3.
График Охры непредсказуем. Разумеется, у него есть помощники — медицина пока бессильна размножить его на несколько охрят, чтобы успеть везде. Саша Тимарцев, он же Ресторатор, отвечает за всю безопасность, от организации выступлений мэра до видеонаблюдения комнаты, в которой сидит Ваня. Иногда Ваня от скуки машет ему в камеру, иногда Саша, заехав к Охре по делам, машет ему в ответ. Порчи и Женя занимаются СМИ, пиаром, образом мэра, и Охре сейчас приходится гораздо чаще общаться с ними. Репутация Мирона, как ни крути, пошатнулась после спонтанного восстания, но усилиями команды через месяц-другой Мирона Яновича снова будут восхвалять и носить на руках. Доктор Чейни печется о всеобщем здоровье. Своеобразно печется, конечно, и с таким лицом, будто они все его невероятно задолбали, но дело свое он знает: несмотря на хронический недосып и лавину проблем, Охра почти всегда полон сил, что уж говорить про мэра. Пару раз Чейни навещал и Ваню, ставил капельницы, говорил что-то про депрессию и посттравматический синдром (Ваня плохо помнит), обеспечил внутривенным питанием, чтобы любимая игрушка Охры не отбросила копыта раньше времени. Ваня никогда не спрашивает, но у него есть четкое ощущение, что гор Охра получает именно через Чейни. И, разумеется, через Храмова.
Если Охру называют правой рукой Мирона, то Храмов является ее продолжением. Иногда Ване кажется, что уровень доверия Охры к Храмову гораздо глубже, чем к мэру. Храмову позволено буквально все: у него есть ключи от квартиры Охры, его телефон — первый на быстром наборе и в белом списке у Охры. Охра отвечает ему в любое время дня и ночи. Храмов прямо говорит Охре, что думает, не боясь никаких последствий, хотя даже Мирон предпочитает не критиковать Охру, а просто ответить «да» или «нет» на его предложения.
Первая встреча с Храмовым запомнилась Ване, конечно, больше всего. Он тогда впервые за несколько дней вышел из комнаты, чтобы сожрать что-то нормальное, а не питаться через трубочку, как инвалид.
— Смотри-ка, беглец проснулся, — донеслось из гостиной.
Ваня чуть не упал, запнувшись об катившуюся рядом капельницу. Почему ему казалось, что, кроме него и домработницы, в квартире никого нет? Охра лежал головой на коленях Храмова и привычно хмурился в телефон. Рассеянно взглянув на Ваню поверх экрана, он вернулся к чтению, а затем ощутимо напрягся. От Вани не ускользнуло, как непринужденно и уверенно Храмов потянул Охру за плечо вниз, не разрешив подняться.
— Ты, кажется, куда-то шел? — дружелюбно напомнил он Ване, не отпуская своего начальника.
Охра пристально следил за каждым его корявым шагом, но встать больше не пытался.
Жадно уплетая второй банан, Ваня прислушивался к приглушенным голосам. Практически ничего было не разобрать, кроме: «Чейни сказал», и «лучше не надо», и «да пожрет что-нибудь». Четкое «Я сейчас» раздалось неожиданно громко и прямо у порога.
— Вань!
Ваня отшатнулся, разворачиваясь, и случайно дернул за висящие трубки. Капельница вылетела из руки, врезалась в столешницу и покатилась бы дальше, не перехвати ее Охра. Ваня смотрел в пол до тех пор, пока перед взглядом не замаячили белые носки. Охра спокойно взял его за плечо, подвел к стулу. Ваня послушно сел, наблюдая за тем, как Охра достает аптечку, неспешно протирает дезинфицирующим раствором иглу. Ваня не шелохнулся, когда Охра быстро, практически профессионально загнал ему иголку в вену и наклеил сверху толстый слой пластыря.
— Сейчас тебе нельзя обычную еду, — глухо произнес он, закрепляя трубки, чтобы они не мешались при ходьбе. — Из-за твоей голодовки теперь тебе светит только специальная диета.
— Мне просто не хотелось. Кусок в горло не лез.
— Теперь хочется? — Охра прижал палец к месту укола. Ваня поморщился. — Тебе принесут. Бульоны, супы — все твое на ближайшее время.
Хватка Охры была твердой, и когда они добрались до комнаты, предплечье неприятно заныло. Охра, к слову, Ваню не торопил, поддерживал его шатающийся, как после бутылки водки, темп, а перед тем, как выйти, еще раз перепроверил капельницу.
— Ваня, — пробормотал Ваня, проваливаясь в благословенный сон. — Ну, хуле, здравствуй.
