Холиварофорум

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Я смог. Наверное.

Трое в Ангбанде, не считая собаки

Все тот же день, в котором сияет Сильмарилл, Берен смотрит в глаза смерти, а Келегорм - искушению.

▼Скрытый текст⬍

В зале стало тихо. Невозможно тихо, и ровное, тяжёлое дыхание Мелькора эту тишину не разгоняло, только подчеркивало. Враг всего сущего, проклятый Вала, возненавидевший мир, спал, и с ним спала вся крепость - так спит, спасаясь от боли, под руками целителя тяжелораненый. Даже дым почти рассеялся, факелы потухли, и единственными источниками света остались истошно, иначе и не скажешь, горевшие Сильмариллы.
Лутиэн выдохнула и опустилась на пол. Упала бы, если б Берен не успел ее подхватить. Лутиэн прижалась к его плечу, спрятала лицо в волчьем меху, и Берен ощутил, как дрожит она и как часто бьется сердце — нелегко, ценой невероятных усилий и невероятного страха далось ей заклинание. И без того стройная и лёгкая, сейчас она казалась вовсе невесомой и точно истончившейся. Разожми руки - и исчезнет, истает туманом поутру.
- Я смогла? - спросила Лутиэн еле слышно. - Берен, я смогла? Я слышу, он спит, а прочие? Надо торопиться. Чары не удержатся долго.
- Ты смогла, - Берен обнял ее, не давая упасть, погладил по волосам, - ты чудо, Соловушка. Они спят, все, до последней крысы.
- Надо торопиться, - Куруфин смотрел на Камни, заворожённый. Он, кажется, вообще больше ничего не замечал, только их. Шагнул к трону раз, другой, запнулся об кривое копье, кем-то брошенное, - Берен, бери Лутиэн и бегите, мы догоним.
- Нет, - Берен оглянулся на Келегорма. Тот тоже стоял и смотрел, не способный на мгновение отвести от Камней глаза, - лучше так. Келегорм, ты с ней уходи, ты быстрее меня бегаешь. А мы следом.
Что-то ему подсказывало, что сейчас нельзя оставлять сына Феанора с Сильмариллами наедине - их обоих нельзя, вон, смотрят, забывая себя. Келегорм вздрогнул, уставился на Лутиэн взглядом без капли узнавания, но все же взял себя в руки и поднял ее, затихшую и почти прозрачную:
- Я? Хорошо. Только спешите. Нам нужен Камень. То есть торопиться.
Пятясь, спиной вперёд, Келегорм вышел, уже в коридоре с заметным усилием развернулся и бросился бегом. Берен проводил его взглядом и сам поспешил, только не на выход, а к трону. Вблизи тот оказался огромен, как сторожевая башня, и тошнотворно уродлив. Кости, вплавленные прямо в железо, потеки, пятна то ли крови, то ржавчины, следы починок и ковки складывались в редкой отвратительности рожи, то смеявшиеся, то распахнувшие рты в безмолвном крике. И чем дольше на них задерживался взгляд, тем сильнее мерещилось, что они шевелятся, как живые, и пытаются вырваться из плена стали.
А Куруфин этого как и не замечал. Лез вверх по-беличьи ловко, пока не добрался до спинки трона, растянулся по ней, удерживая равновесие, и потянулся к поясу за кинжалом. Слишком яркий свет выхватил из мрака его лицо, странно искажая черты и заставляя глаза лихорадочно блестеть. Нолдо вытащил нож, с усилием вогнал его в корону, в крохотную щель между камнем и оправой, надавил... И Сильмарилл выскользнул из плена, пролетел мимо руки дернувшегося за ним Куруфина и ударился б об пол, не поймай его Берен в последний момент.
Камень был приятно тяжёлый, гладкий и теплый, и на мгновение Берен удивился. В короне от его света было аж глазам больно, а в руке только грел, не обжигая - даже не печь, кружка горячего отвара с медом, о которую так приятно греть пальцы, придя с мороза. Но долго удивляться некогда было. Куруфин успел вогнать нож в оправу второго Камня, надавить... И тут кинжал сломался. Половина лезвия полоснула Мелькора по лбу, отлетела в сторону, ударилась со звоном об пол, и это показалось набатом в полной тишине. Куруфин не удержался, рухнул следом и зашипел от боли, ударившись плечом.
- Идем, - Берен не дал ему снова уставиться на Сильмариллы, схватил второй рукой за плечо и почти потащил к выходу, - если он проснется, нам хана!
- Но Камни! - Куруфин тряхнул головой, попытался освободиться. - Их тоже надо достать... Освободить! Погоди, я только найду лезвие...
- Некогда! - Берен вскинул руку, в которой зажал добычу. - Один у нас, надо уходить! Твой брат уже там!
- Брат... Да. У нас один, - Куруфин отвернулся, и Берену показалось, что он слышит скрежет, - идем! Бегом, он дышит чаще, слышишь?
И они бросились бежать - по коридорам, пустым и гулким, через залы, полные темноты, вперед, к выходу отсюда. Камень освещал им путь, и свет его придавал сил - иначе почему ни у кого ни разу не сбилось дыхание, никто не запнулся и они не сбились с пути. А следом несся то ли вой, то ли стон боли и страха, и многоголосый гул злости.

