Холиварофорум

Анон

Re: Этот дивный новый фанфик [творчество], [упорос]

Правда, есть нюанс  Я не смог в юмор, меня понесло в очень серьёзное повествование. Короче, вещаю хуйню, но очень пафосно. Просто, если вы вдруг хотели именно веселье, я не смогу организовать.

Это даже лучше (юмор с нечеловеческим лицом и абсурд), так что давай, твори, анончик! 

Анон

Re: Этот дивный новый фанфик [творчество], [упорос]

Аноны, все, кто ещё жив, скажите, пожалуйста, мне можно использовать все накуренные идеи в фанфике? Я с вами курил, если что, но некоторые прекрасные идеи мне не принадлежат.
Правда, есть нюанс Я не смог в юмор, меня понесло в очень серьёзное повествование. Короче, вещаю хуйню, но очень пафосно. Просто, если вы вдруг хотели именно веселье, я не смогу организовать.

Не только можно, но и нужно! Пиши, анончик! Только ссылку внеси обязательно!
ЗЫ: когда я сюда свои элементы носила, у меня с юмором тоже было не очень.

Отредактировано (2020-04-19 11:46:22)

Анон

Re: Этот дивный новый фанфик [творчество], [упорос]

Это даже лучше (юмор с нечеловеческим лицом и абсурд), так что давай, твори, анончик! 

Не только можно, но и нужно! Пиши, анончик! Только ссылку внеси обязательно!
ЗЫ: когда я сюда свои элементы носила, у меня с юмором тоже было не очень.

Спасибо, аноны. Мне дописать ещё дней пять-шесть надо плюс отредачить, и я внесу ссыль.

Анон

Re: Этот дивный новый фанфик [творчество], [упорос]

Спасибо, аноны. Мне дописать ещё дней пять-шесть надо плюс отредачить, и я внесу ссыль.

Очень жду!

Анон

Re: Этот дивный новый фанфик [творчество], [упорос]

Аноны, привет, это анон с фанфиком.
Смотрите, тут такое дело, в первой части будет пролог-Снейп-Геллерт-Молли-сатанисты. Написал я только Геллерта и Молли, но это уже двадцать девять страниц Ворда. То есть всё остальное будет примерно столько же страниц, а значит по времени займёт ещё неделю, как минимум.
Если хотите, могу скинуть сюда Геллерта и Молли, чтобы вы хотя б поняли, какой я бред пишу. Если нет, тогда, как уже сказал, через неделю будет всё.

Анон

Re: Этот дивный новый фанфик [творчество], [упорос]

Если хотите, могу скинуть сюда Геллерта и Молли, чтобы вы хотя б поняли, какой я бред пишу. Если нет, тогда, как уже сказал, через неделю будет всё.

Анонче, как тебе комфортнее будет.

Анон

Re: Этот дивный новый фанфик [творчество], [упорос]

Анонче, как тебе комфортнее будет.

Блин, анон, прости, что не ответил. Сам спросил, сам пропал.
Я немножко упоролся другим фанфиком, поэтому выложу неотредаченную версию Геллерта и Молли. Я перетасовал ветки, так что они получаются в правильной временной линии. Сперва - Геллерт, потом Молли. Снейп и сатанисты после них. Пролог я не дописал, но он не важен для сюжета. На ФБ выложу, когда отредактирую и допишу пролог. Ссылку скину. Не хочу вас мурыжить - лучше вы сразу поймёте, будете такое ждать, или не ваша чашка чая.
Из предупреждений: в части Геллерта есть кровь-кишки и временная смерть персонажа. В части Молли... просто всё - странное, плюс упоминание мужской беременности без сексуального подтекста. В обеих частях есть явно оборванные/странные линии, это для дальнейших вотэтоповоротов.

▼Геллерт⬍

Нурменград не отапливался, и осенью в камерах было холодно. Да о чём речь – ледяными ноябрьскими ночами стоял мороз, и тюрьма превращалась в мясной погреб, в какие обычно вывешивают туши коров и свиней, чтобы они не протухли. Геллерт просидел взаперти пятьдесят лет, но вообще-то считал себя человеком и, что самое замечательное, — всё ещё живым человеком, как бы не мечтали об обратном его заклятые враги.

Необразованные дубины! Кто их из школ выпустил? Конечно, Геллерт не отрицает, что слава о его величии, могуществе и непобедимости распространилась по всем континентам – даже до Австралии долетела, но и ему не подвластны вечные заклинания. Их сила угасает, поглощается камнем, развеивается ветрами и смывается водой. Не стоило, наверное, сочинять пугающие легенды о невероятной и неприступной крепости, в которой суждено томиться величайшим волшебникам двадцатого века. Или надо было добавлять, что отопление здесь недолговечное в отличие от стен.

Геллерт покряхтел, сполз с кровати и минут двадцать стоял, скрючившись и разглядывая свои вязаные носки, пока поясницу не отпустило. Доброе утро, пожелал он себе и надел длинный халат – полы волочились за ним метра два, переливаясь ромашками и лютиками. Известность – штука непредсказуемая. Она приходит вместе со смелыми решениями, властью, мировой войной и приносит с собой деньги, последователей и странных поклонников, которые присылают нелепые халаты и любовные письма.

— Болваны, — проворчал Геллерт и погрозил кулаком в потолок. – Бросили меня на старости лет одного, без палочки и наедине с холодом. И надо же было заклинаниям схлопнуться два года назад!

Про палочку он бурчал для проформы, — бурчал и беспалочковой магией накладывал согревающую сеть на этаж, где жил, но с исчезнувшими заклинаниями и правда вышло досадно: сорок восемь лет Геллерт проторчал запертым в комнатушке два на три метра и терпеливо ожидал, когда прозвонит час его возмездия. Амбициозные тёмные маги, которым требуется наставник, — такой звоночек его бы полностью устроил.

— Четвёртая камера сегодня подозрительно молчаливая, — обратился он к стулу, усаживаясь на низенькое скрипучее кресло в помещении для охраны. – А в пятой такие вопли стоят. Или это сквозняк завывает?

— Да чёрт с ними, — сам же себе и ответил, растирая ноющее на смену погоды бедро, а потом с триумфальным видом развёл руки в стороны, словно хотел обнять весь мир, и с пафосом объявил: — Нурменград запечатали непробиваемыми, неснимаемыми и ещё много не-какими заклинаниями! Мышь не проскочит. Комар не пролетит. А единственный жилец помрёт от холода.

В сто шестнадцать лет Геллерт столкнулся с озадачивающим вопросом: зачем ему свобода – старому, бездомному и покинутому? А с его удачей Дамблдор решит навестить заклятого друга на следующий день после побега и разыщет по следам, оставленным на песке, который из Геллерта и насыплется. Тюремщиков распустили тридцать лет назад: наладили ежедневную поставку еды и ежегодную – одежды, повесили доску пожеланий, навесили маячок и усвистали. Тридцать лет полного одиночества и диалогов с чёрной грифельной доской:

— Хочу в Америку и бургер.

— Отказано.

— Хочу убить всех магглов.

— Отказано.

— А половину?

— Отказано.

— А Дамблдора?

— Отказано.

— Сказки барда Бидля.

— Доставлено.

Время забрало у него силы, харизматичность и устремления, но с барственной руки оставило жизнь, морщины и боль в суставах. И перед кем-нибудь Геллерт бы наскрёб остатки гордости и былого величия, но, чтобы врать себе, — нет, настолько он не деградировал. Он сохранил самоуважение, вопреки обстоятельствам и назло тем, кто предал его забвению. В конце концов, что ему оставалось? Геллерта ткнули носом в его слабость и беспомощность: отозвали охрану, не присылали проверок – да почти в лицо прокричали, что он слабее котёнка и мир давно перестал содрогаться при звуках его имени.

Деревья вокруг Нурменграда шумели и трещали, будто сражались друг с другом, фехтовали ветками, вздымали почву и пытались повалить ближайших противников. Ветер бился в главные двери, трепал прогнившее дерево, расшатывал петли. Подземные воды подтачивали фундамент. Нурменград рассыпался без магической подпитки. И у Геллерта не было достаточно сил, чтобы излечить своё дитя. Он знал – много лет назад ему благоволила судьба: даже на пике своих сил у Геллерта не должно было получиться. Его творение должно было стать мертворождённым.

Нурменград стенал, не желая умирать, и Геллерт беседовал с ним, успокаивал, а если стоны переходили в плач, разливающийся из камней, он вспоминал материнские колыбельные и пел. Вместе умирать не так страшно. По-другому он воображал встречу со смертью, по-другому. Геллерт спешил претворять свои планы в жизнь и верил — когда костлявая постучит в его дом, он не будет прятаться под мантией невидимкой.

В горах загремело и загрохотало – в этих местах оползни и обвалы не были редкостью, но обычно Нурменград не дрожал и не трясся. Геллерт осмотрел помещение для охраны – ветхий стол, перекосившийся стул, выгоревший плакат, на котором и не различить теперь ни надписи, ни рисунка.

— Вот и всё моё богатство. Дети и внуки передерутся, когда наследство делить будут, — сказал он и через секунду хлопнул себя по лбу. – Я же забыл! У меня нет ни детей, ни внуков. Надо завещать Нурменград Дамблдору, повеселить старика. Хотя он и шагу сюда не ступит, стервец. Побоится ловушки или неприятного сюрприза. Зачем лезть в петлю, если выгоду не извлечь?

Магия заискрилась на кончиках пальцев, предупреждая об угрозе спонтанного выплеска. Износившееся тело – плохой футляр для силы, которой всё физическое чуждо, — она рвётся на волю, в бесконечный хаос и переплетение стихий. В начале жизни юность укрощает её, вынуждает покориться, но иногда магия обманывает, ускользает и сливается с эмоциями, чтобы нести разрушение. В старости же она чует близкое избавление от физических пут, затаивается и выливается тонкой струйкой, едва увидит брешь.

Это и проклятие, и спасение. Проклятие потому, что без магической поддержки тело дряхлеет и увядает, как у заурядного маггла. А спасение в том, что, если магия не уйдёт постепенно, когда-нибудь она проникнет в каждую клетку организма, пустит по каждому нерву ток, и человек потеряется в агонии на долгие годы, а когда закончится агония, прервётся и жизнь, а магия вырвется на свободу ужаснейшим взрывом.

Великие волшебники могли нацепить на магию кандалы, привязать к себе и увеличить количество отведённых им лет, а в мгновение смерти запечатать магическое ядро, эгоистично оставить бессмертную и непостижимую энергию в разлагающейся плоти.

Геллерт относил себя к категории величайших магов – на всей планете, во все времена, но многолетнее заточение, уныние и бессмысленность нажитого опыта и умений пробили в его рассудительности брешь. Он привык всё взвешивать и с терпением крокодила выжидать удобного момента, чтобы поймать дичь, однако в одиночной камере такие умения выглядели зубоскальством судьбы. И Геллерт ослабил узду. Магия покидала его, и, казалось, он видел её завихрения, когда она просачивалась из его пор, взлетала под потолком и рассеивалась.

Он считал, что хуже быть не может, но очень скоро осознал свою ошибку. Хуже, чем измерять камеру шагами и проклинать Дамблдора, — это измерять камеру шагами и проклинать Дамблдора, поскуливая от боли и шатаясь от слабости. Так что, если заключение в Нурменграде Геллерт не считал справедливым, потому что наказывать за величие – чушь, то возмездие собственного тела принял смиренно. За глупость надо расплачиваться.

— Отставить ностальгию, — Геллерт скрючился, вцепился в подлокотники кресла, поёрзал по сидению, прочувствовав твёрдость сбитого наполнителя, и, наконец, поднялся. Его спина не любила движение, впрочем, лежание она тоже презирала. Кажется, ей в принципе было не по вкусу существовать. – Трансфигурирую трость, чтобы следовать моде. И в принципе, куда-нибудь следовать. И если аристократия относится к переменам, как и раньше, я даже сойду за своего.

Около десяти утра. Обычно у него занимает четыре часа обойти всю крепость, проинспектировать камеры и поговорить с воображаемыми арестантами. Час-полтора Геллерт сидит перед главным входом, плотно прижавшись щекой к доскам, несмотря на то, что облезший лак царапает кожу. Поднимается на свой этаж, ужинает и ложится спать. Сегодня он проснулся ни свет, ни заря и не укладывается в режим. Пять лишних часов. И на что их потратить?

В небе громыхнуло, рявкнуло, бабахнуло и сверкнуло. Ветер затих, Нурменград погрузился в тишину. Через несколько секунд капли дождя зашлёпали по листве, в воздухе разлился запах электричества.

— Как бы не затопило нас. Защита по швам трещит, зараза, и внутри, и снаружи. А тучи нагоняет чернее, чем моя магия. Выгляни-ка в окошко, чистого неба не видать? – чванливо произнёс Геллерт, состроив озабоченную гримасу, и тут же откашлялся и удивлённо указал на себя, оглянулся, словно не мог поверить, что ему придётся по окнам лазить, вздохнул. – Да-да, ты. Ещё кого-то здесь заприметил?

— Старого человека гонять, — возмутился он и подтащил стул к противоположной стене, с трудом на него вскарабкался и, перебирая ладонями по шершавому камню, поднялся на носки. – Темнота. Как свечку в комнате потушили. Ярко, светло, а моргнул, и хоть глаза выколи. Особенно-то после огня. Дождь стеной. Уже слышно, как с каменистых склонов ручьи бегут. На поляне внизу земля воду пьёт, но скоро и её затопит. Превратится в озеро, а к завтра – в болото.

— Буйство природы. Волшебно, — Геллерт выставил наружу ладонь, ловя прохладные капли, и заворожённо наблюдал, как пожелтевшие листья срываются с веток. – Десять лет назад я бы руку дал на отсечение за это зрелище. Не солнце в квадрате по пять минут в день, а пейзаж. Едва заметные дымчатые облака на ярко-голубом летнем небе. Белые сугробы на вершинах, и чёрная промёрзлая земля, выглядывающая из снежных проплешин. К чёрту природу! И жалких людишек, тоже к чёрту, их семьи и ничтожную любовь!