Охра возвращается на удивление рано, в восемь вечера. Он медленно снимает пальто и, привалившись к стене, сбрасывает свои новые найки, небрежно наступая на задники. Ваня знает, как поменяется поза Охры, стоит ему выйти в прихожую. Он не выкажет ни намека на усталость, и если бы не знакомый синий пакет (в таких Чейни обычно передает им свою докторскую наркоту) можно подумать, что Охра в полном порядке. Охра выпрямляет спину и привычно осматривает Ваню с головы до ног, как если бы что-то могло поменяться в его отсутствие. Профессиональный макияж, нанесенный для прямого эфира, до сих пор не смылся, и Ваня не может отвести глаз от гладкой, не покрытой шрамами кожи. Охра не двигается, позволяя развязать шейный платок и дотронуться до ровной щеки и грубых рубцов под подбородком. Грим очень стойкий и практически не оставляет на пальцах желтых отпечатков. Охра не умылся сразу после выступления мэра. Он проходил вот так весь день, не маскируясь в объемный, скрывающий пол-лица, шарф, как если бы… Будто он был обычным человеком.
— Пойдем.
Охра послушно идет за Ваней в ванную и лишь слегка отстраняется, когда Ваня, намочив полотенце, тянется смыть с лица всю краску. Движение скорее инстинктивное, но Ваня упорно стоит на своем. Прикосновение за прикосновением, он снимает с лица Охры толстый слой тонального крема, обнажая покрасневшую от трения кожу. Застывший как каменное изваяние, Охра словно ничего не чувствует. Он неотрывно смотрит в зеркало, и на голых, не спрятанных под косметикой скулах, явственно проступают желваки. Ваня гладит его шею, обветренные губы, спотыкаясь подушечкам пальцев на каждой неровности и бугорке, обводит все до единого шрамы на лице Охры.
— Ваня.
Через секунду рука Охры грубо сдавливает его кадык, а вторая крепко удерживает на месте. В голове звенит от несильного, но весьма ощутимого удара об стену, Ваня дергается, безотчетно цепляясь за ладонь Охры, пытается освободиться. Охра спокойно смотрит на его жалкие потуги вырваться, пока Ваня не прекращает борьбу:
— Мне больно, — хрипит он.
— Мне тоже, — отвечает Охра и, наконец, отпускает Ваню.
Впервые за все время после восстания Ваня сам приходит к Охре. Тот стоит у кровати, упираясь в матрац коленом, и что-то читает в телефоне. Охру вообще сложно застать без телефона, думается Ване. Если он не смотрит в него, значит, он говорит по нему, в крайней случае – сидит с ноутбуком.
— Я ничего не принес, — рассеянно предупреждает Охра, оглядываясь на Ваню.
Ване все равно. Он поднимает валяющийся на полу галстук и молча подходит ближе. Охра, помедлив, убирает телефон в тумбочку. Когда Ваня лезет туда же за смазкой и резинкой, он замечает на заблокированном экране три неотвеченных вызова от Мирона, и почему-то это возбуждает сильнее гора. Охра сжимает кулаки, даже не стараясь выпутаться, пока Ваня неспешно наслаждается его телом, своим неторопливым ритмом. Ему непривычно не чувствовать наркотического опьянения, ему странно видеть все по-настоящему, не через пелену горячечного желания секса. Ему просто хочется трахать Охру вот так — медленно и чуточку лениво, разглядывать многочисленные татуировки и то, как меняется его лицо, как красиво двигаются губы в беззвучных коротких стонах.
Охра не любит такой секс, но он ничего не говорит. Не развязывает простой узел на запястьях. Не пытается прекратить. Охра внимательно наблюдает за Ваней, впитывает каждый выдох, и Ване на мгновение становится жутко: этого Охру он еще не знает.
— Спи,— коротко бросает Охра после, растирая покрасневшую кожу на руках.
У Вани нет сил удивляться. Словно, кончив, он сам кончился как личность и все, что сейчас хочется, это рухнуть ничком на кровать, а не идти в свою комнату.
Позже ночью, перед тем как уехать, Охра спускает ему в рот. Ваня давится, подчиняясь широкой ладони на его шее, глотает все до последней капли и впервые за долго время не чувствует на языке тошнотворного привкуса.
4.
Саша Тимарцев нравится Ване. Он вполне дружелюбен и, кажется, воспринимает Ваню как отдельную личность. Не как привязанного к Охре заложника, не как постельную грелку (смешно, учитывая, что после Охра всегда уходит к себе), а как Ваню Светло — гребаного неудачника, попавшего в безвыходную ситуацию.
— Что это? — показывает он на шею Вани, когда тот садится в машину.
Саша прекрасно знает, что это. Ваня застегивает замок олимпийки и натягивает ворот повыше, чтобы скрыть темные отметины. Но Саша спрашивает не об этом.