Ворота было впереди - ещё немного, еще несколько сотен шагов, и они на свободе. Лутиэн несколько раз пыталась высвободиться и встать на ноги, но Келегорм не дал. Она дышала тяжело, и даже Келегорм, охотник, не целитель, мог ощутить, как слаба ее хроа. И нес ее бережно, как мог, боясь оступиться. Сиял впереди Сильмарилл в руке адана, и уже в воротах виден был бледный осенний день...
Но тут перед ними вырос Кархарот. То ли чары оказались слабее, чем думалось, то ли вой хозяина пробудил его, но волк не спал. Огромный, уродливый, с глазами, горящими в полумраке, он стоял между ними и выходом, и, казалось, не скалился - ухмылялся. Келегорм остановился и всё-таки осторожно поставил Лутиэн на пол, шепнув:
- Спрячься за меня. Мы его одолеем.
Ни возразить, ни послушаться Лутиэн не успела - волк развернулся к ней, прижался, готовясь к прыжку.  И наперерез ему с выражением ужаса и ярости бросился Берен, загородил ее собой...
Время потянулось густой липкой грязью, и Келегорм успел подумать, что не сможет адан, что волк сомнет его, разорвет и не заметит. И следом пришли другие мысли. Если смертный погибнет тут, то клятва его будет незначима, и некому и незачем будет нести Камень в Дориат, и можно будет забрать его, по праву Клятвы и добычи. И Лутиэн, полная света Лутиэн с глазами, как летние сумерки, и голосом, как весенний день, будет вся его. Нет, он будет благороден, и даст ей оплакать погибшую любовь, и будет рядом, чтоб утешить... Но ведь смог Финвэ полюбить Индис, и может, Лутиэн сможет полюбить его и увидеть, что он лучше смертного, бродяги, чей век так короток!
Мысли эти были дрянны, но сладки и приятны, и воображение уже рисовало картину, как льнет к нему дочь Тингола, в поисках сначала утешения, потом ласки, и горит на ее груди Сильмарилл в белом золоте, но тут Лутиэн закричала от ужаса, и Келегорма как кнутом ударили. О чем он думает, как может думать о так сейчас! Волк прыгнул, и Келегорм бросился вперед, подгоняемый стыдом, гневом и злостью на себя.
Он едва успел - Берен вскинул было руку с Камнем, и Кархарот распахнул пасть... Но тут Келегорм дернул смертного на себя, и волк промахнулся. Жуткие зубы разорвали плечо, оставили глубокие раны, но Берен был жив, и рука осталась при нем!
Они упали вместе, Камень откатился к ногам Лутиэн, и та подхватила его, а Келегорм оттащил Берена в сторону и вскочил опять... И увидел, как Лутиэн бьет Кархарота по носу Сильмариллом, как простым камнем, и услышал ее крик:
- Убирайся вон! Ты не тронешь его! Ты никого сегодня не тронешь!
И это помогло - Кархарот завизжал, обожжённый, завыл и бросился вон, поджав хвост. Путь был свободен.
- Да что с тобой, болванка полая! - Куруфин спешно, прямо поверх одежды перетянул Берену рану ремнем, помог ему встать и дал на себя опереться. - Ты чего замер, как муха в меду?! Давай, вставай, вставай!
- Я не знаю, - ответил Берен сипло и встал на ноги кое-как, - показалось, я своей смерти в лицо смотрю.
- Показалось ему! - огрызнулся Куруфин с тревогой. - Спать надо ночью, и ничего будет казаться! Давай, шевели ногами!
И они снова бежали, по мосту, по насыпи, и Куруфин почти тащил Берена, а Келегорм Лутиэн. И впереди была равнина, мертвая, залитая тусклым светом... Но многоголосый гул становился все громче, и впереди был день пути, не меньше, а Лутиэн и смертный еле на ногах держались... И Келегорм решился. Что же, умирать - так под небом. Он вскинул голову и позвал Хуана мысленно - иди сюда, верный мой пес, защити их. Защити эту женщину, которая пахнет весной, и того, кого она любит. Помоги им.
- Уходите, - вслух сказал Келегорм, - уносите Сильмарилл, Хуан вам поможет. Мы их задержим, а вы бегите. Идите в Нарготронд.
- Лучше в Химринг, - возразил Куруфин, - там Маэдрос, ради Камня... Неважно. Идите на его земли, или на земли Маглора. Они вас защитят.
Берен бросил взгляд на них, потом на ворота, и выпрямился, убрав от больного плеча руку:
- Слышала, Соловушка? Беги, уходи, ты должна вырваться. Хуан тебя довезёт.
- А ты? - Лутиэн обернулась к адану. - Ты ранен!
- На двух или трех меня хватит, - Берен шагнул к ней, окровавленными пальцами нежно коснулся щеки, - уходи, кто-то должен выбраться, иначе что, все зря было? Я люблю тебя. Беги, и помни. И до смерти, и даже за нею...
- Мое сердце в ладонях твоих, - отозвалась Лутиэн, - я люблю тебя, Берен сын Барахира. Я счастлива тебя любить.
Она напоследок улыбнулась ему, всем троим - горько и больно - повернулась к лесу... И воскликнула удивленно и неверяще:
- Орлы! Орлы летят!

Отредактировано (2023-08-13 11:13:21)

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

- Орлы! Орлы летят!

Потому что когда искушение преодолено и подвиг совершён, должны прилететь орлы!
Автор, ты котичек!

Куруфин, который нимношк поехал от вида камней - прям очень хорош. А у Кэлегорма, кажется, своя беда, у него за камни Лутиэн...

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Куруфин, который нимношк поехал от вида камней - прям очень хорош

Я не перегнул с поехавшестью? У него просто тоже свое искушение, и Рок Нолдор на мозги давит

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Я не перегнул с поехавшестью?

Не, наоборот, очень хорошо вышло: вот она, Цель, только руку протяни, главное - забрать и всё будет... и только упоминание брата привело в чувство. Брат оказался важнее камней!

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Ураааааааа!

Я не перегнул с поехавшестью?

Да с сильмариллом поехавшести всего один эпизод, и ну как бы в такой ситуации не? Мне поехавшесть Келегорма на Лютиен больше бросилась в глаза. Она слабее намного, но повторяется всё время — такое изматывающее, то нарастающее, то ослабевающее искушение, более близкое и понятное обычным человекам, чем тяга к волшебному сильмариллу.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Да с сильмариллом поехавшести всего один эпизод, и ну как бы в такой ситуации не? Мне поехавшесть Келегорма на Лютиен больше бросилась в глаза.

Ух, а то я боялся, что перестарался!
Келегорм Лютиэн любит, искренне любит, но вот все чувства - мечты о взаимности, сожаление, что полюбили не его, желание быть ближе к ней - порой превращаются в искушение, и очень жестокое.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Не человек, не эльф, не дерево — а нечто среднее, почти уродливое, но гармонично-прекрасное. Одеты они были только корой, но не казались нагими; их волосы походили на множество тонких ветвей, но оставались волосами. Пальцев у них было много, куда больше, чем полагалось детям Единого — но и это не мешало их правильности и оставалось по-своему красивым. У мужчины на грудь спускалась серебряная борода, похожая на ленты лишайника; у женщины среди её волос-ветвей цвели цветы, огромные и яркие. А третьим был ребёнок — определённо ещё ребёнок, и ростом меньше, и тоньше, и волосы у него пока не отросли и стояли дыбом, жёсткие и непослушные.

Какие удивительные! Совсем иные, не люди и не эльфы, но все равно живые и ладные.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Какие удивительные! Совсем иные, не люди и не эльфы, но все равно живые и ладные.

Я старался, анон. Энты вообще мои любимые существа в Легендариуме!

у меня получается какой-то бесконечный ебучий атрабет Финрод нах Волчонок, аноны, простите
Сюжет будет, чесслово!
Но я ненавижу троп "обращение по щелчку пальца", мне кажется, там должно пройти много времени и главное - много споров о важных вещах...

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

В общем, ебучий атрабет, ебучие энты, ебучий Волчонок. В следующей главе будет Валинор и валар, не переключайтесь, потом опять всё то же самое и так до победного конца. Оно блин вообще читабельно или совсем скучно?

▼12. Волчонок⬍

Ещё до того, как чужаки показались — только слышны были их шаги, от которых дрожала под ногами земля — Волчонок шагнул вперёд, а Шарки, трусоватый, как и всегда — шарахнулся назад, за спины волков. Эльф остался на месте, погружённый в свою и чужую мелодии.