Согнувшись, он закашлялся, слабо постучал себя по груди и едва слышным шёпотом продолжил:

— Смеётесь надо мной, да? На Рождество собираетесь за столом, жрёте, запихиваетесь праздничной едой, а в перерывах между жарким и глотком вина смеётесь над врагом. Растоптали, изничтожили и смеётесь! Знаете, что я не покину проклятого Нурменграда. Знаете, что в безопасности. Разве есть дело несчастному старику до красоты мира? До египетских пирамид, величайших храмов и сохранившихся городов древних народов? Если он не может выпустить на них свои ярость и ненависть и отомстить за свои муки, то зачем ему бесполезная свобода?

Сильный дождь перерос в полноценный ливень, вода стояла стеной. Снова поднялся ветер, и капли занесло в решётчатое окно, брызнуло в лицо Геллерту. Он вытер щёку о плечо, медленно, осторожно слез со стула и пошаркал в свою камеру. Сегодня он будет спать.

Температура из некомфортно низкой выросла до удушающе жаркой, но Геллерт не разделся и не отменил согревающее заклинание, а наоборот, укрылся двумя шерстяными колючими одеялами с головой. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Его покачивало на мягких волнах дремоты, но слух ещё улавливал звуки, доносящиеся снаружи. Дождь, дождь, дождь. Всю планету заволокло одной синюшно-чёрной тучей, и везде воцарился дождь.

Геллерт брёл по склизкой дороге, и её обочины обваливались в размытые придорожные канавы. Вдалеке – со всех сторон – пылали города, и, казалось, огонь подпитывался водой, вспыхивал ярче и веселей. Навстречу брели странные пошатывающиеся люди, их конечности иссохли, и было похоже, что кости держатся вместе благодаря обтягивающей их коже – да и та местами разорвалась и потрескалась, обнажила что-то угловатое искусственное и металлическое. Геллерт поднял взгляд на лица этих людей и увидел красные безглазые черепа – кости, обтянутые кровоточащими мышцами.

Одежда промокла, он промёрз и устал, зубы стучали, но погреться можно было лишь на пожарищах, а присесть и вовсе некуда. Крутясь на месте словно юла, Геллерт всматривался в стену дождя, надеялся отыскать укрытие, но ничего не находил. Молния расколола небо напополам, и заревел гром, запах озона перебила трупная вонь, и вдруг сбоку от дороги выросла крепость, разрывая землю и взрезая тучи своей крышей.

— Отец, — спросила крепость, — почему ты меня бросил?

— Я навеки с тобой, — ответил он Нурменграду. – До самого конца я обречён быть рядом.

— Ты покинул меня, отец, — возразила крепость и уставилась на него пустыми провалами окон. Створки входных дверей затряслись и упали в грязь одна за другой. – Я умираю. Так ты меня отблагодарил за верную дружбу?

— Моё дитя, ты умираешь, потому что умираю я, — Геллерт начал спускаться по обочине, вытянув руки к Нурменграду, но споткнулся, упал и скатился вниз на заднице, погрузился под воду и чуть не задохнулся. Глубина здесь была по плечи, но волны хлестали по подбородку. – Смотри же я здесь! Я иду к тебе. Как я могу оставить единственного, кто не бросил меня?

— Я умираю, умираю. Моя твердь иссохла и разваливается на куски — зарыдала крепость, растягивая гласные и всхлипывая, и неожиданно завизжала, оглушила криком: — Ты бросил, бросил, бросил меня!

Геллерт поплыл вперёд, но верхние этажи крепости взорвались, осыпали его осколками, камни падали в воду с грохотом бомб, передняя стена раскололась, и от места раскола побежало множество трещин. Крыша сползла набок и висела на честном слове. Завопив, Геллерт нахлебался воды и продолжал тянуть руки, словно ему хватило бы сил удержать крепость и слепить её заново, но ещё раз сверкнула молния, только вместо грома загремела и загрохотала крепость, складываясь карточным домиком.

Что-то задело плечо Геллерта, но он не обратил на это внимание, вцепившись себе в волосы и раскачиваясь вперёд-назад. Его разрывало от острой боли потери и кромешной безысходности. Что-то ткнулось в плечо второй раз, а потом с силой ударило в спину, и он, очнувшись, обнаружил себя в море трупов: мёртвую безмолвную армию несло течением из одного умирающего города в другой, и ни у одного тела не было лица, а из под изорванного платья торчали металлические зубцы.

Геллерт бросился назад, вскарабкался по осыпающейся обочине и упал на дорогу; ледяные пальцы вцепились в его лодыжку, царапнули длинными ногтями. Он перевернулся на спину и, отталкиваясь пятками, пополз прочь, но рука самого ненавистного человека на свете потянула его обратно.

— Куда же ты спешишь, мой возлюбленный друг? – удивился Дамблдор и навалился на его ноги, ухватился за мантию и подтянулся, перебираясь вверх. Геллерт обмяк, смирившись, смотрел на чёрные тучи и смаргивал дождевую воду. Глаза очень скоро заболели, но к этому моменту Дамблдор навис над его лицом, закрывая от дождя. – Мы так давно не встречались. Как много тем для разговоров накопилось за это время. Планируешь захватить магглов или склонился к чему-то более реалистичному?

— Ответь мне, — выплюнул Геллерт и закрыл глаза, набираясь смелости. Дамблдор гладил его лицо, обводил глаза, нос, губы, и его пальцы были неестественно твёрдыми и угловатыми. – Ответь мне, за что ты приговорил меня к пожизненному?

— За любовь. Разве не прекрасно? Перед нами лежал весь мир, и мы шагали по нему бок о бок. Владели, убивали, занимались любовью. Я хотел подарить тебе тайну, которая лежала за пределами нашей вселенной. Жизнь и смерть на чашах весов. Но что выбрал ты? Мальчишку.

— Я поступил правильно. Война и скотобойня – разные вещи!

— Тогда почему я занимаю директорское кресло в Хогвартсе, а ты дряхлеешь забытый всеми в тюрьме? Ты не считал Авады Кедавры, хранил для своих врагов их неисчерпаемый запас. Жестоко расправлялся с непокорными и пытал, чтобы поселить ужас в рядах оппозиции. Воздвиг тюрьму, куда бросал несчастных без суда и следствия и держал их там в нечеловеческих условиях! Но восстал из-за мальчишки.

— Мы шли бок о бок, — повторил его слова Геллерт и рассмеялся. – Моя совесть соглашается на сделки. Я был шокирован, но принял бы твою сущность, уступи ты хотя бы самую малость. Но нет, ты задрал цену и… О какой человечности ты говоришь? Я боролся за идеалы, за лучшее будущее для всего волшебного мира. Моими врагами были взрослые подготовленные волшебники, а не дети.

— Не враги, а расходный материал, — поправил Дамблдор и улыбнулся. – Запомни, геройства бескорыстны. Ты же забрал его себе, мой возлюбленный друг. Ты не герой, а наглый вор, — он опёрся на одну руку и указал второй себе за спину. – Насколько печально осознавать, что всё напрасно? Он умер бесславно, и его тело после смерти не спасли твои благие намерения. Оглянись! Он мог быть, как и они, частью чего-то великого, но ты уничтожил даже память о нём.

Геллерт выглянул у Дамблдора из-за плеча и увидел, как трупы барахтаются, взбивая воду в пену, механически дёргаются и встают на ноги. Плечом к плечу. Сотни рядов, и в каждом ряду тысячи живых мертвецов. Кровавые изуродованные черепа клацали зубами, а пальцы с длинными хищными когтями срезали мокрую одежду.

Их обнажённые тела выглядели жалко: сморщенные обвисшие груди и задницы, выступающие кости, как у нездорово истощённых людей, и чёрные раны. Из горла Геллерта вырвался смех, но с них вдруг начала слезать кожа – обваливалась лохмотьями, стекала гниющей жижей и покачивалась на воде уродливыми отвратительными кувшинками. Под человеческой личиной скрывались сложные механизмы, они гудели, жужжали и беспрерывно двигались.

— Наступают счастливые дни, — сказал Дамблдор. – Солнце встанет на западе и сядет на востоке. Под нашими ногами земля начнётся вращаться в противоположную сторону. Смотри, мой возлюбленный друг, в каждом из них сохранилась бы его частица, он мог остаться с тобой навсегда. Мы соединились бы в одно, и ты встал бы по нашу правую руку.

— Никому бы я не желал такой участи. Между тобой и дементором я выберу дементора, — Геллерт уронил голову в грязь и скривился. – Лучше подохнуть без души, чем бесконечно умирать, пока твою душу рвут на клочки.

— Мы любили друг друга и несколько лет делили постель, но ты так и не догадался. Я и есть дементор, — Дамблдор наклонился к нему, неотрывно смотря в глаза. – И ты так жалок, что, так уж и быть, я подарю тебе маленький кусочек твоего мальчишки.

Он сократил расстояние и впился в губы Геллерта зубами – грубо и больно, кусал и терзал их, и скоро невозможно было сказать, от дождя ли их губы мокрые или от слюны. Подобие поцелуя длилось долго, но Геллерт не сдавался и крепко сжимал зубы. Слегка отстранившись, Дамблдор потемнел лицом и прижал к его щеке холодные пальцы, и теперь стала понятна их неестественная твёрдость и угловатость – они были скреплены из железных пластин.

Механические пальцы сжали челюсть Геллерта до боли и потянули вниз, они были слишком сильны, и как бы сильно он не противился, всё равно его рот медленно открывался. Кожа на щеках и вокруг рта натянулась, но металлические пальцы продолжали давить, пока не лопнули уголки рта и не раздался глухой щелчок. Челюсть вывихнулась. Геллерт закричал, и его крик походил на вой раненого и загнанного животного.

— Я выполняю свои обещания. Твой мальчишка тебя заждался, — сказал Дамблдор и снова припал к его рту, и Геллерт почувствовал что-то скользкое и прохладное и принял это за чужой язык, но потом оно сорвалось к нему в горло и скользнуло внутрь по пищеводу, а за ним последовало что-то такое же скользкое и прохладное, и ещё, и ещё… Поглощённый паникой, Геллерт изо всех сил оттолкнул Дамблдора, перевернулся на бок, и его вырвало. Он долго блевал болтами, винтиками и шестерёнками, а когда вытер незакрывающийся рот и огляделся, вокруг снова были только пылающие города на горизонте и непрекращающийся дождь. Он закричал.

И проснулся от собственного вопля, растянувшись на продуваемом месте перед выходом из камеры. Сердце бешено колотилось, пульс стучал набатом в ушах. Резко поднявшись, Геллерт тут же упал на спину – в реальности тело подчинялось ему всё так же плохо, резвость и молодость покинули его вместе со сном. Крик продолжался. Спросонья Геллерт ощупал своё лицо и убедился – голосит не он, и лишь спустя несколько секунд пришёл в себя достаточно, чтобы в пронзительном фальцете расслышать странное визгливое подвывание, которое могло принадлежать только животному.

Приподнявшись на локтях, Геллерт сконцентрировался и призвал стул из комнаты охраны. Тот протащился по коридору, ударяясь о стены, и врезался в открытую железную дверь камеры, отлетел и врезался в косяк. Цепляясь за расшатанные ножки, Геллерт встал и поволок стул к окну. После кошмара, с тремором рук и подкашивающимися ногами, это было тяжёлым испытанием, но он с ним справился и вскарабкался на неустойчивый стул, ощущая себя так, словно покоряет величайшую горную вершину.

Дождь прекратился. С этой стороны окна выходили на узкую тропу, сворачивающую налево и тянущуюся вдоль скалы, и на квадратную платформу справа, поросшую травой и похожую на милую полянку для пикника. Над платформой нависал утёс, а она сама обрывалась в пустоту. Далеко внизу синел округлый водоём, а рядом с ним торчали деревья, словно бы посаженные в случайном порядке. Чуть дальше их становилось больше, и ближе к горизонту чернел уже густой лес.

На скале над дорожкой, уходящей влево, словно страшный, рогатый и сумасшедший акробат, застыл горный козёл и орал дурным голосом. Прерывался, чтобы набрать воздуха в лёгкие, и заводил шарманку снова. Его крик был невероятно похож на человеческий, но то ли отсутствие интонаций, то ли надрывная упёртость выдавали в нём подделку. Звучало жутко – будто хитрый монстр прикидывался человеком, но слишком поверхностно изучил природу существа, чью шкуру примерил на себя, и теперь не приманивал жертву своим призывом, а пугал.

— Таких совпадений не бывает, — пробормотал Геллерт. – Вещие сны, старый добрый друг и вестник прошлого. Дурные знамения. Последняя прогулка по местам славы. Да я захлебнусь своей желчью. Здесь хотя бы могу ею плеваться, а в приличном обществе придётся сглатывать. Я не хочу выходить, не хочу прятаться по углам там, где выгрызал победу.

Козёл уставился на него и заорал громче.

— Этот долг я взвалил на себя много лет назад. Глупая жалость. Твержу, что поступил правильно… Только вот жалость губит великих правителей и разваливает могущественные союзы. Не совершил ли я ошибку? – Геллерт, спустившись, пошёл к лестнице, дотащился до первого этажа и остановился перед главным входом. – Просто проверю. Наверняка мои подозрения не подтвердятся.

Он упёрся ладонями в шершавые доски, выдохнул и не смог пошевелиться – рассматривал свои предплечья, расчерченные льющимся из щелей светом, кривил губы и слушал козлиное блеянье. Воспоминания. Магия. Его личность. Всё это в Нурменграде придавало спокойствие – сливалось с обшарпанными стенами и рождало чувство безопасности, а снаружи, — снаружи это было смертельно опасной слабостью. Когда Геллерта переполняли силы, а его тело не походило на трухлявый пень, тюрьма вызывала ненависть, но сейчас она была единственным убежищем, которое укрывало его от стыда, унижения и бессилия.

За главными дверьми столпились его враги – живые и мёртвые, те, кто ещё помнил его и проклинал, и те, кто давным-давно сгнил в Нурменграде. Некоторые до сих пор пропускают в Хогсмиде кружечку горячительного и рассказывают о первой магической войне. Часть из них тарахтит костями в гробах. Со многими Геллерт расправился лично, и никто никогда не отыщет их могил. И все они собрались здесь, чтобы позлорадствовать.

— Не собираюсь умирать трусом! – воскликнул Геллерт и, распахнув двери, почти вывалился на улицу. Видимо, ошарашенный его появлением, козёл заткнулся и осторожно попятился, переставляя копыта по отвесной стене, и это выглядело своего рода волшебством или, по крайней мере, чем-то необъяснимым – то, как животное движется, не смотря под копыта, и сохраняет идеальное равновесие, балансирует над пропастью.

