молодые глаза не видели — звезда комиссара взошла позже, в Самаре. Не имея ни малейшего представления об идеях Мазова, он, однако же, не стеснялся навешивать своим жертвам обличающие политические ярлыки. Это его и погубило. Похоже, в конце концов Председателю Президиума Кнежинскому надоело терпеть этот позор. «Скажи-ка мне, Кузня, как тов. Здоров может быть контрреволюционером, если революция была пятьдесят лет назад? И почему это мазовистко-кнежинскистские убеждения тов. Бронского "безнадежно узколобы"? "Кнежинский" — это моя фамилия, я и есть Сапурмат Кнежинский!»

Эти два изображения — оригинальное и ретушированное, — поставленные бок о бок, стали в определенных кругах феноменом популярной культуры. Духовной ценности этому курьезу добавляет мерзкая крысиная ухмылка, которую Кузницкий изобразил тогда на своем лице. Посмотрите на него! Кто не хотел бы стереть этого гадкого хорька со страниц истории?

Куда более печальна история третьего персонажа на этом судьбоносном фото. Это Арам Ухтомский, верный революционный товарищ Мазова по Одиннадцатидневному правительству, выдающийся агроном, генетик, один из трех селекционеров сорта картофеля "Улан желтый". Редкая аполитичная фигура, чьи непритязательность и бесценный вклад в рацион мирового пролетариата трижды спасали его от партийных чисток. До тех пор, пока на ХХI пленуме генетиков кто-то не счел научную беспристрастность Ухтомского оскорбительной. Cовременная генетика оказалась несовместима с кнежинскистской философией tabula rasa, согласно которой при должном революционном настрое из семян крыжовника можно вырастить инжир.

Во время своего обращения к Президиуму Ухтомский с ужасом осознал, что называет себя жалким пластилиновым червяком. Бедный ученый никогда не выступал с самокритикой, и так перестарался, что даже в ту эпоху показательных самообвинений впечатление от его речи оказалось слишком тягостным. После этого достопамятного выступления Ухтомского стали звать не иначе, как подхалимом. Он полностью скомпрометировал себя как исторический деятель, и милостивый председатель Кнежинский решил пощадить память старшего и когда-то гораздо более достойного товарища. Отправив Ухтомского за мусорную свалку после Процесса Девяти, он приказал уничтожить все записи о его существовании. Но подделать историю не вышло: ретушеры по рассеянности пропустили одну фотографию, на которой, в числе прочих, был запечатлен Ухтомский. Ту самую, с которой до того ушел в небытие комиссар Кузницкий.

Но наиболее технически впечатляющей является история деканонизации Игнуса Нильсена — предтечи и учителя Мазова. Какой бы важной фигурой он ни был в истории коммунистического движения, стараниями цензоров Ваасы он превратился в бестелесный призрак. В какой-то момент образ апокалиптического кровопийцы стал слишком обременительным для имиджа мазовского социал-демократического Севера. И тогда, вместе с давшим отпор революции Граадом, они заставили Нильсена исчезнуть. К смятению цензоров, в технически продвинутые времена Одиннадцатидневного правительства были отсняты десятки часов киноматериалa c Мазовым, где революционную икону почти всегда сопровождал Нильсен — лучший друг и соратник. Уничтожение всех киноматериалов было бы слишком подозрительным. Так появилась призрачная серая цитоплазма, постоянно плавающая по правую руку от Мазова. Историкам потребовались десятилетия, чтобы разгадать эту жутковатую загадку.

Даже сегодня многие считают, что эта цитоплазма и есть коммунизм.

▼4. ВИДКУН ХИРД⬍

4. ВИДКУН ХИРД

Двенадцатимиллиметровая пленка жужжит в проекторе. Напротив экрана Хан сидит на диване рядом с Мачееком и недоверчиво смотрит на квадратную чашку с кофе на квадратном блюдце. Он берет ложечку, чтобы размешать сахар, и с опаской подносит ее к чашке.

В кафе «Кино» все либо стеклянное, либо белое. Стул, на котором сидит за проектором Йеспер — белый, стены звукоизолированной кабинки — стеклянные. Стеклянный экран, затянутый белой тканью, белый диван, на котором чувствуют себя не в своей тарелке Хан с Мачееком. Посреди кафе стоит чучело тигра-альбиноса в стеклянной витрине. Смотрите, ничего не разбейте — это вам дорого обойдется.

«Дай догадаюсь, — агент катает свою «Астру» между пальцами, разминая до нужной мягкости, — твой дизайн?»

«Одного из моих учеников. Это место — как кинофильм: белый экран, а нас на него проецируют, понимаешь? Как вам? Вы как будто в кино, чувствуете?»

«Ага. Не слишком уютно», — отвечает Хан.

«Да, пожалуй, немного нервирует, но мальчик талантлив. Ему нужно было сделать такой проект, с высокой видимостью. И это единственное место, где можно быстро раздобыть проектор. Так что, пожалуйста, постарайся быть более открытым», — Йеспер с тигром смотрят в сторону Хана. Стеклянные глаза тигра еще более светлого голубого цвета, чем у дизайнера.

«Эй, да я и так открытее некуда!»

Мачеек достает из кармана пиджака блокнот и простой карандаш.

«Итак, — начинает Йеспер, — родственник одного из моих коллег работает оператором. Снимает документалки. Прошлой осенью он рассказал мне о своем новом проекте. С Гессле. Конрад Гессле — слышали о таком?»

«Он ведь снимает в основном о преступлениях?»

«Не только. Гёста — так зовут оператора — говорил, что боится, и спрашивал меня, стоит ли вообще за это браться. У него, мол, тоже есть дети, и так далее. Дело в том, что этот фильм — вот тут я и заинтересовался — о Видкуне Хирде».

«Боже мой!»

«Только не Видкун Хирд!»

«Погодите! Да, я знаю, мы это уже проходили, он был тогда в Арде, никак не мог быть в Ваасе, и все такое. Но я все равно решил за этим проследить, понимаете? И вот две недели назад Геста пришел ко мне поговорить. Сказал, что они на грани прорыва. Они полгода просидели с Хирдом в Кронштадте...»

«Да ладно!»

«... у них такая стратегия: втереться к нему в доверие. Гессле ему понравился: северянин, белый, как снег, начитанный, интересный оппонент. Ну так вот. Хирд хочет впечатлить журналиста, начинает трепаться. Хвастаться. Гессле ведет себя так, будто никто никогда не видел таких вот маньяков с буйной фантазией, и Видкун Хирд единственный в своем роде».

«Да-да...»

«Первые три месяца Видкун только намекает, разжигает интерес, называет невзначай подозрительные даты, рассказывает о поездках на пляж. Гессле не обращает внимания, обсуждает с Видкуном философию, выход за рамки добра и зла — у меня тут все записано, — Йеспер хлопает папкой по стеклянному кубу стола, — и в конце концов Хирда прорывает» .

Йеспер щелкает выключателем, и в сердце проектора загорается маленькая лампочка.

«Должен предупредить, — смотрит он в сторону Хана. — Те из нас, чья профессия не связана с канавами и пропавшими детьми, могут принять некоторые слова Видкуна очень близко к сердцу».

Тереш, который в это время клал в свой черный кофе шестую ложку сахара, отставляет чашку. После заметной для всех паузы он берет и без того острый, как игла, карандаш, сует его в точилку и крутит, горько улыбаясь.

«Приятель, когда же ты поймешь? Канавы и пропавшие дети — это и ваша тема».

«Хорошо, — вздыхает Йеспер. — Канавы и пропавшие дети. Это и моя тема. Хан?»

«Канавы и пропавшие дети? » — Тереш неожиданно радостно поднимает в воздух свою чашку кофе, тягучего от сахара, и ждет.

«Skål!» — восклицает Хан.

«Skål»,— поддерживает Йеспер и вместе с водой отхлебывает из стакана кусочек лайма. Задумавшись, он жует ломтик, морщась от кислого вкуса.

«Йеспер, а пленка?»

«Ах, да...»

На белом полотне появляется сверхчеловек, насильник, растлитель несовершеннолетних, бывший член фашистской партии НФД «Хьельмдалль» Видкун Хирд. Одна его рука прикована наручниками к стулу, другой он картинно подпирает щеку: философ будущего знает, что его снимают. Имея это в виду, он поднимает подбородок с нордическими бульдожьими брылями под определенным благородным углом, и так поглядывает сверху вниз своими глубоко посаженными глазами. Его волосы аккуратно зачесаны набок по моде тридцатилетней давности; он сидит, закинув ногу на ногу. Можно с уверенностью сказать, что Видкун — человек тщеславный. Он отказался войти в историю в тюремном комбинезоне с цветовой маркировкой, и беседует с Конрадом Гессле, будучи одет в униформу чернорубашечников. И это было только одним из его многочисленных условий.

«Иные люди родятся лишь после смерти», — произносит он на староардском диалекте. Устаревшие слова добавляют деревенского очарования разговору о тонких вопросах современности. Шестизначные часы на столе показывают, что идет третий час интервью от 12 августа.

«Видкун, вы знаете, что я защитил магистерскую диссертацию по староардскому? Я могу прислать вам литературы по этой теме».

«О, это было бы очень любезно, Конрад. Сами знаете, что я думаю о выборе книг в местной библиотеке». Они оба понимающе смеются.

«Арда — изначальный язык нашего племени, — продолжает Видкун категоричным тоном, —На нем говорили охотники на мамонтов, населявшие равнины Катлы тысячи лет назад. Арда имеет явные преимущества в выражении краеугольных понятий мудролюбия, преимущества, коих нет у материковых языков. Арда — наша природа, нынешний ваасский — портовый ублюдок. Материковый выродок, провонявший Граадом. Этот искаженный язык не способен выразить истину. Все предложения в этой нечистой каше в конечном счете обозначают лишь одно: смешение народов. В грядущем столетии наш род вернется к исконному наречию. И тогда для мудролюбия настанет новый век!»

«Вы много об этом говорили. Я также прочел ваши заметки на эту тему. Это все очень интересно, но вам не кажется, что ваш сложившийся образ саботирует более тонкие аспекты вашего учения?»

«Что?» — глаза Хирда вспыхивают. Глубокие складки на его щеках становятся длиннее, а губы презрительно выпячиваются.

Конрад делает вид, будто не замечает его возмущения, и продолжает: «Я вижу логику в ваших рассуждениях. Но не кажется ли вам, что людям будет сложно поверить в их научную обоснованность, учитывая, что они принадлежат осужденному насильнику?»

«Для нашего народа соитие — это нечто совершенно иное, чем то, чем нас кормит современная социал-порнографическая пропаганда под видом романтики. Вы это знаете, Конрад. Однажды, когда бесполая мораль материковых народов приведет их к вымиранию, вы поймете, о чем я говорю».

«Давайте на минуту представим рядового гражданина...»

«Рядовой гражданин отправляет свою дочь в одну школу с гойко и киптами, в эту расовую помойку, с самого детства. Рядовой гражданин отдает свое дитя на поругание этим рубероидам. Понятно, что происходит, когда в такую школу попадают четыре девочки».

Конрад замечает, что за слова сорвались с губ философа, но не подает виду.

«Рядовой гражданин — это ваш потенциальный читатель. Рядовой гражданин выбирает, сработает ваше видение или нет. Вы рассуждаете о национальном вопросе! Думаете, ни у кого не возникнет подозрений? Автор фашист...»

«Националист».

«...фашист и серийный насильник, приговоренный к пожизненному заключению в Кронштадте за по меньшей мере четыре убийства, а его книга — смесь историософии, евгеники и оправдания изнасилований!»

«Все это — история. Это история, Конрад. Вы умный человек, но гомо-сексуальная система образования вас испортила. Вы думаете, что историю вершат магистерские диссертации, и, я не знаю...»

«А что, по-вашему, ее вершит? — не отступает интервьюер. — Изнасилования?»

Видкун выдергивает страницу из блокнота Гессле, прямо у него под носом. В кадр врывается охранник в темно-синей форме и бьет соплеменника дубинкой по запястью. Хирд вскрикивает от боли, листок взлетает в воздух. Трехкратный номинант на премию Оскара Цорна, всемирно известный режиссер-документалист жестом останавливает охранника. Тот опускает дубинку, но остается на страже рядом с потирающим запястье заключенным.

«Ручку», — Видкун бросает сердитый взгляд в сторону Гессле.

Зажав письменный прибор в кулаке, заключенный торжествующе смотрит на охранника: «Эй, ты! Дай сюда мой листок».

Дубинка угрожающе поднимается в воздух, но тут Гессле вырывает новый лист и кладет его на стальной стол перед Хирдом.

«Теперь вы видите? Скрещивание».

Тщательно причесанные волосы Видкуна растрепались в схватке, одинокая светло-русая прядь болтается перед глазами. Придерживая листок локтем, чтобы не скользил, Хирд пытается умостить на нем ручку; в его руке она выглядит острой и опасной. Наконец он теряет терпение: «Пожалуйста, освободите мне вторую руку. Я так не могу».

В ответ на вопросительный взгляд Гессле охранник снимает с пояса связку ключей. Теперь Хирд обращается непосредственно к зрителю: «Тысячи лет назад наши предки прибыли сюда, в земли на краю света. Они приехали на собачьих упряжках через бескрайнюю Серость. Лишь самые стойкие сохранили рассудок во время этого славного перехода. От слабых духом материковых особей они избавлялись, оставляя их Серости. Наши суровые предки без сомнений отделяли от стада тех, кто лишился разума. В конце на землю Катлы ступили лишь дети Хокона и Гудрун с чистой, неколебимой душой и несгибаемой волей. За полвека наши прародители истребили в Катле всех мамонтов. Они процветали».

Видкун Хирд торжествующе обводит пространство освобожденной рукой и начинает рисовать на листке крошечные точки.

«Это элементарный закон евгеники, Конрад, элементарный. Чем неблагоприятнее внешние условия, тем сильнее они понуждают человеческую особь к развитию. Эти заснеженные темные просторы... Человек не создан для жизни здесь. Уже для того, чтобы просто здесь выжить, нужно обладать чертами сверхчеловека».

Гессле внимательно слушает его, выжидающе подавшись вперед и заинтересованно кивая.

«Сверхчеловеческая сущность не может быть ограничена рамками морали. Сверхчеловеческое начало — это мудрость плоти. Для него нет запретов, ему все дозволено. Через кровь, во мраке ночи, из одной зимы в другую, передается оно между поколениями. В вас тоже есть черты сверхчеловека, Конрад».

Конрад кивает.

Лицо Видкуна Хирда нездорово краснеет. Это что-то среднее между лихорадочным румянцем и аллергической сыпью. «Все мы, включая вас, обязаны укреплять в себе это первобытное начало. Подобно тому, как хищник укрепляет свои челюсти, пережевывая мясо. Ответственность... На вас лежит ответственность перед потомками. Чтобы им тоже достались большие, сильные челюсти, которыми можно откусить много мяса».

Видкун умолкает и любуется своим творением с гордой улыбкой, которая совсем не идет к его лицу. В камеру еще не видно, что на рисунке, но Гессле поднимается со стула, чтобы взглянуть на листок.

«Удивительное создание. Средняя. Редкое сокровище».

Под жужжание проектора Йеспер достает из папки обернутую в пластик копию рисунка и кладет ее на столик. На бумагу аккуратно нанесено что-то вроде инопланетного созвездия, элегантного созвездия из десятков точек.

Хан в ужасе открывает рот. Агент Международной полиции Тереш Мачеек с ледяным спокойствием делает запись в блокноте.

«Ты не представляешь, Конрад, как я ее трахал. Ты не представляешь... » успевает произнести Видкун Хирд, прежде чем Йеспер в спешке выключает проектор.

Июнь, двадцать лет назад.

В сосновой роще на холме возле пляжа — полумрак и прохлада. Над верхушками сосен палит солнце, но до песка под ними, пронизанного лабиринтом корней, доходят только редкие пятна света, как на золотом дне океана. На мгновение под деревьями наступает полная тишина. Можно за сотню метров услышать, как хрустит вереск под башмаками приближающихся мальчишек, пока морской бриз не начинает снова шелестеть пологом из сосновых игл. Чуть покачиваются стволы деревьев — лабиринт темно-оранжевых колонн с золотыми прожилками солнца. Под ветвями плывет сладкий запах смолы. Пыльный аромат ромашки, горьковатый и терпкий, наполняет ноздри Тереша.