Что ж, не так плохо: все бойцы на передовой. В недавнем бою себя и Шарки показал так, что поневоле хотелось зауважать, но его дело с переднего края не сделаешь. Наоборот, пусть себе держится позади и там плетёт свои чары, рисует свои знаки и шепчет свои слова.

Эльф же, когда дошло до дела, оказался совсем неплох, и топор ему был не для красоты. Только бы стряхнул наваждение вовремя.

Наваждение... оно и самого Волчонка коснулось. Чем ближе были чужаки, тем сильнее внутри разгоралась... радость. Детская, щенячья радость, зов первого снега, который ловишь ртом и не можешь остановиться, зов гонок за хвостом и других весёлых игр, забытых вместе с мамой и теми днями, когда ног было четыре и они ещё не очень уверенно стояли на земле.

Но он был сильнее наваждения.

Он — не его дети. Заливаясь по-собачьи бессмысленным брёхом, они бросились вперёд, навстречу странным тварям из леса. Навстречу терпкому запаху сосняка под дождём, спелых яблок и чего-то третьего... можжевельника? Да, пожалуй, его. И свежей воды — кто скажет, что у воды нет запаха, тот не умеет его почуять. Свежей, только оттаявшей по весне, такой весёлой и говорливой...

Волчонок сжал кулаки, впился ногтями в ладони, заставляя себя держаться. Бросил дерзко:

— Кто вы такие? Что вам от нас надо?

Чужаки его словно не заметили. Самый высокий, похожий на ожившую улыбчивую сосну, неспешно, с лёгким древесным скрипом склонился к детям, загудел неторопливо, низко и ласково:

— Хорошие, хорошие мальчики... Хумм, и девочка, замечательная девочка!... Дети, хорошие дети!..

Дети продолжали вести себя, как бестолковые псины: лаять, ластиться и проситься под многопалую руку. И самое мерзкое — Волчонку тоже хотелось так же! Чтоб на четыре лапы, и чтобы чесали по холке, и говорили добрые слова...

Он поёжился. Рауко говорил — в каждом добром волке живёт собака, но разве он добрый?

Эльф считал — да. «Добро и зло — это не кровь, это выбор». Как будто кровь не определяет, какой выбор кому доступен.

Как будто сын Тар-Майрона может, например, выбрать уехать на Заокраинный Запад со своими детьми, чтобы дать им вечную fairie и зелёные луга под ясным светом. «Если ты можешь пожелать такого выбора, то можешь и сделать его. Кто запретит тебе?» — эльф говорил так, словно Хозяин был пустым местом и не имел власти над своими творениями. Словно Злые Силы не могли его остановить.

— Он не творил тебя, — эльф сердито нахмурил брови, недовольно притопнул ногой. — Он никого не творил!

— А откуда тогда мы все взялись? Орки, волки, драконы? Его твари, созданные жрать друг друга и служить Его воле?

— А откуда у него взялись Сильмариллы? Он вас украл, только и всего, — пожал плечами эльф. — Украл, изуродовал, но власть над вами так и не смог получить, вот и приходится ломать вам волю, чтобы вы его хоть сколько-то слушались. Разве ты не запрещаешь своим детям есть друг друга? — он постоянно перепрыгивал вот так с темы на тему, подлавливал на хитрых вопросах, мелких противоречиях.

Драконий Язык, коварный ум.

Сидишь потом и пытаешься распутать эти плетения, выпутаться из них, понять — как он так заставил признать, что всё живое и мыслящее между собой в родстве?..

— Что вы такое?! — повторил он вопрос.

Голос был несколько неровным.

— Не бойся! — ответил ему самый маленький из троих, протягивая многопалую руку.

(«Добро бывает и грозным, и страшным. Знаешь, с чего начинал Оромэ беседы с нашими предками? Он говорил им: "Не бойтесь!"»)

— Я не боюсь, — солгал Волчонок.

Он боялся, конечно. Его дети на хорошем мясе вполовину не такими вымахали — чем же эти дуры-то питаются?

— Хорошо! А кто ты такой? Я... — он запел.

Песня говорила о кустах можжевельника, о росе на ветвях, тёмно-синих ягодах, солнечном свете, звёздном сиянии, о ночи и холоде, мёртвой пустыне и ростке среди чёрной жёсткой травы.

— Я Волчонок, — ответил он быстро, пресекая песню, пока она не заворожила его.

— Так коротко?

— А надо длиннее?

— Не знаю, — ответил Можжевеловый. — У нас имя — это история того, кто его носит. Но я слышал, другие народы вечно куда торопятся и на бегу оставляют себе только огрызки себя.

— Хочешь сказать, я не Волчонок? — он сердито нахмурился.

— Ну, наверняка ты не только Волчонок? Ты ведь уже взрослый. Совсем как я! Не можешь же ты всю жизнь оставаться только сыном волка, верно?

— Ещё я отец волков! И Хозяин этой земли!

— А что это значит?

— Что она мне принадлежит!

— Мне принадлежит дудочка, и я на ней играю, — задумчиво сказал странный чужак, показывая толстую трубу с дырками. — Матери принадлежат семена, она сажает их. Отцу принадлежит родник, и он черпает из него воду. Нам принадлежит дом, и мы встаём в нём ночевать. А что ты делаешь с этой землёй?

«Хожу по ней без дома и цели».

— Я хочу отнять её у отца, — ответил он, выбрав менее обидную правду. — Смотри, что он натворил! — широким жестом он обвёл чёрный лес, мёртвую землю, пустой дом и издевательски спелые плоды в саду.

— Да, это не добро. Человек, что жил здесь... это был хороший человек. Когда он забирал у нас, он возмещал взятое. Он не трогал матку с детёнышем и никогда не искал больше, чем ему было надо. И никого не обижал — ни словом, ни делом. Мы жалели, что он уйдёт — но его выгнали до срока. Такое нельзя простить.

— И вы не прощаете?

— Сейчас не до того. Надо вылечить землю.

— Зачем?

— Она мучается, — ответил Можжевеловый. — Ей больно. Разве можно терпеть, когда земле больно? Она породила нас, водой напоила нас — разве мы бросим её в час ненастья?

— Отец дал мне жизнь и кормил меня мясом, но я отвернулся от него, когда он потерпел поражение, — пожал плечами Волчонок.

Можжевеловый словно споткнулся, замер, недоумённо хлопая своими гигантскими зелёными зенками. Потом спросил — осторожно, медленно:

— А ты любил его? И он, любил ли он тебя? Эта земля любила нас. Она поила нас, она растила нас, на ладонях к свету поднимала нас, ничего взамен не просила у нас, — он снова начал сбиваться на песню.

