Я не знаю, что на уме у вселенной. Может, отчасти догадываюсь. Как и вы. Или нет. Все, что я могу сказать — будьте осторожнее со снами. Они опасны. Я в этом убедился.
***
Во Вьетнаме я был дважды. Выбрался в июне 1971 года. Никто не плевал в меня, когда я сходил с самолета в Нью-Йорке, никто не называл детоубийцей. Конечно, и за службу никто не благодарил, так что тут я, пожалуй, остался при своем. Эта история — мемуары? признание? — ни имеет к 'Наму никакого отношения... кроме того, что вообще-то имеет. Имеет. Не проведи я двадцать шесть месяцев в марш-бросках по жарким джунглям, я наверняка попытался бы остановить Элгина, еще когда мы увидели зубы. Не то чтобы у меня могло получиться. Джентльмен науки[1] намеревался увидеть все до конца, и в каком-то смысле так и вышло. Но я мог, по крайней мере, уйти, только не сделал этого — потому что вернулся из Вьетнама совсем не тот молодой мужчина, который туда отправился. Тот, кто вернулся, вернулся опустевшим. Вычищенным от эмоций. Иными словами, случилось то, что случилось. Я не считаю себя виноватым — он все равно бы это сделал. Я просто знаю, что остался, даже поняв, что мы вышли за грани разумного. Пожалуй, мне хотелось вновь себя разбудить. И пожалуй, у меня получилось.
***
Я вернулся в штат Мэн, ненадолго остановившись у матери в Скоухегане. Дела у нее шли неплохо. Она работала помощницей менеджера в «Банановом киоске Джорджа» (похоже на название придорожной лавчонки, но на самом деле это большой продуктовый). Она сказала мне, что я изменился, и я ответил, что знаю. Она спросила, кем я собираюсь работать, и я ответил, что поищу что-нибудь в Портленде. Я сказал, что займусь тем, чему научился у Сисси, а она ответила, что это дело хорошее. И, кажется, обрадовалась, когда я уехал; мое присутствие ее, похоже, напрягало. Я как-то спросил, скучает ли она по моему отцу или отчиму, и она ответила, что по отцу — да. Про Лестера она сказала, что баба с возу — кобыле легче.
Я купил подержанную машину, приехал в Портленд и пошел наниматься в контору под названием «Темп-О». Женщина, принимавшая мое резюме, сказала:
— Здесь не написано, где вы учились.
Ее звали миссис Фробишер.
— Нигде.
— В смысле?
— Я не учился.
— Вы, молодой человек, наверное, не понимаете. Мы нанимаем стенографистов — для подмены, когда кто-то увольняется или болеет. Некоторые из наших сотрудников работают в окружном суде.
— Наймите меня, — сказал я.
— Вы знакомы с системой Грегга?[2]
— Да. Благодаря сестре. Помогал ей с домашними заданиями, но вышло так, что у меня получалось лучше.
— Где работает ваша сестра?
— Она умерла.
— Мне очень жаль, — судя по тону голоса, жаль миссис Фробишер не было, и я ее не винил. Людям нелегко справляться даже со своими бедами, зачем брать на себя еще и чужие. — Сколько у вас слов в минуту?
— Сто восемьдесят.
— Вот как, — улыбнулась она.
— Вот как.
— Сомневаюсь.
Я молчал. Она протянула мне планшет и карандаш «Эберхард Фабер №2».
— Хотелось бы увидеть эти сто восемьдесят в деле. Было бы чудесно.
Я открыл планшет, перевернув верхнюю крышку. Я думал о том, как мы сидели с Сисси в ее комнате, она за столом, в круге света от лампы, я на кровати. Она говорила, что у меня получается лучше, чем у нее. Она говорила, что я схватываю все на лету, как во сне, что было правдой. Так же я «схватил» вьетнамский, мыонг и тхо. Это не способность, просто особенность. Я вижу, как слова превращаются в крючки и палки. Толстые черточки, тонкие черточки, завитки шагают сквозь мой разум, как на марше. Если вы спросите, нравится ли мне это, я отвечу — ну, иногда. Примерно так же, как иногда людям нравится дышать, но большую часть времени они просто дышат.
— Готовы?
— С рождения.
— Ну-ну, посмотрим. — И тут же, очень быстро: — Не действует по принужденью милость; как теплый дождь, она течет с небес на землю, и ты не можешь просто с улицы зайти и заявить: «Сто восемьдесят», и вдвойне благословенна: тому, кто раздает, и кто берет ее. Теперь прочтите мне вслух, что получилось.
Я прочел, не став указывать, что несколько слов в речи Порции у нее были неправильными[3]. Пару секунд миссис Фробишер просто смотрела на меня, а потом сказала:
— Чтоб мне провалиться.
***
Я проработал в «Темп-О» следующие десять месяцев или около того. Во Вьетнаме мы проигрывали. Чтобы это заметить, не надо было быть гением. Порой люди не останавливаются, даже когда пора остановиться. Это вновь заставляет меня вспомнить об Элгине. Джентльмене науки.
