Криденс страдал. Ясное дело, что страдал он всю жизнь. Вот прямо как родился, так сразу и начал страдать. Мать его была "ведьма и известная потаскуха, повесившая этого сучонка мне на шею тяжким камнем" - по крайней мере, именно так о ней отзывалась Мэри Лу Бэрбоун - жестокая женщина, у которой Криденс жил сколько себя помнил. Мэри Лу возглавляла благотворительное общество по борьбе с колдовством "Второй Салем". Общество боролось с ведьмами путем оклейки всего Нью-Йорка листовками и плакатами, устраивало уличные митинги, да еще кормило прорву голодных бездомных детей, которые, собственно, и разносили эти самые листовки. Чтобы за всем этим следить, требовался твердый характер. Мэри Лу, без всяких сомнений, им обладала. Она не нежничала ни с кем из своих троих приемных детей, но чаще и разнообразнее всего "на орехи" доставалось именно Криденсу.
Она так ненавидела приемного сына, что проклинала его каждый день: вместо доброго утра у нее было "что ж ты во сне не задохся!", а за обедом Мэри Лу традиционно желала сыну подавиться. Это у нее само собой выходило, не нарочно даже. Спал Криденс на шатком топчане в чулане, ел из собачьей, на вид, миски. Собака из нее не ела, собаки у Бэрбоунов попросту никогда не было.
Криденс одевался скромно и просто, в те обноски, которые МЛ достались от ее покойного папаши, а еще к этому изредка прибавлялась рвань (хорошее не отдадут!) из ящика для пожертвований. Куцый пиджак был ему мал, штаны же "дедушки" - объемистого, по всей вмдимости, мужика, напротив, так велики, что висели на тощей заднице пузырем и все время падали. Чтобы они не падали, Мэри Лу раскошелилась на подтяжки. Ремень-то все равно употреблялся для другого. Жилет хорошенько поела моль, потому снимать пиджак категорически не разрешалось. Вот и ходил бедняга в нем всегда, даже дома, похожий на унылое огородное пугало.
Была еще одна беда - Криденс назло строгой матери отрастил большие, некрасивые ноги, на которые никак не удавалось найти подходящую обувь. Проницательная Мэри Лу и тут вышла из положения - ведь можно же, как она выразилась, "подужаться" - носить ботинки на два размера меньше. Криденс послушно "подужался". Уже второй год он страдал, стирая ступни до кровавых волдырей и заработал себе мозоли и шишки на всех десяти пальцах обеих ног. Он старался пореже разуваться, чтобы лишний раз не видеть, какой кошмар там творится. Если бы можно было, Криденс и мылся бы в носках.
Бэрбоуны вообще мылись редко и по очереди - экономили воду. Сначала Мэри Лу как глава семьи, потом Частити, потом Модести, и только потом Криденс. И только попробуй возмутиться, или сунуться не в свою очередь. Вывернут на голову таз с грязной водой, и уже, считай, выкупался. Это еще не самое страшное, куда хуже , когда Мэри Лу после митинга садилась свои ноги мыть, а он должен был после нее воду пить. Сие называлось "ритуал смирения", присутствовала вся семья, салемцы и беспризорники.
От грязной и мыльной воды Криденса частенько слабило, что искренне радовало Мэри Лу, считавшую запоры ужасной болезнью и кознями самого дьявола. Если же у Криденса случался запор, то лучше было сразу бежать из дому, ведь Мэри Лу не доверяла докторам и лечила сие своим указательным пальцем, на котором нарочно для того вырастила длинный, заостренный коготь.
Действо называлось "ритуал очищения" и, в отличие от "ритуала смирения" проводилось в узком семейном кругу. Частити - средняя дочь, верная помощница Мэри Лу - держала лоханку, куда предполагалось класть все то, что натворила нечистая сила в заднице Криденса, а младшенькая Модести ничего не держала, просто путалась у взрослых под ногами, возбужденно повизгивая - эдакий тощий белобрысый поросенок. Криденс морщился и хрипло стонал, ощущая как коготь ввинчивается в нежную плоть его "врат Содома", а Мэри Лу в такие моменты олицетворяла саму торжественность."Весь в мамашу пошел, одно слово - гнилая кровь. Разве добрые люди гадят камнями?" - Говорила она, подцепив своим крюком очередной булыжник. Сухое дерьмо с веселым звоном летело в лоханку. Звону аккомпанировал радостный, заливистый с подхрюкиваньем смех Модести.
Каждый раз после очистительного ритуала Криденс долго не мог сесть, пачкал белье кровью и желал Мэри Лу, чтобы ей самой так поковыряли в заднице. Желательно, медведь гризли. Или ее любимые черти раскаленными в адском пламени вилами.