Зажигается спичка, и затяжка украденной у отца «Астры» сметает все запахи; струйка дыма ясно вырисовывается в одиноком луче солнца. Тереш развлекается, подложив под голову ветровку. Лежа в солнечном луче, он тренируется пускать кольца. Всего в нескольких километрах отсюда, в ближайшем поселке, находится дипломатический коттедж его отца. Три недели назад, в начале летних каникул, этот дом, удобно расположенный рядом с пляжем, внезапно сделал Тереша популярным мальчиком.

Когда шаги остальных уже отчетливо слышны из-за холма, Тереш выдувает маленькое колечко дыма сквозь расползающееся большое кольцо.

«О! Получилось...» — кричит он, тем самым разрушая свой шедевр.

«Что? — спрашивает одетый в шорты и матросскую рубашку Йеспер, поднимаясь на вершину. — Что получилось?»

«Пустить одно кольцо через другое».

«Ты что, куришь?!» — ужасается Йеспер.

«Хочешь? "Астра". Самые крепкие».

«Дай мне одну, Тереш», — кричит Хан, взбираясь на холм вслед за Йеспером. На шее у Хана на кожаном ремешке висит бинокль.

«Держи», — Тереш бросает пачку Хану, который суетливо пытается ее поймать. Высунув язык от напряжения, мальчик все-таки ухитряется не уронить пачку, и подносит ее поближе к очкам.

«Отпад», — дает Хан профессиональную оценку коробке. На ней по небесно-голубому фону бегут белые звезды.

«Дурацкая привычка», — бросает Йеспер и, отвернувшись, начинает изучать растительность на соседнем пригорке.

«Это рубашка у тебя дурацкая», — Тереш лениво приподнимается на локтях и предлагает Хану прикурить от спички.

Прищурившись и приложив ладонь козырьком ко лбу, Йеспер с занятым видом рассматривает лесную подстилку.

«Дурацкая, да? А вот Анни так не считает. Если что, она даже сделала мне комплимент. В последний день».

«Да ну?»

Йеспер поворачивается к Хану. Тот неумело курит.

«Эй, Хан, помнишь, тогда в гардеробе Анни сказала, что у меня красивая рубашка?»

«Ну да. Тереш, она правда так сказала».

«А Ферсен подскочил, как дурак, и за меня ответил Анни, что у нее красивое платье. И еще что-то про ее волосы. Вот была умора».

«Вежливость надо демонстрировать при каждом удобном случае», — с улыбкой изрекает Хан, слегка закашлявшись от дыма.

«Погнали».

Трое мальчиков направляются к берегу в скользящих световых пятнах под деревьями. Хан неуклюжим щелчком выбрасывает сигарету и начинает крутить бинокль на ремешке. Рюкзак прыгает у него за плечами, когда он ускоряет шаг при спуске. Сбегая по склонам, мальчики перескакивают через кусты вереска; только Йеспер боится за свои белые штаны и степенно шагает с руками в карманах, как на семейной прогулке. По мере того, как они приближаются к своему убежищу на обрыве, шум деревьев уступает шуму океана.

На бревенчатом ограждении — знак «опасность обрушения»: человечек падает с крутого склона. Перейдя пешеходную дорожку и нырнув в кусты прямо под знаком, Хан объясняет Терешу: «Северное море, хотя и называется морем, в действительности океан: теоретически, в Серости оно переходит в море Игресса. Которое, в свою очередь, омывает берега Граада. Таким образом, Северное море является интеризолярным. То есть, в сущности, океаном. Это вопрос классификации».

Все втроем они уже третью неделю стараются разговаривать между собой как можно более академично. Они хотят произвести впечатление деловых людей, когда осенью вернутся в школу. Йеспер, осторожно пробираясь сквозь кусты вслед за ними, продолжает в том же духе: «В языке Катлы не существовало слова для океана, поэтому здесь все называется морем».

С высокого обрыва перед ребятами открывается огромный зеленовато-синий водоем. В бледно-голубом небе тают облака, солнце отражается в воде яркой белой полосой. Океанские волны лениво и величественно омывают длинную полосу песка. Шарлоттесьяль.

Ветер на мгновение утихает, и в лицо ударяет поток горячего воздуха. Над цветущим шиповником жужжат насекомые. Пляж изгибается в сторону моря длинной дугой, до самого отеля «Хавсенглар» на оконечности полуострова. На песке видны крохотные фигурки людей под красно-белыми полосатыми зонтиками.

Мальчики садятся на лужайке среди кустов шиповника, за которыми скрывается высокий песчаный обрыв. Тереш неоднократно рассуждал о том, как можно спрыгнуть с этого мягкого обрыва: лететь там метра три, а дальше приземлишься на песчаный склон, уже достаточно пологий, чтобы съехать по нему на пятках. В такие моменты Йеспер начинал беспокоиться об одежде, а Хан просто пугался.

Вот и сейчас Тереш садится ближе всех к краю; Йеспер тем временем отбирает у Хана бинокль. В выпуклых насекомьих глазах прибора отражается солнце. Изображение людей на пляже внизу, летних северян с их полотенцами и зонтиками, усиливается в темной, прохладной стеклянной сердцевине. Так оно становится различимым для Хана с его очками на +7 слева и +4 справа. Бинокль Хан купил на свои деньги. В Ваасе, в магазине для охотников. Когда Йеспер устает держать бинокль, осматривая пляж, подходит очередь Тереша. Со следами от резиновых окуляров вокруг глаз и потемневшими от долгого прищуривания веснушками, он вынужден констатировать: «Рано, сейчас только десять. Еще не пришли».

Пока Хан и Тереш обсуждают сигареты — в Ваасе табак слабый, граадские крепче; Хан взволнованно кивает и хвалит все марки подряд — Йеспер, как снайпер, нацеливает бинокль на пляж. В этот раз цель от него не скроется.

Перекрестье останавливается на белом солнечном зонтике, но не находит на нем тех красных цветов, которые ищет. Вертикальные линии переползают через молодые семьи, рушащиеся замки из песка и лежаки с распростертыми телами загорающих, останавливаются на двух светловолосых девушках, а после скользят дальше — не они. Похоже, он забрался слишком далеко.

Йеспер переводит фокус ближе. Где-то на отметке в двести метров в его сердце возникает знакомое смутное предчувствие — отсвет далекого созвездия, неизвестной галактики. Он машет друзьям, подавая им сигнал: что-то происходит. Хан и Тереш смотрят вниз на пляж, прикрывая глаза рукой от солнца.

Йеспер подстраивает фокус цейлевских линз, и бледно-розовый туман перед его глазами превращается в живот. Дыхание подбрасывает объектив от пупка девочки к ее солнечному сплетению, где изогнутая линия ребер поднимается к кольцу, скрепляющему верхнюю часть ее купальника. Белые ленточки на плечах туго натянуты, под трикотажем приподнимаются в такт дыханию бугорки грудей. Колесико между смотровыми трубками дважды щелкает, и в расширившейся зоне обзора девочка переворачивается со спины на живот на бежевом покрывале. Мелькают пепельные волосы и знакомые круглые щеки под солнцезащитными очками. Анни-Элин Лунд приподнимается на локтях и утыкается в журнал для девочек. Над ее маленькой попкой начинается причудливое созвездие родимых пятен, протянувшееся от крестца к лопаткам.

Ледяной ужас сочится наружу сквозь уплотнители стеклянной кабинки. Трое внутри пытаются сохранить поверхностное натяжение своего рассудка, которое с трудом поддерживали двадцать лет.

Хан передергивает плечами: «Кто это знает? Кто? За все это время я не прочел об этом ни слова. Про это нигде не сказано!»

Тереш кладет карандаш на стол.

«Такие вещи называются контрольными данными. Их намеренно исключают из списка примет. Даже в официальных документах. У меня такого три папки в голове, и ни строчки на бумаге. А он это знает. Ты только посмотри!»

Лицо Йеспера остается спокойным. Для него все это уже пройденный этап.

«Вот почему этот Гёста пришел ко мне. Чиновники только пожали плечами. А он слышал от кого-то на работе, что я знал девочек. У них там все были в полной растерянности. От Хирда никаких объяснений так и не добились. Да, кстати, я не верю в эту историю. Хоть у Хирда там в принципе и были какие-то мальчики, ему больше по вкусу пышногрудые дочери Гудрун»

«Это точно не он, не сходится по времени! — кричит Хан. — За пять часов до того он был за шестьсот километров оттуда, покупал коленвал и уплотнители для своей чертовой машины для изнасилований... какие-то муфты или не знаю что», — из-за шума, производимого печально известной машиной для изнасилований, соседи Видкуна Хирда в конце концов вызвали полицию, и это стало для него началом конца.

Но все же Хан поворачивается к агенту Международной полиции и испытующе смотрит ему в глаза.

«Тереш. Ты должен открыть эту папку. Продолжить расследование. Он откуда-то об этом узнал, и это единственная наша зацепка помимо тех писем. Ты должен это сделать».

«Ты не представляешь, насколько все плохо. Сейчас худшее время, чтобы раскапывать старые дела. Поддержки от Мунди больше нет, все на грани войны. Неизвестно, например, существует ли еще Ораньенрейк. Меня уволят, если я опять в это полезу...»

«Нет, Тереш, не может быть, чтобы вообще ничего нельзя было сделать! — сердится Йеспер; угроза мировой войны его не слишком волнует. — Вы ведь этим занимаетесь, это ваша работа. Так сделай это!»

«Тихо, погоди! Конечно, я возьмусь. Я догадался, в чем дело, еще когда ты пригласил меня на встречу одноклассников. Ты же не думаешь, будто я правда решил, что тебя одолела ностальгия? Я и так постоянно открываю эту папку, ты сам знаешь, она у меня не закрывается. Будем надеяться, что местная полиция нам не помешает. Конечно, они терпеть не могут международников. Но мало кто удосуживается проверить наши документы для допросов».

Хан хитро улыбается.

«Документы для допросов? Так ты все-таки едешь туда, в Кронштадт?»

«Завтра».

«Приятно знать, что ты все еще крут, Тереш».

Йеспер тоже улыбается, ему теперь неловко за раскрасневшиеся щеки и приказной тон.

«Но он ведь под строгой охраной! С этим у них все в порядке».

Тереш соглашается.

«И это хорошо. Двадцать лет. Обычно через столько времени никакой надежды уже не остается».

«Выходит, надежда есть?» — Йеспер понимающе склоняет голову, все еще слишком большую для его плеч.

«Да. Ты молодец, Йеспер. Отличная работа».

«Счет!» — дизайнер интерьеров, который уже два года как отошел от дел, подзывает официанта, щелкая пальцами и указывая на стол.

По вечерам ему хуже всего. Но сегодня все по-другому. Этим вечером Йеспер может позволить себе конфеток. Маленьких дурацких конфеток.

За окнами куба наступает ночь, и в ее темноте все становится возможным. Даже то, что где-то в потайном закоулке этого мира, под вечным льдом озера Восток или в пустыне Эрг, где сгинул без следа Рамут Карзай, или глубоко в Легких Граада — где-то там еще можно их отыскать. Такими, какими они были тогда — детьми. И так снова стать ребенком самому. За облаками у подножия Корпус Мунди — стоит лишь отодвинуть завесу из крохотных капель воды, и сможешь до них дотянуться...

Как хорошо, что вы не сдались! Все остальные понемногу о нас забывали, холодные звезды зажигались на ночном небе, темно-синий небосвод кружился над нашими головами, но мы знали, что вы все еще ищете нас.

Отредактировано (2022-11-05 13:36:47)

Анон

Re: Disco Elysium

▼спойлер по поводу текста⬍

ебануться, то есть Тереш-наркоман реально взорвал голову Хирду?
Ого, заумь - это что-то вроде сыворотки правды, получается? На основе морфина или иного наркотика, раз Тереш ей закидывается?

Анон-переводчик, а в оригинальном тексте тоже не было отбивок между кусками текста, чтобы разделить таймлайны? Немного сложно читать, когда переходы резкие, но, мб, это фишка автора

Анон

Re: Disco Elysium

▼спойлер по поводу текста⬍

ебануться, то есть Тереш-наркоман реально взорвал голову Хирду?
Ого, заумь - это что-то вроде сыворотки правды, получается? На основе морфина или иного наркотика, раз Тереш ей закидывается?

Анон-переводчик, а в оригинальном тексте тоже не было отбивок между кусками текста, чтобы разделить таймлайны? Немного сложно читать, когда переходы резкие, но, мб, это фишка автора

▼спойлер по тексту⬍

В субъективной реальности Хирда)).
Насколько понял анон-переводчик, это галлюциноген, и оператор с объектом ходят в своеобразный совместный трип, во время которого обмениваются какими-то воспоминаниями. Тереш, судя по всему, понимал, что времени у него будет немного, поэтому вмазался заранее еще в дороге - а в камере только слегка догнался.

Отбивки в оригинале есть, но они просто в виде отступа, каким на форуме у скопированного текста отбивается каждый абзац.  Анон-переводчик каждый раз напоминает себе оформить их как-то по-другому, и каждый раз забывает  В следующей выкладке поправлю - если опять не забуду))))

Отредактировано (2022-11-05 22:38:26)

Анон

Re: Disco Elysium

▼спойлер на спойлер⬍

Насколько понял анон-переводчик, это галлюциноген, и оператор с объектом ходят в своеобразный совместный трип, во время которого обмениваются какими-то воспоминаниями. Тереш, судя по всему, понимал, что времени у него будет немного, поэтому вмазался заранее еще в дороге - а в камере только слегка догнался.

А, а в конце тот же офицер, который ехал с ним в тюрьму, вежливо выводит его из катера, я верно понял закольцовку?
У меня СПГС от названия этой штуки появился: получается, разрабы вмазались вместе с нами и разделили опыт проживания в Элизиуме? 

В следующей выкладке поправлю - если опять не забуду))))

Спасибо большое! Было бы очень удобно: по тексту в какой-то момент понимаешь, но всё равно приходится перестраиваться. Ты в любом случае очень крут и с нетерпением жду продолжения выкладки 

Анон

Re: Disco Elysium

▼спойлер на спойлер⬍

А, а в конце тот же офицер, который ехал с ним в тюрьму, вежливо выводит его из катера, я верно понял закольцовку?
У меня СПГС от названия этой штуки появился: получается, разрабы вмазались вместе с нами и разделили опыт проживания в Элизиуме? 

▼спойлеры по "Аромату"⬍

Ну да. Офицер с ним ехал на катере туда, потом обратно, и на обратном пути Тереш все-таки рассказал ему, что за дело у него было в Кронштадте.
Косает ZA/UM - это не только про Элизиум. Разрабы из-под этого названия накуривали народ еще и всякой ИРЛ-публицистикой.
Анону совместный трип напомнил какую-то другую похожую штуку про обмен воспоминаниями, но он убей не помнит, где это видел или читал. Может быть, фильм "Клетка" - но это не точно.

Отредактировано (2022-11-06 15:05:46)

Анон

Re: Disco Elysium

Курвитц и Ростов расписали подробности, что же такое со студией произошло
https://medium.com/@artofrostov/to-fans … e6bc46ea9c

Твит, если надо https://twitter.com/artofrostov/status/ … 8729995264

Анон

Re: Disco Elysium

Курвитц и Ростов расписали подробности, что же такое со студией произошло

Фига се... Так получается их прямо ограбили? 

Анон

Re: Disco Elysium

PÜHA JA ÕUDNE LÕHN (БОЖЕСТВЕННЫЙ И СТРАШНЫЙ АРОМАТ), перевод на русский, гл. 6.