Но Геллерт владел настоящей магией, и ему требовалось пролить свет на тёмные тайные из своего далёкого прошлого – тогда он впервые прибёг к непроглядно чёрным материям, замешенным на крови. Козлу стоило сбежать, пока у него была возможность.

Трансфигурировав трость из кривой палки, валяющейся у стен Нурменграда, Геллерт опёрся на неё, выпрямился и перенёс вес на правую сторону. Левая рука теперь могла свободно двигаться и не соскальзывать ежесекундно на поясницу, не упираться в бедро, чтобы удержать тело вертикально. Солнце выглянуло и осветило долину у подножья гор, ветер гнал тучи на восток. Геллерт замер, чтобы полюбоваться природой, насладиться её близостью, и с лёгким удивлением обнаружил, что отстранился от окружающего мира и смотрит на всё отстранённо.

Он крутанул кистью и собрал пальцы в щепоть, махнул ею на себя, и козёл с испуганным писком, слишком тонким и неподходящим существу такого размера, взлетел в воздух – спиной вниз и копытами к верху. Магия, почуявшая волю, рванула по венам, забурлила внизу живота и устремилась на кончики пальцев, но не пыталась вырваться и покинуть мясную клетку, а с готовностью исполняла приказы Геллерта – словно заключила с ним перемирие.

Козёл с глухим стуком упал на спину, замотал головой, расчерчивая грязь закруглёнными рогами, и быстро, яростно болтал копытами; розовый длинный язык иногда вываливался из его пасти, а глаза безумно вращались и закатывались. Геллерт оглушил его Ступефаем и присел на корточки.

— Прости, — попросил он. – Никогда не любил мучить тех, кто слабее. Всегда выбирал равных противников, а всякие слюнтяи и магглы... В конце концов, я же должен был кем-то править? Но тебя послало провиденье, и я обязан проверить.

Его левая ладонь зависла над брюхом козла, и Геллерт повёл ею словно ножом, вспарывая кожу и мышцы. Козёл издал жалкое болезненное хныканье и заблеял, но почти сразу замолчал и лишь тяжело дышал, пока Геллерт не распорол его живот до задних ног. Кровь и дерьмо из нечаянно распоротых кишок лились на землю, перекрашивая бежевую шерсть в грязно-бордовый. Геллерт запустил руку в горячее вонючее нутро, ухватился за скользкие кишки и потянул, бросил розовато-синие переплетения плоти у своих ног и повторил, игнорируя короткие плачущие стоны животного.

Агония продлилась недолго – когда рука зарылась в разверстые внутренности третий раз, козёл уже умер. Кишки служили гадательным столом – на них выкладывались другие органы – и показывали прожитое. Они легли сложным рисунком, истекали прозрачной жидкостью, а кровеносные сосуды выступали на их стенках бурыми червями; Геллерт бросил на них мимолётный взгляд, но не задержал – и без того знал про череду предательств и смертей в своей жизни. Вытащил сердце, печень и лёгкие, положил на кишки. Тряхнул рукой и очистил её магией. Ещё раз огляделся и всё так же остался равнодушен к прекрасным видам. Приступил к гаданию.

Геллерт увидел, чего боялся: страдания, гибель миллионов людей и магию, накрывающую землю облаком ядерного взрыва. Не война за превосходство и власть, а массовый геноцид, после которого старый мир исчезнет, и на его смену придёт нечто ужасное, мрачное и чудовищное. Магия крови пробудила связь, созданную древним ритуалом ещё в прошлом веке, и Геллерт проник в чужое тело, чужие мысли и посмотрел на Хогвартс чужими глазами.

Все студенты собрались на обед в Большом зале, болтали с набитым ртом, а некоторые умудрялись параллельно учить уроки или списывать домашнее задание. За учительским столом все места были заняты, но некоторые учителя не ели и не участвовали в беседе: носатый длинноволосый мужчина злобно поглядывал на директора и с затаённой тоской – на стареющую даму с больно знакомым лицом. Как же её зовут? Точно, Минерва Макгонагалл. Она то и дело переводила взгляд на носатого, но каждый раз, словно опоминалась, поворачивалась к директору и сосредотачивалась на его безумных россказнях.

Чужое тело слабело с каждым днём, и внутри него зрели голод и жажда, оно требовало жертвоприношения, которого лишилось много лет назад. Дай мне крови, просило оно, или я сожру тебя, — сожру нас, и мы перестанем существовать, но, наконец-то, я навсегда насыщусь. Геллерт вынырнул из видения и поджёг козлиный труп, желая быстрее избавиться от гадостной чужой ненасытности, но сразу же пожалел – запах палёной шерсти и жареного мяса тошнотворно заполнил воздух. Завтрак подступил к горлу, и Геллерт аппарировал, повинуясь минутному порыву.

Не помешало бы подготовиться, а не заявляться в Хогсмид в тюремной робе, накинутом сверху халате и мягких домашних башмаках. Повезло, что «Кабанья голова» стояла на окраине и пользовалась дурной славой и что с шестидесятых годов ничего не изменилось. В Нурменграде в те года работал большой поклонник Аберфорта и его грязного клоповника и частенько восхвалял своему напарнику место, в котором на тебя никто не обратит внимания, даже если ты ворвёшься туда в костюме фестрала, будешь бегать по залу и ржать.

Геллерту повезло. Во-первых, переулок, куда он аппарировал, был пустым. А во-вторых, за полвека магазины с обоих боков существенно расширились и расстояние между ними сильно сократилось – шаг вправо или влево, и его сплавило бы с кирпичом. Халат получилось трансфигурировать в осеннее пальто, но без капюшона – тот скручивался, рвался или скукоживался. Из домашних башмаков вышли неплохие ботинки с квадратными носами.

Выждав, когда большая компания пройдёт мимо и громкоголосый смех затихнет за поворотом, Геллерт вышел из переулка и направился в сторону, где, как он предполагал, стояла «Кабанья голова». Сперва Геллерт брёл, низко склонив голову, и согнулся так низко, что трость почти упиралась ему подмышку, словно костыль, держался ближе к стенам. Однако редкие прохожие были заняты делами и не замечали лохматого старика с неровно обрезанной бородой. Да и если бы остановили на нём взгляд – разве опознали бы в нём опаснейшего волшебника двадцатого века?

Геллерт без происшествий добрался до почты: иногда останавливался перед витринами, глазел на вещицы, до создания которых в его времена не додумались, но внутрь заходить остерегался. Притормаживал и мысленно соединял воспоминания и здания, перед которыми стоял, — накладывал одну картинку на другую и пытался найти десять отличий. Хогсмид поразительно изменился, и в то же время все перемены затронули скорее не сами здания, а их наполнение. Появилось большее разнообразие товаров, обновились вывески, витрины пестрели яркими надписями и художественно разложенной мелочью.

Новых заведений открылось не так много, да и они располагались в старых домах; карта Хогсмида из сороковых не отличалась от карты Хогсмида из девяностых. Если бы Геллерт не остерегался внимания и не боялся, что в любую секунду на него накатит слабость, он бы завязал себе глаза и прошёл от одного края деревни до другого, посещая каждый магазин или кафе, и, без сомнений, ни разу бы не перепутал поворот и не заблудился.

Охранник не преувеличивал: «Кабанья голова» была колоритным местом. Непонятно, хотел ли Аберфорт привлечь клиентов столь живописной вывеской или, напротив, отпугнуть. Последнее было бы в его характере – нелюдимого жёсткого деревенщины. «Кабанья голова» выглядела хуже Нурменграда — убойное сочетание грязи и неряшливости, словно владелец этого заведения кричал в лицо посетителям: терпи или убирайся к чёрту!

Внутри не витали аппетитные ароматы, но и не было застывшего зловония перегара, это заведение не оправдывало никаких ожиданий – ни хороших, ни плохих. В трактире висел стойкий запах стойла. Однако посетители чувствовали себя комфортно, и, очевидно, их ничто не смущало. Геллерт пробрался между низких грубо высеченных столов к барной стойке и, навалившись на неё грудью, брезгливо поморщился – от дерева несло скисшим элем и затхлостью.

— Хозяин! – громко позвал он. – Плесни твоего самого лучшего пива. Я хочу выпить кружку за здоровье своего друга.

Дёрнулась замызганная занавеска, которая прикрывала вход в служебное помещение, высунулся локоть, левая нога, а потом правая, раздалась приглушённая ругань. Занавеску затрепало, чуть не сорвало с металлических погнутых крючков и, наконец, лапища с тёмной загрубелой кожей и чернотой под ногтями отдёрнула её в сторону. В другой руке Аберфорт нёс пять больших пивных кружек и, взглянув на Геллерта, уронил их все. На грохот повернулись несколько пропойц, обвели бутылки у барной витрины мутным взглядом и снова сосредоточились на своей выпивке.

Аберфорт топтался на осколках и крошил их своими тяжёлыми сапогами, сам того не замечая. Глаза его потемнели, а губы сжались в тонкую нить. Седые волосы вились и топорщились в разные стороны, словно ощерившиеся змеи на голове Медузы Горгоны. Вот кто с возрастом сохранил физическую мощь и не усох – широкие плечи, отличная осанка, высокий рост. Геллерт совсем не кстати подумал, что, если магия взбунтуется и бросит его на произвол судьбы, Аберфорт посадит его на одну ладонь и прихлопнет другой.

— В этом заведении тебе никогда не нальют, — сказал Аберфорт, достал палочку и убрал осколки. – Убийцам здесь не рады.

— Зароем топор войны на один вечер? – предложил Геллерт. – Сегодня мне приснился вещий сон, и в нём я столкнулся с прописной истиной. История имеет обыкновение повторяться. Тогда мы объединились. Неужели сейчас ты выберешь торчать в этой норе и позволишь ему творить, что вздумается?

— За мной, — Аберфорт скрылся в служебном помещении, и Геллерт поспешил последовать его примеру. В комнатке три на три метра стояла огромная бочка, занимающая почти половину пространства, узкий незакрывающийся шкаф и низенькая скамейка. С потолка длинной пыльной вуалью свисала паутина. Аберфорт задёрнул занавесь, уселся на скамейку и сразу стал похож на здоровенного попугая, нахохлившегося на жёрдочке.

— Не понимаю тебя, — разозлился Геллерт. – У нас были политические разногласия. Да, мы защищали свои взгляды непростительными заклинаниями. Ты кипятишься из-за Круцио пятидесятилетней давности? Но так ведь и ваша сторона не святая, в меня долетало и кое-что неприятнее.

— Ты убил её! – взревел Аберфорт и вскочил, отшвырнул в угол перевернувшуюся скамейку. – Уничтожил единственного, кто любил меня! Кто не потешался над моим характером и не судил по успехам и по тому, что я недотягиваю до своего талантливого братца! Она просто отвечала любовью на любовь. Твои руки, Геллерт, разрушают всё, к чему прикасаются. Будь трижды проклят день, когда ты познакомился с нашим братом.

— А ты порочишь её память, — Геллерт ткнул в него тростью, облокотившись о шкаф. Аберфорт отмахнулся от неё, как от надоедливой мухи. – Точнее, их память. О ней ты скорбишь, а на его похороны даже не пришёл, и сейчас притворяешься, будто он никогда не существовал. Каково это – предать единственного человека, любившего тебя, и прислуживать его убийце?

— Ты спровоцировал ту дуэль, потому что припекло выяснить, кто главный. Устроил разборки во дворе нашего дома. Ариана была недалёкой и порывистой. Ты знал, что она не испугается и не убежит в дом, а полезет нас разнимать. И наплевал. Чьё заклинание попало в неё, останется тайной навсегда. Но убийцей до конца жизни я буду считать тебя.

— Пусть так. Но то, что вас растили как свиней на убой, ты предусмотрительно запамятовал? Я защищал вас, поэтому и отвернулся от Альбуса. У жестокости нет границ, но они есть в наших сердцах. Как бы я ни стремился подчинить себе магглов, такая цена была чересчур высока. А ты платишь её полвека.

— Я постоянно оказывался за бортом, в кругу отверженных. Что бы я ни делал, надо мной зубоскалили и принижали мои успехи, — Аберфорт отвернулся от Геллерта, склонился над бочкой и спрятал лицо в ладонях. Голос его потерял силу, и звучал приглушённо, словно из подвала. – Ты появился весь из себя сияющий и благородный. Обещал спасти нас, а в итоге отнял всё, что у меня было. Убил Ариану, увёз Криденса, сбежал сам. Ты бросил меня, скрывался на материке и запугивал народ.

— Ты приказал мне убираться.

— А ты даже не соизволил попросить прощения. Одиночество съедало меня, и я сходил с ума. В какой-то момент подумал: эй, а ведь можно сделать так, чтобы у дорогого братца больше никогда не было детей. Это решит проблему, — Аберфорт развернулся, стремительно подошёл и встряхнул Геллерта за грудки. – Между вами всегда была разница. Это ты грезил мировым господством, ему же было довольно управлять всеми исподволь. И я подумал, если детей не будет, мы могли бы с ним вновь стать семьёй.

— Мерлин выдери твою душу, ты что, отрезал ему яйца?

— Я подлил ему зелье. Прошло двадцать лет, и он смирился с моей бесполезностью, принял обратно и поверил. Однажды, когда мы обедали, я принёс вино, в которое заранее добавил отраву. Он обнаружил, что стал бесплодным, лишь через четыре года, когда подыскал подходящую женщину для вынашивания своих детей.

— Жалкое оправдание. Ты боишься назвать вещи своими именами, следуешь легенде, которую выдумал Альбус. Признайся честно, ты вычеркнул всё, что могло бы причинить тебе боль. Всё, в чём тебя можно было бы обвинить. Я помню маленького мальчика, которого вынуждали сражаться с собственной магией. Его глаза горели ненавистью к своему мучителю и безумным страхом за младшую сестрёнку. И если бы я сказал ему, что история повторяется, он бы сразу бросился бой. Почему этот мальчик вырос в трусоватого старика?

