Последний день, первый день
Расположенное в восьмом районе ателье на дому было прикрытием для конспиративной квартиры. Антураж собирали все вместе: кто-то нашел ворох журналов и пачку тонкой ломкой кальки, через чьих-то знакомых достали обтянутый тканью манекен. Швейная машинка была нерабочей, но стояла на видном месте и сразу бросалась в глаза: массивная, врезанная в тумбу со множеством ящичков, отделений для ниток и других швейных мелочей. У Альбы ни мама, ни бабушка не шили, поэтому принести ей было нечего; тогда же Михель, глава их ячейки, попросил ее изобразить табличку для ателье, которую устроили возле кнопки звонка. Тоже своего рода прикрытие — на случай, если ими заинтересуются жильцы дома или полиция; в звонок, правда, всегда звонили условным сигналом: два раза коротко, долго и опять два раза коротко. «Ре-во-лю-ци-я», — объяснил однажды Михель, хлопая на каждый слог, и ритм получился таким же. Добавил, заговорив вдруг очень серьезно: — «Наш успех складывается из таких мелочей».
В день, когда «Патриот» вышел с передовицей о несчастном случае на военной базе в Ла-Котунье, звонок на конспиративной квартире почти не замолкал. Альба пришла туда с газетой — поделиться новостями, вдруг еще не знают? — и едва смогла найти, куда повесить пальто. К стене напротив вешалки портновскими булавками прикололи ту самую статью, в которой красным карандашом было подчеркнуто несколько фраз: «непроизвольный выстрел во время строевого смотра», «трагическая гибель генерала Алехандро», «отозванное наступление в районе Кальдоса».
— Черта с два непроизвольный выстрел!
— Не бывает таких совпадений.
— Говорят, на одном из южных военных заводов забастовка.
Единственную комнату квартиры прокурили так, что пришлось открыть форточку. Собрались и знакомые: Лора, Мария, Андрес, с которыми Альба вместе училась, а еще те, чьих имен Альба пока не запомнила. Первокурсники, появлявшиеся на встречах не так часто — боялись, верно, отчисления, грозившего участникам незаконных организаций. В их стране — и в университете, ее миниатюре — запугивать умели и любили, только вот теперь все как будто пошатнулось и где-то, скрипнув, замерло — «На сталелитейном, говорят, тоже стачка», — а где-то, наоборот, закрутилось с небывалой силой — у газетного киоска Альба выстояла длинную очередь, а в трамвае не нашлось места даже на подножке.
— Или правда случайность? — переспросили тонким испуганным голосом.
Шуршали газеты, чиркали спички, в углу комнаты стучала печатная машинка: там под диктовку набирали экстренный новостной листок. Их обычно составлял Михель; Альба окинула взглядом комнату и среди похожих свитеров и пиджаков, среди темных голов, стриженых на один манер — будто все были детьми одной матери, — нашла Михеля, коротко ему кивнула. Тут же снова зазвонили в дверь, и кто-то, протиснувшись мимо Альбы, скользнул в коридор.
— Ре-во-лю-ци-я, — сама себе сказала Альба, совсем как когда-то это произнес Михель. И хотелось всем сердцем верить, и страшно было ошибиться.
— Гражданских там не было, только военные, — упрямо сказал кто-то. — А разве могли они? Нет, случайность.
— А вот и нет, — объявил Михель. В консервной банке, заменявшей пепельницу, он раздавил недокуренную сигарету и вышел на середину комнаты. Перед ним расступались. — Или вы думаете, вы одни такие?
Альба знала, что они были не одни. Страну накрывала настоящая сеть из подпольных ячеек, и если их, студенческая, все больше занималась простой агитацией, то другими устраивались антиправительственные диверсии, учреждались официально запрещенные в империи профсоюзы... готовились акции вроде той, что произошла в Ла-Котунье. А кроме ячеек были и недовольные режимом одиночки — как и сама Альба когда-то, прежде чем ей подсказали адрес ателье.
— Что же, и военные тоже?
— И военные, — отрезал Михель. — Но надо узнать, что говорят в городе. Что там делается. Правда ли, что на сталелитейном... Вечером выпустим еще один листок.
Михель ушел надолго. Альба решила его дожидаться: сначала из любопытства — что расскажет, побывав в городе? — потом из упрямства. Когда начало темнеть, домой ее не пустило уже тревожное чувство: уйдет она и не узнает, вернулся ли на квартиру Михель. А ведь в городе стреляли: где-то в центре, если только гулкое, потерявшееся между домов эхо ну путало направление звука. Включили радио, но долго слушать не смогли: диктор торжественным голосом рассказывал о поглотившем страну трауре, о замерших в молчании людях. И в то же самое время, под окнами: клаксоны, велосипедные звонки, неразборчивый рев, гул голосов; фоном, где-то далеко — выстрелы. В доме напротив, заметила Альба, хлопнули ставнями и вывесили с подоконника имперский флаг; она не успела отвернуться — Мария попросила передать сигареты, — а флаг уже лежал на земле, наискось перечеркнутый следом от узкой шины.