▼6. ФРАНТИШЕК ХРАБРЫЙ⬍

6. ФРАНТИШЕК ХРАБРЫЙ
    Пожалуй, самые печальные случаи исчезновений — это те, что были раскрыты. Во времена, когда Переменная Вера была просто рекой Верой и на ней еще не была построена гидроэлектростанция, в ее воды бросилась звезда оперетты Надя Харнанкур. Она была в зените славы. Так и могло остаться: одним осенним вечером, после блистательного выступления, Надя просто исчезла, а ее небесное сопрано осталось эхом в залах оперного театра. Был ли прав старик, который видел ее на мосту в вечернем платье — или фанатичный поклонник, утверждавший, что встретил ее через год в Ревашоле? Возможно, доля правды есть в параноидальном бульварном романе популярного автора, где Надя оказывается мескийской шпионкой, нигилисткой и вестницей апокалипсиса. Кто может сказать?
    Одно несомненно. Никому не были нужны останки Нади в вечернем платье, показавшиеся из отложений ила под плотиной. Никто не жаждал увидеть ни колонии моллюсков в глазницах, ни мертвую улыбку золотых зубов, ни ошеломленные лица строителей гидроэлектростанции.
    Неудачи. Мир соткан из них. История — повесть о неудачах, прогресс — череда неудач. Развитие! провозглашает футурист. Поражение, признает бунтарь. Похмелье! кричит моралист с заднего ряда. Неудачи выводят бунтаря из себя. Серое время, ругается он. Неудача Творца — конец эпохи. Крас Мазов пускает себе пулю в голову, а Абаданаиз и Добрева выпивают яд на одном из островов Озонна. Ветер сдувает плоть с их костей в песок под пальмами. Кто мог знать? Хорошие люди собрались вместе. Учителя, писатели, трудовые мигранты сидят на корточках в окопах... молодые солдаты сбегают из воинских частей. Какие красивые песни они поют! Они храбрецы, любимые дети Истории — так им кажется; они размахивают белыми флагами с серебряными оленьими рогами.
    И терпят поражение.
    Попытки переворотов подавлены. Анархистов сваливают в братские могилы на Большой Синей. Коммунисты отброшены с изолы Граад и отступают в самарскую глушь, в бюрократическое деформированное рабочее государство. Исчезновение возлюбленных-революционеров раскрывается тридцать пять лет спустя, когда обнявшиеся скелеты Абаданаиза и Добревой находит на пляже одного из безымянных островов Озонна Эжен, восьмилетний отпрыск крупного банкира Риша Лепомма. Он стоит в коротких штанишках, с сачком в руках, и с любопытством смотрит на кости своего прошлого, которые все еще цепляются друг за друга. Выцветшие и гладкие. Где начинается один и заканчивается другая? Время перетасовало их, как колоду карт. Позже Риш построит там отель и всемирно известный оздоровительный центр.
    Но главной из неудач оказалось не то, что мировая революция Мазова превратилась в бойню, а после потерпела крах, и не то, что кости возлюбленных-революционеров оказались выставлены в фойе салона ароматерапии. Подавив внутренние беспорядки, Граад становится мировой державой, сверхгосударством; его города разрастаются, и даже с орбиты видна сверкающая паутина его метастазов. С карты мира исчезают целые страны. Страны, где когда-то у Мазова было много сторонников. Такие, как Земск. Страны, жителей которых называют уничижительным общим термином "гойко". Так давно, что они уже и сами начали так себя называть.
    Терешу Мачееку семь лет. Его отец, дипломат и коллаборационист, еще не привел его в школу в Ваасе. На границе Земска и Юго-Граада вырастает город (косая черта) зона экологической катастрофы: человеческое поселение на предпоследней стадии развития, после мегаполиса и перед некрополем — Полифабрикат. Это чудовище сжирает исторические центры Земска — старую королевскую столицу Фердидюрке, сосновые парки Ленки. Приходит лето, и в сумерках подвалов начинают шептать одно имя. Его выкрикивают дети во дворах. Деревья на тихих улицах тревожно шелестят листвой, и граадский милиционер слышит это имя в ее шорохе.
    «Франтишек Храбрый...»
    Самый отважный из гойко. Кинозвезда, революционер. В конце весны народные волнения были жестоко подавлены, и с тех пор уже два месяца о нем никаких вестей. Говорят, он скрывается далеко в тайге, в джикутcкой резервации, и перенимает тайные знания у жрецов вымирающего коренного народа. Невероятно! У него орлиный прищур и печальный взгляд, его ласковая улыбка — точно рассвет над тайгой. Эту улыбку он бережет для редких минут, когда его суровые, суровые брови не хмурятся от тяжких дум... Его волевое лицо видят смелые работницы трикотажной фабрики — в запрещенных фильмах, на экране из ткани для маек и трусов. Нет, Франтишек Храбрый в Самаре! Ведет переговоры. Он вернется с Народной армией! Не говорите глупостей, Франтишек — далеко в Катле, за Зимней орбитой, в хижине Игнуса Нильсена. Там его никогда не найдут! Вздор! Франтишек Храбрый не прячется! Только вчера его видели на рынке, в накладной бороде и фартуке мясника, а зовут его теперь Возам Сарк — читай задом наперед!
    Но проходят месяцы, новостей нет и нет, и вот наступает осень. Заводская копоть, будто вдовья вуаль, падает на золотые и красные листья. В октябре в Земске начнут ходить совершенно другие разговоры. Тихие и стыдливые.
    Франтишека Храброго застрелили за мусорной свалкой.

▼Предыдущие главы⬍

Роберт Курвиц
БОЖЕСТВЕННЫЙ И СТРАШНЫЙ АРОМАТ
Перевод с эстонского.
    Не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе
— Блаженный Августин
   

▼1. ШАРЛОТТЕСЬЯЛЬ⬍

    1. ШАРЛОТТЕСЬЯЛЬ
    Этот курортный район в окрестностях Ваасы поглотил четырех девочек — сестер Лунд. Вместе с их тонкими косточками и загорелой кожей канула в небытие целая эпоха. Шесть километров извилистой береговой линии, популярный в пятидесятые пляж; ряды раздевалок, ветер шумит в тростнике. Вот они — времена, о которых рыдают консерваторы. Времена, когда родители могли отправить детей на пляж без присмотра, с двумя реалами в кармане шорт — на проезд и мороженое. Отцы и матери озабоченно качали головами и скрывали от детей новости из Мессины, Граада, Готвальда, где, казалось, каждую неделю находили в печах остатки маленьких скелетов. Там каждую неделю чья-то дочь выбиралась из подвала, где ее продержали тридцать лет, и звала на помощь.
    Там — но не здесь.
    Здесь — социал-демократия. Нежные персиковые цветы социал-демократии, ее заботливые социальные программы, ее прогрессивный подход исцелят даже самую искалеченную душу. В этом заповедном краю никого не посетит странная техническая идея оборудовать в подвале секретную комнату — с вентиляцией, наружные отверстия которой замаскированы садовыми фигурками в виде ветряных мельниц. Все эти мрачные фантазии разгоряченного ума остывают и растворяются в прохладном тумане; дыхание далеких голубых ледников замораживает эти болезненные мысли в головах. Вааса. Вот где вы хотели бы жить.
    Но вот однажды, утром вторника, когда по голубому небу плывут белые облака, четыре сестры Лунд — Шарлотта (14 лет), Молин (13 лет), Анни-Элин (12 лет), и Май (5 лет) — отправляются на пляж. С собой они берут два реала наличными, четыре купальных костюма, еду и напитки и два больших полотенца в двух пляжных сумках. В 9:30 они садятся на конку в Ловисе, пригороде Ваасы. Водитель конки хорошо их помнит. Сегодня, двадцать лет спустя — знаменательный день для Роланда, живущего в доме престарелых, потому что он наконец-то может об этом рассказать: «Самая старшая купила билеты на всех. До Шарлоттесьяля. Сорок сентимов. По десять за билет. Если бы они проехали на остановку дальше, билет уже стоил бы двадцать сентимов. Это я помню очень хорошо. Там начинаются междугородные линии, тариф в два раза выше. Боже мой, какая красавица! А до чего учтивая! Старшая, Шар-лот-та!» — чеканит старик. «Я тогда еще не знал, прочитал потом в газете. А как прочитал, сразу пошел в полицию, тут каждая секунда на счету».
    В 10:25 девочки сходят с конки в Шарлоттесьяле. Каждая по очереди благодарит водителя — вот как хорошо они воспитаны. В это утро на пляже жарко, а народу немного.
    Там девочек встречает мороженщица Агнета. Двадцать лет назад Агнета еще училась в колледже и летом подрабатывала, продавая мороженое. Молин и Анни-Элин покупают четыре порции: два ванильных, одно с лаймом и одно шоколадное. Остальных девочек в магазине не видно. Шторы на окнах опущены, открыто только окно рядом с прилавком, где витрина. С утра в будний день посетителей мало, юная Агнета знает девочек и помнит их предпочтения. В этот день мятного — любимого мороженого Молин — нет в продаже, поэтому возникает небольшая заминка. Кроме мороженого, девочки, против обыкновения, покупают три жареных пирожка с мясом. Итого выходит на один реал пятьдесят сентимов. Девочки выходят из магазина, и в открытое окно рядом с прилавком Агнета замечает рядом с ними какого-то мужчину. Про Мужчину Агнета ничего не помнит. Ни возраста, ни роста, ни как он был одет; ни того, был ли он один и (об этом Агнета начала задумываться уже позже) был ли он там вообще.
    Это последний раз, когда кто-то видит девочек.
    Четыре дочери Анн-Маргрет Лунд, за два дня до того занявшей пост министра образования, и бумагопромышленника Карла Лунда исчезают без следа. Освещение этого дела в прессе превращается в многолетний роман. Каждая мелочь подробно описывается на страницах газет, и история о сестрах Лунд глубоко врезается в память нации. Их исчезновение становится одним из самых знаменитых нераскрытых дел в реаловой зоне.
    Около 12:40, за пять часов двадцать минут до шести вечера, когда девочки должны вернуться домой в Ловису, и примерно за тридцать минут до покупки мороженого, трое мальчиков сидят в гостиной. Пробивающееся сквозь жалюзи солнце чертит на стенах комнаты золотые полосы; мальчики — одноклассники двух из сестер. Рослый веснушчатый парень держит возле уха телефонную трубку. «Да звони ты уже, наконец», — торопит белокурый мальчик, выглядывая из-за его спины.
«Как-то некрасиво — звонить на три часа раньше, чем договаривались», — сомневается веснушчатый.
Толстый иммигрант из Ильмараа тянет его за рукав: «Давай, Тереш, позвони. Тут что-то не так!»
«Знаю, знаю», — говорит Тереш, и стальной диск телефона звякает под его пальцем.
Приближается оглушительный гул времени, самый ужасный звук в мире. Сквозь окно в золотую комнату льется не свет, а непроницаемая серая мгла. Все расстояния в ней непреодолимы, и вместо пространства все предметы окружает horror vacui.