— Ничего не повторяется и никогда не повторится, — отрезал Аберфорт и, выглянув в зал, погрозил кому-то кулаком. – История закончилась. Он умрёт как самый обычный человек, и о его злодеяниях никто никогда не узнает. Для всего мира он останется величайшим светлым волшебником. Считаешь, я боюсь горькой правды? Нет, я повторю специально для тебя: для всего мира мой отец останется величайшим светлым волшебником.

Геллерт ощутил, как магия забилась под кожей, затрепетала и обожгла холодом. Кончики пальцев похолодели, ледяные иголки пытались прорвать их изнутри. Грудная клетка сжалась, рёбра сдавили сердце. Колени подогнулись, и он сильнее навалился на трость, пытаясь не выдать своё состояние. Он боялся дышать – казалось, вместе с воздухом магия покинет его и адским пламенем охватит «Кабанью голову», сотрёт Хогсмид в порошок и погребёт под собой страшную правду. Его время заканчивалось, но оно было у Аберфорта.

— Что тебе известно о смерти Криденса? – Геллерт, словно дракон, остерегающий сокровища, охранял своё прошлое, связанное с любовником, и ни с кем его не обсуждал. Ему казалось, что каждое слово, каждая история о Криденсе, услышанная посторонним, унесёт с собой часть воспоминаний. – Прервём словесные баталии. Достаточно. Криденс погиб, когда ты уже был при Дамблдоре. Что тебе известно?

— Его магия выходила из-под контроля. Тебя обсуждали со страхом, но громко, а про него говорили шёпотом, как про подкроватного монстра. Обскур – известная болезнь. Патология. Паразит. Но впервые поражённый этой тварью ребёнок дожил взрослого возраста. Обозлённое непредсказуемое чудовище. Что мне известно? – переспросил Аберфорт и зло, жёстко ухмыльнулся. – Его смерть праздновали. Для всех он был бешеной собакой, которую следовало пристрелить.

— Он был твоим младшим братом! – воскликнул Геллерт. Сильная тупая боль зародилась в голове, спустилась по шее и дальше, захватила позвоночник и, пульсируя, полилась в ослабевшие ноги. Но больнее было слышать, что его Криденса считали мерзким чудовищем. — Обскур – результат магических экспериментов Альбуса. Тёмная энергия зарождалась и в тебе, но я успел вовремя. Ариане не повезло, её магический потенциал был слишком велик. И если судить по твоим словам, мы просто пристрелили бешеную суку до того, как она кого-нибудь покусала.

Лицо Аберфорта исказилось из-за неконтролируемой ярости; его брови сошлись на переносице, глаза расширились, а рот ушёл вбок и приоткрылся, обнажая зубы. Он прижал Геллерта к шкафу и приставил к его шее волшебную палочку, вдавил в гортань и прорычал:

— Ты не стоишь её волоса. Она была невинным дитя. Её тело взрослело, но разум – нет. Она бы никогда не последовала за чокнутым диктатором, не отняла бы жизнь.

— Ты сам сказал, Криденса боялись не потому, что он был моим последователем. Их пугал обскур. В таком случае твоя младшая сестрёнка ничем не отличалась от младшего братишки, — прохрипел Геллерт, задыхаясь. – Оттого, что он рос в приёмной семье, на другом конце света, Криденс не перестаёт быть жертвой, как и Ариана. Я пришёл сюда не оскорблять твои чувства. Остудись и прими, что не только ты считаешь произошедшее с тобой и твоими любимыми людьми несправедливым.

— Спаситель, — презрительно выплюнул Аберфорт и отошёл, но палочку не спрятал. – Похитил Криденса, переправил в Америку за лучшей жизнью. Прекрасно ему там жилось, а? Служил грушей для битья у свихнувшейся магглы, пока ты погряз в интригах и даже не заметил, что он потерялся.

— Всё время пытаешься укусить побольнее. Истина в том, что мы все совершаем ошибки. Жестокие, страшные ошибки. Но кто-то не высовывается из своего болота, прячется в камышах, и никому нет дела до его проступков. Никто его не стыдит, не взывает к совести, и он сам решает – за что себя ругать, а что можно и позабыть. Но некоторые замахиваются на грандиозные вещи и, выполняя свой план, задевают много людей – наживают врагов, привлекают соратников. Весь мир знает о таких людях, их судьбы на ладони. И каждый может в эту ладонь плюнуть.

— Конечно, я обвиняю потому, что ты знаменит.

— Ты меня не слышишь, Аберфорт. Совершенно не слышишь, — покачал головой Геллерт. – Моя жизнь у тебя на ладони, и ты, вместо того, чтобы выслушать, постоянно туда заглядываешь и плюёшься.

— Говори быстрее. Скоро шесть часов, в это время столов не хватает, и гости толпятся у барной стойки. Я не смогу торчать в подсобке, да и не желаю, чтобы кто-то заметил в моём трактире всемирно известного преступника.

— В сорок пятом году девятнадцатого января в наш дом постучался феникс. Он принёс письмо от Альбуса с просьбой о встрече. Пять дней назад мои подчинённые захватили магическое министерство Франции, а через шесть дней планировалось нанести удар по Китаю. Несколько месяцев и – нас бы не остановил сам Мерлин, — Геллерт прервался, чтобы перевести дыхание, и попытался сглотнуть слюну, чтобы смочить горло, но во рту пересохло. – Я считал, что это письмо – белый флаг, и ликовал. Криденс противился встрече и не верил, что его отец к нам присоединится. Но успехи военной кампании и радужные перспективы меня ослепили. Не важно, пусть сохраняет нейтралитет, думал я, кроме него не найдётся волшебника, который меня остановит.

— Дай угадаю! – рассмеялся Аберфорт и посмотрел на него с противоречивой смесью веселья и сочувствия. – Ты пошёл, и Криденс тебя сопровождал.

— Да, я самоуверенный глупец, — с горечью подтвердил Геллерт. — Мы встретились в лесу, на границе между Испанией и Францией. Альбус не стал утруждать себя дипломатией, и присутствие Криденса его не смутило. Он сразу предложил свою помощь и поддержку. В обмен на Криденса. Конечно, я отказался. Альбуса не устроил мой ответ, мы разругались в пух и прах и устроили дуэль. Обскур почуял опасность и, поглотив сознание Криденса, вырвался на свободу. Нас было всего трое, но всё смешалось так, будто от каждой стороны пришла армия. Я помню, как увернулся от Авады Кедавры и она пролетела в считанных миллиметрах от моего живота. Пролетела мимо и попала в Криденса.

— История любит повторяться, — пробормотал Аберфорт.

— У меня не было сил даже для того, чтобы подойти и обнять его тело, держать его, пока оно остывает. Я опустился на землю, бездумно пялился на его вывернутую под неестественным углом шею и думал, что обещал показать ему Запретный город через шесть дней. Альбус обрадовался. Сказал, что не имеет значения – живой или мёртвый. Просто мёртвый должен быть свежим. Просил не нервничать. Сказал, что искал другие варианты и ему даже попался один подходящий, но кровь не вода. Близкие родственные связи лучше хорошей родословной, — Геллерт вытер слёзы. – Я не мог позволить, чтобы Криденс страдал после смерти, и поклялся его спрятать, уберечь от Альбуса, оборвать эту безумную историю. В мороке я аппарировал с его телом в наш дом… И там нарушил данное себе обещание.

Хлопнули входные двери, в зале поднялся гомон, раздались радостные громогласные приветствия. Тяжело постучали по барной стойке, и Аберфорт, ничего не произнеся, вышел из подсобки. Зазвенели стаканы, зашипели открытые бутылки пива, звякнули монеты, кто-то поблагодарил бармена пьяным голосом, и Аберфорт вернулся.

— Наши предки создали ритуал, чтобы через родственную кровь контролировать волшебников, свернувших на проклятый путь тёмной магии, — Геллерт взял эмоции под контроль и постарался сократить свой рассказ, насколько возможно. – Лёгкое противоречие, потому что сам ритуал тоже относится к запретным практикам. Сцедить кровь, сварить зелье, надеть чужую кожу. Я имею в виду, сцедить всю кровь и надеть кожу в прямом смысле. Я спас его тело, чтобы самому же потом над ним надругаться, но… Я создал связь, Аберфорт! Я и Альбус связаны.

Он подался вперёд и потянул Аберфорта за рукав, словно пытался придать веса своим словам, но тот брезгливо отнял руку и с отвращением отёр её о мантию. Они смотрели друг на друга в молчании и тяжело дышали.

— Убирайся! – гневно сказал Аберфорт. – Убирайся прочь! Ты завалился сюда просить о помощи и сочувствии и рассказываешь, как сдирал с моего брата кожу. Выродок!

— Мне пришлось рассказать об этом, как иначе я объяснил бы связь между мной и Альбусом? Великой силой любви? Очарованием вейлы? Чёрт возьми, нет никакой разницы, святой я или каждое утро завтракал младенцами. Тебя должно волновать только, что за пять месяцев до пожизненного приговора я связал себя и Альбуса и с того времени могу чувствовать, когда он занимается тёмной магией.

— Поэтому у тебя и получилось собрать армию, устроить войну и без сомнений расправляться с несогласными. Обычный человек сошёл бы с ума через пару недель. Но ты не разбираешь, где добро, а где – зло. Для тебя мир одинаково серый, и выделяется в нём лишь то, что даёт преимущество и приближает победу. Это – для тебя хорошо, и пусть другие хоть поседеют от ужаса.

— И Альбус такой же! – всплеснул руками Геллерт. – Как ты не понимаешь? Многолетнее затишье закончилось.

— Я повторюсь, — прервал его Аберфорт, — что он всегда был разумным, знал меру и не рвался свергать правительство. Серый кардинал во всей красе. Он борется с Волдемортом, помогает министру и управляет школой. Что из этого должно меня возмутить? Я не выступлю против отца. У многих семей мрачные тайны, и я простил его за наши.

— Он не откажется от бессмертия, — не согласился Геллерт, но без запала; он понимал, что этот спор ему не выиграть. – Ты ещё застанешь новый мир, императором которого себя назначит Альбус, и вспомнишь мои слова.

В зале кто-то захохотал, и хриплый бас потребовал у бармена сейчас же предстать перед гостями заведения. Грохнуло об пол что-то стеклянное, раздался удар – сильный шлепок кожи о кожу, и сразу следом звук, словно на пол швырнули мешок с картофелем.

— Отпразднуем падение Нурменграда, — заорал тот же бас, и Геллерт, слегка отодвинув занавеску, увидел, как бородатый мужик в грязном тряпье залезает на стол и потряхивает кружкой, обливая свою руку пивом. – Сегодня я угощаю! Эй, трактирщик, обслужи-ка нас. Или младший из Дамблдоров – гриндевальская шваль, поэтому и морду воротит выпить с честным людом за смерть этого урода? Трактирщик, неси свою задницу сюда!

Аберфорт одёрнул занавесь, приподнял Геллерта за воротник и отшвырнул к бочке.

— Возвращаю тебе долг жизни, — сказал он и, вытащив из мантии маленькую фарфоровую балерину, бросил ему. Статуэтка врезалась Геллерту в грудь и, упав, закатилась под шкаф, но не разбилась. – Портключ. Поверни голову влево, и тебя перенесёт в маггловскую гостиницу в центре Дублина. Если увижу тебя ещё раз, то спеленаю и доставлю Альбусу. Будешь подарком на грядущее Рождество.

Геллерт скрючился. У него не получалось выпрямиться, и трость не помогала. Он сильно ударился поясницей о бочку, и боль из глухой и приглушённой стала сильной и острой, и судороги скрутили его конечности. Медленно, стараясь не делать лишних движений, он опустился на четвереньки, пополз к шкафу и пошарил под ним рукой. В зале шумели и скандалили, и громче всех ругался Аберфорт, но вскоре звякнули кружки, буянивший бас рявкнул:

— Пусть жарится в аду! – наступила секундная тишина, и зал опять наполнился гамом, разговорами и пьяным галдежом, но теперь шум был дружелюбным – хмельное веселье, без разборок и склок. Геллерт свернул балерине шею.

Комната, в которой он очутился, была светлой и просторной: розоватые обои, бежевая мебель и двери из светлого дерева. Белые шторы в крупные золотые лилии были задёрнуты. На стене горел светильник. Напротив кровати стоял чёрный ящик на широкой полке. Геллерт опознал в нём сильно изменившийся телевизор – видимо, магглы за прошедшие годы усовершенствовали свою технику. В приоткрытом шкафу висели женские платья и мужские костюмы, и на прикроватных тумбочках валялась мелочёвка: расчёска, бумажник, карандаш.

Аккуратно ступая по мягкому ковру, Геллерт обошёл помещение и убедился в своих догадках: оно выглядело обжитым, словно хозяева покинули его недавно и явно собираются вернуться. Неужели Аберфорт настолько безответственный, что не запечатал и не скрыл от маггловских глаз этот номер? Из-за двери позади Геллерта – не входной, а скорее всего ведущей в ванную – раздался игривый смех и звук льющейся воды. Надежда на спокойный отдых растаяла.

Видит Мерлин, Геллерт никогда не использовал непростительные заклинания, чтобы добыть еду или обеспечить себе крышу над головой. Круцио за кусок хлеба? Это звучало жалко, смешно и унизительно, однако сегодня выбор стоял между сном под открытым небом и небольшим разговором с магглами. Вспомнился обеденный сон, который начинал сбываться. Нурменград пал. Его тюрьма, его убежище. Некуда возвращаться и некуда двигаться дальше. В конце концов, Аберфорт подкинул ему неплохую идею – бродяжничать, перебираться из дома в дом, пользоваться маггловскими благами. Раньше он убивал за прекрасное будущее, а сегодня… Что же, Авада Кедавра за тёплое одеяло.

Геллерт примостил фарфоровую балерину у телевизора и всмотрелся в её личико – да, он не ошибся, это была миниатюрная Ариана Дамблдор, смотрящая в никуда затуманенным нездешним взором – точь-в-точь как и при жизни. В ванной взвизгнули и застонали, и Геллерт бросил в дверь беспалочковое Силенцио. Тут же что-то затарахтело, упало, разбилось, и в спальню с клубами пара вывалилось два обнажённых человека, беззвучно открывающих рты.

Женщина хваталась за своё горло, в панике раздирая его ногтями, словно задыхалась или хотела достать до голосовых связок, проверить, что с ними стряслось. Мужчина разводил её руки в стороны, поглаживал по предплечьям и пытался что-то сказать, сильно артикулируя – похоже, надеялся, что женщина прочтёт по губам. Эти люди были такими молодыми, красивыми, полными сил, что Геллерту захотелось им отомстить за это.