После обеда в звонок позвонили не совсем уверенно, запнувшись посреди сигнала. Альба открыла дверь на цепочку и выслушала запыхавшийся и поэтому неразборчивый шепот о том, что это Лопе с Вальбосы, приехавший двенадцатичасовым экспрессом, что адрес квартиры ему дал глава их ячейки, и что он знает Михеля — «Пустите, ну, где же товарищество?» Тогда-то Альба до конца открыла дверь, махнула рукой: «Можешь так тщательно не вытирать ноги, все равно натоптали».
Лопе привез с собой несколько газет, которые топорщили внутренний карман его пиджака. Тонкий, желтоватый листок, убористо покрытый текстом с обеих сторон — реакция ячейки на смерть генерала Алехандро, у них вышел почти такой же. Следующая газета была настоящей, не подпольной: вальбосский «Голос рабочего», свежий номер, от которого пахнуло типографской краской, когда Альба наклонилась, чтобы рассмотреть поближе. Нет, не подделка и не результат работы списанного станка, который удалось достать ячейке — он то смазывал текст, то пропускал буквы; нет — а отпечатанное ярко-красным на первой странице: «Власть в руках революционного комитета».
— По крайней мере в Вальбосе, — пояснил Лопе, — но говорят, у вас, в столице будет так же.
— Будет, конечно, — горячо ответила Альба.
После ухода Михеля она все курила, чтобы освободить голову и занять руки; теперь забытая сигарета дотлела до пальцев и легонько обожгла. Альба старалась не загадывать, не думать: сколько раньше случалось беспорядков, студенческих протестов и восстаний в заморских владениях империи, но все ведь заканчивалось одинаково — ничем. Но тогда не было некролога генералу Алехандро на первой странице «Патриота», не было диктора на радио, который зачитывал новости с профессиональной скорбью, не было «Голоса рабочего» — «Эту копию, — сказал Лопе, — оставлю вам», — в котором писали о революционном комитете. Одна только эта фраза, один только звук, ловко спрыгивающий с языка... Дождаться бы теперь Михеля.
Михель вернулся поздно, когда с конспиративной квартиры почти все разошлись. Его впустила Лора; Альба услышала, как та восхищенно зацокала языком. Тут же и сама увидела почему: у Михеля были заняты обе руки: красно-синий ком, тканевый сверток, в котором поблескивало золотое.
— Для нашего ателье, — объявил он и кинул на пол то, что оказалось имперскими флагами. — Новой стране нужен новый флаг.
Михель пружинисто, торопливо прошел в кухоньку и вернулся со стаканом воды. Рассказал, поддевая носком ботинка ворох ткани, что в городе ему встречались полицейские, сорвавшие с фуражек ракушки-кокарды, что — по слухам, по сообщениям — большая часть армии выступила против офицеров, что все те, кто был против прежнего режима, избавлялись от ракушки — важного имперского символа.
— Главный штаб пока держится, — добавил Михель, — но защищает его только гражданская гвардия, а штурмуют... — он развел руками, — все остальные. К утру уже... узнаем.
— И ты в числе штурмующих, — продолжила Альба. Кивнула Михелю на узкое зеркало в дверце шкафа: «Посмотри, у тебя бровь рассечена». Смотреть он не стал, а только пощупал и мотнул головой.
— Сегодня без вечернего листка, — словно извиняясь, сказал он. — Я опять в город. Сообразите нам новый флаг, девочки?
Альба вышла проводить его в коридор. Пока Михель застегивал куртку, она смотрела на затоптанный пол, молчала. Нашла потом слова — не то, конечно, о чем хотелось сказать:
— Что же, все по-настоящему? Вот так вот?
— Вот так, — ответил Михель.
Короткую паузу заняли далекие выстрелы: Альба знала теперь, что стреляли — отстреливались — у главного штаба.
— Осторожнее там, — попросила она и добавила быстрым шепотом: — можно с тобой?
Михель закачал головой.
— А кто будет новый флаг шить? Ну, ждите. Я вернусь.
Эту фразу Альба крутила в голове весь вечер и всю ночь, пока они возились с флагами. Их расстелили на полу, чтобы понять, как бы сделать лучше: ракушка была нашита поверх двух широких полос, красной и синей; на одном из флагов ее вышили тонкими золотыми нитками.
— Спарывать так до утра будем, — объявила Мария, подцепив нитку загнутыми ножницами. — Не пойдет.
— Только резать, — предложила Альба и показала как: по сторонам от ракушки оставались однотонные полотнища, их можно будет сшить вместе, и флаг получится большим, двухцветным — без имперского символа.
А дальше, до позднего ленивого рассвета — ночи еще были длинными, — шить, шить на руках, сложив сперва прямоугольники разной формы в один большой, прикинув, сколов их булавками. Через песок в уставших глазах, под болтовню Лоры о том, как ужасно символично то, что флаг новой страны составлен из маленьких кусочков, и даже хорошо, что среди них есть выгоревшие на солнце, что есть прямоугольник с бурым засохшим пятном — Михель, наверное, прижал случайно к лицу, пока нес. Это значит — «Послушай, я серьезно», — что мы все разные, но мы вместе...
Альба слушала не ее, а неясный уличный шум, который сменил смолкнувшую ночью стрельбу. Альба шила, почти не следя за пальцами с иглой, ждала новостей, условного сигнала — два коротких звонка, длинный и еще два коротких. Ждала Михеля — он обещал прийти.