▼2. ВСТРЕЧА ОДНОКЛАССНИКОВ⬍

2. ВСТРЕЧА ОДНОКЛАССНИКОВ
    Инаят Хан наливает себе морса. Немного розовой жидкости капает с подбородка на галстук. Костюм сидит плохо, пуговицы вот-вот оторвутся. Он выглядит как идиот.
    «Толстый идиот в голубеньком галстуке», — думает он. «Не надо было вообще приходить».
    «Сходи, хоть друзей повидаешь! С кем ты там дружил? Этот, фон Ферсен, был хороший мальчик. И...»
    «Он мне не друг, он психотеррорист. Я его терпеть не мог, подлого выскочку!»
    «... он теперь очень уважаемый человек...»
    «Карьерист, скользкий тип, да еще и расист к тому же. Я помню, как он меня обзывал — мам, сказать, как он меня звал?»
    «... и Тереш, и Йеспер! Да, Йеспер теперь тоже знаменитость... »
    «"Дерьмо верблюжье". Мама, он называл меня верблюжьим дерьмом.»
    Хан смотрит, как магнитная лента скользит по считывателю. Катушки гипнотически вращаются внутри аппарата, магнитное поле становится музыкой, медленной песней — и на мгновение ему кажется, что он снова видит пятна света, плывущие по полу и стенам актового зала. Как звезды в небе или рой медуз глубоко под водой. Звезды скользят по белому платью Молин Лунд, ладонь Хана у нее на талии влажная от волнения. Что сказать? Время останавливается, музыка замолкает, и темно-зеленые глаза Молин Лунд отражаются в толстых стеклах очков Хана.
    Håll mig här...
    «А-а...» — рядом возникает какая-то женщина, наверное, из параллельного класса. Она хочет что-то сказать, но потом делает вид, что просто тянется за бутербродом. Никто из них не пришел. Хан один, а одетая в брючный костюм женщина до сих пор в своем брючном костюме. Это никуда не годится, надо что-то предпринять.
    Хан достает из кармана авторучку с секретом. За ее прозрачным корпусом председатель президиума Самарской Народной Республики Сапурмат Кнежинский сердечно улыбается камере своей исторической черно-белой улыбкой. Слева от него у фальшборта стоит человек с крысиным лицом, одетый в черное кожаное пальто агента тайной полиции. «Смотрите, исчезающий комиссар!» — говорит Хан и поворачивает ручку. Крысоподобный тип за стеклом исчезает. На палубе остаются только сам Председатель Президиума Сапурмат Кнежинский и подхалим Ухтомский, известный своими провальными критическими выступлениями. Там, где был комиссар, теперь только перила. Также можно увидеть часть мостика, которую он загораживал.
    «Очень интересно», — говорит женщина в брючном костюме, оглядываясь через плечо. Хан убирает со лба прилипшую прядь волос. В другой руке он все еще держит ручку; он продолжает смотреть на нее, рассеянно улыбаясь и бормоча себе под нос: «есть комиссар, нет комиссара».
    Улыбка еще мгновение теплится на его круглом, с двойным подбородком, лице, а затем исчезает. Большие печальные глаза Хана наблюдают за суетой взрослых людей в школьном актовом зале. Там окликают друг друга по именам выпускники пятьдесят шестого года. Жмут руки, показывают фотографии детей в кошельках.
    Есть комиссар. Нет комиссара.
    В просторной комнате сидит на паркете мужчина лет тридцати. Он дизайнер интерьеров. Паркет недавно покрыт лаком; на лоб мужчины падает белокурая челка. Дизайнер сидит, скрестив ноги по-портновски, изящные белые руки лежат на коленях. Подняв глаза, он видит в огромных, от пола до потолка, окнах отражение комнаты. В полумраке за его спиной видны скелетообразные очертания минималистичной дизайнерской мебели, кухонная зона с каменной столешницей и аналоговые колонки — два молчащих обелиска. Над комнатой парит одинокий призрак: бежевое полупальто Perseus Black на вешалке и белые замшевые туфли за три тысячи реалов на обувной полке под ним.
    Поворот диммера, и свет тускнеет. Отражение комнаты исчезает, и за окнами появляется море папоротников. Край темно-зеленого ковра теряется в темноте под елями. Сидя здесь, дизайнер обычно слушает музыку, но сегодня так тихо, что слышно, как дождевые капли стучат по папоротникам.
    Когда Йесперу де ла Гарди было двадцать с чем-то лет, он и его единомышленники, снюхав огромное количество кокаина, разработали всемирно известный язык дизайна Illdad minimal. Они курсировали между туалетами кафе Ассоциации архитекторов и престижных студий интерьерного дизайна, попивая воду из бутылок и поздравляя друг друга с передовым изобретением: «Наш проект будет править миром, через этот язык образов мы определим восприятие людей на годы вперед» — «когда-нибудь я напишу об этом книгу! Безвкусица — это зло, а зло — безвкусно. Разве не ясно, что простой и чистый дизайн сделает мир лучше?»
    Потом снежок вышел из моды, а привычка к бутилированной воде осталась. Йеспер отпивает глоток и встает, потом поправляет узел галстука в V-образном вырезе джемпера, поднимает трубку и вызывает такси.
    Бетонный куб под елями гаснет, и машина с Йеспером внутри ныряет в темноту леса. Позади нее остаются густые клубы мазутного дыма. В опустевшем доме, в окружении стеклянных стен, звонит телефон — белый аппарат на кубическом деревянном столе с исключительно красивой фактурой.
    Затемнение.
    Агент Международной полиции Тереш Мачеек сходит с поезда на обширный перрон магнитовокзала. Стальные монолиты вагонов блестят под усиливающимся дождем. Они возвышаются над платформой, подвешенные к небу паутиной тросов. Из-под вагонов, от раскаленных магнитов, поднимается пар и облаками плывет над асфальтом платформы. Мачеек забирает чемодан у проводника и вместе с толпой направляется к зданию вокзала.
    Монета падает в прорезь таксофона. Пока идут гудки, агент Международной полиции тренируется говорить «привет» спокойным и непринужденным голосом. Веснушки на его носу и щеках со временем полностью выцвели, в углах рта залегли скорбные складки. Никто не отвечает; агент достает из портфеля справочник адресов и маршрутов и решает ехать на трамвае.
    Темная громада магнитовокзала нависает над городом. Из ее чрева плавно, как пушинки одуванчика, спускаются в Ваасу светящиеся кабины подъемника. В одной из них агент Мачеек смотрит, как под его ногами сияет единственный северный мегаполис. По стеклу лифта струится дождь, а за ним в Северном море светящимся архипелагом раскинулся приземистый, ровный город. Стройная башня «Телефункена» одиноко возвышается над мрачно-зеленым комплексом зданий. Петляют моторазвязки, светятся золотом; дорожное движение плавное, как во сне. Вот Кенигсмальм, коммерческий центр, — а прямо под ним Салем: разноцветные огни иммигрантского района разбегаются по асфальту. Из-под навеса манежа выезжают конные трамваи, дребезжа, карабкаются по склонам и исчезают под блестящей зеленью каштанов. Пути пролегают между десятками и сотнями парков Ловисы, ведут к университетским городкам и районам социального жилья, где город незаметно уступает место хвойным лесам. В одноэтажных пригородах гаснет свет, и Мачеек представляет себе летние домики, пустые пляжи и сосны, дремлющие под дождем. За ними начинается настоящая Катла с ее чернеющими лесными массивами, полянами и долинами, куда с другой стороны Зимней орбиты морозы приходят уже в конце сентября.
    Листья каштанов залетают в павильон ожидания под навесом манежа, где девушка с кошачьим голосом через громкоговоритель объявляет номера маршрутов и время отправления. Ее голос эхом отражается от опор здания; листья прилипают к стеклу павильона и окнам трамваев, их прелый запах наполняет воздух.
    Агент Международной полиции влезает в переполненный вагон, держа в руке чемоданчик. На его крышке контуры изол реаловой зоны образуют силуэт хищной птицы в полете — эмблему Международной полиции.
    «Частный детектив», — Хан лжет. Он не частный детектив. Частный детектив — это химера. Избыточный вес и сальные волосы — часть собственной карьеры Хана в родительском подвале, где он собирает коллекцию связанных с исчезновениями предметов; остальное взято у более успешного одноклассника Тереша Мачеека, который служит в Международной полиции, в отделе розыска пропавших без вести. Этот фантастический гибрид выручал Хана много раз. Но только не сегодня.
    «Простите, я не расслышала?» — женщина в брючном костюме отвлекается.
    «Я частный детектив. Если точнее — ищу пропавших людей. После того, как полиция и силовые структуры сдаются, друзья или родные — чаще родные — приходят ко мне. А потом... потом я делаю все, что в моих силах».
    Позади них Свен фон Ферсен дарит бывшей классной руководительнице сборник своих остроумных статей о лидерстве. Он выглядит настоящим гражданином мира. Трудно поверить, что он зовет смуглых людей с необычными именами верблюжьим дерьмом.
    «Ага...» — он поворачивается к Хану. «Так и ищешь их. До сих пор».
    «Ну да, сначала так оно и было. Правда. Но пока я занимался этим, я многому научился... И... дальше все получилось само собой», — мужчина в голубом галстуке начинает потеть. Его терпение на исходе. «И вообще — послушай сам! Здесь добрая половина народу это обсуждает. Попробуй только сказать, что тебе все равно!»
    «Во-первых, никакая половина народу здесь этого не обсуждает. Может, тебе и хочется так думать, но это не так. А во-вторых — мне, разумеется, не все равно, но, по-моему, это довольно жалко».
    «Что жалко?»
    «Эта тема. И люди, которые до сих пор ее мусолят. Пишут в газеты, что видели женщину, которая выглядела так, как сейчас выглядела бы Молин или Анни, и прочее в этом духе»
    «Да пошел ты!»
    Люди вокруг стола с закусками замолкают и смотрят в сторону Хана и фон Ферсена. Женщине в брючном костюме становится неловко. Она отворачивается. Потный мужчина в очках с толстыми линзами сует недоеденный крендель за щеку и направляется к гардеробу.
    Каштаны перед гимназией качаются на ветру. Листья падают на крыльцо главного входа, на тротуары и в лужи. По поверхности воды идет рябь, отражения фонарей ломаются под колесами подъехавшей машины. Хлопает дверца такси, и пара белых замшевых туфель за три тысячи реалов ступает прямо в лужу. Вполголоса выругавшись, дизайнер интерьера делает три длинных шага. Он возмущенно стряхивает рукой брызги грязи, сует папку с бумагами под мышку и идет по ступеням к главному входу.
    Внутри тепло и пахнет клеем. Йеспер проходит через вестибюль; исчирканный сменной обувью паркет скрипит под ногами. Он берет у улыбчивой волонтерки карточку со своим именем и сует в задний карман брюк.
    «Повесьте на грудь, она для того, чтобы вас могли узнать»
    «Да, конечно», — говорит Йеспер. И оставляет карточку в кармане.
    На стенде вывешены портреты из ежегодников и общие фотографии классов. Восьмой «Б». Худенький белокурый мальчик со слишком большой для узких плеч головой и зализанной за ухо челкой. Слева от него сын иммигрантов из Ильмараа, пухлый, в кошмарном галстуке. Маленький Хан смотрит сквозь камеру затуманенным взором. Длинный веснушчатый гойко с «акселератского» заднего ряда посоветовал ему снять очки. Без них вид не такой убогий.
    Мужчина просматривает ряд за рядом, и в его сердце нарастает тревога. Его воображение опережает взгляд. Где-то в середине ряда девочек сияет массивное скопление термоядерных реакций, далекая туманность, где рождаются миры.
    Восемь лет назад одухотворенное лицо Йеспера впервые появилось на глянцевой обложке журнала о дизайне. Правда, свет софитов пришлось разделить с двумя другими кокаиновыми визионерами. Вот они втроем позируют для фото на своем флагманском диване. Софтбокс рассеивал свет, играл Факкенгафф, а под фото потом написали «первопроходцы», «будущее», «стиль» и другие слова, которые он очень хорошо помнит. Два часа спустя Йеспер в одиночестве сидел в своем светящемся кубе над устрашающего размера кипой классных фотографий и газетных вырезок, держа в руке резинку для волос. Один взгляд на ели, раскачивающиеся на ветру, и искушение еще раз проверить, не выветрился ли запах, было побеждено. Резинка отправилась в контейнер для бытовых отходов, а все о девочках было рассортировано и убрано в папку для бумаг. Йеспер встал посреди комнаты и с облегчением выдохнул. Довольно. С этим покончено.
    Но где же они? Почему их здесь нет? Почему никого из них нет? Разочарованный Йеспер, уже собравшись было уходить, делает шаг обратно к стенду, чтобы просмотреть все фотографии как следует, но тут посреди вестибюля внезапно останавливается мужчина тридцати четырех лет от роду. Парень, который до сих пор живет с мамой.

    *****

    Ранняя весна, двадцать лет назад.
    Маленький Инаят Хан падает в замерзшую грязную лужу. Свитер с оленями перепачкан, из носа капает темно-красная кровь. Несмотря на все угрозы и встревоженные советы остаться на земле, мальчик встает — медленно, то и дело поскальзываясь. И вот он стоит лицом к лицу со Свеном фон Ферсеном, всего в нескольких метрах от него. На лице Хана засыхает грязь, руки подняты в неуклюжей боксерской стойке. Кулаки дрожат от гнева и унижения.
    «Знаешь, что он сказал?», — снова начинает фон Ферсен.
    Мелкий подлиза знает, что сказал Хан, но все равно спрашивает: «Что он сказал, Свен?»
    «Что проводил Молин до дома и поцеловал», - охотно отвечает Свен. «Нет, ты слышал — Хам ее провожал, Хам ее целовал!»
    Все смеются, и лизоблюд тут же подхватывает: «Ну и чего ты обиделся? Ты сам виноват! Это твои слова, нечего было их говорить, раз они такие обидные. А Молин, по-твоему, не обидно слушать эти сплетни? А? Как считаешь?»
    Злые слезы оставляют дорожки на щеках мальчика в оленьем свитере. Вчера после школы Хан дал волю воображению. Это было ужасной ошибкой. Солнце выходит из-за облака, и он видит, как в паре десятках метров от кружка зрителей сияют, словно нимб, светлые волосы Молин Лунд. Лицо у нее красное от стыда. Шарлотта, старшая из сестер, кладет руку на плечи Молин, и они вместе поворачиваются спиной в своих легких пальто.
    «И вообще, почему у тебя свитер не с верблюдами?»
    Крик рассекает воздух, словно ятаган. Хан отчаянно бросается на фон Ферсена. Он слегка поскальзывается, но в мыслях ясно видит, как острое копье Рамута Карзая, героя амистадского эпоса, пронзает грудь врага.
    Расстояние сокращается; жестокая схватка кажется неизбежной. Но вдруг на краю его сузившегося от гнева поля зрения появляется неучтенный фактор и хватает Хана, другой рукой упершись в выпяченную грудь фон Ферсена.
    Стоя с расставленными руками и упавшей на лицо прядью светлых волос, Йеспер выплевывает жвачку и несколько раз примирительно повторяет: «Ладно, Свен, похуй, забей». Хан пытается вывернуться из хватки соседа по парте; ободранная щека и разбитый нос пачкают плечо Йеспера.
    Так они и стоят. Звенит звонок, большая перемена заканчивается, и Хан с Йеспером остаются во дворе одни. Йеспер оттирает плечо свитера салфеткой: «Так ты целовался с Молин, или нет?»
    «Нет. Но я проводил ее до дома. И все прошло хорошо. Очень хорошо».
    «Но все-таки не настолько».
    «Да».

    *****

    «Эта рубашка! Хан, только не говори мне, что это это та самая рубашка!»
    «Йеспер!»
    Стоя в школьном гардеробе, двое взрослых людей жмут друг другу руки — впервые за много лет. В слабой улыбке Йеспера брезжит искорка тепла. Он начинает: «Когда мы виделись последний раз, я, кажется, повел себя грубо. Теперь я понял: я был неправ».
    Хан только смеется. Его двухдневная щетина трясется вместе с добродушным двойным подбородком.
    «Наверное, я оставил ужасное впечатление», — сказав это, Йеспер сразу переходит к следующему пункту: «У меня для тебя есть кое-что. Кое-что новое». Он указывает на папку и вопросительно смотрит на Хана: «Или ты за это время решил стать, ну, я не знаю, поваром?»
    «Ну, ты же меня знаешь — только хардкор».
    Ни говоря ни слова о встрече одноклассников, Хан забирает свою куртку, и они с Йеспером направляются к выходу.
    «Смотри, исчезающий комиссар!»
    «Весьма недурно».
    «Я и Терешу такую сделал. Специальный вариант. Картинка та же, но угадай, что будет, если повернуть ее немного дальше?»
    «И что же?»
    «Ухтомский тоже исчезнет! И один голубь. Тот, что наполовину за Ухтомским».
    «Иначе полголубя повисло бы в воздухе».
    «Точно».
    C зонта агента Мачеека падают капли; сигаретный дым поднимается под купол и растворяется на ветру. Зажав «Астру» в зубах, Мачеек складывает карту и сует ее в портфель. Перед ним школьный двор; по двору сквозь серебряный занавес дождя бегут двое мужчин — прямо к нему. Гойко в сером в елочку пальто делает шаг назад, освобождая место под зонтиком. Зонт у него огромный. Спецмодель для Международной полиции.
    «Ну что, извинился?»
    «Извинился», — отвечает Хан за Йеспера.
    «И как там — весело?» Мачеек кивает в сторону школы. Хан мотает головой, а Йеспер поясняет: «Поехали лучше в город. Я знаю одно место. Новое».
    Трое мужчин под одним большим зонтом выходят из фокуса. Далекий перезвон бубенцов становится все ближе, и серебряный занавес скрывает друзей из вида...

    *****

    За восемь лет до того.
    ...пока магнитный считыватель не щелкает, опустившись на ленту, подсвеченные стрелки дрожат на двенадцати децибелах. Бит невыносимо ровный, ультрамодный — как кокаин. А может, и нет, трудно сравнивать. Бит записан здесь, в Ваасе, на одной из ее всемирно известных студий. Его написал полумифический музыкант Факкенгафф, который, предположительно, был иммигрантом из Оранье, диск-жокеем и музыкальным продюсером, но с тем же успехом мог быть группой людей или машиной в небе. А кокаин привезли на пиратском крейсере через неизведанную Серость. Его сделали мечтающий о революции раб с мачете в руках и надсмотрщик, охраняющий поля с карабином. Факкенгафф сделал бит, чтобы девочкам хотелось танцевать, а мальчикам ими любоваться. Раб с мачете сделал снежок, чтобы Ла Пута Мадре не перестрелял всю его семью. Шесть месяцев снежок созревал на высокогорном плато Ирмала, в лучах золотого солнца. А солнце держал в бирюзовом небе мировой орел с тысячекилометровым размахом крыльев. Вот это место, где бит на полминуты как бы уходит под воду, а потом — просто невероятно! — возвращается, еще мощнее, чем прежде, нашептал Факкенгаффу на ухо сам дух разврата. У него были белые крылья ангела, но его дыхание на виске диск-жокея, склонившегося над пультом, было обжигающе горячим и пахло корицей и первобытным злом.
    Боже, как приятно немеет в носу. Боже, как хорошо это место, где бит выходит из-под воды. Так грустно. И еще круче, чем прежде. Разве я не крут?! Смотри, я на обложке — какой я крутой там, на этой обложке. Я — вертикальный столб света, а вокруг меня темнота. И все, и больше ничего, понимаешь?
    На белом кубическом диване Йеспера, за многофункциональным модульным столом, гости обмениваются впечатлениями от Всемирной выставки. Бокалы с шампанским звенят и в честь социализма. Йеспер танцует в одиночестве, как диковинный петух-альбинос. Из бутылки с водой в его правой руке на окна летят жемчужные капли.
    Улицы Ваасы проплывают за окном такси, как давно ушедшее прошлое. Огромная вороная лошадь фыркает, из ее ноздрей идет пар. Что-то сладостное прорастает в израненном сердце агента Международной полиции. Дождь утихает, и молодые люди в темноте один за другим закрывают зонтики. Знакомые названия на входах в метро. Девушка на велосипеде сворачивает в переулок, где от желтых электрических вывесок идет пар. Движение отражается от окон домов и закрытых магазинов, пока мотошоссе не поднимается над пешеходными дорожками. Город мелькает cквозь просветы в каменном ограждении, и маленький мальчик в окне проезжающей кареты машет Мачееку рукой.
    На Кенигсмальмском мосту проносящиеся мимо фонари превращаются в пунктирную линию. Над водой возвышаются серые очертания престижного жилого района; там был дом Тереша, когда он еще ребенком жил в Ваасе. Впереди, за лобовым стеклом мотокареты, начинается островной район, который двадцать лет назад считался неблагополучным. Теперь же, как объясняет Йеспер, продуманная застройка и несколько новаторских галерей превратили Эстермальм в новый перспективный район.
    «Ты хотел сказать, богемно-буржуазный?»
    Тикает таксометр, в салоне тепло и темно. Йеспер пропускает шутку Тереша мимо ушей.
    «Давай, рассказывай, что там у тебя», — Хан неожиданно прерывает разговор о развитии города и воссоединении класса.
    «Мне нужен проектор. Это кинопленка, я все расскажу в "Кино"».
    «Тогда покажи резинку».
    «Да, Йеспер, не томи — покажи резинку, покажи резиночку», — присоединяется к уговорам Тереш.
    «Пожалуйста, только не начинайте снова. Я ее с собой не ношу, и вообще выбросил. У меня был очень странный период в жизни...»
    На лице Хана появляется лукавая улыбка: «Да ладно, Йеспер, не жмись», — «Не будь жадиной, поделись с одноклассниками».
    Йеспер отворачивается к окну: «Нет».
    Минута проходит в молчании. Шорох колес по дороге, щелчок поворотника. Хан и Терез с ухмылкой смотрят друг на друга, пока Йеспер с деланным безразличием глядит в окно. Лишь через некоторое время он снисходит до того, чтобы продолжить разговор.
    «Так что ты сказал Ферсену? Что ты детектив?»
    «Резинка, Йеспер, резинка! Показывай!»
    Дизайнер покорно сует руку за пазуху полупальто Perseus Black и достает футляр для кольца.
    *****
    Раньше было так хорошо, а теперь так грустно. Когда они с молодой фотохудожницей, женой проектировщика жилья, стояли у окна и разговаривали о фанк!-эстетике и футуризме, казалось, что теперь только так и будет, и так, как прежде, уже не станет никогда. Но прямо сейчас тонкий голосок из монолитных колонок в десятитысячный раз повторяет: «люблю... люблю... люблю... » Сырой, холодный утренний туман ложится на папоротники за окном. Это уже совсем не то. Это больше не про Йеспера. Просто какая-то певичка в какой-то там студии. Наверное, надо догнаться. Догонялся только что, не помогло. Наверное, нужно еще.
    Через минуту двадцатишестилетняя, только что попавшая в высшую лигу версия Йеспера де ла Гарди стоит посреди комнаты в молочно-сером свете. Кофейная рубашка-поло расстегнута, ноздри красные, а губы сердито поджаты.
    «Так. Вечеринка окончена. По домам».
    Его никто не слышит, Факкенгафф играет слишком громко. Внезапно наступает тишина; рядом с магнитолой стерео-8 стоит вертикальный столб света и давит пальцем на кнопку СТОП. Головы поворачиваются.
    «Вечеринка окончена. Пошли вон, ублюдки».
    Пока они смущенно собираются, ищут одежду и сумки, Йеспер наблюдает за ними остекленевшими глазами, с гротескно искривленным в презрительной гримасе ртом. Когда соратник по кокаиновым прозрениям похлопывает его по плечу, Йеспер бросает на него взгляд, полный столь бездонной ненависти, что их отношения навеки рушатся.
    Фотохудожница, жена проектировщика жилья, немного отстает от компании, а затем возвращается под бетонную крышу куба. «Анклет оставила!» — лжет она.
    Ее длинные ноги в босоножках, с серебряной цепочкой на щиколотке, обрамляют следующую мрачную картину. Йеспер сидит в углу кухни среди растерзанных мешков для сортировки мусора. Окруженный яблочными огрызками, бутылками из-под воды и бумажными пакетами из-под пасты ручной лепки, он смотрит в доброе лицо жены проектировщика. В его глазах сентябрьский туман и морские брызги; ему ничего от нее не нужно. Сочувствие? Спасибо, обойдусь. Шумит на ветру тростник, под бледным небом выстроились в ряд силуэты пляжных кабинок. Четыре девочки бегут по песку и растворяются в воздухе.
    В правой руке дизайнер сжимает нежно-розовую резинку для волос.

