Отступ, цифра один, точка
В начале восьмого Элиас посмотрел на станционные часы и отметил про себя, что поезд задерживался уже на сутки. Вокзал был шумным, грязным, переполненным — уехать не мог никто, а новые люди все подходили, пробирались через толпу к кассам — купить билет, посмотреть в бесполезное расписание, — и выходили на крытый перрон. Элиасу случалось видеть карикатуры мятежников о панике в республиканских городах: такие же вокзалы, только вот возле перрона все-таки стоял поезд, набитый как консервная банка, с торчащими из окон лицами и задницами. На вокзале в Петилье поезда не было, и поговаривали, что он не придет.
Несмотря на стылый ноябрьский воздух, Элиас сидел на улице. Внутри вокзала было, пожалуй, слишком тепло: он уснул бы там и стоя, прислонившись к стене, а спать было нельзя — пропустит, пропустит же поезд, если тот все-таки будет. А снаружи от ветра защищало крыло вокзала, мутный стеклянный навес — от мелкой мороси, которая то переходила в дождь, то переставала совсем. Но сон все равно подбирался к нему: мягкими — женскими! — пальцами давил на шею и опускал подбородок к груди, закладывал уши ватой, которая прятала и станционные объявления, и недовольные голоса, и детский плач. Элиас в очередной раз тряхнул головой и достал из-за пазухи записную книжку — отвлечь себя, не дать заснуть.
Несколько первых страниц были исписаны рабочими заметками: Элиас завел книжку перед первой школьной четвертью, и что-то успел в ней отметить, посчитать на полях в столбик, записать уравнение, которое хотел дать ученикам на контрольной. Так и не дал: из-за объявленной эвакуации школа закрылась в конце октября. Меньше месяца с тех пор прошло — и много, и мало, — как посмотреть.
На первом чистом развороте Элиас написал: «Туман» и подчеркнул это слово. Тут же вернулся к уголку страницы, к чистым полям над клетками, и мелко, чтобы все уместилось, добавил: «Дорогая Мария! Если вы спросите, какое слово мне чаще всего приходит на ум, я вам отвечу…» Он поставил двоеточие — как раз перед подчеркнутым словом, кивнул сам себе, прикусил карандаш. Человек, с которым Элиас делил лавку, буркнул и попросил не толкаться локтями.
Письмо Марии — она, конечно, его не получит; она не получила бы его, даже если Элиас раздобыл бы конверт и марку, даже если бы работала почта. Все просто — он не станет его отправлять: поздно, поздно, ушел поезд — Элиас невольно усмехнулся. Мог ведь заговорить с ней в учительской: по четвергам они оба заканчивали позже всех, мог бы пригласить ее выпить кофе, пройтись по парку, обсудить сперва работу — новые министерские предписания для школ, поведение учеников… И только как-нибудь потом, нескоро — поговорить о чем-то личном. О чувствах.
«Если вам интересно, я распишу почему».
Элиас поставил в начале строки единицу. Когда появился самый первый язычок тумана: белое щупальце, обернувшееся вокруг него? Должно быть, когда объявили эвакуацию: Элиас отпустил детей и сам стер с доски, выполоскал тряпку, в угол составил большие линейки и треугольники, скатал в трубочку таблицу умножения. Запер кабинет, сдал ключ — и вот, вот тот самый момент! — как в тумане отправился в комиссариат. «Добровольцем, представляете? А ведь надо было обращаться в профсоюз: послали бы куда-нибудь по своей линии, где нужен был учитель. Вы, Мария, так ведь и уехали?»
Цифра два оказалась ближе к концу первой страницы. «Нас отправили под Леаче: доукомплектовать отряд, который за несколько месяцев потерял почти половину состава». Не убитыми, как пояснил местный капрал Клементе, у которого было красное, обветренное лицо и тяжелые тени под глазами; кто-то добился перевода на другой участок фронта, кто-то — ушел… дезертировал. Об этом Элиас писать не стал, вспомнив о цензуре. Письмо было почти что настоящим — придерживаться всех правил, и тогда можно будет представить, что Мария развернет конверт и разложит перед собой выпавшие из него листки… «В балке между нами и мятежниками под утро собирался густой туман. Он подбирался высоко, к нашим укреплениям — к брустверу. Иногда собственная вытянутая рука уже оказывалась в дымке тумана». Он рассеивался ближе к обеду: тогда становился виден противоположный холм, проявлялась цепочка холмов, тянущаяся вправо и влево — другие республиканские укрепления. Элиас провел на линии фронта несколько недель.
«В-третьих», написал Элиас, но зачеркнул и поставил цифру, чтобы список был одинаковым. «Туман в голове — еще гуще, страшнее, чем на дне балки». От недосыпа — хорошо, если за сутки удавалось проспать несколько часов, за которые его никто бы не дернул, не окликнул. Но даже тогда в конце концов будил лезущий к костям холод: из мерзлой земли, из мелкого одиночного окопа — к телу, через подошву сапог, через бушлат — к шее над шарфом, к малиновым ушам. «Дрянной кофе, дрянная фасоль, но хуже всего — дрянной стоящий на одном месте фронт». Это Элиас тоже вычеркнул и как следует заштриховал. «Про фронт сказать нечего, — дописал он. — Да и не положено». Мелко потом добавил, заходя на поля, что договорился все-таки с Клементе о переводе: в столице, говорили, было много беженцев с детьми, и для них там открывали временные школы.
Оставалось ли что-то еще? Элиас поставил цифру четыре и обвел ее, сделал жирной. Как писать дальше? «Туманное будущее», наконец нашелся он. Спустился на следующую строку и сделал подпункт. «Придет ли поезд?»; под ним: «Кто выиграет войну?» и еще ниже: «Увижу ли я вас снова, Мария?»
Письмо, даже написанное в собственной записной книжке, нужно было оформить по правилам. Элиас, облизнув карандаш, целую страницу заполнил вопросами: куда уехали, как устроились, работаете ли в школе… Вспоминаете ли сентябрь, лубочно-яркий в этом году, когда вы рассыпали стопку тетрадей в учительской, а я помог вам их собрать? Когда вы поправляли прическу перед узким зеркалом возле двери и вдруг поймали мой взгляд? Если вы в столице — туда ведь все теперь едут, — как вы думаете, встретимся ли мы, совершенно случайно? Заканчивать было сложно. Элиас мелко, конфузливо подписался своим именем и добавил перед ним «Ваш». Огрызок карандаша ловко вошел между листами и обложкой.
Вдалеке — там, куда уходили железнодорожные пути, — заклубилось пушистое, белое и такое же плотное, как туман в балке среди холмов. Еще не услышав гудка, Элиас убрал в карман записную книжку, поднялся на ноги, подхватив спрятанный под лавкой мешок. Громкоговоритель, который то играл по кругу вальсы, то повторял приказ об эвакуации, наконец объявил поезд, идущий в столицу.