Песню о матери, которая не хочет ничего для себя, которая всё отдаёт своим детям. О весне с её ливнями, об осени с её холодами, о зимнем сне и летней роскоши. О надёжной руке, которая всегда направит на верный путь, о добром слове, о дыхании за спиной. О тех, кто никогда не бросит, на кого можно опереться в беде, кто поможет расти и тянуться ввысь и становиться собой....

Отвечая на песню, ожила вода в чёрном пруде, заиграла — и рассыпалась множеством брызг, повиснув удивительной семицветной лентой. Словно для одного Волчонка повиснув, словно что-то пытаясь ему сказать.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Как будто сын Тар-Майрона может, например, выбрать уехать на Заокраинный Запад со своими детьми, чтобы дать им вечную fairie и зелёные луга под ясным светом

Все-таки удивительно, как Финрод ловит его на чем-то хорошем и вытягивает это.
Например, вот забота о своих волках - совершенно искренняя, и это желание не себе, своим детям безопасности и свободы... Даже если Волчонок думает, что это несбыточное 

▼под катом сквичное, возможно, про волчиц⬍

То есть Саурон его насильно превратил в человеческий облик? А зачем?
И волчиц он тоже того... В человеческом виде? 

Хорошо читается, анон!

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

То есть Саурон его насильно превратил в человеческий облик? А зачем?

Компактнее. И безобиднее - оно было бы очень немаленьким таким волком, а приручилось не сразу, и даже без понимания своей силы большой волк достаточно неприятная хрень. А человеко/эльфообразный ребёнок... ну, ребенок. Максимум, за палец укусит.

Все-таки удивительно, как Финрод ловит его на чем-то хорошем и вытягивает это.

А Волчонок шипит и бесится - это не я хороший, это ты драконий язык* и меня логически подлавливаешь, гад!
*сначала написал это ругательство, потом понял, что оно по-английски wormtongue и долго ржал

Про сквичное: да. Нет, никакой графики не будет.
Но я когда-то осознал этот факт из скупых строк то ли Сильма, то ли каких-то черновиков про произведение всякого-разного от скрещивания майаров Моргота со всяким разным... короче, сквикнулся сам - сквикни других и наш невинный, чистый канон, дыа.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Про сквичное: да.

О да, невинный, добрый, светлый канон...
Но теперь у меня еще один повод фанонить, что женщины минимум Беоргингов предпочитали плену смерть.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Но теперь у меня еще один повод фанонить, что женщины минимум Беоргингов предпочитали плену смерть.

Да в общем полагаю в принципе женщины. Эльфиек-то трогать может и не станут, всё равно они от этого дохнут, а всё остальное - такое поле для интересных экспериментов вообще градус расчеловечивания что при Морготе, что при Сауроне - это такой лютый ужас, что хорошо, Профессор его упоминает мельком и практически не описывает. Потому что вырисовывается полный пц.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

вообще градус расчеловечивания что при Морготе, что при Сауроне - это такой лютый ужас, что хорошо, Профессор его упоминает мельком и практически не описывает. Потому что вырисовывается полный пц.

О да. И сразу как-то понятно, что автор видел две мировые войны и весь пиздец нацистской Германии если не в прямом эфире, то близко, близко к тому.
А так хороший канон, детская сказка, черно-белая...

З. Ы. О своем о девичьем. Представляю, как Берен в момент вожделения Морготом Лютиэн должен был ебануться от ужаса...

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Представляю, как Берен в момент вожделения Морготом Лютиэн должен был ебануться от ужаса...

К счастью, он вроде был погружён в сон. Потому что иначе... да.
И реакция Лутиэн, которая первым делом как Моргот заснул на него виснет и вся дрожит - она прям очень понятная.
Потому что ты вот она, а эта трёхметровая уёбина тебе про цветы, "смятые поцелуем, истерзанные и отброшенные" толкует...

Отредактировано (2023-08-14 05:15:59)

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Потому что вырисовывается полный пц.

Ага.
Всякие мидиевисты и любители приосаниться "реализьмой" над Толкином, кажется, в упор не понимают,  где настоящий ужас канона.
Как раз в этом будничном, наравне с бытовухой, расчеловечивании злом своих и чужих и взгляд на живых как на вещи.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Как раз в этом будничном, наравне с бытовухой, расчеловечивании злом своих и чужих и взгляд на живых как на вещи

Старина Уфтак, который "зенками лупал", навеки запомнился мне именно как апофеоз вот этого вот.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Это всё ещё про Финрода с зоопарком, и я обещаю вам, эти все отступления имеют сюжетный смысл.
Гваэвен - "Ветер-звезда". Глюки такие глюки.

▼Там, далеко (Вина)⬍

По странной шутке судьбы, самым каменным из валар был вовсе не Аулэ. Этот весёлый живчик от Махтана отличался только ростом да хромотой, которую оставил себе на память о том самом случае с гномами и уроненным молотом.

Нет, самым каменным из валар был Намо. Высокий — на голову выше самого Тингола — широкоплечий, с всегда прямой спиной и золотом волос, которое подчас казалось и правда золотом, так гладко они лежали и так сияли на солнце. Коронованный чёрным хрусталём, невозмутимый до равнодушия, с глазами, синими, как сама смерть или звёздчатые сапфиры. Каменный, неживой.

Не таким он был в замысле Творца — в замысле, где не было ни времени, ни смерти. Брат мечты и грёзы, он воплощал реальность и её красоту — красоту, которая была превыше воображения, которая заворожила саму Мудрость — так, что она оставила Чертоги Творца и ушла за Намо, даже когда он стал Смертью, а ей пришлось стать Памятью.

Он странно смотрелся рядом с Манвэ — такой похожий и всё же такой другой. Из них двоих именно он казался настоящим королём — никак не этот худой мужчина, придерживающий на плечах алую накидку одной рукой, а другой гладящий разложенный на коленях серебристый шарф. Пусть сегодня его волосы были заколоты костяным гребнем, из причёски всё равно выбивались пряди, чтобы их мог растрепать ветер — совсем не по-королевски, и даже медная птица-диадема, распахнувшая крылья над его лбом, ничем не помогала.

Накидку, по которой летели все птицы мира, соткала для него Вайре, и Намо помнил, как она набросила её на плечи совсем юному Старшему — смущённому, неловко переминающемуся в новом для него плотском облике. Была весна, птиц было ещё совсем немного, а валар праздновали свадьбы и дарили друг другу подарки...

Весна давно сменилась осенью, и алого стало почти не видно под золотым шитьём, под трепетом невесомых крыльев, и иные дары заняли место прежних. Намо знал и о них: о гребне, сделанном мальчишкой Атаринке, о шарфе, сотканном не слишком умелыми руками Индис Ясной. Не знал только, почему именно их сегодня выбрал Старший, что за мысли он думает, водя костлявыми пальцами по тонкой ткани.

— Ты помнишь, братец? — спросил Старший, и Намо знал, о чём он спрашивает.