    *****

    Хан поднимает глаза на Йеспера, все еще держа футляр для кольца возле носа. Его брови озабоченно нахмурены. Машина останавливается — резко, с рывком. Таксист оглядывается на пассажиров, но тут же отворачивается, увидев выражения их лиц.
    «Запах исчез», — говорит Хан.
    «Я знаю».
    «Все это очень странно».
    «Знаю»

▼3. АННУЛЯТЫ⬍

3. АННУЛЯТЫ
    Романгородская конференция выделяет десять типов пропавших без вести. Девятый из них, «аннуляты», полностью противоречит Международной декларации прав человека. Аннуляция— это когда государственные силовые ведомства ликвидируют не только человека, но и все документальные свидетельства его существования. Это особая разновидность политического устранения — проклятие забвения, с разной степенью успеха наложенное на ряд исторических деятелей. В случае государства Меск, например, можно статистически установить потерю целых десяти процентов от всего культурно-исторического наследия.
    На удачных примерах мы останавливаться не будем: невозможно обсуждать то, чего никогда не существовало. Но все мы оставляем следы, и цензоры - тоже люди. Таким образом, аннулированный гражданин — именно благодаря попыткам уничтожить всю память о нем — может стать куда более узнаваемой исторической фигурой, чем тот, кому просто пустили пулю в голову за мусорной свалкой. Какой еще выдающийся нарратив мог бы спасти от забвения самарского партийного головореза Юлия Кузницкого, если бы не та забавная фотография?
    С развитием записывающей аппаратуры к обычаю сбивать с монет изображение прежнего императора добавились более сложные технологические процессы. Хорошо отлаженной бюрократической машине деформированнного рабочего государства не составит большого труда освежить свои перфокарты. Но применительно к фото- и, в некоторых особо любопытных случаях, киноматериалам очистка начинает требовать определенных технических ухищрений. Это прекрасно видно на примере вышеупомянутого «исчезающего комиссара» Юлия Кузницкого, которого волшебная палочка ретушера заставила испариться с борта парохода «Мазов» хмурым воскресным утром.
    Юлий был скотина, малограмотный чурбан. Мировой революции его молодые глаза не видели — звезда комиссара взошла позже, в Самаре. Не имея ни малейшего представления об идеях Мазова, он, однако же, не стеснялся навешивать своим жертвам обличающие политические ярлыки. Это его и погубило. Похоже, в конце концов Председателю Президиума Кнежинскому надоело терпеть этот позор. «Скажи-ка мне, Кузня, как тов. Здоров может быть контрреволюционером, если революция была пятьдесят лет назад? И почему это мазовистко-кнежинскистские убеждения тов. Бронского "безнадежно узколобы"? "Кнежинский" — это моя фамилия, я и есть Сапурмат Кнежинский!»
    Эти два изображения — оригинальное и ретушированное, — поставленные бок о бок, стали в определенных кругах феноменом популярной культуры. Духовной ценности этому курьезу добавляет мерзкая крысиная ухмылка, которую Кузницкий изобразил тогда на своем лице. Посмотрите на него! Кто не хотел бы стереть этого гадкого хорька со страниц истории?
    Куда более печальна история третьего персонажа на этом судьбоносном фото. Это Арам Ухтомский, верный революционный товарищ Мазова по Одиннадцатидневному правительству, выдающийся агроном, генетик, один из трех селекционеров сорта картофеля "Улан желтый". Редкая аполитичная фигура, чьи непритязательность и бесценный вклад в рацион мирового пролетариата трижды спасали его от партийных чисток. До тех пор, пока на ХХI пленуме генетиков кто-то не счел научную беспристрастность Ухтомского оскорбительной. Cовременная генетика оказалась несовместима с кнежинскистской философией tabula rasa, согласно которой при должном революционном настрое из семян крыжовника можно вырастить инжир.
    Во время своего обращения к Президиуму Ухтомский с ужасом осознал, что называет себя жалким пластилиновым червяком. Бедный ученый никогда не выступал с самокритикой, и так перестарался, что даже в ту эпоху показательных самообвинений впечатление от его речи оказалось слишком тягостным. После этого достопамятного выступления Ухтомского стали звать не иначе, как подхалимом. Он полностью скомпрометировал себя как исторический деятель, и милостивый председатель Кнежинский решил пощадить память старшего и когда-то гораздо более достойного товарища. Отправив Ухтомского за мусорную свалку после Процесса Девяти, он приказал уничтожить все записи о его существовании. Но подделать историю не вышло: ретушеры по рассеянности пропустили одну фотографию, на которой, в числе прочих, был запечатлен Ухтомский. Ту самую, с которой до того ушел в небытие комиссар Кузницкий.
    Но наиболее технически впечатляющей является история деканонизации Игнуса Нильсена — предтечи и учителя Мазова. Какой бы важной фигурой он ни был в истории коммунистического движения, стараниями цензоров Ваасы он превратился в бестелесный призрак. В какой-то момент образ апокалиптического кровопийцы стал слишком обременительным для имиджа мазовского социал-демократического Севера. И тогда, вместе с давшим отпор революции Граадом, они заставили Нильсена исчезнуть. К смятению цензоров, в технически продвинутые времена Одиннадцатидневного правительства были отсняты десятки часов киноматериалa c Мазовым, где революционную икону почти всегда сопровождал Нильсен — лучший друг и соратник. Уничтожение всех киноматериалов было бы слишком подозрительным. Так появилась призрачная серая цитоплазма, постоянно плавающая по правую руку от Мазова. Историкам потребовались десятилетия, чтобы разгадать эту жутковатую загадку.
    Даже сегодня многие считают, что эта цитоплазма и есть коммунизм.

▼4. ВИДКУН ХИРД⬍

4. ВИДКУН ХИРД
    Двенадцатимиллиметровая пленка жужжит в проекторе. Напротив экрана Хан сидит на диване рядом с Мачееком и недоверчиво смотрит на квадратную чашку с кофе на квадратном блюдце. Он берет ложечку, чтобы размешать сахар, и с опаской подносит ее к чашке.
    В кафе «Кино» все либо стеклянное, либо белое. Стул, на котором сидит за проектором Йеспер — белый, стены звукоизолированной кабинки — стеклянные. Стеклянный экран, затянутый белой тканью, белый диван, на котором чувствуют себя не в своей тарелке Хан с Мачееком. Посреди кафе стоит чучело тигра-альбиноса в стеклянной витрине. Смотрите, ничего не разбейте — это вам дорого обойдется.
    «Дай догадаюсь, — агент катает свою «Астру» между пальцами, разминая до нужной мягкости, — твой дизайн?»
    «Одного из моих учеников. Это место — как кинофильм: белый экран, а нас на него проецируют, понимаешь? Как вам? Вы как будто в кино, чувствуете?»
    «Ага. Не слишком уютно», — отвечает Хан.
    «Да, пожалуй, немного нервирует, но мальчик талантлив. Ему нужно было сделать такой проект, с высокой видимостью. И это единственное место, где можно быстро раздобыть проектор. Так что, пожалуйста, постарайся быть более открытым», — Йеспер с тигром смотрят в сторону Хана. Стеклянные глаза тигра еще более светлого голубого цвета, чем у дизайнера.
    «Эй, да я и так открытее некуда!»
    Мачеек достает из кармана пиджака блокнот и простой карандаш.
    «Итак, — начинает Йеспер, — родственник одного из моих коллег работает оператором. Снимает документалки. Прошлой осенью он рассказал мне о своем новом проекте. С Гессле. Конрад Гессле — слышали о таком?»
    «Он ведь снимает в основном о преступлениях?»
    «Не только. Гёста — так зовут оператора — говорил, что боится, и спрашивал меня, стоит ли вообще за это браться. У него, мол, тоже есть дети, и так далее. Дело в том, что этот фильм — вот тут я и заинтересовался — о Видкуне Хирде».
    «Боже мой!»
    «Только не Видкун Хирд!»
    «Погодите! Да, я знаю, мы это уже проходили, он был тогда в Арде, никак не мог быть в Ваасе, и все такое. Но я все равно решил за этим проследить, понимаете? И вот две недели назад Геста пришел ко мне поговорить. Сказал, что они на грани прорыва. Они полгода просидели с Хирдом в Кронштадте...»
    «Да ладно!»
    «... у них такая стратегия: втереться к нему в доверие. Гессле ему понравился: северянин, белый, как снег, начитанный, интересный оппонент. Ну так вот. Хирд хочет впечатлить журналиста, начинает трепаться. Хвастаться. Гессле ведет себя так, будто никто никогда не видел таких вот маньяков с буйной фантазией, и Видкун Хирд единственный в своем роде».
    «Да-да...»
    «Первые три месяца Видкун только намекает, разжигает интерес, называет невзначай подозрительные даты, рассказывает о поездках на пляж. Гессле не обращает внимания, обсуждает с Видкуном философию, выход за рамки добра и зла — у меня тут все записано, — Йеспер хлопает папкой по стеклянному кубу стола, — и в конце концов Хирда прорывает» .
     Йеспер щелкает выключателем, и в сердце проектора загорается маленькая лампочка.
     «Должен предупредить, — смотрит он в сторону Хана. — Те из нас, чья профессия не связана с канавами и пропавшими детьми, могут принять некоторые слова Видкуна очень близко к сердцу».
    Тереш, который в это время клал в свой черный кофе шестую ложку сахара, отставляет чашку. После заметной для всех паузы он берет и без того острый, как игла, карандаш, сует его в точилку и крутит, горько улыбаясь.
    «Приятель, когда же ты поймешь? Канавы и пропавшие дети — это и ваша тема».
    «Хорошо, — вздыхает Йеспер. — Канавы и пропавшие дети. Это и моя тема. Хан?»
    «Канавы и пропавшие дети? » — Тереш неожиданно радостно поднимает в воздух свою чашку кофе, тягучего от сахара, и ждет.
    «Skål!» — восклицает Хан.
    «Skål»,— поддерживает Йеспер и вместе с водой отхлебывает из стакана кусочек лайма. Задумавшись, он жует ломтик, морщась от кислого вкуса.
    «Йеспер, а пленка?»
    «Ах, да...»
    
    На белом полотне появляется сверхчеловек, насильник, растлитель несовершеннолетних, бывший член фашистской партии НФД «Хьельмдалль» Видкун Хирд. Одна его рука прикована наручниками к стулу, другой он картинно подпирает щеку: философ будущего знает, что его снимают. Имея это в виду, он поднимает подбородок с нордическими бульдожьими брылями под определенным благородным углом, и так поглядывает сверху вниз своими глубоко посаженными глазами. Его волосы аккуратно зачесаны набок по моде тридцатилетней давности; он сидит, закинув ногу на ногу. Можно с уверенностью сказать, что Видкун — человек тщеславный. Он отказался войти в историю в тюремном комбинезоне с цветовой маркировкой, и беседует с Конрадом Гессле, будучи одет в униформу чернорубашечников. И это было только одним из его многочисленных условий.
    «Иные люди родятся лишь после смерти», — произносит он на староардском диалекте. Устаревшие слова добавляют деревенского очарования разговору о тонких вопросах современности. Шестизначные часы на столе показывают, что идет третий час интервью от 12 августа.
    «Видкун, вы знаете, что я защитил магистерскую диссертацию по староардскому? Я могу прислать вам литературы по этой теме».
    «О, это было бы очень любезно, Конрад. Сами знаете, что я думаю о выборе книг в местной библиотеке». Они оба понимающе смеются.
    «Арда — изначальный язык нашего племени, — продолжает Видкун категоричным тоном, —На нем говорили охотники на мамонтов, населявшие равнины Катлы тысячи лет назад. Арда имеет явные преимущества в выражении краеугольных понятий мудролюбия, преимущества, коих нет у материковых языков. Арда — наша природа, нынешний ваасский — портовый ублюдок. Материковый выродок, провонявший Граадом. Этот искаженный язык не способен выразить истину. Все предложения в этой нечистой каше в конечном счете обозначают лишь одно: смешение народов. В грядущем столетии наш род вернется к исконному наречию. И тогда для мудролюбия настанет новый век!»
    «Вы много об этом говорили. Я также прочел ваши заметки на эту тему. Это все очень интересно, но вам не кажется, что ваш сложившийся образ саботирует более тонкие аспекты вашего учения?»
    «Что?» — глаза Хирда вспыхивают. Глубокие складки на его щеках становятся длиннее, а губы презрительно выпячиваются.
    Конрад делает вид, будто не замечает его возмущения, и продолжает: «Я вижу логику в ваших рассуждениях. Но не кажется ли вам, что людям будет сложно поверить в их научную обоснованность, учитывая, что они принадлежат осужденному насильнику?»
    «Для нашего народа соитие — это нечто совершенно иное, чем то, чем нас кормит современная социал-порнографическая пропаганда под видом романтики. Вы это знаете, Конрад. Однажды, когда бесполая мораль материковых народов приведет их к вымиранию, вы поймете, о чем я говорю».
    «Давайте на минуту представим рядового гражданина...»
     «Рядовой гражданин отправляет свою дочь в одну школу с гойко и киптами, в эту расовую помойку, с самого детства. Рядовой гражданин отдает свое дитя на поругание этим рубероидам. Понятно, что происходит, когда в такую школу попадают четыре девочки».
    Конрад замечает, что за слова сорвались с губ философа, но не подает виду.
    «Рядовой гражданин — это ваш потенциальный читатель. Рядовой гражданин выбирает, сработает ваше видение или нет. Вы рассуждаете о национальном вопросе! Думаете, ни у кого не возникнет подозрений? Автор фашист...»
    «Националист».
    «...фашист и серийный насильник, приговоренный к пожизненному заключению в Кронштадте за по меньшей мере четыре убийства, а его книга — смесь историософии, евгеники и оправдания изнасилований!»
    «Все это — история. Это история, Конрад. Вы умный человек, но гомо-сексуальная система образования вас испортила. Вы думаете, что историю вершат магистерские диссертации, и, я не знаю...»
    «А что, по-вашему, ее вершит? — не отступает интервьюер. — Изнасилования?»
    Видкун выдергивает страницу из блокнота Гессле, прямо у него под носом. В кадр врывается охранник в темно-синей форме и бьет соплеменника дубинкой по запястью. Хирд вскрикивает от боли, листок взлетает в воздух. Трехкратный номинант на премию Оскара Цорна, всемирно известный режиссер-документалист жестом останавливает охранника. Тот опускает дубинку, но остается на страже рядом с потирающим запястье заключенным.
    «Ручку», — Видкун бросает сердитый взгляд в сторону Гессле.
    Зажав письменный прибор в кулаке, заключенный торжествующе смотрит на охранника: «Эй, ты! Дай сюда мой листок».
    Дубинка угрожающе поднимается в воздух, но тут Гессле вырывает новый лист и кладет его на стальной стол перед Хирдом.
    «Теперь вы видите? Скрещивание».
    Тщательно причесанные волосы Видкуна растрепались в схватке, одинокая светло-русая прядь болтается перед глазами. Придерживая листок локтем, чтобы не скользил, Хирд пытается умостить на нем ручку; в его руке она выглядит острой и опасной. Наконец он теряет терпение: «Пожалуйста, освободите мне вторую руку. Я так не могу».
    В ответ на вопросительный взгляд Гессле охранник снимает с пояса связку ключей. Теперь Хирд обращается непосредственно к зрителю: «Тысячи лет назад наши предки прибыли сюда, в земли на краю света. Они приехали на собачьих упряжках через бескрайнюю Серость. Лишь самые стойкие сохранили рассудок во время этого славного перехода. От слабых духом материковых особей они избавлялись, оставляя их Серости. Наши суровые предки без сомнений отделяли от стада тех, кто лишился разума. В конце на землю Катлы ступили лишь дети Хокона и Гудрун с чистой, неколебимой душой и несгибаемой волей. За полвека наши прародители истребили в Катле всех мамонтов. Они процветали».
    Видкун Хирд торжествующе обводит пространство освобожденной рукой и начинает рисовать на листке крошечные точки.
    «Это элементарный закон евгеники, Конрад, элементарный. Чем неблагоприятнее внешние условия, тем сильнее они понуждают человеческую особь к развитию. Эти заснеженные темные просторы... Человек не создан для жизни здесь. Уже для того, чтобы просто здесь выжить, нужно обладать чертами сверхчеловека».
    Гессле внимательно слушает его, выжидающе подавшись вперед и заинтересованно кивая.
    «Сверхчеловеческая сущность не может быть ограничена рамками морали. Сверхчеловеческое начало — это мудрость плоти. Для него нет запретов, ему все дозволено. Через кровь, во мраке ночи, из одной зимы в другую, передается оно между поколениями. В вас тоже есть черты сверхчеловека, Конрад».
    Конрад кивает.
    Лицо Видкуна Хирда нездорово краснеет. Это что-то среднее между лихорадочным румянцем и аллергической сыпью. «Все мы, включая вас, обязаны укреплять в себе это первобытное начало. Подобно тому, как хищник укрепляет свои челюсти, пережевывая мясо. Ответственность... На вас лежит ответственность перед потомками. Чтобы им тоже достались большие, сильные челюсти, которыми можно откусить много мяса».
    Видкун умолкает и любуется своим творением с гордой улыбкой, которая совсем не идет к его лицу. В камеру еще не видно, что на рисунке, но Гессле поднимается со стула, чтобы взглянуть на листок.
    «Удивительное создание. Средняя. Редкое сокровище».
    