Первой его заметила женщина: дёрнулась, отступила к выходу и толкнула мужчину в плечо, указывая на Геллерта пальцем. Она испугалась, но больше от неожиданности – перед ней покачивался немощный старик, и его грудная клетка была меньше, чем бедро её мужчины. Страх в её глазах отступал, и его место занимало негодование. Кажется, она уже не беспокоилась о чудной хвори, лишившей её голоса, — сорвала с кровати одеяло, закуталась и посматривала то на прикроватную тумбочку, то на своего мужчину, и ей явно не терпелось действовать – выгнать вторженца, вызвать полицию, устроить потасовку, да хоть что-нибудь.

Мужчина же оцепенел, прикрывая своё хозяйство руками, и даже не моргал, но очнулся, когда она заехала ему локтем в бок. Наблюдая за ними, Геллерт осознал, что насладиться их болью и ужасом не выйдет: ненависть и злость, кипящие в нём, не породили садистских желаний. Да и незамысловатое убийство уже не выглядело привлекательным. Геллерт оглушил их, и они бок о бок повалились у изножья кровати. Перешагнув через них и пристроив трость у тумбочки, он рухнул на мягкий пружинистый матрас.

Блаженная тишина установилась в комнате, но мысли не покидали голову – о том, что он так и не исполнил предназначение, которое сам же себе и назначил. Нет, это не его проблемы. Пусть свою наивность и веру в добрых светлых волшебников расхлёбывает молодое поколение. В конце концов, Криденс мёртв, и ему много лет безразлично всё, что происходит в этом мире. А он, Геллерт, был раздавлен его смертью, поэтому и обезумел, сотворил чёрте что с телом любимого человека. Бесполезная связь! Она молчала пятьдесят лет, но приснился один необычный сон, и его понесло просить помощи у человека, который его на дух не переносит.

После насыщенного дня Геллерта быстро сморило: мысли крутились всё медленнее и медленнее, мышцы расслабились, дыхание выровнялось. Но вдруг комар тонко и надоедливо запищал над ухом, не садился и не пытался укусить, но не улетал — вился вокруг да около и раздражал. Геллерт перевернулся на спину, с досадой поморщившись, и боковым зрением заметил движение.

Из телевизора, продырявливая его чёрные бока, вылезали четыре тонкие руки, заканчивающиеся огромными ладонями, — и эти ладони явно когда-то принадлежали людям, довольно давно, до того, как начали разлагаться. Это выглядело так, если бы кто-то отрубил кисти и слепил раскрошенную, торчащую из мяса кость с проволокой. На экране показывали комара крупным планом, изображение иногда прерывалось помехами.

Геллерт сел и завалился на бок – уставшее тело ему отказало. На пару секунд он позволил себе слабость и поверил, что маггловская наука достигла невиданных высот и скрестила человека с машинами, но потом взглянул на окаменевших магглов и признал свою глупость. Мужчина потерял сознание. Глаза женщины едва не вылезли из орбит, и её страх был так силён, что тело, несмотря на обездвиживающее заклинание, дрожало. Испарина покрыла её с головы до пят, и волоски на теле встали дыбом. Геллерт никогда не видел такого ужаса, а ведь он воевал.

Четыре руки упёрлись в полку и приподняли телевизор, и под его дном мгновенно выросли длинные сдвоенные лезвия – тридцать или сорок пар, они располагались вплотную и постоянно щёлкали. Неужели кто-то выследил Геллерта и устроил ему оживший кошмар? Но разве это не чепуха, не шуточки, подходящие по возрасту для первокурсников?

Развеять этого нелепого – с ногами-ножницами и руками-проволочками – монстра – дело пяти секунд, но магия сопротивлялась, билась в горле, разрывала кровеносные сосуды, ломала кости. Геллерт хрипел от боли и понимал, что не успеет заточить её в своём сердце, она яростно боролась за свободу, и непонятно было, что произойдёт скорее – он взорвётся и превратит Дублин в огромный кратер, или анекдотичное чудовище изрежет его в кровавое месиво. В обоих случаях смерть и взрыв неизбежны.

Телевизор клацал ножницами и сантиметр за сантиметром подбирался к краю полки. Освободившиеся руки потянулись к чёрным бокам, вцепились в швы и начали отдирать матовые пластины – подгнившая плоть боролась с твёрдым материалом, и в стороны разлетались куски пластмассы и сероватого мяса. Внутри телевизора механизмы слаженно работали с разлагающимися, но живыми органами. Истекающие зелёной слизью, мышцы пульсировали в такт появляющимся на экране помехам.

Геллерт извивался червём, пытаясь сползти с кровати, но его тело сражалось с вышедшей из-под контроля магией и не реагировало на приказы мозга. Тварь на полке уже полностью потеряла сходство с телевизором и выглядела смердящим куском мяса, внутри которого с тихим тиканьем крутились шестерёнки. Экран выдвинулся вперёд, и над ним забурлила плоть, вытянулась вверх – извивалась, бугрилась и перемещалась, пока в ней не появились рот и нос и не открылись глаза. Открылись, моргнули и загорелись ядовито-красным цветом. На экране в старинном замке собирались люди в черепах-масках и чёрных мантиях.

— Так много лет я ждал этого часа, — проскрипела тварь и уставилась на Геллерта, покачивая подобием головы, словно загипнотизированная змея. – Проклятый Дамблдор намертво запечатал твою тюрьму. Никому не удавалось проникнуть за барьер. Но наконец-то, твоя старость подточила защиту Нурменграда, и я получу Бузинную палочку.

Мужчина на полу очнулся и бешено вращал глазами, и, когда тварь накренилась, Геллерт пожалел, что не может снять Ступефай и спасти магглов. Такой смерти нельзя и врагу пожелать. Он смотрел, как тварь, словно в замедленной съёмке, перебирая ножницами, зависает на краю полки и срывается вниз. Ножницы с чавкающим звуком вошли в тело мужчины и защёлкали с удвоенной силой, взвилась кровавая дымка, кровь брызгала на женщину, заливала ей лицо и попадала в открытый рот. Тварь прорезала себе путь через тело мужчины, и было слышно, как лопаются внутренние органы и трещат кости. Женщина почти поборола заклинание – ей удалось поднять руку и вцепиться в простыню, подтянуть себя к кровати, но, чтобы спастись, времени не хватило.

Четыре ладони прижались к её спине и сплавились с кожей, женщина выгнулась и заскулила. Геллерт видел, но не верил своим глазам: проволочные ручонки расширились, стали прозрачными и полыми, и по ним побежала красная жидкость. Механизмы внутри твари ускорились, а её гнилая плоть расширилась, вздулась и покраснела – с неё перестала стекать гадкая слизь и отваливаться куски мягкого вонючего мяса. И чем сильнее оживала тварь, тем сильнее истончалась и серела кожа женщины, усыхало её тело. На экране василиск полз по каменному подземелью.

Геллерт ощущал себя сгустком пылающей энергии – жаркой словно солнце. Магия побеждала. По лежащей перед ним руке побежали трещины – пока не больше царапин – и выступила кровь. Его поглотила жалость к себе и досада, что в последние секунды жизни ему не о чем вспомнить – только о том, как причиняли боль ему и как он причинял боль другим. И тут до него дошли слова твари: она шипела о Дамблдоре. Ужасная механическая тварь и Дамблдор – эти две переменные в одном уравнении подтверждали его предчувствия и сулили тёмное, страшное будущее.

На экране рыжеволосая девушка закрывала собой младенца.

— Я заберу себе его сердце, — карабкалась на кровать и сипела тварь. Таких тварей не существовало в природе, но если бы нашлось ещё несколько, таких же озлобленных, тронутых тварей, эта была бы самой безумной. – Вырежу его почки, печень и лёгкие. Вырву глаза. Я слеплю из него новое сильное тело и уничтожу все воспоминания об Альбусе, великом светлом волшебнике. Он боялся забвения. Его забудут. Он жаждал власти. Я отберу трон. Он считал меня недостойным. Я…

Её руки похудели и вернулись к первоначальному виду, но тело увеличивалось и росло как на дрожжах, пожирневшие мясистые бока складками свисали над ножницами. Тварь была болтливой, это и сыграло на руку Геллерту – осознание своей правоты помогло ему сконцентрироваться. Адреналин, плеснувшийся в кровь, добавил сил. Неужели Криденса ждала такая же участь – существование во много раз страшнее и мучительнее обскура? Нельзя допустить, чтобы подобное чудовище родилось вновь.

Тварь склонилась над Геллертом, её рот растянулся в жуткой улыбке, изо рта высунулся змеиный язык. На экране мальчик рассматривал своё отражение в зеркале. Геллерт зажмурился и представил подвал особняка, в котором пятьдесят лет назад обсуждал захват маггловского мира со своими соратниками, и аппарировал. Его мотало в пустоте словно тряпичную куклу, темнота была бесконечной, и он всё представлял и представлял старый полуразваленный подвал, до последнего надеясь на хороший исход.

Присмиревшая было магия снова показала зубы и впилась ими в измождённое тело: трещины на коже расширились и заструилась кровь, кости ломались и выкручивались конечности. Желудок сжался, в рот хлынула горячая каша, напоминающая по вкусу сырое мясо, и что-то тёплое потекло по ногам. Выпадали зубы, и отваливались ногти. Темнота не заканчивалась. Когда лопнули глаза, Геллерт сделал единственное, на что ещё был способен: загнал магию глубоко в своё сердце и запечатал. Умри вместе со мной, предательница.

▼Молли⬍

— Миссис Уизли, подготовьте миссис Фенид к процедуре, — доктор Карпентер шлёпнул ей перед носом зелёную папку с такой силой, что порыв воздуха приподнял её рыжую чёлку, а голову прострелила боль из-за резкого звука. Чёртово давление. Чёртов Карпентер. Медсестра по другую сторону административной стойки улыбалась, склонившись над документами. Весело тебе, маггловская сука?

— Конечно, — Молли дёрнула уголком рта и вызывающе осмотрела доктора с головы до пят и обратно. Ничего примечательного: редеющие седые волосы, заострённый подбородок, впалая грудь, длиннющие ноги, едва ли не отхватившие две трети роста.

Ей хотелось сказать, что у неё за спиной тоже интернатура и медицинская школа и что десять лет назад приглашение на работу ей прислали пять клиник – все из верхних строчек рейтинга. Профессора пророчили ей великолепную карьеру несмотря на возраст – Молли была старше всех своих однокурсников. Последние так и не стали для неё друзьями или хотя бы приятелями, с которым можно расслабиться вечерком в баре.

Они потешались над ней и называли за глаза рыжей дурёхой, потому что она не знала элементарных вещей – какая магия управляет болтающим и светящимся ящиком, что такое телефон, как магглы успевают за стремительным шумным миром, тогда как она постоянно спотыкается, даже используя магию в качестве костыля. Как ты дожила до своих лет? Прекрасно. Это Артур – любитель копаться в безжизненных железяках, а она обожает вдыхать магию в каждую вещь, которой пользуется, и чувствовать щекотные волны, пробегающие по дереву или металлу.

Прекрасно, вот как она жила тридцать один год и прожила бы точно так же ещё девяносто, но отчаяние вынуждает менять спокойную обыденность на спасительный шанс. Молли нарушила не меньше пяти маггловских законов, а про магическое правосудие старалась вообще не думать после тринадцатого Империо. Она обратилась в оголённый нерв и, всякий раз задумываясь: а если подобное случится ещё раз, если мой ребёнок опять…

Всякий раз, когда её поглощали подобные мысли, она плевала на всё остальное – на то, что ей грозит пожизненное в Азкабане, и что она мать ещё пятерым детям, а седьмого носит в животе, и что, всплыви всё на поверхность, репутацию их семьи не отмыть ни кровью, ни великими подвигами – они уже предатели крови, аристократы, скатившиеся на дно. Но если бы Молли решилась на законный путь, это отняло бы куда больше времени: получить аттестат маггловской школы, сдать на отлично экзамены, выпросить рекомендации и только потом – поступить в университет. При условии, что она соберёт деньги на обучение.

Хорошая шутка – деньги на обучение! Когда её дети донашивают друг за другом одежду и мечтают о безделушках, словно о великих сокровищах, пока их ровесники чуть ли не обсыпаются игрушками и сладостями с головы до ног. Хорошая шутка! И время, не стоит про него забывать, — тогда оно казалось ей краеугольным камнем, каждую ночь Молли просыпалась в ужасе, что не успела, не спасла, снова не заметила болезнь, не узнала симптомов из-за своего невежества.

Она сходила с ума и не размышляла ни мгновения, не рассчитывала шансы на успех или на то, хватит ли у неё вообще сил доучиться до конца, и погрузилась в маггловский мир без подстраховки и одобрения мужа. Не подумала, что обратиться к маггловскому врачу можно и без образования – неукротимая жажда поглотила её, Молли нуждалась в знаниях, как работает маггловская медицина и как она ведёт себя, сталкиваясь с магией. Был ли шанс? Или он появился в её воспалённом сознании, порождённый необъятным чувством вины?

Никто другой не прошёл бы этот путь за Молли – в мире больше никого и не было, только цель вдалеке и она. С каждым шагом цель приближалась, а реальность расплывалась, и привычные границы и правила казались никчёмными. Молли крутилась белкой в колесе: приходила на занятия невыспавшаяся, всклокоченная, держалась от всех подальше и часто не сдерживала ярость, когда что-то не получалось. Большинство Пруэттов – холерики, и Молли не исключение. Может быть, её однокурсники не были таким уж зазнавшимся высокомерным дерьмом.

Она возвращалась домой, занималась детьми и хозяйством. Ругалась с Артуром – в те дни они почти ненавидели друг друга. Он тяжело переживал потерю, и, когда из его рта вырывались слова, это всегда были обвинения; он так глубоко увяз в боли и злости, что своим жестоким поведением отнял у неё право на скорбь. Они скандалили с животной яростью и нечеловеческим надрывом; Артур доказывал, что она свихнулась, а от её затеи идёт дурной душок, она же рыдала и бесконечно спрашивала у него, где он был, где он, чёрт возьми, был?