— Полез не туда, — коротко поясняет Ваня. — Сам виноват.
— Можно к Чейни зайти, все равно в больницу едем.
Ваня отказывается. Да и что доктор Чейни сделает с синяками? Выпишет мазь «Спасатель»? Ваня сглатывает и морщится: у него саднит горло, будто он орал в микрофон два часа кряду. Фантомная боль, как у солдата, у которого болит ампутированная рука, но Ване еще только предстоит говорить.
— Ты знаешь, как один простой Ваня вдруг стал Охрой?
Саша хмурится и, покосившись на Ваню, неодобрительно качает головой:
— Действительно не туда лезешь.
— Храмов стопудово знает, — продолжает Ваня, словно не замечая недовольного выражения на лице Саши. — Мэр, ясен хер, в курсе. А ты?
Саша предостерегающе поднимает руку, и Ваня понятливо затыкается. Тимарцев, конечно, хорошо к нему относится, но нарываться все же не стоит.
— А ты видишь, как Охра меня ебет? — спрашивает Ваня, когда Саша, припарковав свою бэху на стоянке частной клиники, курит вторую сигарету подряд.
— Охра выключает стрим, когда возвращается, так что я афкашу, — смеется Саша, как если бы речь шла об онлайновой дотке.
Ваня с облегчением выдыхает. Он подозревал нечто подобное, но всегда приятно получить подтверждение своим догадкам. Камеры в квартире наверняка работают двадцать четыре на семь, и записи автоматически сохраняются где-нибудь в облаке, но, по крайней мере, никто не следит за тем, что происходит в их комнатах.
— Хочешь посмотреть? — любопытствует Ваня, болтая свешенной из машины ногой — крошечная иллюзия свободы. Тимарцев никогда не спешит, позволяя Ване подольше побыть на воле.
— Хочешь по ебалу? — в тон ему отвечает Саша и кидает окурок в подсохшую лужу.
Вот она, красная стоп-линия. Никто и пальцем не смеет тронуть Ваню, если не хочет потом разбираться с Охрой (а таких дураков мало), но у Саши есть карт-бланш. Разумеется, Тимарцев применит к нему силу только в крайней случае, но интересен сам факт: у него есть возможность. Храмов. Чейни. Ресторатор. Неплохой выбор людей. Можно сказать, самые адекватные в мироновской кодле.
Ваня легко спрыгивает вниз и потягивается: за час в пробке тело затекло, несмотря на удобные сиденья от немецкого автопрома. Чип на запястье бликует на осеннем солнце, и Ваня привычно прячет его под длинным рукавом. Саша, пискнув сигнализацией, бодро шагает к входу, а Ваня стоит на оживленном проспекте, пялится на подъезжающий автобус — вот же он, прямо перед носом, еще можно успеть в закрывающиеся двери…
— Идешь?
Ваня пинает сухие комья грязи под ногами и понуро бредет за Сашей.
Отличная больница и вышколенный персонал — никто не задает лишних вопросов. Никто не удивляется Ване, хотя его лицо транслируется на телевидении и висит на всех досках объявлений вместе с самыми разыскиваемыми преступниками. Ваня послушно следует за медсестрой, хотя прекрасно знает дорогу, и шаг за шагом считает секунды до пугающей встречи.
Ему нельзя подойти ближе: чертова безопасность, как ранее объяснил Саша, чтобы он не вздумал разорвать переплетения трубок, не выдернул иглу, не разбил мерно пищащие мониторы. Край перегородки неприятно упирается под грудь, Ваня шипит, когда толстый пластик задевает чувствительный прокол на соске, и ждет. Медсестра, проверив пациента, пишет в карточке заключение, выходит из прозрачного бокса и, наконец, оставляет Ваню одного.
— Привет, Слав, — голос хриплый, в горле опят нещадно першит. — Я пришел.
Слава не отвечает. Он тут уже четвертый месяц, неподвижный труп революции, и Ване каждый раз трудно начать разговор. Не потому, что их наверняка прослушивают, не потому, что слова Вани смогут использовать против него. Нечего больше использовать: сдохла революция, а оппозиция вон, лежит в коме и не видит, какая херня творится вокруг. Каждая их встреча сродни отражению в зеркале, только вместо исхудавшего, беспомощного сейчас Славки Ваня видит себя — такой же коматозник, которого пока держат в живых.
В первый раз Ваня не пробыл и десяти минут. Ему было страшно, до истерики жутко видеть всегда улыбчивого и веселого Славу с трубками в ноздрях и во рту, ссущего в катетер и не подающего никаких признаков жизни. Охра лишь пожал плечами и сказал, что раньше следующего месяца Ваня сюда не приедет. Во второй раз Ваня смог продержаться полчаса. Ладно, двадцать шесть минут — он считал, прежде чем выйти из палаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Монолог не клеился, новости про природу и погоду звучали неправдоподобно уныло, а заговорить о главном Ваня не смог. Так и просидел, считая круги секундной стрелки, и позорно сбежал, вызвав понимающую усмешку Саши.
