Пролог
Весной в пригородах Нового Орлеана – Метайри, Джефферсоне, Лафейетте – вывешивают на дверях венки и гирлянды. Яркие соломенные гирлянды, золотые, алые и зеленые, гирлянды с колокольчиками и пестрыми лентами, которые развеваются, и полощутся, и сплетаются на теплом ветру. Для детей устраивают большие праздники с королевскими пирогами. Каждый кусок пирога покрыт разноцветной глазурью, сладкой и липкой – предпочтение отдается подкрашенной карамели и засахаренным вишням, – и тому из детей, кто найдет у себя в пироге розового пупсенка, весь год будет сопутствовать удача. Пластмассовый пупсик символизирует младенца Иисуса, и почти никогда не случалось, чтобы кто-нибудь из малышей им подавился. Иисус любит маленьких деток.
В общем, весело там у них по весне - Жирный вторник, чужие мужья соблазняют чужих жен под масками, магнолии изливаются в ночь, а шартрез светится в темноте, и если выпить его много-много, глаза у тебя станут ярко-зелеными.
Бар Кристиана,
худого, высокого, очень бледного и опрятного, с блестящими черными волосами, рассыпанными по плечам
(описание его внешности важно: вас приятно удивит изобилие его бледнорожих, долговязых и дрищеватых клонов - как будто в этой всратой вселенной человеческие и вомпэрские самцы отличаются только цветом волос) стоит в конце улицы, и раньше десяти гости там бывают нечасто. Кроме постоянной посетительницы, которая каждый вечер приходит бухнуть в одиночестве.
Почему красивая пятнадцатилетняя девушка бухает каждый вечер, почему она делает это одна, и зачем носит платья с открытым горлом? Все очень просто!
– Ты кого-нибудь ждешь? – спросил Кристиан, когда она пришла к нему в бар в первый раз.
– Вампиров, – сказала она.
И, разумеется, вомпэры не заставляют себя долго ждать. Три говнаря приехали на старом фургончике и пошли кутить в честь праздника. Жрут шоколад, эротично обмазываясь, бухают, и, кажется, ищут свежую плоть, чтобы согреть теплом водоворотов и складочек свои немертвые ледяные хуи...
Их звали Молоха, Твиг и Зиллах, и им очень хотелось, чтобы у них были клыки – но клыков у них не было, и они обходились искусственно заточенными зубами, и еще они свободно разгуливали при солнечном свете, чего не могли их прадеды. Но они все-таки предпочитали выходить по ночам.
Наверное, потому что на солнце начинали сиять и переливаться.
Зелах у них за пахана. А еще он андрогинный гламурный подонок, которому, наверное, позавидовал бы сам Зверев:
Он был самым красивым из этой троицы, с гладким, идеальных пропорций лицом андрогина и сияющими глазами – зелеными, как последние капли шартреза на дне бутылки. Его можно было принять за красивую девушку, если бы не руки, которые выдавали, что он мужчина: большие, сильные руки в сплетении вен, выступавших под бледной, прозрачной кожей. Ногти у него были длинными и заостренными; волосы карамельного цвета были собраны в хвост и подвязаны шелковым алым шарфом. Несколько прядей волос выбились из-под шарфа и упали на его поразительное лицо, на ошеломляюще зеленые глаза. Зиллах был почти на полторы головы ниже Молохи и Твига, но его сдержанные ледяные манеры, величественная осанка и еще то, как с ним обходились его более рослые спутники, – все говорило о том, что он безоговорочный лидер в этой веселой троице.
...простите, от переизбытка идеальности, поразительности, ошеломляющести и прочих примет дешевой шлюхи сьюхи мне надо срочно срыгнуть радугой...
Внешность прихвостней заметно скромнее.
Лица Молохи и Твига были как два наброска одного и того же лица, выполненных разными рисовальщиками: один использовал технику резких линий и острых углов, другой – мягких дуг и закругленных изгибов.
Вомпэры скалятся на случайного прохожего:
С такого расстояния их заточенные клыки были неразличимы – разве что они выделялись из-за коричневой шоколадной пленки, – но что-то, наверное, ленивая жажда крови у них в глазах, заставило парня свернуть с их пути и отправиться искать приключения куда-нибудь в другое место: туда, куда не пойдут вампиры.
Или, что более вероятно, он не захотел, чтобы этот прааативный пьяненький паадонок начал лезть к нему в штаны, и просто обошел их сторонкой. А может, принял шоколад у них на зубах за что-то другое, тоже коричневое, но менее вкусное, и решил, что они решили не заморачиваться с костюмами и косплеят любимого киношного персонажа за счет качественного отыгрыша...
