Дар убеждать
Через два месяца после освобождения города ночные патрули в Алькано все больше стали напоминать прогулки: если и стреляли, то где-то далеко, за рекой, куда из города отбросили мятежников. Дина шла и прислушивалась к ночным звукам: под ногами похрустывало бутылочное стекло, которое успело превратиться в мелкую крошку, мягко шуршал песок там, где с улиц для баррикад сняли брусчатку. На полшага позади шмыгал носом простуженный Жан, переговаривался с двумя сестрами, которые вызвались в ночной патруль — новенькие, Дина еще не запомнила их имена. Покачиваясь, скрипела вывеска аптеки — вся в рваных дырочках от пуль. То самое место — верно, оно, только табличка тогда была целее, — где Дина впервые увидела Аугусто.
На второй день мятежа пришлось выйти из дома: бабушка послала узнать, что же делалось в городе, отчего стреляли. Точно так же по ее просьбе Дина выходила и весной: вернулась тогда с новостями, что империю — говорят, на каждом углу говорят об этом, — свергли, и теперь вместо нее устроят республику. Летом новости были совсем другими: по всей стране прокатилось восстание военных, которые хотели вернуть старый режим; стреляли оттого, что их городская полиция поддержала мятеж. «А кто против них-то?» — спросила бабушка, поворачиваясь к Дине хорошим ухом, и Дина тогда чуть не ответила: «Мы» — потому что к тому времени с Аугусто уже была знакома.
Грузовик Молодых социал-демократов был исписан лозунгами так, что Дина не знала, какой читать первым. Он был набит: сидели и в кабине, тесня водителя, и сзади, кому нашлось место на тюках и ящиках; еще больше человек стояли. Возле аптеки улица делала поворот, и грузовик остановился, пропуская идущую пешком колонну: люди несли корзины, гнали коз, тащили хнычущих детей. Дина чуть отступила, забралась на постамент афишной тумбы, чтобы освободить дорогу — и оказалась на одном уровне с теми, кто стоял в грузовике.
— Ты с нами?
Ее окликнул мужчина в синем комбинезоне, замахал ей, словно старой знакомой. Улыбнулся во весь рот: видел же, что она была в платье с нарядным воротником, с бабушкиной жемчужной заколкой в прическе, а все девушки в грузовике носили похожие комбинезоны или рубашки с мужского плеча, прятали волосы под красно-синими косынками. Он ждал ответа, а Дина все думала, что никто ей никогда так не улыбался, что она никогда не видела таких сияющих глаз. Она кивнула, потом тоже крикнула через всю улицу: «Да!»; жестами объяснилась, что ей нужно сперва сбегать домой, что она знает, где их найти — городской дом культуры был теперь штабом партии, — что обязательно придет. Тем же вечером Аугусто, достав из кармана комбинезона карандаш, выписал ей партбилет.
— Ты не смотри, что там написано, — засмеялся он, — ерунда всякая про демократов. Знаешь же, кто мы?
Дина знала смутно: никогда не интересовалась политикой, так и не вступила ни в один кружок, которых после революции в институте стало вдруг много. Бабушка все ворчала о том, что дурная молодежь занималась поджогами и нападениями, но почему-то не договаривала то, что их мишенями становились дома и машины крупных при прошлом режиме людей.
— Анархисты, — гордо и чуть ребячливо сказал Аугусто. — Это значит — против всякой власти. Но в особенности против этих восставших имперских свиней.
Дина слышала, что их называли и более крепкими выражениями; Аугусто, словно вспомнив девушку с кружевным воротником, выбрал фразу помягче.
Ремень винтовки привычно давил на плечо. Дина пробежала фонариком по стене с глухо закрытыми окнами; прежде чем завернуть за угол, сделала знак остальным, чтобы чуть задержались, заглянула, близко подойдя к стене. Улица была пустой, со сгоревшим остовом машины, развернутым поперек дороги.
Аугусто научил ее всему: и политическим азам, и тактике городских боев, и обращению с оружием. В самые первые дни Дина так и не спросила: «Зачем только... завербовал меня? Разве анархистам не хватало людей?»; потом и спрашивать не пришлось, все поняла сама. Таким Аугусто был человеком: не оставался в стороне сам, ярко, ярко горел — и считал своим долгом, своей партийной — нет, человеческой — миссией поджечь остальных. Но ведь было же, было, наверное, что-то еще: он поправил как-то ей косынку, которая все норовила сползти назад с непослушных волос...
Теперь, когда пришел непривычно холодный октябрь, Дина прятала волосы под шапку: бабушка связала и через кого-то передала. Красно-синий платок переместился на шею: тот самый, который ей вместе с партбилетом вручил Аугусто; захотел еще повязать сам, но тут же зацокал языком, сказал, что с такой копной волос не справится. Дина накрутила на палец прядь — Аугусто так никогда не делал, но, ведь мог бы, наверное.... Сгоревшая машина осталась позади. Улица тянулась вдоль городского парка: им нужно будет пройти еще квартал и свернуть между двух колонн, где раньше были витые ворота. Жан, ни к кому особенно не обращаясь, спросил, не сократить ли им в этот раз патруль — то есть не свернуть ли им обратно прямо здесь; нос у него, Дина слышала, совсем не дышал. Парк по левую руку был темным и тихим, словно провал в никуда.