О недавнем совете, на котором было принято решение позволить Индис и Финвэ заключить брак. Решение, за которое глупая девочка отблагодарила любимого валара неуклюжей поделкой.

— Почему ты об этом вспомнил? Сегодня я хотел говорить о другом, — сказал он несколько недовольно.

— Она была так рада быть с любимым! — Манвэ, казалось, пропустил его слова мимо ушей, погружённый в воспоминания. — Так рада, что ей хотелось обрадовать всех вокруг. Она остригла своих любимых овец, выпросила у Эсте краски для шерсти. Вспомнила, как Варда обмолвилась, что на вершине гор всегда холодно... — он снова разгладил ткань. — Она подарила мне хороший шарф, Намо, тёплый и красивый, а что я дал ей взамен? Мы ведь знали, чем всё закончится. С самого начала мы с тобой знали, — он покачал головой.

— И знали, что нас ждёт за ошибку, — согласился Намо. — Отец направил нас сюда, чтобы испытать, Старший. Не чтобы наградить, не чтобы мир не развалился — мир он удержал бы и без нас, как без нас создал бы. Он хотел увидеть, способны ли мы понести ту ношу, которую просили у него.

— Ношу... можно ли вообще её вынести, братец, эту ношу? Может ли сотворённый быть в ответе за целый мир и ни разу не ошибиться?

— Осторожно, Манвэ! Не перекладывай на Отца свою вину! Если он решил испытать нас, конечно он считал, что испытание можно пройти. Просто мы не справились.

— Не справились! Ошиблись! — эхом ответил тот. — Легко сказать! «Не справился» мальчишка со школьным заданием, «ошиблась» девчонка, решая задачу. А мы обрекли сотни и тысячи эльфов на муки и гибель, и ещё больше направили по неверному пути. И теперь сидим, сложа руки, и позволяем им убиваться о нашего брата, которого сами не сумели вовремя остановить!

— Архитектор, чьи расчёты привели к падению здания — тоже ошибся и не справился. Это не снимает с него вины за погибших под развалинами. Нам не следует вмешиваться, Старший — теперь мы можем только хуже всё испортить. Пока мы ещё осознаём себя, мы должны исполнять свои обязанности и не искать большего.

— Такова воля Отца?

— Таково моё мнение.

Манвэ прикрыл глаза. Под пальцами мягкая шерсть казалась снегами Таникветиль, так она была холодна. Сколько ещё им осталось — жить, быть, чувствовать?

Он не сомневался, что наказание справедливо. Он видел плоды своих ошибок своими глазами.

В Лориэне, где вечно будет спать Фионвэ. В Валмаре, где в каменной башне плакала Индис, милая девочка, которую он когда-то качал на руках и которую нарёк «сильной духом». Дома, где его драгоценная, его прекрасная супруга смотрела вперёд, не отводя взгляда: высокая, исхудалая, с неукротимым огнём в глазах.

В Белерианде, где он воплощал свои мысли — лёгкие облака в образе эльфов, одинаковых печальных синдар с синими глазами и серыми волосами, с ручными птицами и с именем «Гваэвен». Не более, чем тени, они ходили среди изгнанников и местных жителей, говорили с ними, смотрели на них.

— Ты не можешь умереть с ними вместе, Старший, — укорил его Намо.

— Я знаю. Но я могу быть рядом.

— Они даже не знали, что это ты. Ты ничем им не помог. Разве что оставил волка без сытного ужина.

— Я знаю.

— Тогда зачем? Мой приговор не изменится: они подвергли себя смерти и виновны. Твой приговор не изменится: ты не справился и виновен. Они останутся в моих чертогах, а ты станешь бессмысленным ветром. Зачем пытаться играть в одного из них, Старший?

— Я хочу знать меру моей вины. Может быть, тогда мне откроется, как её искупить.

— Чушь. Вину невозможно искупить, она или есть — или нет. Разбитое нельзя сделать неразбитым.

— Но можно починить! — Манвэ вскочил, накидка слетела с его плечей и понеслась по ветру. Забились на ветру концы серебристого шарфа. — Намо, Отец создал не только тебя, он создал и Ниэнну! Он не может...

— Кто ты такой, чтобы решать, что он может и что не может? Ты лишь его наместник, не справившийся со своей работой.

Накидка, подхваченная ветром, полетела выше, выше, выше — пока не поднялась до самой вершины Таникветиль, где Варда стояла на краю арки, прямая и стройная, вперив взгляд в темноту Белерианда внизу. Протянув руку, она поймала алую ткань, продела руки в рукава и впервые за много лет ощутила тень тепла.

— Знаешь, почему Гваэвен называет себя Лордом Одуванчиков? — спросил Манвэ.

Намо, разумеется, не ответил.

— Одуванчики не сдаются. Даже когда им приходит время отцвести, они не опадают, а превращаются в прекрасные белоснежные шары. А потом — не гибнут, но улетают, лёгкие и свободные.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Дорогой автор, спасибо! Додал так додал. Мне нравится, как ты пишешь Манвэ. В твоем исполнении ему хочется сопереживать.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Мне нравится, как ты пишешь Манвэ. В твоем исполнении ему хочется сопереживать.

Спасибо!
Может, дело в том, что я сам ему сопереживаю, да и валар в целом.
Тяжко заниматься тем, для чего буквально _не создан_ - создан-то поддерживать мир, в котором нет искажения и помогать старшему брату, дорабатывая его начинания, если посмотреть канон. А приходится самому встать на место брата, решать и править. И ошибаться.
И всё это, если опять же по канону - некое испытание. Которое валар не прошли и будут слиты со стихиями.
Вот тут я с Толкином согласиться не могу, это ж пиздец - вот так вот отнять разум и самосознание просто за то, что ошибались. Да, цена ошибок была велика, но всё равно - Бог должен быть милостив, а не вот это вот.

Если хочешь, можешь иногда приходить читать, тут валарская ветка ещё будет. Правда, в конце там внезапное лол.

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Итак, продолжение дориатогаваньского фика, где автору жалко всех. На этот раз в программе пов Маэдроса, чья крыша всё больше заставляет остро сожалеть об отсутствии в Арде психотерапевтов. Если честно, вся моя любовь к Маэдросу озаглавлена строками "пиздец у тебя жизнь, чувак, держи контакты психотерапевта" Ну и здесь много смертей персонажей.
Примечание: вольные сокращения от материнских имён, поскольку в моём фаноне они более домашние и ласковые. А ещё Маэдрос чем дальше, тем больше испытывает сложные чувства ко всему, что связано с Феанором, включая имена.