Сейчас под её кроватью лежал медицинский двадцатитомник. Молли с маниакальным упорством выучила наизусть каждую строчку на каждой странице, и только после этого к ней вернулся нормальный здоровый сон. Лишь иногда она вскакивает посреди ночи, словно после кошмара, но кошмары давно её не навещают.

Ей снятся тёмно-синие глаза с золотыми крапинками, невероятно похожие на звёздное небо, начинающее светлеть перед рассветом. Никогда больше Молли не встречала подобных глаз. В такие ночи она долго смотрит на безмятежно храпящего Артура, размышляет, почему со смирением принимала его упрёки, ведь это она должна была вынести ему обвинительный приговор, выступить и судьёй, и палачом.

Молли смотрит и смотрит, бесконечно долго и бесконечно равнодушно. Она видит первые симптомы подагры – сперва думала на артрит, но когда жалобы Артура зачастили и зелья перестали помогать, её осенило. Достав том медицинской энциклопедии с буквой «П» на переплёте, она с затаённым злорадством прочитала статью, а потом спустилась на первый этаж и в прекрасном настроении приготовила обед. Артур удивлялся её необычной жизнерадостности, пока она подливала ему жирный наваристый бульон и молчала с загадочной улыбкой. Пруэтты не только вспыльчивы, они очень и очень злопамятны.

В ночи, когда прекрасные тёмно-синие глаза с россыпью золотых пятен приходят в её сновидения, Молли повторно засыпает лишь к утру, ей удаётся урвать не больше двух часов сна перед тем, как встать, проигнорировать невнятное «доброе утро» Артура и вновь продолжить своё плавание по реке Жизнь, стараясь не потонуть под тяжестью совершённых ошибок. Но эти два часа сна всегда наполнены тишиной и счастьем, Молли испытывает гордость и умиротворение – она справилась, пережила то, что казалось невыносимым.

Пережила, чтобы несуразные докторишки на длинных, словно у кузнечика, ногах обращались с ней как с тупой прислугой, а молодые медсестрички хихикали над «старой жополизкой». Молли не стеснялась пользоваться магией, чтобы подслушивать чужие разговоры, и знала – персонал клиники с огромным удовольствием и фантазией придумывает друг другу клички. Но «старая жополизка» звучало обиднее, чем «лысый мудень» или «змеюка кривая».

Молли ещё раз, нарочито демонстративно, окинула Карпентера взглядом от блестящей под сединой лысины до начищенных остроносых туфель и повторила:

— Конечно, — сделала театральную паузу, обмахнулась зелёной папкой и оскалилась: — Конечно, я её подготовила. Пять часов назад.

Медсестра прикидывалась, будто сортирует медицинские карты, но выдала себя глухим потрясённым вздохом. Несколько секунд она стояла, гипнотизируя бумажки в своих руках, а потом заметила, что на неё смотрит Молли, и, уже не скрываясь, прикрыла рот ладонью и осела на стул. Ей в первый раз повезло наблюдать сцену великого противостояния Карпентер-Виршески, но она, тем не менее, прекрасно считала происходящее.

Миссис Фенид – главный спонсор клиники; щедрая женщина, возвращавшаяся сюда с каждым новым мужем – что поделать, она любила мужчин и детей, а мужчины боготворили её, и так уж выходило, что её любовные похождения обычно заканчивались недолгим браком и вопящим младенцем. Карпентер был её врачом на протяжении десяти лет и необычайно высоко задирал нос по этому поводу, и забрать у него мисс Фенид, да ещё скрытно и без предупреждения, было всё равно, что залезть на обеденный стол, пока он ест, спустить штаны и нагадить ему в суп.

Холодную войну, развернувшуюся в клинике, точнее было бы назвать Виршески-против-всех, но остальные Молли не волновали: если до неё доносились сплетни про чокнутого Виршески, который наорал на уборщика или во всеуслышание усомнился, адекватен ли администратор, она привычно отмахивалась и предвкушала, когда наступит очередь Карпентера.

Это была её идея – тайком, самым подлым образом, буквально украсть пациентку Карпентера, подстроить всё так, чтобы он не заметил странностей, а она благодушно приняла смену врача, и ждать. Благо Виршески оказывал поразительное влияние на женщин всех возрастов – они находили его обаятельным и очаровывались им через пару минут разговора, и миссис Фенид не стала исключением. Казалось, она забыла про Карпентера и, не стесняясь своего юного мужа, флиртовала с Виршески.

За три месяца Молли хорошо изучила врага: Карпентер закатывал концерты с абсолютно серьёзным видом, прикидываясь, будто чрезвычайно рассержен чужой непрофессиональностью, а не тешит своё уязвлённое эго. Его недолюбливали за склонность к драматизму и пафосным позам и с удовольствием насмехались, пародируя жесты и высокий писклявый голос, делающий его похожим на комедийной персонажа.

Несуразный человечек, заносчивый и нелепый, — его не высмеивали в открытую только потому, что с первых дней клиники он всегда стоял по правую руку директора и был его доверенным лицом. Но время бежит, на место одним людям приходят другие, иногда достаточно небольшого происшествия, чтобы изменить русло реки и направить её воды в другую сторону – туда, где ещё вчера было сухо, безопасно и знакомо.

Карпентер покраснел и открывал рот, как выброшенная на берег рыба – очень длинная, худая и глупая рыба. Он не воспринимал Молли соперницей и ровней, знал, что её не любили и презирали другие сотрудники за хитрость и умение обойти преграду по лёгкой дорожке. Прекрасно понимал — никто не напряжётся, чтобы её поддержать. Но ни он, ни насмехающиеся над Молли врачи и медсестрички не понимали, что она ненавидит это место всей душой и друзей здесь не ищет. А сторонника и одного за глаза, если он управляет всей конторой, и у него сумасбродность вместо мозгов.

— Вы знали! – сжав челюсть, прошипел Карпентер, но так яростно, что сквозь его зубы мелкой взвесью летела слюна. Он осознал, что веселье теперь за его счёт, и говорил как можно тише. – Обман пациента, махинации… Да газетчики раскатают вас в лепёшку, а мисс Фенид обдерёт до нитки!

Вокруг собиралась толпа: людей привлекали то ли напряжённые позы говорящих и предгрозовая атмосфера, то ли горящий взгляд медсестры, — взгляд взбудораженного зрителя, предвещающий знатное представление. Карпентер стрельнул глазами вокруг и на секунду сжался, уменьшился в размерах, но тут же выпрямился и вскинул подбородок – кажется, он всерьёз поверил, что победа на его стороне.

— Знаете что? – сказал он и ткнул указательным пальцем в потолок. – Я не собираюсь терпеть подобное отношение. Сегодня же позвоню в комиссию…

— И очистите совесть? – с деланным удивлением воскликнула Молли и всплеснула руками. Карпентера понесло, и его необходимо было заткнуть. Если наружу выйдут некоторые подробности, то он превратится из обиженного осла в несправедливо и бесчестно оскорблённого профессионала. – Ох, мистер Скользкие Пальчики, вы припозднились.

Карпентер побелел, его губы стали почти одного цвета с кожей, лопнувшие капилляры белков выглядели неестественно красными, а расширенные поры чернели, словно нарисованные. Ноздри гневно раздулись, он сжал ладони в кулаки и мелко задрожал, качнулся вперёд и поднял левую ногу, собираясь шагнуть, – секунда, вторая, по толпе побежал шёпоток, вот-вот готовый перерасти в громкие разговоры, как вдруг Карпентер отшатнулся, вытер выступивший на лбу пот и, прокладывая себе путь локтями в загомонившей толпе, дёрганой походкой направился к своему кабинету.

Зеваки разочарованно выдохнули, кое-кто нервно посмеялся. Мгновение люди стояли на месте, словно не понимая, как здесь оказались, а потом начали расходиться, одёргивая одежду, приглаживая волосы или доставая телефоны и документы – в общем, создавали видимость, будто ужасно, невозможно заняты. Молли хлопнул зелёной папкой себя по ладони: держи пять, девочка, отлично сработано! Медсестра вышла из-за стойки, потупив взгляд, обошла Молли по широкой дуге и побежала по коридору. Она буквально ворвалась в кабинет главного эндокринолога – и своей лучшей подруги по совместительству – без стука, шумно, категорически невежливо.

Победа. Конечно, Молли не ожидала, что Карпентер рискнёт и прибегнет к угрозам, тем более на публику. Огромный кредит, алименты двум жёнам, испорченная репутация – не в его положении дёргаться. Но Виршески довёл его до грани, за которой рассудительность сменяется безрассудством, — за этой гранью заканчивались суверенитет Карпентера и его неприкосновенность, которые и без того последние четыре месяца были не более чем фикцией — привычкой, вбитой предыдущим руководством.

Карпентера поймали на горячем. Его рекомендовали как лучшего гинеколога в клинике – не врач, а волшебник. Но несколько пациенток в разговоре с другими врачами упоминали, что от Карпентера жуть берёт. Он вёл себя в рамках врачебной этики, однако взгляд, речь, жесты – всё это отталкивало и вызывало тревогу. Самое интересное, жаловавшиеся пациентки внешне были одного типажа: невысокие, худенькие, с детскими чертами лица. Если бы Молли не видела их карт, то не дала бы больше пятнадцати.

Полгода назад Карпентер во время осмотра отослал медсестру – отговорился какой-то ерундой, продавил, воспользовавшись тем, что она работала не больше недели и внимала каждому слову более опытных коллег. Когда она вернулась, Карпентер проводил осмотр без перчаток и делал это с чрезмерным усердием. Пациентка ни о чём не узнала: медсестра растерялась, не устроила разбирательств и к директору пришла лишь через пару дней. Тот сперва развёл руками, а когда девушка продолжила настаивать, пригрозил наказать за клевету – с Карпентером они были друзьями детства.

Однако о произошедшем очень скоро узнала вся клиника, слухи полнились и расширялись. Неудачливую медсестру уволили, но остальные всё так же перешёптывались о домогательствах, о масляных глазках Карпентера, о жалобах пациенток и о том, как все они похожи между собой и больно уж смахивают на подростков. Когда в разговоре появлялось слово «подросток» говорящий обычно приподнимал многозначительно брови, как бы спрашивая собеседника: ну вы же понимаете, о чём я?

Тогда всё спустили на тормозах, но прошлое обычно кусает тебя за задницу в самый неподходящий момент, и Молли испытала это на собственной шкуре. Столько лет минуло с её помешательства — с тех лет, когда она потеряла себя в горе и захлёбывалась мерзкой вязкой беспомощностью. Ей казалось, что она уничтожила все улики, оборвала все ниточки, которыми преступления семнадцатилетней давности могли бы связать с ней, но посмотрите, где она очутилась вместе со своей уверенностью? В западне.

Молли пригладила прядь, выбившуюся из хвоста, провела рукой по воротничку, проверяя – не смялся ли. За ней исподтишка наблюдали, надеясь вынюхать, куда она пойдёт. Олухи чёртовы, сто процентов навалили бы в штаны, аппарируй она – один раз моргнули, и человек пропал, вот чудеса-то. Любопытно, это бы они тоже замолчали, лишь бы не потерять работу? Врачи и медсёстры чокнулись, но крепко держатся за рабочие места – тайны дружного коллектива не покинут этих стен. Не скрываясь, она развернулась на пятках и, покачивая бёдрами, пошла к директору, сообщить радостную новость.

Три быстрых стука, три медленных, и она зашла внутрь, не дожидаясь ответа. Виршески-младший развалился в кресле, закинув ноги на стол, и курил сигарету. Окна были закрыты плотными тёмными шторами, и в кабинете царил полумрак, негромко играл блюз, пахло сигаретным дымом и полынью. Исаак пялился в потолок и никак не отреагировал на её появление. Чёрные глаза, белая кожа, каштановые с рыжим блеском волосы. Рубашка в красную клетку обтягивает грудь, и, кажется, пуговицы вот-вот оторвутся и обнажат бледное тело.

Молли бы не возражала. Её называют старой жополизкой, и она в который раз думает, что двумя руками за, если ей выпадет возможность в полной мере оправдать своё прозвище. Красивый сильный мужчина, пышущий молодостью и жаром, — он напоминал, от чего Молли отказалась, толком и не распробовав, и пробуждал желание наверстать упущенное.

Жажда к жизни, самонадеянная уверенность, что мир у тебя в руках, свобода и страстный разнообразный секс – такова плата за первую любовь и поспешно принятые решения. И Молли давно уже отбросила фантазии о другой судьбе, о развилке, где она бы выбрала верный поворот, однако утолить телесные потребности никогда не поздно – чтобы кровь огнём бежала по венам, перехватывало дыхание, а между ног было влажно и горячо. Если бы Исаак хотя бы намекнул, она бы не колебалась, и совесть бы её промолчала о священных узах брака.

— Всё прошло, как мы и рассчитывали, — отчиталась она и села в кресло для посетителей. Кожаная обивка противно заскрипела под её бёдрами. Поморщившись, Молли протянула Виршески зелёную папку. – Это надо бы уничтожить. Карпентер, конечно, трус, и все наслышаны о его характере, но… Бумажки сыграют против вас.

— Против меня? – протянул Виршески-младший, сделал глубокую затяжку и опустил ноги. Облокотившись на стол, он выдохнул облако дыма и затушил сигарету в пепельнице, встал, открыл нижнюю дверцу в шкафу, достал два бокала и бутылку виски. – На этих бумажках только ваши следы. Дорога из жёлтого кирпича. Пропустите со мной по стаканчику?

Молли в растерянности кивнула, не понимая, к чему он клонит, и спросила, чтобы заполнить неловкую тишину и перевести тему:

— Как прошла процедура?

— Никак. Прекрасно. Миссис Фенид вышла за порог нашей клиники в превосходном расположении духа. Так переживала бедняжка, что её матка в первый раз дала осечку, — он разлил виски, поднял один из стаканов и залпом выпил, обновил и уже тогда протянул второй стакан Молли. – За отсутствие правил! – провозгласил и вдруг стукнул кулаком по столу так, что перевернулся органайзер. – Застряли как рыбья кость в горле! Тупые белые халаты!

— Карпентер больше не принесёт проблем, — сделав глоток, начала Молли и смяла потной рукой полу своего белого халата. Она словно каталась на эмоциональных американских горках и не понимала человека перед собой, пять минут назад считала себя избранной, а сейчас невольно напряглась в предчувствии удара. – Ему вспомнят все грешки, ведь вы, считай, дали на это добро. И месяца не пройдёт, как его начнут называть Скользкими Пальчиками в лицо.