Первым оружием Дины была винтовка. Старая, как виновато объяснил ей Аугусто, хотя Дина все равно не разбиралась; может заедать, но в таких случаях выручит штык. Мятежников тогда как раз теснили за город, к реке; в городе, в штабе анархистов говорили, что их отбросят и дальше, и тогда же взорвут мост. Аугусто рассказал, надавив пальцем на кончик штыка и показав Дине вмятинку: «Смотри, острый», что накануне его винтовка заела, и спас его только штык. Спросил потом:
— А ты все держишь в руках так же нежно?
Дина отвела глаза, посмотрела на винтовку, которую действительно держала осторожно: не выстрелить бы как-нибудь случайно — посреди серого, предрассветного дома культуры, где все отсыпались после ночи. Кивнула, так и не найдя слов, и Аугусто усмехнулся, потрепал ее по плечу.
Ту винтовку Дина потом отдала кому-то из новеньких, кому выписывала партбилет уже сама; вместо нее забрала себе ту, с которой принесли Аугусто. Он однажды сказал об этом в полушутку: «Будет взамен твоей, заедающей»; Дина тогда запротестовала — не хотела слушать о том, что с ним может что-то случиться, не могла представить себя на его месте — во главе альканской ячейки. Разве не было более опытных, вступивших в партию в самом начале, кто справился бы — если что, если пришлось бы — лучше?
— Нет, — покачал головой Аугусто и одним только своим взглядом уже наполовину убедил Дину в том, во что так истово верил сам.
И ведь убедил он не только ее, но и всю их большую, с каждым днем растущую группу; убедил даже мятежников, строящих укрепления на противоположном высоком берегу. По утрам в городе появлялись листовки с незамысловатыми карикатурами: улица и перевернутый стол, изображающий их баррикады, за столом мужчина, и в нем, несмотря на оттопыренные уши и злой оскал, угадывался Аугусто. И женщина рядом с ним: с ведьминской копной волос и длинным хищным носом — Дина. Такие листовки — потом, конечно, без Аугусто, — все еще попадались в городе; Дина заметила одну — уже вымытую дождями — на колонне у входа в парк, и подошла, чтобы сдернуть.
Когда Аугусто принесли в дом культуры, говорить он уже не мог. Их доктор — такой же недоучившийся студент, как и все они, — покачал головой и развел руками, и Дина тогда чуть не накричала на него: «Скажи ты нормально, не мямли! Аугусто бы миндальничать не стал». Но решила не тратить время, а села возле носилок, чувствуя, что их импровизированный лазарет набился так, что стало душно, совсем нечем дышать; даже за руку его не взяла — одна рука была подвернута под спину, другая лежала на животе, а там, а там... Дина попыталась вспомнить, что же он ей сказал напоследок, и в голове крутилось его веселое и упрямое: «Справишься».
Эту фразу — его особенным тоном — Дина часто повторяла сама себе. Когда нужно было договариваться о пайках и о матрасах, искать кормилиц для двух оставшихся без матери младенцев, когда пришлось с сообщением пробраться в тыл мятежников, когда проблема с беженцами, двигающимися через Алькано на север, стала и их тоже. Тогда-то и начала понимать, почему Аугусто оставил вместо себя ее — сказал ведь как-то, что бухгалтера, пусть и не дослушавшего институтские курсы, у них как раз не было. Его тоном убеждала себя и в другом — «Не страшно»: в городских боях с группами мятежников, которые как тараканы лезли в Алькано, в ночных патрулях — по-настоящему опасных еще месяц назад. «Не больно»: когда доктор, полив ее плечо спиртом, пинцетом вытаскивал засевший осколок.
Через весь парк, от одних ворот к другим, шла широкая центральная аллея. Дина была там весной, после революции, но до мятежа: тогда из столицы привезли целый автопарк детских машинок, и на аллее устроили настоящие гонки. Они забавно шуршали по мелкой брусчатке, а клаксоны им сделали как голоса птиц. Теперь парк был другим. Дина светила фонариком под ноги, привычно прислушивалась: ветер в сухой листве, паровозный гудок, треск, затем шорох — совсем как в тот день. Ближе, ближе — и свет фар опередил ее движение, ослепил, а Дина не успела высветить фонариком, что же было перед ними. Понятно, конечно, теперь понятно: машина, которая кралась им навстречу, и после темного парка яркость фар особенно ударила по глазам. Привычным движением Дина повернула к себе винтовку.
— Она? — спросили со стороны машины, и там же ответили:
— Она. Только еще страшнее, чем Густаво рисовал.
— Остальные не нужны. Пусть идут.
Выстрелить бы сейчас наугад, но Дина не хотела тратить патроны.
— Я никуда не пойду, — гнусаво сказал Жан.
С машины выстрелили: не по ним, а над их головами. Близко, на той улице, которой они прошли, завыл пес.
— Идите, — не оборачиваясь попросила Дина. Добавила про себя, себе: «Справишься. Не страшно. Не больно».