▼Белое покрывало⬍

Тьелко лежал - как живой, казалось - вскочит сейчас, отряхнётся по-собачьи и улыбнётся, улыбнётся валинорской ещё улыбкой, светлой, проказливой, задорной. Разучился так... и не упомнить, когда. После Браголлах, должно быть. И уж точно - после Нирнаэт.
Как живой - только тонкая струйка крови в уголку рта да остекленевшие зелёные глаза выдавали: нет, не встанет. Больше никогда.
- Он ведь уже зарубил его, - рассказывал тихо кто-то из верных Тьелко, - князь Келегорм наклонился взглянуть, а тот раз - и в брешь в доспехах кинжалом. Словно колдовство. Сколько же князя из любой переделки невредимым выносило, а тут - глупо как-то...
Смерть не бывает умной.
Лаурэ закрыл Тьелко мёртвые глаза и поднял взгляд - как тёмная пропасть в дождливый серый день. Сказать бы, утешить, но слов не было. Такое - не утешить, у самого будто... будто из фэа выдрали с кровью три дыры вдобавок к той, самой большой, что, кажется, с каждым годом только росла и засасывала ненасытно любую радость.
Ринкэ... Курво, уж больно тот всегда настаивал, чтоб обращались по отцовскому... не повезло куда больше. Если так вообще можно - о смерти. Стрела в грудь, где только нашли бронебойный наконечник, небось, гномья работа... что уж теперь? Скрюченные пальцы вцепились в горло, в остановившихся глазах так и застыл ужас - задохнулся, захлебнулся собственной кровью, залившей доспех, пол вокруг... сколько крови, сколько ещё её должно, наконец, быть?
И вовсе он не был похож на отца. В этом-то - точно нет, отец умирал среди сыновей, пусть с болью, но и со славой. Тьелпэ здесь и близко не было - и к лучшему, братья бились по всему Менегроту, Курво умирал - один, и от этого виделся Маэдросу в его лице детский страх. С таким прибегали к нему в комнату по ночам братья, когда были слишком большие, чтобы спать с родителями, слишком маленькие - чтобы не бояться смутных теней. Каждого укладывал рядом, обнимал, тихонько напевал, как умел, не Лаурэ, но они и не за тем приходили. Просто - чтобы не одним.
Курво Маэдрос закрыл глаза сам - пальцы обожгло холодом. Остаться бы и сидеть здесь, с братьями. Застывшие близнецы в углу, кажется, и сами почти не дышали, только прижались друг к другу покрепче. Одна радость - что не из них кто-то, тогда бы наверняка и второй отправился следом. Лаурэ тихо говорил с кем-то из верных, уже своих - про могилы, даже по холоду - не довезут, да и есть ли разница, где лечь в землю? Две бедовых головы, глупые, жестокие местами... неразлучные, даже в смерти.
- Князь Маэдрос! Князя Карантира нашли!
...Карно был ещё жив, да только радоваться этому не было причины. Есть предел сил и мастерства даже и тех, кого сама Эсте обучала, и перемолотые ударом секиры внутренности, пожалуй, и она сама бы не исцелила.
Карно дышал часто и коротко, сколько бы ни дали ему маковой настойки - всё одно боль была слишком сильна. Глядел затуманенным взглядом - узнал ли и вовсе?
- Майтимо... Нельо...
Давно уже никто не называл его - так. Сам запретил. После Нирнаэт. Слышать больше не мог. "Нельяфинвэ" и вовсе отбросил после Ангбанда - слишком уж высокомерно, с вызовом звучало тогда.
- Это я, Карно. Это я.
Рука уже ледяная, кровь нет толку останавливать, только длить муки.
- Холодно, Майтимо. Холодно, - прошептал Карно едва слышно.
Плащ плохо грел, грязный, мокрый, но ничего другого не было, нечем укрыть. Карно знобило так, что зубы стучали под синеющими губами.
Усталый целитель хмуро и скорбно покачал головой в ответ на невысказанный вопрос.
- Не больше часа, князь. Протянет не больше часа.
Карно трясло крупной дрожью, взгляд расплывался, и он только шептал в полубреду:
- Майтимо, холодно, страшно, Майтимо... Где ты, почему темно?
Маэдрос сглотнул ужасно сухой, дымный ком в горле. Карно лежал прямо на каменном полу, на своём же плаще, в тёмном, продуваемом сквозняками углу. Лечь рядом, проклиная ледяной доспех, неловко и осторожно приобнять, поцеловать в покрытый испариной висок.
- Тише, Карно, тише. Я здесь. Я никуда не денусь.
Как в детстве. Как маленькому.
Собственный тихий, охрипший голос казался чужим, когда он запел, тихо, едва слышно, проклятую старую колыбельную - так, чтобы слышали только они с Карно. Тот заметался - боль снова накатывала, потянулся, попытался вцепиться и хрипло взвыл, потревожив рану. Пахло - как на скотобойне.
- Принесите горячего питья. И ещё маковой настойки, - Маэдроса мутило от самого себя.
- Мы дали столько, сколько только может вынести эльф, не отравившись насмерть, - возразил было целитель, но осёкся под его взглядом. - Да, князь. Будет сделано.
Маэдрос гладил Карно по голове, шептал - сам не помнил, что, пел обрывки песен, говорил, не слыша своего голоса, когда вливал в дымящийся травяной отвар добрую половину флакона.
Руки не дрожали - ни когда отдавал флакон, ни когда приподнимал голову Карно, чтобы напоить. Тот только тихо стонал и скрипел зубами - слишком больно даже для крика.
Руки не дрожали - Маэдрос ненавидел себя за это. Не дрожал и голос.
- Выпей, Карно. Станет легче. Выпей и засыпай.
Боль постепенно отпускала Карно, маковая настойка затмевала разум.
- Отец обещал... завтра поедем в Тирион, дедушку навестим... снова ты нас всех оставишь и с Финьо заболтаешься... и потом снова уйдёте бродить на неделю, Тьелко снова в леса в свои, а Лаурэ за арфой ничего не видит, третью ночь строчит... опять я один буду... - бормотал он, и лицо его стало обиженным, совсем по-детски.
В груди провернули ржавый гвоздь.
- Хочешь - мы тебя с собой возьмём? - выдавил Майтимо хрипло, с трудом.
- Конечно... только... я посплю немного, и пойдём сразу, сразу... только не уходи... - Карно сжал его ладонь, - не уходи, пока не засну...
- Я не уйду. Засыпай.
- Колыбельную, хочу... колыбельную...
Маэдрос снова запел. Это походило на скрежет дерева, но Карно было всё равно - дыхание его выровнялось, становилось реже, прерывистее. Но он улыбался, улыбался до самого конца, до самого последнего вздоха, когда тело его расслабилось и застыло.
Маэдрос не знал, сколько сидел рядом и смотрел на спокойное бледное лицо с навсегда застывшей улыбкой. Лаурэ дозвался его не сразу, потормошил за плечо.
- Вот и всё, - вырвалось глупо. - Ему больше не больно, Лаурэ.
Во взгляде того были слёзы и отчего-то - жалость.
- Я знаю, Май... Маэдрос. Ты всё сделал правильно.
И обнял, шепча на ухо:
- Поплачь уже наконец хоть сам.
Слёз не было. Давно.
- Не могу, Лаурэ. Не могу.
Они сидели, обнявшись, казалось - вечность. Были слышны тихие голоса, свистел ветер, и хотелось забиться в самый мрак, чтобы никто не трогал, чтобы не говорить и не думать, потому что все мысли неизбежно перетекали в безжалостное "зачем?".
Ни Камня, ни троих братьев. Ни яростного Тьелкормо, ни язвительного Атаринкэ, ни ворчливого Карнистира. Казалось - привык терять, что испугать-то уже может. А оказалось - не испугать. Просто стало холоднее. Пусто стало ещё на несколько сокровенных уголков фэа.
Может, стоило вырвать Камень из рук девочки. Что детские слёзы перед бесчисленными смертями? У него руки в крови - что ему терять, братоубийце?
Лаурэ чуть отстранился, что-то кому-то говорил. Надо прийти в себя, надо вникнуть, он - их предводитель, ему и разбираться, ему решать, не Лаурэ.
- ...тела собрали, могилы копать трудно. Жжём что попадётся под руку, чтобы растопить землю, но, боюсь, не хватит.
- Рубите деревья, пошлите в лес отряд, - Лаурэ говорил непривычно резко.
- Там были верные князя Келегорма, говорят - снега по пояс.
- Что делали верные князя Келегорма в лесу? - Маэдрос заставил себя вмешаться. - Я не помню, чтобы кто-то отдавал приказ о разведке - да и о погоне заботиться поздновато.
"Я не хочу. Я не могу".
Эльда замялся и опустил глаза. Из чьего отряда? В голове всё путалось.
- Они... были злы после смерти князя. До этого ещё поймали сыновей Диора, ну и обозлились, решили - нечего им здесь делать, пусть куда хотят - туда и идут. Можно было бы, конечно, поторговаться с теми, кто сбежал, а теперь ищи ветра...
Маэдрос уже не слушал, выцепив главное.
- Верно ли я понял, - собственный голос почти напугал его ледяным холодом, - что воители нолдор выгнали в зимний лес двоих детей?
- Князь...
- Верно ли я понял? - повторил он всё так же спокойно. - Приведи ко мне тех, кто это сделал.
...потом было сказано много лишних слов, потрачено время, перед тем, как он пошёл за двумя хуже чем жестокими - глупыми эльдар. Шёл снег, наметая сугробы по пояс даже ему, но Маэдрос искал - долго и тщетно, пока над Дориатом не начал подниматься серый рассвет, и после этого, а снег всё продолжал сыпаться.
- Мы не найдём их, князь Маэдрос, - развёл, наконец, руками один из этих безнадёжных глупцов. - Князь Маглор сказал тебе верно - даже Хуан не взял бы здесь след.
Маэдрос молча смотрел на них. Они ведь даже не понимали.
- Ищите, - бросил он в недоуменные лица. - И не возвращайтесь в лагерь, пока не найдёте детей, живых или мёртвых.
Он повернулся, чтобы пойти назад по их же следу.
- Князь! - полетело в спину. - Нам не выполнить этого приказа - только умереть и останется!
Маэдрос обернулся. Не было ни злости, ни гнева - только пустота.
- Тогда умрите. Как эти дети. Вы изгнаны из владений сыновей Феанора, а если попробуете вернуться - вас встретят как врагов.
- Смилостивись, князь! - крикнул второй в порывы ветра, отчаянно и испуганно.
Маэдрос не взглянул на него - просто пошёл прочь, не оглядываясь. Бродил по лесу в одиночку ещё и ещё в зряшной надежде - ни детей, ни их тел. Ниточка в фэа - Лаурэ - тревожно мерцала беспокойством, но это отчего-то было безразлично.
Наконец, силы его оставили - возле вывороченных корней дерева, под которыми можно было, скорчившись, спрятаться от ветра. Снег, однако, долетал и туда, оседал на волосах, на плаще.
Если долго сидеть так - перестанет таять. Засыплет. Укроет.
Он позволил себе на мгновение поддаться этой надежде - прежде чем поднимется и вернётся в лагерь с пустыми руками.
И снова перед ним встанет безжалостный в своей простоте вопрос - "зачем?".