Зелах и прихвостни вваливаются в бар, где убивают время Кристиан и уже вжравшаяся как следует Джесси - так зовут жаждущую немертвых хуев девушку. Когда Зелах показывает Кристиану старинный дублон, тот начинает течь. А потом ребята кющают:
– Вы пришли… – выдавил Кристиан.
– С миром, – улыбнулся Молоха своей улыбкой, испачканной в шоколаде. Он поглядел на Зиллаха, и тот кивнул. Глядя Зиллаху в глаза и ни на мгновение не отрывая взгляда, Молоха поднял пустую зеленую с золотым бутылку из-под шартреза, разбил ее о край стола и провел острым, как лезвие бритвы, сколом по нежной коже у себя на правом запястье. Кожа разошлась неглубоким алым разрезом – почти непристойно ярким. По-прежнему улыбаясь. Молоха протянул Кристиану свое окровавленное запястье. Кристиан приник губами к разрезу, закрыл глаза и стал сосать, как младенец сосет молоко, впивая вкус райских садов в каплях шартреза, смешанных с кровью Молохи.
Пару секунд Твиг наблюдал – глаза темные, непроницаемые, лицо растерянное, почти смущенное. Потом он взял левую руку Молохи и вгрызся в кожу у него на запястье, кусая ее до крови.
Теперь течет и Джесси...
В животе у нее все сжалось, рот переполнился слюной, и нежная складочка между ног передала мозгу тайное трепетное послание: Вампиры! ВАМПИРЫ!
До встроенного в ее промежность вампирадара как-то поздновато дошли сигналы о близости кровосiсiв. Они на твоих глазах смокчут кровь друг друга, можно догадаться и без тайных посланий, в чем дело. Ну тупаааая (с)
Она тоже лезет покормиться, но Молока устраивает ББПЕ, не желая делиться венозным молочком с какой-то незнакомой человеческой самкой. Тем временем Зелах понимает, что славно погреет свою корягу, пока эти дурни лакомятся друг другом, и всем своим видом показывает: го ебаться! И они, конечно же, ебутся:
Она никогда не узнала имени Зиллаха и не поняла, как они очутились в задней комнате бара, на одеяле, расстеленном на полу. Она помнила только, что он перепачкал все лицо в ее крови, что его руки и его язык распаляли ее с таким старанием, с каким еще никто не делал этого раньше, что, когда он вошел в нее, ей показалось, что это не он, а она у него внутри, что его сперма пахла горькими травами и что, когда она уже засыпала, он провел волосами по ее закрытым глазам.
Поутру троица заводит сраный фургончик и съебывает из сраного Нью-Орлеана. Беременная от Зелаха Джесси садится на шею Кристиана и становится его любовницей, а потом, производя на свет упыреныша, умирает от кровотечения. Щито поделать, местные вомпэры не могут похвастаться полной репродуктивной совместимостью с хуманами. Кристиан показывает младенцу город из окна и вкушает кровь из пизды покойницы:
Потом он встал на колени между раскинутых ног Джесси и взглянул на разодранный в клочья проход, который когда-то дарил ему удовольствие. Столько ночей рассеянного, ленивого наслаждения. Теперь там все было истерзано и залито кровью.
Столько крови не должно пропадать впустую.
После этого он отвозит ребенка подальше, надеясь, что тот не унаследовал отцовского порока, и подкидывает на порог зажиточно выглядящего дома.
Маленький Никто открыл глаза и увидел тьму, мягкую и бархатистую, утыканную мерцающими белыми огоньками. Он открыл маленький ротик и нахмурил бровки. Ему очень хотелось есть. Он не видел корзину, в которой лежал, не мог прочитать записку, приколотую булавкой к его одеяльцу: «Его зовут Никто. Заботьтесь о нем, и он принесет вам счастье».
Глава 1.
Все начинается невинно. Двое пьяненьких, Стив и Дух, мчатся на старом "Тандерберде" творить в ночи ужасные злодеяния. Дух наклюкан в лежку и дремлет, Стив выебывается, когда машина в очередной раз идет юзом:
- Это "тандерберд" пил, - пропел он ночному ветру. - Да, это "тандерберд" пил... а не я.
Разбуженный его неблагозвучным пением Дух продирает слипшиеся глаза, и, взяв в руки опустошенную бутылку, как бы ненароком блещет эрудицией:
- "Белая лошадь", - прочитал он. - Слушай, Стив, это же "Белая лошадь". Ты знаешь, что Дилан Томас выпивал в баре "Белая лошадь" в ту ночь, когда умер?