    Под жужжание проектора Йеспер достает из папки обернутую в пластик копию рисунка и кладет ее на столик. На бумагу аккуратно нанесено что-то вроде инопланетного созвездия, элегантного созвездия из десятков точек.
    Хан в ужасе открывает рот. Агент Международной полиции Тереш Мачеек с ледяным спокойствием делает запись в блокноте.
    
    «Ты не представляешь, Конрад, как я ее трахал. Ты не представляешь... » успевает произнести Видкун Хирд, прежде чем Йеспер в спешке выключает проектор.

    *****

    Июнь, двадцать лет назад.
    В сосновой роще на холме возле пляжа — полумрак и прохлада. Над верхушками сосен палит солнце, но до песка под ними, пронизанного лабиринтом корней, доходят только редкие пятна света, как на золотом дне океана. На мгновение под деревьями наступает полная тишина. Можно за сотню метров услышать, как хрустит вереск под башмаками приближающихся мальчишек, пока морской бриз не начинает снова шелестеть пологом из сосновых игл. Чуть покачиваются стволы деревьев — лабиринт темно-оранжевых колонн с золотыми прожилками солнца. Под ветвями плывет сладкий запах смолы. Пыльный аромат ромашки, горьковатый и терпкий, наполняет ноздри Тереша.
    Зажигается спичка, и затяжка украденной у отца «Астры» сметает все запахи; струйка дыма ясно вырисовывается в одиноком луче солнца. Тереш развлекается, подложив под голову ветровку. Лежа в солнечном луче, он тренируется пускать кольца. Всего в нескольких километрах отсюда, в ближайшем поселке, находится дипломатический коттедж его отца. Три недели назад, в начале летних каникул, этот дом, удобно расположенный рядом с пляжем, внезапно сделал Тереша популярным мальчиком.
    Когда шаги остальных уже отчетливо слышны из-за холма, Тереш выдувает маленькое колечко дыма сквозь расползающееся большое кольцо.
    «О! Получилось...» — кричит он, тем самым разрушая свой шедевр.
    «Что? — спрашивает одетый в шорты и матросскую рубашку Йеспер, поднимаясь на вершину. — Что получилось?»
    «Пустить одно кольцо через другое».
    «Ты что, куришь?!» — ужасается Йеспер.
    «Хочешь? "Астра". Самые крепкие».
    «Дай мне одну, Тереш», — кричит Хан, взбираясь на холм вслед за Йеспером. На шее у Хана на кожаном ремешке висит бинокль.
    «Держи», — Тереш бросает пачку Хану, который суетливо пытается ее поймать. Высунув язык от напряжения, мальчик все-таки ухитряется не уронить пачку, и подносит ее поближе к очкам.
    «Отпад», — дает Хан профессиональную оценку коробке. На ней по небесно-голубому фону бегут белые звезды.
    «Дурацкая привычка», — бросает Йеспер и, отвернувшись, начинает изучать растительность на соседнем пригорке.
    «Это рубашка у тебя дурацкая», — Тереш лениво приподнимается на локтях и предлагает Хану прикурить от спички.
    Прищурившись и приложив ладонь козырьком ко лбу, Йеспер с занятым видом рассматривает лесную подстилку.
    «Дурацкая, да? А вот Анни так не считает. Если что, она даже сделала мне комплимент. В последний день».
    «Да ну?»
    Йеспер поворачивается к Хану. Тот неумело курит.
    «Эй, Хан, помнишь, тогда в гардеробе Анни сказала, что у меня красивая рубашка?»
    «Ну да. Тереш, она правда так сказала».
    «А Ферсен подскочил, как дурак, и за меня ответил Анни, что у нее красивое платье. И еще что-то про ее волосы. Вот была умора».
    «Вежливость надо демонстрировать при каждом удобном случае», — с улыбкой изрекает Хан, слегка закашлявшись от дыма.
    «Погнали».
    Трое мальчиков направляются к берегу в скользящих световых пятнах под деревьями. Хан неуклюжим щелчком выбрасывает сигарету и начинает крутить бинокль на ремешке. Рюкзак прыгает у него за плечами, когда он ускоряет шаг при спуске. Сбегая по склонам, мальчики перескакивают через кусты вереска; только Йеспер боится за свои белые штаны и степенно шагает с руками в карманах, как на семейной прогулке. По мере того, как они приближаются к своему убежищу на обрыве, шум деревьев уступает шуму океана.
    На бревенчатом ограждении — знак «опасность обрушения»: человечек падает с крутого склона. Перейдя пешеходную дорожку и нырнув в кусты прямо под знаком, Хан объясняет Терешу: «Северное море, хотя и называется морем, в действительности океан: теоретически, в Серости оно переходит в море Игресса. Которое, в свою очередь, омывает берега Граада. Таким образом, Северное море является интеризолярным. То есть, в сущности, океаном. Это вопрос классификации».
    Все втроем они уже третью неделю стараются разговаривать между собой как можно более академично. Они хотят произвести впечатление деловых людей, когда осенью вернутся в школу. Йеспер, осторожно пробираясь сквозь кусты вслед за ними, продолжает в том же духе: «В языке Катлы не существовало слова для океана, поэтому здесь все называется морем».
    С высокого обрыва перед ребятами открывается огромный зеленовато-синий водоем. В бледно-голубом небе тают облака, солнце отражается в воде яркой белой полосой. Океанские волны лениво и величественно омывают длинную полосу песка. Шарлоттесьяль.
    Ветер на мгновение утихает, и в лицо ударяет поток горячего воздуха. Над цветущим шиповником жужжат насекомые. Пляж изгибается в сторону моря длинной дугой, до самого отеля «Хавсенглар» на оконечности полуострова. На песке видны крохотные фигурки людей под красно-белыми полосатыми зонтиками.
    Мальчики садятся на лужайке среди кустов шиповника, за которыми скрывается высокий песчаный обрыв. Тереш неоднократно рассуждал о том, как можно спрыгнуть с этого мягкого обрыва: лететь там метра три, а дальше приземлишься на песчаный склон, уже достаточно пологий, чтобы съехать по нему на пятках. В такие моменты Йеспер начинал беспокоиться об одежде, а Хан просто пугался.
    Вот и сейчас Тереш садится ближе всех к краю; Йеспер тем временем отбирает у Хана бинокль. В выпуклых насекомьих глазах прибора отражается солнце. Изображение людей на пляже внизу, летних северян с их полотенцами и зонтиками, усиливается в темной, прохладной стеклянной сердцевине. Так оно становится различимым для Хана с его очками на +7 слева и +4 справа. Бинокль Хан купил на свои деньги. В Ваасе, в магазине для охотников. Когда Йеспер устает держать бинокль, осматривая пляж, подходит очередь Тереша. Со следами от резиновых окуляров вокруг глаз и потемневшими от долгого прищуривания веснушками, он вынужден констатировать: «Рано, сейчас только десять. Еще не пришли».
    Пока Хан и Тереш обсуждают сигареты — в Ваасе табак слабый, граадские крепче; Хан взволнованно кивает и хвалит все марки подряд — Йеспер, как снайпер, нацеливает бинокль на пляж. В этот раз цель от него не скроется.
    Перекрестье останавливается на белом солнечном зонтике, но не находит на нем тех красных цветов, которые ищет. Вертикальные линии переползают через молодые семьи, рушащиеся замки из песка и лежаки с распростертыми телами загорающих, останавливаются на двух светловолосых девушках, а после скользят дальше — не они. Похоже, он забрался слишком далеко.
    Йеспер переводит фокус ближе. Где-то на отметке в двести метров в его сердце возникает знакомое смутное предчувствие — отсвет далекого созвездия, неизвестной галактики. Он машет друзьям, подавая им сигнал: что-то происходит. Хан и Тереш смотрят вниз на пляж, прикрывая глаза рукой от солнца.
    Йеспер подстраивает фокус цейлевских линз, и бледно-розовый туман перед его глазами превращается в живот. Дыхание подбрасывает объектив от пупка девочки к ее солнечному сплетению, где изогнутая линия ребер поднимается к кольцу, скрепляющему верхнюю часть ее купальника. Белые ленточки на плечах туго натянуты, под трикотажем приподнимаются в такт дыханию бугорки грудей. Колесико между смотровыми трубками дважды щелкает, и в расширившейся зоне обзора девочка переворачивается со спины на живот на бежевом покрывале. Мелькают пепельные волосы и знакомые круглые щеки под солнцезащитными очками. Анни-Элин Лунд приподнимается на локтях и утыкается в журнал для девочек. Над ее маленькой попкой начинается причудливое созвездие родимых пятен, протянувшееся от крестца к лопаткам.

     *****

    Ледяной ужас сочится наружу сквозь уплотнители стеклянной кабинки. Трое внутри пытаются сохранить поверхностное натяжение своего рассудка, которое с трудом поддерживали двадцать лет.
     Хан передергивает плечами: «Кто это знает? Кто? За все это время я не прочел об этом ни слова. Про это нигде не сказано!»
    Тереш кладет карандаш на стол.
    «Такие вещи называются контрольными данными. Их намеренно исключают из списка примет. Даже в официальных документах. У меня такого три папки в голове, и ни строчки на бумаге. А он это знает. Ты только посмотри!»
    Лицо Йеспера остается спокойным. Для него все это уже пройденный этап.
    «Вот почему этот Гёста пришел ко мне. Чиновники только пожали плечами. А он слышал от кого-то на работе, что я знал девочек. У них там все были в полной растерянности. От Хирда никаких объяснений так и не добились. Да, кстати, я не верю в эту историю. Хоть у Хирда там в принципе и были какие-то мальчики, ему больше по вкусу пышногрудые дочери Гудрун»
    «Это точно не он, не сходится по времени! — кричит Хан. — За пять часов до того он был за шестьсот километров оттуда, покупал коленвал и уплотнители для своей чертовой машины для изнасилований... какие-то муфты или не знаю что», — из-за шума, производимого печально известной машиной для изнасилований, соседи Видкуна Хирда в конце концов вызвали полицию, и это стало для него началом конца.
    Но все же Хан поворачивается к агенту Международной полиции и испытующе смотрит ему в глаза.
    «Тереш. Ты должен открыть эту папку. Продолжить расследование. Он откуда-то об этом узнал, и это единственная наша зацепка помимо тех писем. Ты должен это сделать».
    «Ты не представляешь, насколько все плохо. Сейчас худшее время, чтобы раскапывать старые дела. Поддержки от Мунди больше нет, все на грани войны. Неизвестно, например, существует ли еще Ораньенрейк. Меня уволят, если я опять в это полезу...»
    «Нет, Тереш, не может быть, чтобы вообще ничего нельзя было сделать! — сердится Йеспер; угроза мировой войны его не слишком волнует. — Вы ведь этим занимаетесь, это ваша работа. Так сделай это!»
    «Тихо, погоди! Конечно, я возьмусь. Я догадался, в чем дело, еще когда ты пригласил меня на встречу одноклассников. Ты же не думаешь, будто я правда решил, что тебя одолела ностальгия? Я и так постоянно открываю эту папку, ты сам знаешь, она у меня не закрывается. Будем надеяться, что местная полиция нам не помешает. Конечно, они терпеть не могут международников. Но мало кто удосуживается проверить наши документы для допросов».
    Хан хитро улыбается.
    «Документы для допросов? Так ты все-таки едешь туда, в Кронштадт?»
    «Завтра».
    «Приятно знать, что ты все еще крут, Тереш».
    Йеспер тоже улыбается, ему теперь неловко за раскрасневшиеся щеки и приказной тон.
    «Но он ведь под строгой охраной! С этим у них все в порядке».
    Тереш соглашается.
    «И это хорошо. Двадцать лет. Обычно через столько времени никакой надежды уже не остается».
    «Выходит, надежда есть?» — Йеспер понимающе склоняет голову, все еще слишком большую для его плеч.
    «Да. Ты молодец, Йеспер. Отличная работа».
    «Счет!» — дизайнер интерьеров, который уже два года как отошел от дел, подзывает официанта, щелкая пальцами и указывая на стол.
    По вечерам ему хуже всего. Но сегодня все по-другому. Этим вечером Йеспер может позволить себе конфеток. Маленьких дурацких конфеток.
     За окнами куба наступает ночь, и в ее темноте все становится возможным. Даже то, что где-то в потайном закоулке этого мира, под вечным льдом озера Восток или в пустыне Эрг, где сгинул без следа Рамут Карзай, или глубоко в Легких Граада — где-то там еще можно их отыскать. Такими, какими они были тогда — детьми. И так снова стать ребенком самому. За облаками у подножия Корпус Мунди — стоит лишь отодвинуть завесу из крохотных капель воды, и сможешь до них дотянуться...
    Как хорошо, что вы не сдались! Все остальные понемногу о нас забывали, холодные звезды зажигались на ночном небе, темно-синий небосвод кружился над нашими головами, но мы знали, что вы все еще ищете нас.