Отредактировано (2023-08-16 01:05:07)

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Белое покрывало

Ну ты, блин, мастер. На Карантире тянет реветь, а тяжелее всего про Куруфина.
Маглор не выдержал?

Ещё с первой части не могу понять, почему Маэдрос не забрал сильмарилл. Я не в смысле, что надо было забрать, — я не понимаю из текста, почему герой пришёл к таком решению. "Не убиваем детей", да, но там не требовалось-то убивать, она ж совсем мелкая. А морально, имхо, слишком серьёзная дилемма (после того, как за сильмарилл перерезали столько народу), чтобы было понятно без пояснений. В первой части ПОВ Маблунга, он Маэдросовы мысли не читает, и не до объяснений ему, лишь бы девочку увести. Во второй части не до того Маэдросу — но, может быть, есть смысл это расписать где-то в следующих частях?

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

На этот раз в программе пов Маэдроса, чья крыша всё больше заставляет остро сожалеть об отсутствии в Арде психотерапевтов

Ох Майтимо, ох приложило тебя... и ведь сами, всё сами, самостоятельно, но им-то хорошо, они померли - а жить с этим как?
Мне всегда казалось, что его облегчение при виде Гиль-Эстель - оно как раз от того, что хоть с одним камнем теперь всё и больше вот этого вот, нудного, бессмысленного, невыносимого и гибельного, но неизбежного - не нужно.

"Не убиваем детей", да, но там не требовалось-то убивать

По Клятве - требовалось. "Кто забрал, держал или выбросил вон"...

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

У меня сегодня тоже ангст, драма и трупы. И стихи из перевода Каменкович.
Как я сумею вырулить на нужный мне темп? Хуй знает, но сегодня, увы, только мрачняк и бенефис Саурона.

▼13. Костиан⬍

— И мы пойдём за этими тварями?

— За Пастухами, — поправил его Ном.

Костиан протирал швы винным духом. Они уже почти перестали пачкать, и скоро можно было убирать нитки — на эльфах всё заживало быстрее. Но шрамы, конечно, останутся, и лицо больше не будет ровным, как прежде — израненную сторону изрядно скосило вверх и вбок.

Хорошо, что Ном носил волосы стрижеными, словно в трауре — хотя, конечно, носил он их так всю жизнь, да и Беорингом не был. И по кому бы ему траур носить?.. Так вот, хорошо, что Ном стригся, потому что иначе был бы у него на голове сплошной гнойно-кровавый войлок. А так ничего, даже красиво, хоть и коротко.

Он усмехнулся.