Стив, разумеется, это знает. Еще немного попиздев, Дух просит спеть ему колыбельную. Снова засыпает, чтобы видеть во сне мегтвых людей:
Стив положил руку Духу на голову и убрал растрепавшиеся волосы с его глаз, которые лихорадочно метались туда-сюда под закрытыми веками. Ему было действительно интересно, что сейчас происходит под его рукой – под тонкой костью, внутри костяной оболочки, в совершенно завернутых мозгах Духа. Кто сейчас рождался и умирал от руки убийцы и вновь возрождался в глубинах этой безбашенной черепушки? Какое странное действо разворачивалось перед глазами спящего друга, какие тайные призраки легонько трогали Духа за плечо и заставляли его стонать во сне?
Жизнь экстрасенса тяжела, Дух предвидел смерть своей любимой бабушки и заранее горевал по ней. Но во всем есть хорошие стороны, например, оставшийся в наследство дом. Отношения у них очень душевные, этому не мешает ни наличие других знакомых, ни некая Энн:
Кролик выбежал на дорогу. Стив вдарил по тормозам, и голова спящего Духа перекатилась на тонкой шее – такой беззащитной и хрупкой. В последнее время у Стива развилась странная паранойя: он боялся, что с Духом что-то случится. Дух был слегка не от мира сего, это да; но он мог за себя постоять. Однако Стив все равно опекал его и старался оберегать от опасностей. И особенно теперь, когда он понял, что Дух – единственный человек на свете, с кем он может нормально общаться.
У вжратого Духа текут слюни, Стив пробует их на вкус. Ммм, мжвячне. Ребята выковыривают мелочь из автомата с "Пепси-колой", и Дух рассказывает опиздохуительную былину из своего сна, которая достойна быть процитированной полностью:
– В ранней юности… они были просто очаровательными. Им было очень небезразлично, что о них думают другие, хотя они делали вид, что их это совсем не волнует. Они любили гулять по ночам, хотя по ночам их родной городок казался еще более грязным и серым. Они выходили из дома под вечер, они бродили по маленьким магазинчикам, легонько касаясь стекла и фарфора своими тонкими нежными пальцами. Им нравилось трогать красивые вещи: они брали их осторожно, двумя пальцами, как будто боялись испачкать руки в грязи их унылого города. – Он произнес слово «испачкать», как будто смакуя на языке глоток крепкого вина; и оно вдруг наполнилось темным, насыщенным вкусом. – Словно боялись испачкать руки. Старшие мальчики у них в школе обзывали их грязными, нехорошими словами – словами, которые пахли, как пахнут надписи на стенах в общественных туалетах. Но с ними никто не дрался, потому что все знали, что в близнецах есть что-то волшебное: Никто даже не сомневался, что однажды они переедут жить в большой город, где в окурках, мокнущих в сточных канавах, иногда попадаются бриллианты, а луна в синем бархатном небе похожа на круглый неоновый сыр – такая же яркая и ослепительная. И так оно и случилось. Они уехали в Новый Орлеан.
Они стали сниматься в порно. Они же были близнецами, а богемная публика любит подобные извращения. Их порнография зеркальных отражений была высоким искусством. Они были как два Давида Донателло, изящные, утонченные и красивые – совсем не такие, как у Микеланджело. Андрогинные юноши, которые мазали друг друга губной помадой по всему телу. Город дал им все: всю свою роскошь и все утонченные извращения – из-за их ярких чувственных губ, и лениво прищуренных глаз, и их нежных рук. Они очень скоро пресытились и устали, но в постели они по-прежнему были неистовы и ненасытны. Они прожигали жизнь как могли, и вот уже вокруг глаз у них появились первые морщинки. Годы и годы неумеренной выпивки и дорогих сигарет, самых разных наркотиков и страстей неизбежно испортили их когда-то прелестные лица. Они гляделись в зеркало, как будто смотрели кино о приближении собственной смерти: в холодном жару, зачарованные и испуганные. В отчаянии они прижимались друг к другу, вгрызались друг другу в горло, надеясь, что кровь вернет им былую красоту – они пили пульсацию жизни. Но их кровь стала жидкой, разбавленной, слабой – когда-то насыщенный алый поток иссяк. Они перестали выходить из дома. Целыми днями валялись в кровати, как две иссохшие веточки. Часто они забывали поесть. Они просто лежали бок о бок и наблюдали, как расползается по потолку паутинка трещин – в точности как морщины у них на лицах.
Не могу перестать блевать сахарным сиропом. Какая натужно-слащавая история. Што-то вааашебное, уняня. Высокое исхуйство, утонченный анальный садизм, иссохшие веточки, мимими. Как такое можно написать, когда тебе не четырнадцать и ты хоть что-то когда-то читал?!