Все изменилось в одну из одинаковых пятниц, когда Криденс, как обычно, томился у банка и раздавал листовки салемского общества. Точнее, не столько раздавал, сколько любовался пузатыми голыми ведьмочками на них. От вида ведьмочек тягостно набухал "срамной палец", как эту штуку презрительно называла Мэри Лу. По правде, штуковина больше всего походила не на палец, а на дорогую колбасу - деликатес, который Бэрбоуны едали редко, но пахла почему-то невкусной рыбой. А еще она частенько набухала вот так, становясь в штанах колом. Обычно такое случалось по утрам, или при виде чего-нибудь неприличного - пузатых ведьмочек, сушащихся на веревке панталон Мэри Лу или хилых коленок Частити, натягивающей чулки.
Криденс Частити не любил и боялся ее даже больше чем Мэри Лу, потому как эта облезлая мышь все время жаловалась маменьке, что он, мол, за ней подглядывает, за что Криденса немилосердно били по рукам как "развратного сластолюбца". Да ладно еще, если б только били - его лишали ужина! И бедный, голодный Криденс проводил ночь, вертясь в постели волчком, а в худом животе мелодично булькали кишки, пустые, истерзанные плохой пищей и "ритуалом смирения". Под эту мелодию он и засыпал.
Частити вообще-то не отличалась особой благонравностью. Она часто приставала к Криденсу с требованиями достать "то что прячут мужчины", иногда даже напрямую лезла в ширинку руками. Если он отказывал, лицемерная сестрица сразу же бежала наврать Мэри Лу, что Криденс показал ей свою "сосиску", если соглашался - все равно бежала с тем же, но предварительно подергав его за сей многострадальный орган. Деликатности в Частити не было никакой, она хватала и крутила так, как будто это был кусок старой тряпки. Криденс тихонько подвывал, еле сдерживаясь, чтобы не зарядить сестре по уху и в очередной раз проклинал день своего рождения.
Модести, по счастью, была еще слишком мала. Она ограничивалась веселыми проказами. Не раз и не два Криденс просыпался среди ночи от того, что негодная девчонка запрыгивала ему на кровать и начинала щекотать измученные за день, покрытые ссадинами ступни. Ну или ребра, неважно. Результат один - Криденс с истошным визгом барахтался в темноте, проклиная уже все на свете и тщетно пытаясь наощупь поймать и вышвырнуть из постели это кошмарное дитя. На шум прибегали заспанные Мэри Лу и Частити, но, конечно же, находили только взлохмаченного трясущегося Криденса, похожего на мокрую курицу. Негодница всегда успевала улизнуть, а Криденс еще полночи чесал выпоротое за "нарушение ночного покоя добрых людей" заднее место.
Бывало и совсем худо. Один раз игры Модести пришлись как раз после "ритуала смирения", бедный Криденс со страху обделался жидким поносом, едва проснувшись. Прямо на только что выстиранные, хрустящие белоснежные простыни с меткой Бэрбоунов. Криденс потом с месяц ежился, вспоминая, как Мэри Лу гоняла его этой обгаженной простыней по всему дому, а потом заставила все самому отмывать и перестирывать. Модести же сидела у себя в кровати, покатываясь со смеху.
... В тот раз "палец" особенно раззуделся, Криденс решил снова уступить искушению и шмыгнул в ближайшую подворотню. В подворотне было темно, грязно и пахло как у Бэрбоунов в нужнике. И так же как у них в нужнике, везде висели листовки "Второго Салема". Хорошо хоть не было ни одной с портретом Мэри Лу - рукоблудить под суровым взглядом Ма, Криденс бы не решился уж точно.
Он оперся на стену. Рука привычно проскользнула в дыру кармана, и начала наминать греховную плоть через белье. Он закрыл глаза, а когда открыл...
Напротив стоял ОН. Невозможно прекрасный мужчина в невозможно прекрасном дорогом пальто. Его роскошные темные брови не уступали густотой и блеском парадной кошачьей горжетке Мэри Лу, а лицо походило на смазливую рожу с плакатов по продаже мужской одежды, ну где еще нарисованы разные содомиты и похотливцы, как их называет приемная мать.
Мужчина был ей примерно ровесником, но казался куда красивее. Его лицо будто испускало удивительное сияние, озарившее подворотню как хороший фонарь. И этот благопристойный господин застал Криденса за таким постыдным занятием! Сердце забилось как тот пойманный позавчера на кухне голубь (которому Модести совсем нечаянно свернула шею).
- Тебе плохо, мальчик? - Криденс задрожал от звуков этого чарующего бархатного голоса, и удовольствие нахлынуло водопадом. В штанах сразу сделалось мокро и горячо. Спереди, а не сзади, чего он больше всего опасался после вчерашнего "ритуала смирения". Какой позор! Ноги подкосились, листовки веером рассыпались по земле, и, дрожа всем телом, Криденс сполз по стене в грязь, не вынимая руки из штанов.