— То есть я разрешил травлю своего сотрудника? – Виршески-младший, опрокинув в себя и второй стакан, обошёл стол и завис над Молли. Его мускулистая грудь зависла ровно напротив её глаз. Рубашка довольно чётко обрисовывала соски. – Значит, я превращаю папочкину клинику в дикарское племя?

Молли облизала губы и с трудом отвела взгляд от обнажённой кожи над верхней пуговицей рубашки и помотала головой, не зная, что ответить. Правду? Исаак и правда чудился ей вождём дикого воинственного племени, в котором царят кровавые законы, а трон занимает самый сильный и жестокий. Когда Виршески-старший умер, вся клиника обсуждала не смерть любимого шефа, а его сына – вроде как эмбриолог, творческая личность, непостоянный, импозантный и порывистый. Это описание собиралось из слухов, приправленных воображением, и неудивительно, что реальность от них сильно отличалась.

От врача в Исааке не было ничего – с этим призванием они находились на разных полюсах планеты. Он окончил университет и отработал в ординатуре, чтобы отец не отлучил его от денег. И когда старик, гордящийся наследником, купил ему квартиру и дал крупную сумму на открытие бизнеса, Исаак сделал ручкой – об этом он рассказал Молли сам, с явным удовольствием и гордостью. Жестокий, эгоистичный и бескомпромиссный, весь мир существовал только для его, Исаака, наслаждения.

— Карпентер заслужил, — наконец выговорила Молли и ещё раз облизнула губы, ощущая, как дыхание Виршески-младшего холодит влажный след. – Вы компетентный руководитель.

— Именно, — ему понравился ответ, он положил руки ей на плечи и ощутимо сдавил, безумно ухмыляясь. – Я отвесил Карпентеру неофициальный пинок, тогда как мог засунуть ему в задницу огромный член правосудия! Вы знаете, я же отыскал ту медсестру.

— Она согласилась дать показания?

— Я не спрашивал. Мы были слегка заняты в баре, а потом у неё дома в постели. Живёт в какой-то дыре, жалкая квартирка без ремонта. На диване в гостиной вылезли пружины, но отсасывает девчонка классно. Думаю, она бы согласилась дать показания, если бы я её попросил. Во всяком случае, просто даёт она без вопросов.

Исаак словно бы и не собирался отодвигаться или разрывать прикосновение, смотрел пристально, и Молли видела в его чёрных глазах своё отражение. Её покоробили его слова и звучащее в них пренебрежение и в то же время возбудили сильнее, чем приевшиеся ласки Артура. Она подумала о том, как Исаак смотрелся бы в её супружеской постели, как бы она опустилась перед ним на колени, а потом, поздним вечером, повторила бы это с Артуром, вспоминая чужие прикосновения, и эта мысль прострелила её тело электрическим зарядом.

— Вы хотите, чтобы я?.. – остаток фразы застрял в горле, и её голос оборвался несмотря на всю решимость. Она хотела спросить это, бросить вызов, доказать себе и ему, что ни в чём не уступает незнакомой молодой женщине, но замерла и пялилась на его губы, чувствуя, как горят от стыда щёки.

— Чего я хочу? – Исаак спросил это жёстким тоном и усилил хватку, черты его лица заострились, верхняя губа приподнялась, как у хищника, обнажая зубы.

— Чтобы я отсосала вам? – выдавила Молли и внезапно с невероятной чёткостью осознала, что находится в чуждом ей мире, на работе, которую не выносит, перед красивым молодым мужчиной, годящимся ей в сыновья, и просит разрешения на минет. Унижение холодной волной разлилось под рёбрами.

— Ох, Молли, всё, чего я хочу, это один небольшой поцелуй, — он покачал головой, будто расстроился из-за её недогадливости, и поцеловал, всё сильнее и сильнее сжимая пальцы на её плечах, и в какой-то момент, когда его язык раздвинул её губы и скользнул внутрь, Молли подумала, что эти пальцы проткнут её плоть насквозь и раздробят кости.

Исаак разорвал поцелуй и выпрямился, поправил манжеты, стоя всё так же вплотную, прикасаясь коленями к коленям Молли, и состроил снисходительную гримасу. Он не утруждался щадить чужие чувства. Она сморгнула болезненные слёзы и пошевелила руками, разгоняя кровоток и проверяя, насколько сильна боль в плечах.

— Благодарю за идею, — сказал он по-деловому сухо. – Эти крысы разбегаются по углам, стоит мне выйти из кабинета. Подноготная клиники и сотрудников – роскошь, о которой я мечтал. Думал, что не найдётся ни одного разумного человека, готового сотрудничать. Но однажды в мою дверь постучались вы. Отличный план, превосходное исполнение.

— Спасибо, — пробормотала Молли и закрыла глаза. Исаак, забрав у неё стакан, допил виски и, мягко ступая, отошёл к окну и распахнул шторы. Свет полыхнул красным через закрытые веки, и она повторила: – Спасибо.

— Пригласите меня как-нибудь на ужин, и мы будем квиты. Вы же знаете, я тяжело переживаю гибель отца. Мне так не хватает семейной атмосферы. Уюта. Тепла. Всей этой домашней чуши, — Молли в беспокойстве распахнула глаза, смысл его слов не вязался с безразличием в голосе и механическим перечислением. Он изучал свои ногти, подставляя их под солнечный свет то так, то эдак. – Пригласите?

— Я не знаю, когда мы соберёмся на семейный обед. Дети разъехались, Артур пропадает на работе. Мы давно не принимали гостей.

— Да какой же я гость? Почти семья, после всего-то, что между нами было, — Исаак громко, со странным повизгиванием рассмеялся. Молли передёрнуло с отвращением, будто перед ней на стол шлёпнулся гадкий садовый слизень. Сквозь полынь и сигаретный дым пробился новый тошнотворный запах. – Но вы не беспокойтесь, я нем как могила. Да и разве поцелуй стоит упоминания? Некоторые мужья бывают так неразумны, ревнуют из-за чепухи. Хотя вся соль в том, куда целовать, верно?

Он снова рассмеялся и ударил себя по бедру из-за избытка чувств, от восторга из-за удачной шутки, пришедшей на ум. Вонь разложения загустела и забивала ноздри, затрудняя дыхание. Молли быстрым взглядом осмотрела кабинет, пытаясь понять, где находится источник ужасного запаха. Она хотела спросить Исаака, неужели он не чувствует это, но побоялась выставить себя сумасшедшей, ведь ему явно ничего не доставляло неудобств.

— Не принимайте близко к сердцу, — продолжил он. – Я поцеловал вас, чтобы убедиться – вы не в моём вкусе. Ох эти авантюры и общие тайны. Сближают, понимаете? Заставляют чувствовать то, чего нет. И знал же, что женщины в теле не для меня, но ваш энтузиазм. И как вы смотрели! Ну какой мужчина не уступит перед восхищением?

Молли тяжело поднялась, ощущая себя старухой и не понимая, что предпринять. Отвратительный запах потянулся следом. За сорок семь лет её не один раз оскорбляли и даже не два, но поводом для издёвок служили серьёзные вещи: происхождение, грязная кровь избранника, бедность, многодетность, — били по больному и наотмашь, однако не опускались до насмешек над лишними килограммами. К тому же, Исаак вроде бы и хвалил её, просто делал это так, что становилось ещё обиднее. Молли не представляла, как уйти отсюда с достоинством.

— Если когда-нибудь похудеете, имейте в виду, я к вашим самым разнообразным услугам, — он встрепенулся, словно только заметил, что она встала. – Всё верно, я вас задержал. А ведь обещал отпустить пораньше. И три выходных, начиная с завтрашнего дня, правильно? Идите-идите. Сегодня справятся без нас, мне тоже надо выбраться за город по делам.

Взявшись за дверную ручку, Молли наблюдала, как Исаак топчется у вешалки, обматывая шарф вокруг шеи и натягивая пальто. Она не выходила из вежливости, ждала, пока он договорит. В этой части кабинета вонь развеялась и ослабела, но, когда Исаак резко двигался или наклонялся, запах гниения усиливался.

— Восхитительные дела, с нежной кожей и фиалковыми глазами. Миссис Фенид решила, что поторопилась с последним замужеством, подала на развод и подарила мне шанс залечить её разбитое сердце.

— Стресс негативно влияет… — начала Молли и осеклась, а потом повторила вопрос, который уже задавала в начале беседы: — Как прошла процедура?

— Никак, я же сказал. Вы меня вообще слушали? – удивился Исаак, округлил глаза и, зевнув, потянулся. Рубашка задралась, оголила рельефный пресс. Молли уставилась в окно, поражаясь контрасту между яркой живой улицей и мёртвым кабинетом. На улице не росло ни одного дерева или куста. – Зачем мне чужой ублюдок? У неё их и без этого шесть голов.

А у меня семь, подумала Молли и, отворив дверь, вышла в коридор. Исаак последовал за ней и, не попрощавшись, стремительно зашагал к выходу. Дверь на замок он не запер, даже защёлкнул плохо – она приоткрылась, давая обзор на рабочий стол и стоящие там пепельницу, стаканы, бутылку. Из кабинета шёл запах полыни и сигарет.

Молли проигнорировала любопытные взгляды, зашла за административную стойку и записала в журнале время ухода. Дежурная медсестра нахмурила брови, но промолчала. Потом Молли забрала в сестринской свой плащ, сумку и шейный платок, поблагодарила мироздание, что здесь никого нет, и аппарировала.

Её подвело трудолюбие и ставшая второй сутью привычка всё успевать. Она зашла в эту клинику с застрявшим в горле криком, готовая сорваться и бежать на край света от любого громкого звука, и всё равно принялась за работу с присущим усердием. Сортировала документы, успокаивала пациентов, подготавливала процедурные и операционные, ассистировала врачам. Шулерствовала, помогая себе магией, но из лучших побуждений. Её порывов не оценили, посчитали выскочкой и притворщицей, решили – она что-то вынюхивает, и нагрузили работой, чтобы проучить.

Неделю она впахивала без отдыха: то подменяла своих заболевших коллег, то её срывали с выходных из-за авралов, — и на горизонте маячило ещё семь смен подряд, и в той ситуации оказалось легко поступиться принципами. Ей предстояло вариться в этом адском котле ещё год или два дня – Дамблдор не называл точные сроки, пичкал туманными рассуждениями, — поэтому она стиснула зубы, уняла кипящую внутри ярость на недалёких магглов и на их странный механизированный мир и предложила Исааку свою преданность.

Молли не успела озвучить заготовленную речь, как он уже торжествующе смеялся и доставал начатую бутылку Джеймесона. Она подумала, что совершает ошибку, – ну какой из него директор? Так, стареющий золотой мальчик, который любит набраться к десяти утра, и хотела уже отступить, сочинить нескладную отговорку или выбежать вон молча, когда Исаак, мрачный и серьёзный, посмотрел на неё в упор. Он не проронил ни слова, но его чёрные глаза приказали выложить всё подчистую.

С того дня Молли превратилась в его верного слугу, выведывала, что творится в каждом закутке клиники, о чём болтают врачи в столовой: важное, незначительное, странное – все толки она приносила ему, как измученная птица, таскающая червей кукушонку. А по ночам, вместо нездорово краснеющего лица Артура и его искривлённых в оргазме черт, видела над собой Исаака, который откидывал назад голову и стонал, а его чёрные глаза неотрывно следили за ней из-под ресниц.

— Артур? – крикнула Молли, опершись на перила, но со второго этажа не донеслось ни звука. На всякий случай она повысила голос и позвала ещё: — Милый, я вернулась пораньше.

Тишина. Когда-то здесь постоянно звучал детский смех, пахло свежеиспечённым хлебом, а повсюду были разбросаны игрушки или вредилки близнецов, и частое отсутствие Артура, его вечные дела, дела, дела были не так заметны. О развлечениях и речи не шло – Молли удавалось прилечь только ночью – чтобы заснуть и позабыть о заботах до утра. Готовка, вязание, шитьё, уборка, воспитание детей – бесконечная кутерьма, от которой иногда хотелось выть, но одновременно это было её безопасная зона, защищённая от внешнего мира и лезущих оттуда несчастий.

Скинув плащ у подножия лестницы, Молли поплелась на кухню, села прямо на холодный пол, откинувшись на печь, и вздохнула. Она запуталась. Есть ли смысл бороться и дальше? Снова появилась настойчивая мысль: чистосердечно признаться. Когда она оступилась и свернула на кривую дорожку, у неё были тяжёлые времена: Молли не видела ничего, кроме стен своей добровольной тюрьмы, — отрезанная от семьи, загнанная бедностью и насмешками, только что пережившая трагедию. Визенгамот должен учесть это! Азкабана не избежать, но ведь она никого не убила.

Пока не убила. Потому что затея с клиникой репродукции пахнет обманом и большими проблемами. Обычно Дамблдор не мелочится, у его затей грандиозный размах и столь же грандиозные человеческие издержки. Тогда она вообразила себя спасительницей, преграждающей Смерти дорогу к своей семье, но что или кого пытается уберечь сейчас? Обустроенную жизнь, наполненную притворством? Репутацию? Детей, на которых долгие годы будут косо поглядывать? Или собственную шкуру?

Молли выполнила, что задумывала, и, поборов безумие, обрела твёрдую почву под ногами, поклялась никогда больше не спускаться в эту бездонную яму – настоящую дьявольскую ловушку, в которой каждый день обещаешь притормозить и трезво оценить свои поступки, но продолжаешь скатываться ниже и ниже и совершать всё более страшные вещи. Кто заставлял её ввязываться в подковёрные интриги? Зачем она решилась так по-детски и напоказ мстить? Почему сговорилась с Исааком, почему очаровалась его отталкивающей змеиной сущностью?

Азкабан или Дамблдор? Заслуженное наказание или новые грехи? Молли запрокинула голову и слепо смотрела в потолок, наощупь расстёгивая пуговицы на блузе. Она так радовалась трём выходным, мечтала о семейном ужине и об индейке, всё точь-в-точь как на прошлое Рождество: Персиваль рассказывает про министерские дела, Фред и Джордж подшучивают над его важностью, Билл не отлипает от Флер, а Чарли рисует на салфетках драконов, пока Артур с торжественным видом разрезает индейку. Но кого она обманывала? Собирать всех вместе, чтобы снова врать, куда запропастился их отец? Сочинять милые сказки, и не найти сил, чтобы признаться – их брак себя исчерпал?