Кстати, вы уже можете догадаться, кем в итоге окажутся эти сахарные близняшики.
От продолжения этой слащавой логорреи Стива спасают менты: несколько полицейских машин проносятся мимо, пугая его до медвежьей болезни - он решает, что это по его душу. Но добрый эмпат узбагаивает его.
– Ебать-копать, – выдохнул Став, убрал руки с руля и уронил голову на подголовник сиденья. Он скорее почувствовал, чем увидел, как Дух наклонился вперед, чтобы заглушить двигатель, а потом положил руку ему на плечо и придвинулся ближе. Никаких вопросов (С чего бы ты так испугался легавых, а, Стив? У тебя с собой травка на два косяка? Или ты снова ограбил автомат «Пепси»? Или прячешь в багажнике труп своей бывшей подружки – изнасилованной в извращенной форме и изрезанной на куски?), никакой ругани (Ты что, рехнулся?! Ты же чуть нас не УБИЛ!), никаких слов – только ласковая понимающая рука Духа у него на затылке и тихие мысли Духа у него в голове.
Кажется, случилось что-то посерьезнее, чем взлом автомата с газировкой...
Впереди на дороге что-то происходило: мигали огни, суетились люди. Какой-то мужик, вроде бы в полицейской форме, показал знаками Ставу, чтобы он притормозил. Стив остановился, но мужик махнул ему рукой: мол, проезжай – только медленно. «Скорая помощь». Две полицейские машины.
Что же случилось-то?
На дворе перед домом, ближе к дороге, лежит что-то странное: то, от чего нервничает собака, – то, что пытаются разглядеть детишки. Что-то голое, сморщенное, сухое. Мертвый ребенок… но что его так иссушило, что высосало из него все соки? Стив разглядел рядом с телом открытый рюкзак, откуда торчали нехитрые вещи. Одежда. Пара игрушечных роботов. Из телерекламы Стив знал, что это трансформеры. Парень, скорее всего, убежал из дома. В нежную кожу его лица воткнулись острые камушки; голова, запрокинутая назад, была наполовину отделена от туловища, глубокая рваная рана на горле влажно блестела при свете мигалок – но крови было совсем немного, а обнажившиеся сухожилия и хрящи были почти сухими, как будто из них специально выжали всю кровь. Изломанное под неимоверными углами тело было прикрыто серым одеялом. Из-под одеяла торчала смуглая маленькая рука, тонкая и грязная, вся исцарапанная придорожным гравием.
Очень интересно, как Стив пронзил, что сосницкого, простите за каламбур, высосали? Ему не пришло в голову, что труп иссох сам по себе? И, простите, если на горле осталось немного крови, то как это вяжется с превращением трупа в сморщенную мумию, ведь для такого нужно не просто обескровить тело, но и выпить из него влагу, содержащуюся в тканях.
Духа накрывает, он видит, как заебанный гиперопекой мальчик сбежал из дома и как его выебали и высушили:
Дух чувствовал, как страх Роберта превратился в панический ужас, когда он услышал странные звуки – вкрадчивый шепот, тихий смех, – не обычные звуки ночи, а нечто призрачное, нездешнее: более темное, более странное и очень страшное, очень. А потом были руки, обхватившие его сзади, четыре сильных руки с длинными острыми ногтями, и голодные жаркие рты, которые шарили по всему его телу, выпивая его силу и жизнь. Под конец осталась только боль: сияющая спираль боли, которая все раскручивалась и раскручивалась, устремляясь ввысь, пока не растянулась в совсем уже тонкую ниточку, – утонченная, запредельная боль. Боль, которая поглощает все мысли, всю память, всего тебя. Познать эту боль – значит утратить себя, самому сделаться болью, умереть унесенным болью, пока ее высокая песня звенит у тебя в ушах за пределами всяких звуков. Именно так все и было с Робертом.
Когда его отпускает, он все же досказывает печальную историю Молоки и Твигги:
– Они совсем ослабели, – сказал он. – В конце концов дошло до того, что они стали жить через день: один жил, а второй лежал мертвым – с остановившимся сердцем, застывшим взглядом и пересохшим ртом. Тот, который был живым, охранял своего бездыханного брата. С первыми проблесками рассвета мертвый брат начинал шевелиться, а тот, который живой, вытягивался на кровати и умирал на ближайшие сутки – его кожа чуть ли не трескалась на выпирающих костях, его длинные волосы рассыпались по голым худым плечам, как сухая трава. И однажды… однажды… они оба открыли глаза, но ни тот, ни другой не смогли даже пошевелиться.