▼5. ZA/UM⬍

    5. ZA/UM
    Анни-Элин Лунд снимает солнцезащитные очки, и ее ослепляет мимолетная вспышка света. Ее радужки мерцают зеленым, желтым и голубым, дымчатые тени на веках переливаются на свету. Анни быстро крутит головой туда-сюда, словно котенок. Солнечный зайчик прыгает с девичьего журнала на песок, с песка на зонт, и девочка гоняется за ним глазами.
    «Что они делают? » — спрашивает Тереш, сидя на краю обрыва и болтая ногами.
    «Не пойму, Молин тоже там. Стоит...»
    «Это и я так вижу, что стоит», — нетерпеливо перебивает Хан.
    «Стоит, и я должен признать, выглядит весьма недурно в этом купальнике в красный горошек. Раздельном, как обычно, и — о-о! У нее еще... ох, черт!»
    Полуулыбка Молин в бинокле превращается в ухмылку, сверкающую хищными зубами. Она поднимает руку, которой прикрывала от солнца глаза, и с вызовом машет ей над головой. Картинка исчезает, когда Йеспер прячет коварные линзы под живот.
    «Ложись, всем лежать!»
    Хан слышит шум собственной крови в ушах, чувствует, как где-то под мышкой тяжело бьется пульс, а в кожу вонзаются колючки шиповника. Тереш, который просто откинулся на спину, смотрит в бледное июньское небо. В вышине парит в восходящем потоке одинокий орлан-белохвост. Кажется, что птица просто висит в воздухе.
    «Хан, смотри, орел!»
    «Какой еще орел — ай!» — колючки безжалостно напоминают Хану о себе.
    «Не дергайся, кусты трясутся», — шипит из середины Йеспер, лежа животом на бинокле.
    «Какая разница, трясутся или нет, нас и так заметили. Посмотри лучше, что они делают!»
    «Сам смотри», — Йеспер сует Хану бинокль.
    Куст снова трясется, когда Хан в своей рубашке с короткими рукавами выбирается оттуда. Мальчик встает на локти и осторожно подползает к краю с биноклем в руке. Укрывшись за пучком травы, чтобы остаться незаметным, Хан подносит бинокль к глазам. Он торопливо наводится на цветастый белый зонтик и перемещает взгляд к лежащему на песке покрывалу. Там, к его удивлению, сидит только маленькая Май, которая смотрит куда-то перед собой.
    У Хана запотевают очки. Предчувствуя плохое, он переводит бинокль все ближе и ближе к подножию обрыва, пока в каких-то ста метрах прямо в его объективы не заглядывает маленький театральный бинокль. Это Шарлотта, старшая из сестер: она стоит, упершись другой рукой в бедро. Ее каштановые, до плеч, волосы развеваются на ветру. Это прекрасное и ужасающее создание из девятого класса настолько же вне иммигрантской досягаемости Хана, как место в парламенте. И сейчас она так близко, что, даже когда она передает бинокль Молин, ее взгляд упирается прямо в бедные глаза Хана. Глаза, которые он теперь скорее прикрывает, чем усиливает своим биноклем.
    «Все пропало, у них тоже есть бинокль», — объявляет Хан на экстренном совещании.
    «Вот почему они вчера показывали друг другу на этот обрыв — знаю, надо было сразу вам сказать...»
    «Что за черт, Тереш? — злится Йеспер, — Выходит, они знали, а теперь из-за тебя мы все попались!»
    «Ну, забыл, извини. Я думал — мало ли, вдруг они смотрят на того орла. У него гнездо прямо здесь, у обрыва...»
    «Засунь этого орла себе в задницу».
    Хан, конечно, тут же прыскает со смеху, а Йеспер продолжает: «Ну все, теперь нам остается только встать и помахать им в ответ. Я не знаю, что им говорить про этот бинокль. Вообще не знаю».
    «Есть идея», — Тереш встает, а Хан в ужасе хватает его за штаны. Но вскоре три девочки, хихикающие на пляже внизу, видят, как рядом с Терешем неловко поднимается тощий белокурый паренек, а вслед за ним — пухлый ильмараанец.
    «Привет, девчонки!» кричит Тереш. Молин ахает, прикрыв рот рукой, когда эта высокая фигура солдатиком прыгает с обрыва высотой с четырехэтажный дом.

    *****

    Следующим утром, двадцать лет спустя.
    Кожа вокруг глаз мужчины изрезана морщинами усталости. У висков они уходят вниз, огибая скулы. Под глазами, у переносицы, они сходятся острыми углами, делая его похожим на хищную птицу. Борозды на щеках — жди, волнуйся. Его неопределенного цвета глаза давно сделались непроницаемыми, как стальные шторы кабинетов Международной полиции; никто не может заглянуть за эти шторы, увидеть, что творится внутри. У агента выступающий подбородок, сейчас гладко выбритый, и длинная серая шея; пожухлая от курения кожа выглядит землистой на фоне белой рубашки. Из-под воротничка свисает узкий черный галстук. Дождь к утру закончился, но все еще холодно и ветрено. Он поднимает воротник пальто левой рукой, в правой у него сигарета.
    «Что там, в Кронштадте?», спрашивает молодой офицер из Ваасы, стоя рядом с Терешем на носу крохотного патрульного катера с дымящейся чашкой кофе в руке.
    «К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос», — механически произносит Тереш, не сводя глаз с осеннего утреннего горизонта. Стая чаек взлетает из тростника и начинает с криками кружить над холодной водой, когда двигатель катера с ревом заводится. Мазутный дым и химическая радуга на серой, точно олово, воде.
    «Кофе?», — молодой человек пытается возобновить разговор.
    «Спасибо, не надо».
    Тереш чувствует на лице брызги воды. Это бодрит. В низком сером небе еще не видно солнца; только точки дирижаблей кружат над городом, а у самого горизонта, как призрак, висит огромный стальной силуэт граадского крейсера. Järnspöken, железные призраки — так их называют. Здесь не любят эти зловещие корабли. Незваные призраки. Вечно на страже, но от кого? Кто и кому объявил войну? Никто. Грааду с его стальным зонтом не снискать здесь любви, но и Тереш, который в глазах обычного северянина выглядит, говорит и курит, как граадец, недалеко уедет на байках о Земске-батюшке, столетней оккупации и Югограадской резне. Да... и даже о Франтишеке Храбром.
    Конечно, он хотел быть таким, как Франтишек Храбрый. Хочет и теперь. Всякий гойко хочет быть таким, как Франтишек. Захватить позиции, восстать, снова поднять стяги времен Зигизмунта Великого. Удаль, задор, жажда жизни — словно бубенцы мчащейся тройки!
    Где же они теперь?
    Одинокое патрульное судно чертит длинную полосу по Северному морю. Катер сильно подбрасывает на волнах, и вскоре Терешу приходится выбросить сигарету, чтобы не вылететь за борт. Он уходит в каюту и, сгорбившись, садится на скамью: если нельзя курить, оставаться снаружи бессмысленно. Кроме того, он старается не смотреть на другую сторону города, дальше по извилистой береговой линии — туда, где Шарлоттесьяль. Господи, но как же хочется! Однажды он приехал сюда из Граада, за четыре тысячи километров, магнитопоездом через Серость, но не позвонил ни Хану, ни Йесперу, а отправился в Шарлоттесьяль и бродил там, как идиот. А потом поехал назад. Еще неделя в Серости. С Йеспером они все еще были в ссоре после той истории с рестораном, а просто так тусоваться с Ханом он не видел смысла. Вот так он отметил Зимнее солнцестояние два года назад. Это был его отпуск. Штатный психиатр запретил ему выезжать на целый год. Опасно проводить в Серости столько времени.
    Придерживая жгут зубами, Мачеек вгоняет иглу стеклянно-металлического шприца в четко очерченную вену на запястье.
    И все же так хочется снова увидеть, как гнется на ветру тростник. Так хорошо смотреть, как волны спокойно и мирно омывают пляж. Где-то в бесцветной дали виднеется силуэт обрыва. И вода, холодная вода. Капли дождя. Так красиво.
    Жилистые руки Тереша нежно гладят черный чемодан на его коленях.

    *****

    «Хаадрамуткарсай!» — кричит Инаят Хан с края обрыва, и прыгает вниз. Сияет солнце. Под ложечкой щекочет, будто впереди еще сто метров, но падение длится только миг. Песок внезапно бросается ему под ноги. Еще несколько секунд Хан прыгает по нему на пятках, пытаясь затормозить. В зад ему впивается корень, а спину царапают камни — рубашка вылезла из штанов и задралась. Очки слетают с его лица, и конопатый Тереш, ликуя, бросается ловить их внизу. Девочки бегут к его истерзанному телу.
    «Сумасшедший!» — еще издалека кричит Анни. Это уже повод для радости.
    Но только не для Йеспера. Он одиноко стоит наверху, глядя попеременно то на песчаный склон, то на свои белые штаны с матроской.
    «Нет», — бурчит он, насупившись, подбирает оставленный Ханом рюкзак и отправляется по длинному пути через лес. Он идет самым быстрым шагом, который еще не был бы неприличной рысью. С усыпанной сосновыми иглами пешеходной дорожки мальчик сворачивает на подвесной мост между двумя холмами, а потом спускается по лестнице на дощатый настил с другой стороны. Дорога к пляжу кажется бесконечной. Он заранее с ужасом представляет всю ерунду, которую наговорит растяпа Хан. И как теперь им подыгрывать, если ни о чем не договорились заранее?
    Только через полчаса Йеспер спускается на пляж — и недоуменно разводит руками рядом с пустым покрывалом.
    «Извините, пожалуйста! Вы не видели, куда ушли ребята, которые спрыгнули вон оттуда?» — указывает он на возвышающийся вдалеке обрыв. За вещами девочек приглядывает какой-то старичок. Йеспер приходит к выводу, что, где бы они ни были, далеко они не ушли. Утомившись на солнцепеке, он садится на пляжное покрывало с цветочным узором. Поразмыслив, снимать ли рубашку — становится ужасно жарко — он все-таки решает в пользу приличия и, стараясь сохранять хладнокровие, укладывается на спину на покрывале. Хладнокровие заключается в безразличной позе с заложенными за голову руками. Больше всего Йеспера сейчас интересуют облака. Он погружен в раздумья. Он размышляет.
    А потом его нос улавливает крошечную молекулу ароматического масла. Перед его глазами проносятся образы: страницы библии, открытая кожа, пар от дыхания. Йеспер поворачивает голову, и над бежевой равниной пляжной простыни открывается он: ароматный и чуждый мир девчачьих вещей. Здесь до ужаса аккуратно сложенные белые и розовые платья с бантиками, пояски и еще какие-то непонятные штучки, изящный браслетик Анни, и — в плетеных пляжных сумках — то, чем обычно питаются девочки. Йеспер не слишком хорошо помнит, что это, но точно знает, что этого немного. Насколько ему известно, девочки вообще не любят есть.
    В глупом восхищении он тянет руку к пузырьку, выглядывающему из крохотной сумочки. Флакон с ароматическим маслом сделан в форме граната. Йеспер зачарованно смотрит, как золотистая жидкость переливается за малиново-красными стеклянными гранями. Мир исчезает. Все еще держа пузырек в руке, другой рукой Йеспер, сам не зная, зачем, украдкой сует в нагрудный карман матроски резиночку для волос. Он снова откидывается на спину и смотрит на солнце сквозь стекло пузырька. Время застывает в малиновом сердце граната — как вдруг внезапно, откуда ни возьмись, над Йеспером встают длинные ноги Шарлотты. Крошка Май, сидящая на плечах у Тереша, смотрит Йесперу прямо в глаза: «Анни, зачем он взял твои духи?»
    Чары рассеиваются, и синапсы у Йеспера в мозгу тут же вспыхивают электрическими сигналами, не позволяя замешательству проступить на его лице.
    «Revacholiere», — торжественно произносит он, и с видом знатока добавляет: «Granate номер три. Очень хороший выбор: сильные ноты, натуральные масла; ягоды можжевельника придают более воздушное звучание... Да, отличный выбор, что я могу сказать. Анни, твои?»
    Йеспер не спеша, с достоинством садится. Хан и Тереш встревоженно поглядывают в сторону девочек — особенно Анни, с улыбкой облизывающей лаймовое мороженое.
    «Мои», — немного резко отвечает она, но продолжает уже более учтиво: «У тебя ведь мама занимается парфюмерией, правда?»
    «Больше импортом, чем производством — в последнее время. Но у нее есть сертификаты и все остальное. Знаешь, я был на парфюмерной фабрике в Ревашоле и видел, как дистиллируют Granate».
    «Ты бывал в Ревашоле?!» — Даже Шарлотта впечатлена. В школе для них она — с ее модной одеждой и друзьями-старшеклассниками — что-то вроде богини. И теперь глаза богини широко раскрыты от удивления. У Йеспера краснеют уши.
    «Один раз — мамины коллеги пригласили ее на экскурсию».
    Теперь, когда главная опасность позади, Терешу кажется, что Йеспера пора вернуть на землю: «Так вот почему от тебя цветочками пахнет!»
    Крошка Май у него на плечах звонко хохочет, что бы он ни сказал. Ему повезло. Тереш никогда не думал, что умеет ладить с малышней, но теперь этот дар и безумный прыжок удерживают его на плаву уже три четверти часа. От Хана никакого толку. Он пропускает почти все пасы, которые дает ему Тереш, а если не пропускает — то не бьет по мячу, а только мямлит.
    Анни садится на покрывало рядом с красным, как свекла, Йеспером.
    «А по-моему, от Йеспера хорошо пахнет. Уж точно не носками и не этой раздевалкой».
    «У вас там просто жуть», — мягко говорит Молин.
    «Это все фон Ферсен, — Хан забивает свой первый гол в игре, — Уф-ф... У Ферсена какие-то особые спортивные носки. От них такая вонь, просто ненормальная».
    Тереш вздыхает с облегчением. Они надолго застряли в очереди за мороженым. Что Хан, что Тереш даже в спокойной обстановке не бог весть какие собеседники, а план Тереша был в том, чтобы до прихода Йеспера хоронить любые упоминания бинокля под словесной лавиной. К счастью, Май, сидевшая у него на закорках, болтала без умолку и всех смешила.
    Теперь же он решает, что с него хватит. Он ссаживает с себя Май и, многозначительно подмигнув Йесперу, как бы невзначай говорит: «Ты всё забрал? Сигареты? Бинокль?»
    Но Анни-Элин не ведется на сигареты: «А что вы там делали с этим биноклем? Мы еще вчера увидели, что там все время что-то блестит — как зеркальце. Страшно интересно!»
    «Да так, на птиц смотрели. Там гнездится пара орланов-белохвостов...» — едва успевает начать Тереш, как Молин усмехается, показывая острые зубы: «На птиц, значит?»
    Сидящая рядом с Йеспером Анни хихикает, а злая богиня Шарлотта ехидно замечает: «Да, такое наблюдение за птицами популярно у джентльменов в это время года».
    Йеспер снова заливается краской, но где-то глубоко под веснушками Мачеека поднимает буйную голову Франтишек Храбрый. Пора! И вот он уже рвется вперед, презрев осторожность, к самой манящей, самой невероятной из наград. Так уж ведется у нас, у гойко: все или ничего.
    «Goląbeczko moja,— весь Тереш Мачеек превращается в самую обаятельную из улыбок, — Если так, то мы видели самых редких пташек».
    Как часто для нас, немытых гойко, «все или ничего» оборачивается ничем. Но не в этот день. В жаркий солнечный день, двадцать лет назад. Šar-lot-ta! Ее плечи приподнимаются, ключицы вырисовываются под кожей. Под изгибами бровей, в холодных зеленых глазах, на микросекунду загорается улыбка, свет далекой звезды. Эта улыбка — для Тереша.
    Она говорит: «Шанс!»
    Как же Тереш счастлив! До чего хорошо все складывается! Проходят часы, тени растут, белый песок становится сначала желтым, потом оранжевым и полосатым. Девочки набрасывают пляжные покрывала на плечи, маленькая Май зевает и засыпает под полотенцем. Ветер успокаивается и затихает совсем. Королевство. В отдалении у остановки кружат конки. Слышен стук колес по рельсам, из чьего-то двора доносится музыка. Пляж пустеет, синее небо начинает становиться фиолетовым с одного края. Тереш рассказывает девочкам о дипломатическом коттедже отца, о планах на лето, о том, что они собираются делать завтра. Тени пляжных кабинок растягиваются и ползут по песку, будто стрелки часов. Длинные облака нависают над водной гладью перистыми животами, небо у горизонта линяет в бирюзовый, пурпурный, прохладный темно-оранжевый. Молин примеряет очки Хана, а Хан надевает большие солнечные очки Молин и ничего в них не видит. Только девчачьи силуэты, от которых кружится голова, мерцают внутри — как огоньки свечей, только темные.
    «Принесите сидра!» — кричит Анни-Элин из дверей последнего трамвая. Четверка серых лошадей трогается с места, салон трамвая в сумерках светится желтым, и Май в белом платьице с ангельскими крылями дремлет на коленях у Молин. Волшебная палочка доброй мачехи падает из ее рук на усыпанный песком пол.
    Трое мальчиков на остановке смотрят друг на друга с разинутыми ртами, пока трамвай не скрывается за холмом.
    Теплое и кисловатое дыхание шевелит белую гостиничную простыню возле рта продавца линолеума.
    Продавец линолеума. Продавец линолеума. Продавец линолеума. Левой рукой он придерживает возле затылка удавку из простыни у себя на шее. Узел тщательно продуман и надежно завязан. Прохладный воздух проникает в номер отеля "Хавсенглар" на восьмом этаже сквозь оставленную приотворенной балконную дверь. С этого балкона открывается отличный вид на ночной пляж. На застеленном циновкой балконном полу лежит снятый со штатива телескоп защитного цвета. Скаутская модель. На окуляр установлена фотоприставка. Балкон, и только этот балкон, а не соседняя комната и не коридор, потому что там продавцу линолеума уже не нравится...
    Потому что только здесь, на этом балконе, он ясно слышит тяжкое дыхание зла.