Белый потолок двигался: то отдалялся, то приближался и шёл мелкой рябью, словно водяная гладь под порывами сильного ветра. Шея затекла. Молли представила, как её тело каменеет – сперва конечности, потом туловище и в последнюю очередь голова – и как испугается Артур, когда вернётся, – бросится к выходу, спотыкаясь о свои ноги, задыхаясь от шока и лихорадочно краснея. И тут одновременно произошло три вещи: Молли до краёв затопило безграничным отвращением к Артуру, она поняла, что должна делать, и зазвонил камин.

Проигнорировав трель входящего вызова, Молли подскочила на ноги, наклонилась вправо-влево, покрутила головой и с возбуждением три раза обошла стол. Пять месяцев она была на взводе, пока работала в клинике, скрывала свою сущность и переживала, что Дамблдор передумает, но сейчас будто бы кто-то спустил курок. Её захватила близость освобождения: семь, восемь или десять лет – без разницы, она отсидит их все, выйдет и начнёт новую жизнь. Безо лжи и чувства вины. Без Артура. Дети от неё не отвернутся, и, если повезёт, она проживёт ещё пятьдесят или шестьдесят счастливых лет, не раздираемая противоречиями.

Сумочка валялась рядом с плащом. Подрагивающими от нетерпения руками Молли копалась в ней пару минут, а потом, выдохнув с рычащим раздражённым звуком, вывернула всё содержимое на пол. Палочка откатилась к двери в гостиную, рассыпая искры. Камин зазвонил второй раз. Но Молли снова не обратила на него внимания и поползла за палочкой на четвереньках, сдувая лезущие в лицо волосы, подняла её и уселась прямо там – посередине коридора между кухней и гостиной. Мысленно складывая слова в предложения, а предложения в абзацы, она призвала пергамент и перо с чернилами.

— Сперва Чарли, к нему съездить не выйдет. Поездка заграницу повлечёт лишние сплетни, — сказала она и кивнула. – Биллу и Флер. Попросить их, чтобы они присмотрели за Джинни и Роном. С близнецами поговорю лично. Хогвартс – в последнюю очередь, младшие воспримут всё тяжело. Но как поступить с Перси? Он не смирится с моим решением и постарается отговорить или, ещё лучше, вмешается в судебный процесс. И его карьера…

Молли нажала пальцами на глаза до белых пятен под веками и застонала:

— Да так я ещё несколько лет буду раздумывать и не рискну начать! – взмахнула палочкой и зачаровала перо, чтобы оно записывало под диктовку. – Чарли, прошу тебя, помни, что я тебя люблю. Это письмо изменит жизнь нашей семьи и, боюсь, не в лучшую сторону. Однако ничто не изменит моей любви к вам. Я до сих пор помню, как ты произнёс первое слово и сделал первый шаг…

Камин зазвонил в третий раз, и перо, задрожав, вывело на пергаменте неровное «тр-р-р-р-р».

— Да кому там, чёрт подери, не терпится? – закричала Молли и со стоном уткнулась в ладони, потому что перо послушно законспектировало её слова. – Я столько времени размышляла и сомневалась. Где вы были тогда? Месяцы я была заперта один на один со своими страхами, и никто, абсолютно никто, не отвлекал меня. Варись в собственном соку, сколько пожелаешь. А сейчас я хочу правды! Понимаете? Правды для себя и для своих детей.

Камин звонил, и звонил, и звонил – кому бы ни требовалось поговорить с Уизли, в третий раз он решил быть очень и очень настойчивым. Молли вцепилась себе в волосы – выносить резкий дребезжащий звук с каждой секундой становилось тяжелее; он был врагом, затеявшим диверсию, — врагом, что отвлекает, вносит в ряды сумятицу и дезориентирует, пока основная армия наступает. Молли волчком повернулась, готовая отразить подлый удар, но сзади никто не подкрадывался. Камин замолк. А она всё не могла успокоить дыхание и прогнать иррациональный ужас перед невидимым противником.

— Как он узнал? – пробормотала она, вытянувшись на полу, и всхлипнула, потянулась вытереть слёзы, но, к её удивлению, глаза были сухими. – Столько лет прошло, столько лет. Зачем ему я? С Империо он подчинил бы любого маггла, и не пришлось бы травить байки о великой любви. Безумец. Сколько у него ещё рабов? Не верьте, не верьте его добрым глазам. Из его рта льётся яд.

Молли говорила несвязно и глухо, запинаясь, и в паузы, пока подбирала слова, она кусала губы, но не ощущала боли – только медный вкус во рту. Когда раздался стук в дверь, она не ощущала уже и своего тела – её словно из него выкинуло — и наблюдала со стороны, как встаёт и, пошатываясь, двигается в прихожую, чтобы впустить незваного гостя.

— Добрый вечер, — сказал Дамблдор и, не дожидаясь приглашения, зашёл в дом. Его усы и борода растянулись и подпрыгнули, что, видимо, означало широкую улыбку, но опустились и обвисли, стоило ему присмотреться к Молли. – Девочка моя, ты заболела?

Он с искренним участием вглядывался ей в лицо, и очки-полумесяцы поблёскивали в приглушённом свете прихожей. Молли делала вид, что возится с замком и прикидывала, где точно лежит пергамент и есть ли шанс, что Дамблдор его не заметит. Повернувшись обратно, она едва не подпрыгнула от неожиданности: он стоял слишком близко, и, если бы это был кто угодно другой, Молли бы назвала его манеры ужасными, а поведение неприличным. Но это, — это было пугающе.

— В Хогсмиде около недели продавали просроченное сливочное пиво. Вопиющая безответственность, — Дамблдор приподнял брови в осуждающем жесте. – Поразительно, что ни один подросток не отравился. Ах молодость! Юные желудки переварят и каменную крошку. А вот взрослым волшебникам не повезло – в Святого Мунго попало одиннадцать человек. Ты только представь, Молли, одиннадцать! Врачи сперва думали на отравление раствором болиголова. Что же они в пиво намешали, если его сравнивают с болиголовом, а?

— Какой кошмар, — безразлично сказала Молли.

— Вот именно, — подтвердил Дамблдор. – Ты случайно не заглядывала в Хогсмид? Больно уж бледна. Знаешь, что первый признак отравления болиголовом – смертельная бледность?

— Но я не ела болиголов.

— И правильно, насколько надо быть необразованным человеком, чтобы отобедать болиголовом?

Они не сдвинулись с места, всё так же торчали в прихожей, едва ли не нос к носу и разговаривали то ли о травологии, то ли о ядах. Бессмысленная болтовня? Намёк? Угроза? Её прошило острым осознанием, что Рон и Джинни ещё не окончили Хогвартс. Каждый день они едят и пьют с общего стола, а по выходным наведываются в Хогсмид – гуляют, веселятся, пьют сливочное пиво. Наконец, Дамблдор отступил, поглаживая бороду, и кивком указал на грудь Молли:

— Прости, что отвлёк, моя девочка. Ты, верно, только что вернулась со смены, а я ввалился к тебе на порог без предупреждения. Ступай, переоденься, а я пока заварю нам чай.

Он подхватил её под локоть и повёл по коридору, а она плелась, еле-еле переставляя ноги, и не могла придумать, как отвлечь его от пергамента. Перед глазами плеснуло красным, а в голове пульсировало: опасность, спасайся, опасность.

— Я прекрасно ориентируюсь в собственном доме! – Молли вырвалась и с подчёркнутой брезгливостью отряхнула рукав, надеясь переключить его внимание на свою нарочитую грубость и подобие бунта. – Это мой дом, слышите? И я без вашей помощи найду мою спальню, мой шкаф и мою одежду!

Дамблдор склонил голову набок, посмотрел на неё с мягкой понимающей улыбкой и пошёл в кухню, но стоило Молли облегчённо выдохнуть, как он остановился, изучая беспорядок рядом с лестницей. Перо тихо поскрипывало, записывая тираду Молли, — оно уже не поспевало за речью, потому что заклинание постепенно развеивалось. Какое-то время был слышен только скрип, потом Дамблдор хмыкнул и зашёл в кухню.

На подкашивающихся ногах Молли бросилась к лестнице и в считанные мгновения сгребла пудреницу, ручки, блокноты и фантики в сумку, смяла пергамент, нечаянно сломала перо и запихнула их туда же, с силой утрамбовывая. Огляделась, прижала сумку к груди и взбежала на третий этаж. Сердце бешено колотилось, икры сводило, из-за сильной одышки пересохло горло. Молли засунула сумку под кровать и бросилась в ванную: казалось, что она сейчас вспыхнет и моментально сгорит, ей требовалось умыться.

Она плескала себе в лицо ледяной водой, пока дыхание не перехватило от холода, и с добрых десяток минут потом стояла, уперевшись в раковину руками, и хватала воздух ртом, следила, скосив глаза, как по спинке носа текут капли и срываются вниз. Застегнула блузку, пока спускалась обратно на первый этаж, и пальцы путались и хватали друг друга, а не пуговицы, поэтому перед кухней пришлось задержаться, чтобы вставить в петельку последнюю. И только тогда Молли поняла, что не переоделась, а ткань на груди промокла и липла к коже.

— Присаживайся, моя девочка, — Дамблдор указал на стул, перед которым на столе уже дымилась чашка чая, а в блюдечке рядом лежали лимонные засахаренные дольки. – Я хотел бы поблагодарить тебя. Наше сотрудничество началось с неприятной ноты. И я прошу понять меня. После его смерти мне остались только наши несбыточные мечты и его…

Дамблдор замялся, и Молли бесстрастно подсказала:

— Сперма.

— Верно, однако предпочту называть это генетическим материалом. Прошу, не смущай старика. В наше время наша любовь порицалась сильнее, чем сейчас. Я очутился бы за бортом, если бы кто-то прознал о моей связи с другим мужчиной. Но это не мешало нам мечтать о семье. О детях. О будущем.

— Суррогатные матери. К чему этот фарс? Зачем опускаться до шантажа, если вы замечательно ориентируетесь в маггловском мире?

— Не могу рисковать, — пожал плечами Дамблдор и вытер пролившийся чай рукавом. – Я шантажирую, чтобы не шантажировали меня. А маггловская медицина не всемогуща. Мужская беременность в их мире – нонсенс.

— Как и в нашем, — автоматически возразила Молли, и лишь через секунду до неё дошло: — Мужская беременность?

— Мы расстались, кажется, вечность назад, и все года я терпеливо ждал великий ум, которому покорится зарождение жизни. Мой… — Дамблдор опять споткнулся, но быстро продолжил: — Мой человек покинул этот мир, но у меня есть шанс возродить его. Без чёрной магии, разлагающей душу. Моя суть и его – вместе они воплотятся в новом человеке.

— А вынашивать? Кто выносит этого ребёнка? – воскликнула Молли, и её глаза расширились в ужасе. Она вскочила, опрокинув стул, и указала на директора пальцем: — Я не буду вашим инкубатором! Считаете, что получили меня в своё полное пользование? За эксперименты на людях вам светит пожизненное!

— Учёный может испытать своё изобретение на себе, — усмехнулся Дамблдор. – Ты неправильно поняла мои слова. Когда я говорю о мужской беременности, я не подразумеваю, что генетические материалы двух мужчин соединят и подсадят женщине. Жизнь зародится в теле одного мужчины…

— От спермы второго, — Молли перебила его из вредности и вообще-то собиралась сказать откровенную пошлость, но передумала в последний момент. В этот раз Дамблдор не счёл нужным смутиться. И в её голове сама собой нарисовалась картина, как он, распухший, с огромным пузом и отёкшими лодыжками, маленькими пингвиньими шажками семенит по школе, а ученики, от мала до велика, пялятся ему вслед. – Зачем вы пришли, директор? Обрадовать, что через месяц я войду в историю?

— Через три дня, моя девочка, — поправил Дамблдор, достал из кармана мантии чёрный матовый куб и подтолкнул его к Молли. – Преобразователь времени. В среду, когда клиника откроется, ты заморозишь время и подготовишь операционную. Остальное расскажу на месте.

— Три дня, — повторила она, словно в бреду. Сегодня утром Молли горела желанием, чтобы всё закончилось быстрее, но сейчас обещание близкого конца казалось зловещим предзнаменованием. – В среду плотный график. У врачей записи на две недели вперёд, да вы понимаете, какая толпа соберётся на крыльце? Или этот ваш куб оглушит весь город?

— Спасибо за чай, Молли. Ты умеешь выбирать хорошие сборы: правильно собранные травы, идеальные пропорции. И продолжай, пожалуйста, заниматься тем, что у тебя замечательно получается, — Дамблдор выпрямился, взмахнул палочкой, убирая со стола, и чинно кивнул, и этот кивок походил скорее на снисходительную подачку слуге, чем благодарность. – Выбирай чаи, притворяйся медсестрой, исполняй мои поручения. Со всем прочим я разберусь сам.

Дамблдор оставил её опустошённой и безвольной. И если бы Артур пришёл – неважно, как поздно, ведь она всё равно сидела на кухне до часу ночи и с мазохистским удовольствием наслаждалась, как немело и замерзало её тело, — ох, если бы он пришёл, Молли отбросила бы страхи и рассказала ему всё честно. Но Артур заночевал на работе – так показывали волшебные часы, а Молли всё сидела и сидела под ярким кухонным светом и пыталась отыскать виновных во всём, что случилось и ещё случится, но не находила никого, кроме себя.

Когда в пятнадцать минут второго она дотащила себя до третьего этажа, то обнаружила, что сумка лежит на кровати, а вся мелочёвка рассыпана по покрывалу. Перо и пергамент пропали.

Отредактировано (2020-04-26 17:37:13)

Анон

Re: Этот дивный новый фанфик [творчество], [упорос]

Анон, это шикарно! Жутко и охуительно!

Анон

Re: Этот дивный новый фанфик [творчество], [упорос]

Мне всё понравилось, особенно глава Геллерта агонь!
но только Дамблдор с

▼Скрытый текст⬍

немного меня под конец поломал(