Сам вот Костиан Беорингом был, и скорбеть ему было по кому — но свои княжеские косы он берёг, несмотря ни на что. Слишком уж большим трудом они ему дались.

Пастухи...

Они шли неторопливо, но быстро — мерные, ровные широкие шаги гигантов зараз покрывали больше, чем бег обычного человека или даже волка. Напевали на ходу — не словами, музыкой: воем ветра или волынки, звоном медной трубы, низким рокотом водопада. Удивительные существа.

Видеть их — проваливаться назад, в прошлое, где мама сидит за прялкой, с лучины падают в бадью мелкие искры, шипят и гаснут, а мама поёт:

Еще не выкован был топор,

И юны были вершины гор.

Дремало злато в глухой руде,

И зла не знали ещё нигде,

И безмятежными были дни...(1)

Костан любил песни про Пастухов. Отвлекался от своей работы, переставал ковырять стамеской дерево, весь превращался в слух ради очередной сказки о том, как очередной предок встретил Пастуха, оказал ему услугу и потом получил услугу взамен, или наоборот — обидел деревья и был наказан. Костиан больше любил другие песни, о войне или колдовстве.

И теперь что? Костиан стал колдуном, а Костан мирно спал под курганом, насыпанным руками его древесных друзей. И кто из них был выиграл, а кто проиграл?

Нома спрашивать не хотелось.

Опять ответит что-нибудь наподобие: «Почему ты считаешь, что кто-то непременно проигрывает?».

Идти с пастухами — словно идти во времени. Из детства — в молодость и расцвет.

В долине, куда они спустились, Беоринги хоронили своих мёртвых с тех пор, как поселились в Дортонионе. Поэтому Костиан, постигший тайны смерти, счёл её некогда подходящим местом для своего княжеского дома. В ту пору он был опьянён — знанием, которое было у него одного, могуществом, которым распоряжался он один. Любовью, которая пришла в его жизнь вместе с Данар. В ту пору он был молод и силён, и впереди у него было только больше знаний и больше могущества.

Он был готов сражаться и завоёвывать, и новое имя казалось ему отличным дополнением к новому дому.

Ко Бессмертный.

Разве не гордо это звучало?

Разве не подходящее имя для хозяина двухэтажного дворца, украшенного резьбой и росписью?

Тут он понял, куда они идут, и ему стало страшно. Долина курганов? Пустяки: он поднимал её обитателей себе на службу слишком часто, чтобы бояться их или уважать. Но дом... это был ещё один шаг во времени. Шаг, который так не хотелось делать.

Шаг навстречу ночи, чадящим факелам, волчьему вою и бледному лику Вражьего Прихвостня.

«Боишься ли ты смерти, Бессмертный? Спустись ко мне по доброй воле, уйди со мной, научи меня своему искусству — и клянусь, я не трону твою семью».

Данар молила не верить, требовала стоять до последнего и умереть в бою, как подобает Беорингу.

Но Костиан боялся. Боялся смерти, боялся увидеть их смерть — не узнать издалека, как о старшем сыне, не догадаться, как о брате и его семье. Странный страх для самозваного владыки-некроманта, но уж какой был. И этот страх согнал его вниз, бросил в ноги Прихвостню.

— Я клялся, — рассмеялся тот, и звука страшнее не было на свете. — Я не трону их. Идём, Некромант. Оставим воинаам их грязную работу: нас ждут беседы о высоком.

— Наверх мы подняться не смогли, там лестница узенькая совсем, — извиняющимся тоном сказал Пастушонок. — И имён мы их не знали. Они не друзья нам, эти люди. Не как Костар Дровосек.

Дворец остался стоять. Его не сожгли, только запятнали смолой весёлые росписи и вырезали поперёк цветов и птиц нечистые знаки вражьего языка.

А перед крыльцом, всё таким же резным и высоким, оплетённым невесть откуда выросшим плющом — могилы. Не такие высокие, как у брата, но зелёные и ровные, старательно насыпанные, увенчанные крупными камнями. Семеро человек было на первом этаже, когда Костиан спустился к Прихвостню — и семь могил было во дворе.

Он не слушал, о чём говорили пастухи, Ном и Волчонок.

Он раздвинул зелёную завесу и зашёл в свой дом. Поднялся по лестнице — и правда узковатой для пастухов — на второй этаж. Последовал за пятнами грязи и крови в горницу с тремя окнами в частом переплёте — его гордость, три настоящих окна, стеклянных, как у эльфов!..

Всё здесь было разорено, и Данар лежала на полу ничком. Он читал следы, как раскрытую книгу: её тело сбросили с дивана, чтобы схватить богато изукрашенные подушки. Она была уже мертва. Лодыжки жены связывал узорчатый ремешок, а шея была распахана каменным ножом. Старый обычай времён Похода: каждая женщина носит с собой такой ремешок и такой нож. Связать ноги, чтобы и в смерти сохранить достоинство. Перехватить горло, чтобы не достаться Врагу живой.

Он подхватил её — тяжёлую, страшно тяжёлую, не как в жизни — взвалил обратно на деревянный диван, облокотил на резную спинку.

Голова жены запрокинулась, открывая рану на шее.

И Костиан завыл — тихо, по-бабьи:

— Жена-голубка, моя орлица... совсем высоко теперь летаешь, в предвечной выси валарьих вёсен... златая горлица сердца князя, не зная горя воркуешь вольно, забыв нас, бросив в юдоли смертной, страдать, скитаться средь зимней вьюги... Ном, Ном, что мне делать теперь?!

Он был рядом, их бог. Конечно, был рядом.

— Моя наставница, Элеммирэ... — сказал Ном и сглотнул, словно и самого задело этим горем. — Однажды я спросил её, почему она носит косы вот так, заколов наверх. Она сказала — так носят те, кто потерял супруга. Нет, послушай, это важно! «Когда-то давно, — сказала она, — ещё до Похода, наши предки закалывали косы наверх перед работой. Чтобы не мешались, не пачкались, не лезли под руку. Так и мы, вдовы. Потому что ни одна разлука, как ни одна работа — не вечна». Слышишь?

— Не вечна! — он хрипло рассмеялся. — А что, если я и впрямь бессмертен, Ном? Если я сумел одолеть проклятье и не помру до скончания века?!

— Значит, всего-то и надо, что подождать скончания века, мой добрый Ко.

Взгляд бога уплыл куда-то далеко, за окна, за горизонт, за грань мира, словно он знал, о чём говорил.

— Всего-то и надо, что подождать, мой добрый Ко. Долго ли умеючи...

Анон

Re: Толкин fest [творчество]

Старый обычай времён Похода: каждая женщина носит с собой такой ремешок и такой нож. Связать ноги, чтобы и в смерти сохранить достоинство. Перехватить горло, чтобы не достаться Врагу живой.

Кажется, анон, у нас один фанон на двоих...
Но ужасно грустно. Не спасает, никогда не спасает попытка торговаться со злом