    *****

    Вечер, двадцать лет спустя.
    У зарешеченного окна комнаты для допросов Видкун Хирд разглядывает агента Международной полиции. Его взгляд полон презрения. Хирд одет в свой серый тюремный комбинезон. На светоотражающей полосе имя "Видкун Хирд" и номер с инициалами.
    Агент Международной полиции снимает пиджак и небрежно бросает его на подоконник. На его рубашке под мышками пятна пота. Движения рассогласованы. На груди у него свеженапечатанный разовый пропуск с идентификационным кодом.
    Гудит вентилятор.
    «Э, да ты пьян! — Видкун оглядывается на стоящего у двери охранника. — От него разит водкой... Я так не согласен. Будь добр, уведи меня обратно».
    Хирд ухмыляется, слыша обрывки разговора между агентом и охранником.
    «Пять минут... десять минут... речь о жизни ребенка...»
    Охранник закрывает за собой дверь, и в руке Тереша на мгновение сверкает странной формы ключ.
    «Ма-чее-ек, — тянет Видкун. — Так ты гойко! Низшая форма жизни второго порядка, вроде гавриловской собаки». В этот раз Хирд скован по рукам и ногам; массивные кандалы неудобно сгибают его руки за спиной. Но, тем не менее, он ухитряется придать своей позе некую царственность.
    «Ты соврал. Кто показал тебе рисунок?» — Тереш не может сфокусировать взгляд и сердито моргает.
    «Ты знаешь, что исследования в области евгеники высоко оценивают смирный нрав гойко?»
    «Где ты взял рисунок, чушка?»
    «Вашу породу ученые советуют скрещивать с киптами.
    Для получения идеальных рабочих».
    «Заткнись!» — Тереш опускает стальные шторы на окнах комнаты для допросов. Рывком. Блестящая металлическая пластина с грохотом разворачивается, и почти сразу же слышится нервное дребезжание ключа в замочной скважине.
    «Сам заткнись, идиот. У нас уважают Декларацию. Здесь тебе не граадская анархия».
    В комнате за стальными шторами, в стерильном железно-сером свете, Тереш Мачеек встает и раскрывает на столе свой чемоданчик. Весь его объем занимает один железный ящик, на котором белыми буквами написано «ZA/UM».
    Глаза Хирда выкатываются от ужаса. В дверь стучат.
    «У вас нет разрешения на допрос! У вас должно быть разрешение! Предъявите ваше разрешение!»
    «Что вы сказали? Не слышу, тут какая-то чушка визжит», — Тереш хватает железный ящик и бьет им Хирда по лицу. Кровь густо заливает тюремный комбинезон.
    Хирд скулит; из его переносицы, среди красного студня, торчит белая косточка. Он теряет сознание. Из-за двери слышны приглушенные угрозы охранника, но хитрый ключ Тереша надежно блокирует замочную скважину.
    «Я агент Международной полиции Тереш Мачеек, Мирова, Граад, у меня есть законное право на допрос, и если вы не прекратите...»
    Стук на мгновение стихает, и ZA/UM открывается. Все идет быстро, можно сказать, красиво. Тереш достает из поролонового вкладыша ящика катетеры с болтающимися на концах иглами и желтоватыми патрубками, закрепляет у себя на запястье жуткого вида прибор с гофрированной помпой и затягивает на закованной руке Хирда резиновый жгут. Чуть повозившись, он подсоединяет один из катетеров к аппарату, а затем вкалывает иглу в вену Видкуна. В трубку просачивается маленькая красная капля сверхчеловеческой сущности Хирда.
    За стальными шторами по тюремному коридору грохочут тяжелые ботинки. Подкрепление. Мачеек щелкает крышкой прибора на своей руке. Открывается ряд ампул, заполненных желтой жидкостью: точно зубы курильщика, обнажившиеся в ухмылке. Слабое шипение — и первая ампула, звякнув, встает на место. Помпа на крышке вздрагивает, и аппарат у Мачеека на запястье начинает тихо дышать, как ручная зверушка. Он закачивает желтую жидкость в руку Видкуна Хирда. Заключенный открывает глаза и задыхается от ужаса.
    «Знаешь, что это, паскуда?» — шипит Тереш сквозь зубы прямо в распухающее лицо Хирда.
    Немного смешанной со слюной крови брызгает Мачееку в лицо изо рта Видкуна, когда тот в панике хрипит, закатывая глаза: «Я солгал. Вы правы. Я... Я их никогда не видел, это мой сокамерник...»
    «Мне плевать, что тeбе там кажется».
    «...Мне не кажется, говорю вам, у меня был сокамерник, несколько лет назад, Дирек...»
    «Мне плевать, что тебе кажется. Мне нужна твоя правда», —глаза Тереша выпучены и ужасны. Он срывает жгут с руки Видкуна, и вены, вздувшиеся от раствора мескина и лизергиновой кислоты, на глазах опадают.
    Внезапно Видкун так стискивает зубы, что кажется, будто они вот-вот раскрошатся. «Ты ничего не получишь. Теперь ты ничего от меня не получишь, — озверело рычит он, — Я сильнее! Я такой сильный!»
    В дверь с грохотом ударяет таран.
    «Мне нравится, что ты так думаешь. Это очень хорошо, что ты так думаешь», — тяжело дыша, произносит Тереш и прикручивает к аппарату вторую канюлю. Эта — для него. Тщательно прицелившись, он вонзает иглу в вену на запястье.
    Когда первая ампула заканчивается, Тереш делит с Видкуном следующую, лихорадочно бормоча ему в разинутый рот: «Это мясорубка. Ты не представляешь, как я сейчас тебя трахну». Желтая, как моча, жидкость прорывается сквозь гематоэнцефалический барьер Видкуна, и страшное давление изнутри черепа вспучивает его темя, как пузырь. Тереш хватает его за голову и кричит ему в лицо. Его голос доходит до сознания Хирда как белый шум, чистое насилие.
    «Я тебя идиотом сделаю, ты понял?!!»
    Голова Видкуна поддается напору изнутри и лопается в руках агента, раскрываясь, как цветок. Будто бы что-то рождается оттуда. Беспомощно звякая наручниками, Хирд пытается руками удержать свисающее с головы существо. Кусочки мозга сквозь пальцы выскальзывают на пол. Ему их не удержать, они слишком скользкие, их слишком много.
    «Вот она, твоя пизда, вот она, сейчас я тебя вскрою», — хрипло шепчет Тереш, и перед его глазами открывается весь Видкун Хирд. Дергаясь в железных когтях агента, Хирд изо всех сил пытается сказать ему, сказать ему то, что он хочет узнать, сказать это на человеческом языке, но рот его больше не слушается; и все время, пока Тереш бродит у него в голове, словно тигр по мелководью — все это время Видкун видит в зеркале его сознания только одно. С этой прохладной поверхности, куда Видкун убегает от кровавой бойни в собственной голове, на него смотрят темно-зеленые глаза Шарлотты Лунд. В глубине зрачков переливается шанс, который был дан Терешу. Это так красиво и так безумно грустно, что когда Тереш, задыхаясь, роняет голову на стол для допросов, Видкун начинает рыдать.
    Впереди сверкает побережье Ваасы, а под ногами — ночная рябь от мчащегося по воде патрульного катера. Вдали, над городом, сияет желтоватый купол светового загрязнения. Они кажутся такими праздничными — эти белые и желтые городские огоньки, которые Тереш может уместить у себя в кулаке. Снаружи холодно, но он без пальто. Рукава наброшенного пиджака болтаются, а белая рубашка забрызгана кровью Видкуна Хирда. Руки агента удобно скованы спереди; молодой офицер помогает ему подняться на палубу.
    «Что вы там такое сделали?» — спрашивает офицер.
    «...Я сочиню тебе симфонию», поет из каюты дребезжащий транзисторный приемник.
    «Эй, спасибо, что вытащил меня — вечер просто изумительный!»
    «Не за что...», — усмехается офицер.
    «Вот только нельзя ли сделать песню громче?»
    «Что?»
    «Погромче! Обещаю, я не убегу!»
    «Я скорее боюсь, что вы свалитесь за борт, но ладно», — офицер уходит в каюту, и вскоре на палубу сквозь шум волн и гудение мотора доносится бодрый ритм; певец выводит фальцетом: «Любовь моя, я сочиню тебе симфонию, и ты поймешь, как много значишь для меня...» Тереш начинает притопывать в такт. С чувством легкости, которое приходит к нему только после использования «ZA/UM», он мечтательно произносит: «Знаешь, я только что раскрыл исчезновение дочерей Лунда».
    «Что?»
    «Никогда не слышал? Такое громкое дело!»
    «Когда это было?»
    «Давно, ты еще не родился. Но это неважно. Мне сейчас так хорошо. Похоже, я его разгадал!»
    Тереш смеется. Смех этот горький, но искренний, очень искренний, и ночь над Северным морем смеется ему в ответ.

   

Отредактировано (2022-11-12 13:07:14)

Анон

Re: Disco Elysium

А чтобы галстук подавал голос - надо непременно носить его на себе или достаточно иметь его в инвентаре? А то я разрываюсь между галстуком и бабочкой +2 к Драме 

И да, такое-то пробитие четвёртой стены 

▼Скрытый текст⬍

Отредактировано (2022-11-12 23:24:07)

Анон

Re: Disco Elysium

И да, такое-то пробитие четвёртой стены

Он знает слишком много!!11
С другой стороны, неудивительно, он же как раз прибавляет к Внутренней империи, которая отвечает за все... "паранормальное" 

Отредактировано (2022-11-12 23:42:47)

Анон

Re: Disco Elysium

А чтобы галстук подавал голос - надо непременно носить его на себе или достаточно иметь его в инвентаре? А то я разрываюсь между галстуком и бабочкой +2 к Драме 

И да, такое-то пробитие четвёртой стены 

▼Скрытый текст⬍

Я не знаю, он как со мной заговорил, так я до самого конца и боялся его снять. А то вдруг обидится и вообще со мной разговаривать перестанет .

Анон

Re: Disco Elysium

И да, такое-то пробитие четвёртой стены

Ох, анон, ты обязан надеть его на финальную разборку, не пожалеешь

▼Скрытый текст⬍

правда, я не помню, есть ли ещё обязательное условие/предмет для того события

Анон

Re: Disco Elysium

Я вот дважды забывал надеть его... Как пойду на хардкоре - надо будет не забыть. А то чет мне не нравятся результаты без него... А как будет с ним по потерям - я хз, специально не гуглил.

Анон

Re: Disco Elysium

И да, такое-то пробитие четвёртой стены

Ох, анон, ты обязан надеть его на финальную разборку, не пожалеешь

▼Скрытый текст⬍

правда, я не помню, есть ли ещё обязательное условие/предмет для того события

▼Скрытый текст⬍

надо купить какой-то спирт в синей бутылке у алкашей на острове

Анон

Re: Disco Elysium

И да, такое-то пробитие четвёртой стены

Ох, анон, ты обязан надеть его на финальную разборку, не пожалеешь

▼Скрытый текст⬍

правда, я не помню, есть ли ещё обязательное условие/предмет для того события

▼Скрытый текст⬍

надо купить какой-то спирт в синей бутылке у алкашей на острове

▼еще надо⬍

быть в галстуке, когда уходишь от Руби

Отредактировано (2022-11-13 12:30:36)

Анон

Re: Disco Elysium

Опять несу в тред арты, хотя никто не просил. 

▼ГарриКимы⬍

https://twitter.com/Tigrelysium/status/ … 8525786112

https://twitter.com/boop_schmoop221/sta … 7169913862

https://twitter.com/meltow_/status/1219538461864034304

https://twitter.com/notacaramujo/status … 9130016769

▼Жан⬍

https://twitter.com/cringeyartkid/statu … 4484669442

https://twitter.com/bloomella_/status/1 … 6728976384

https://twitter.com/tsukioreo/status/15 … 4546920448

▼Жан/Честер. Вы удивлены? Я тоже⬍

https://twitter.com/showerwhoops/status … 9035059200

▼Жан/Жюдит⬍

https://twitter.com/cringeyartkid/statu … 3086620673

▼рейтинговые⬍

https://twitter.com/kaywinnut/status/15 … 8410285058

▼Ким⬍

https://twitter.com/Motteo_art/status/1 … 6502534144

https://twitter.com/mimulishizi/status/ … 3439102979

https://twitter.com/theyoungdoyler/stat … 0269976579

https://twitter.com/theyoungdoyler/stat … 3289516033

▼Гарри и Дора⬍

https://twitter.com/mimulishizi/status/ … 7238678528

Анон

Re: Disco Elysium

За Жана/Жюдит спасибо!

Анон

Re: Disco Elysium

За Жана/Жюдит спасибо!

Всегда пожалуйста, сам их люблю!

Анон

Re: Disco Elysium

Ааааа!!! 

▼Скрытый текст⬍

Анон

Re: Disco Elysium

безумно приятно видеть, что тред еще жив :,,)

прошла игру в первый раз, медиумом, почти за один присест (последний сеанс был 700~минут  ) и у меня нет никаких слов, чтобы описать, насколько великолепна эта игра. глоток свежего воздуха как для игровой индустрии, так и для среднестатистического игрока (вроде меня), которому уже все приелось до одури
по окончанию, залипая на титры, ощущения были как после прочтения какой-то невъебически крутой книги, поглотившей тебя за время ее чтения. и вместе с тем, было безбожно пусто и грустно - хоть садись и реви - ведь всё, это конец игры, истории 

у меня имеются некоторые вопросы по моментам в игре и личностям персонажей - тут можно про это спрашивать? и еще есть небольшие зарисовки, мысли, хотелось бы тоже поделиться, если можно..

Анон

Re: Disco Elysium

Всё можно.

Анон

Re: Disco Elysium

Нужно.

Анон

Re: Disco Elysium

▼спойлеры БиСА⬍

ак и могло остаться: одним осенним вечером, после блистательного выступления, Надя просто исчезла, а ее небесное сопрано осталось эхом в залах оперного театра. Был ли прав старик, который видел ее на мосту в вечернем платье — или фанатичный поклонник, утверждавший, что встретил ее через год в Ревашоле?

Вряд ли это Янка Дягилева, но настолько похоже, что мороз по коже. Вряд ли Курвитц именно её имел в виду, скорее всего, всех погибших звезд вместе взятых, а поди ж ты.