— Мне надо тебе кое-что рассказать, Славик, — решается Ваня и до боли сжимает края перегородки. — Хотя вряд ли тебе это понравится.
И Ваня говорит. Медленно, спотыкаясь на каждой фразе, глядя куда угодно, только не в мертвенно-бледное, осунувшееся лицо Славы. Говорит про предательство Замая и слежку за Славой. Про сданные явки-пароли и зачистки по всему городу (и под ним). Про то, как справедлив был Мирон, устроивший из комы Славы чуть ли не реалити-шоу. Да-да, каждый день, с четырех до половины пятого камеры в боксе начинают вещать на весь интернет, чтобы каждый мог увидеть, что деньги налогоплательщиков поддерживают Славу в относительно добром здравии. И что Мирон не отдал его под трибунал такого — распятого под приборами, без возможности лично ответить в суде за свои действия. Остальные вот ответили или отвечают. Мирон заботится о репутации Горгорода, потому наказания выкатываются в максимально короткие сроки: лидерам оппозиции — пожизненное без пересмотра, с тремя годами в одиночке, последователям — по несколько лет в рэндомном порядке и в зависимости от степени их вины и причастности.
— Они ломаются. Все, один за другим, — Ваню передергивает. — Тебя тоже это ждет, когда ты проснешься. Так что ты подумай, стоит ли ради карцера вставать с постельки.
Ваня был там. Сразу же после восстания. Когда его перехватили около убежища, начальник полиции лично закрыл его, Джигли и Федю в одиночных камерах, оставил там, в этой темной промозглой тишине. На второй день Ваня был уверен, что наяву слышит тонкий скрежет коготков по трубам, что ему не чудятся щекотно мерзкие прикосновения к коже. Таракан? Гигантский муравей? Паук? Ваня топал ногами, крутился, забивался в угол, но эти твари как будто лезли отовсюду. От монотонного «кап-кап-кап» из подтекающей раковины хотелось спать, выть, лезть на шершавую, проржавевшую стену, а час кормежки на третий день показался чуть ли не раем. По крайней мере, в эти мгновения ему удавалось вдохнуть свежего, не такого прелого воздуха, а от люминесцентных ламп перед глазами долго плясали красные пятна.
Охра пришел под конец пятого дня.
— Всего пять дней, Слава. Они показались мне вечностью, — Ваню корежит, будто он снова очутился там, в этой затхлой темной клетушке, его трясет, как в ту минуту, когда Охра распахнул дверь и поманил к себе. — Как собачку. Как собачку позвал, — словно в бреду, повторяет Ваня, зажмурившись, и раскачивается, обняв себя руками. — А я пошел. Побежал, блядь, Слава! Сам, на своих двоих, никто меня не заставлял, — правда жжет гортань, Ваня хочет выплюнуть, выкашлять ее — лишь бы перестало болеть. — Тебе интересно, почему я живу с ним? Потому что я сам так решил.
Сам решил. Когда пришел в себя, не понимая, что цепляется за Охру, вытирая слезящиеся от яркого света глаза, и судорожно дышал полной грудью. Когда Охра, ничуть не удивленный внезапной панической атакой, молча гладил Ваню — от макушки до копчика, сильнее, чем нужно, сжимая пальцы на его грязной шее. Когда наверху молодой доктор Чейни достал неизвестную Ване машинку, а Охра предложил простой и бесхитростный выбор. Да, Ваня сам решил, когда содрал зубами крышку с дезинфицирующего раствора и вылил себе на запястье чуть ли не половину флакона.
— Думаешь, я слабак? Может быть, — Ваня нервно барабанит пальцами по пластику, и мерный глухой звук наполняет бокс, эхом отражаясь в ушах. — Но знаешь, что, Славик? Мой хуй — твой рот. Лучше б ты сдох, и тогда мне бы не пришлось… Я бы тогда… — слова сталкиваются под кадыком, их не хватает, чтобы закончить мысль, и Ваня совершенно не замечает, что уже давно не один. — Иди на хуй, Слава. Просто иди на хуй!
Ваня не спрашивает, почему Саша вместо тридцати минут дал ему целый час. Саша делает вид, что не присутствовал при Ванином разговоре.
Да, Саша Тимарцев нравится Ване.
И даже в этом пейринге Фаллен сучка неумелая нищебродная. сидящая на шее хорошо зарабатывающего, готовящего и красивого самца Лёшеньки