Когда меня наняли, нас было четверо, потом стало трое, потом — шестеро. На подработках та еще текучка. Все мои коллеги были женщинами, кроме Пирсона, высокого дрища с залысиной, которую он все пытался прикрыть, и экземой у носа и уголков рта. У рта она смотрелась как присохший плевок. Пирсон работал, когда меня наняли, и продолжал работать, когда я уволился. Он выдавал примерно шестьдесят слов в минуту. В удачный день. Когда говорили слишком быстро, он просил: «Помедленнее, помедленнее». Я все это знаю, потому что в затишье без заказов мы порой брались соревноваться. Двухминутные рекламные ролики по телевизору: жидкость для мытья посуды, зубная паста, бумажные полотенца. Штуки, которые покупают женщины, смотрящие дневные передачи. Я всегда побеждал. Некоторое время спустя Пирсон даже пытаться бросил, сказал, что это детские поигрульки. Не знаю, почему миссис Фробишер его не увольняла. Она с ним не трахалась, там, ничего такого. Думаю, с Пирсоном было как с теми вещами, которые привыкаешь не замечать, вроде кучи рождественских открыток на столике у входной двери, валяющихся до самого Дня святого Валентина. Я ему не нравился. Сам я не испытывал к нему каких-то чувств, потому что в районе семьдесят первого-семьдесят второго года я вообще никаких чувств особо не испытывал. Но именно Пирсон познакомил меня с Элгином. Если так можно выразиться. Сам того не желая.
Мы приходили где-то к восьми тридцати или девяти утра и садились в подсобке здесь, на Эксчанж-стрит, попивая кофе, угощаясь пончиками, смотря маленький переносной телевизор или читая. Иногда мы соревновались. Обычно у нас лежали два или три экземпляра «Пресс-Геральт», и Пирсон всегда брал один, бормоча себе что-то под нос о прочитанном и почесывая свою экзему, хлопьями сыпавшуюся вниз. Когда подворачивалась обычная работа, миссис Фробишер вызывала Энн, Диану или Стеллу. Меня вызывали в основном тогда, когда кто-то болел. Мне пришлось научиться работать со стенографом и стеномаской, но это ничего. Порой меня отправляли на важные статусные встречи, где записывающие устройства были запрещены. Тогда оставались только я и мой планшет. Мне нравилась, в общем, любая работа, нравилась и эта. Порой я расшифровывал запись и отдавал планшет. Это ничего. Порой мне давали чаевые.
Дочитывая очередной газетный разворот, Пирсон бросал его на пол. Как-то раз Диана назвала это свинством, и Пирсон ответил, что если ей не нравится, она может скатать их трубочкой и засунуть себе в задницу, и через пару недель Диана уволилась. Иногда я подбирал развороты, брошенные Пирсоном, и просматривал их. В подсобке, которую мы прозвали каталажкой, без заказов становилось скучновато. Ток-шоу и игровые передачи наскучивали. Я всегда носил с собой какую-нибудь книжку в мягкой обложке, но в тот день, когда я узнал об Элгине (хотя тогда я еще не знал, как его зовут, в объявлении об этом не упоминалось), книжка, которую я взял, не особо меня увлекла. Это была книжка про войну, написанная человеком, который ничего не знал о войне.
Мне достался разворот с рекламными объявлениями. Продажа б/у машин из первых рук на одной стороне и «требуется кто-нибудь» на второй. Я скользнул взглядом по объявлениям о поиске — не то чтобы подыскивая новую работу, «Темп-О» меня устраивало, а просто убивая время. Словосочетание «ДЖЕНТЛЬМЕН НАУКИ», набранное полужирным шрифтом, сразу привлекло взгляд. И слово «флегматичный». Нечасто в объявлениях встречается такое слово.
ДЖЕНТЛЬМЕН НАУКИ ищет ассистента для работы над серией экспериментов. Опыт в стенографировании обязателен (60-80 с/м или больше). Блестящая оплата, блестящие рекомендации. Соблюдение конфиденциальности и флегматичный темперамент также обязательны.
И телефонный номер. Заинтересованный тем, кому мог понадобиться флегматичный ассистент, я туда позвонил. Убивая время. Это было в полдень четверга. В субботу я проехал в моем подержанном форде около семидесяти миль к Кастл Року по Лейк-роуд, закончившейся у озера Даркскор. На пляже стоял большой каменный дом с воротами на въезде и маленьким каменным домиком позади, в котором я и жил, став помощником Элгина, джентльмена науки. Особняком-поместьем дом не был, но недотягивал совсем чуть-чуть. На подъездной дорожке стояли «фольксваген-жук» и «мерседес». У «жука» были номера штата Мэн, цветочный узор на лючке и наклейка на бампере: «ОСТАНОВИТЕ ВОЙНУ». Я ее узнал. Номера «мерседеса» были массачусетскими. Я подумал, что он, скорее всего, принадлежит джентльмену науки, и так и оказалось. Я так и не понял, откуда у Элгина деньги. Наверное, джентльмены про такое не рассказывают. Думаю, он их унаследовал, потому что никакой работой, кроме научного джентльменства, Элгин не занимался, и называл этот не-совсем-особняк своим летним домиком. Не знаю, где у него был зимний домик. Может, в Бостоне, или в одном из тех пригородов, где черные и азиатские лица можно увидеть только у садовников и официантов. Я мог разузнать точнее, поспрашивать в городе, потому что местные жители всегда обо всем знают и, если расспросить их правильно, всегда обо всем расскажут, сами захотят рассказать, ничто не убивает время так, как сплетни, а я знал, как расспрашивать правильно, потому что сам вырос в маленьком городке и зажевывал в словах «р», как всякий истинный янки, но «мне было не до того», как тогда было принято говорить. Мне было все равно, Вестон это, Бруклин, Бек-бэй. Мне даже не то чтобы хотелось получить работу — или пролететь с ней. Я не был болен; просто и здоров тоже не был. Вы такое или понимаете, или нет. Ночами я почти не спал, а часы тянулись и тянулись во тьме. Ночами я сражался, а война побеждала. Старая история, сам знаю. Раз в неделю ее показывают по телеку.
Я припарковался за «жуком». К машине подошла молодая женщина с портфелем для документов в одной руке и стенографическим планшетом в другой, одетая в юбочный костюм. Диана, бывшая сотрудница «Темп-О».
— Привет, незнакомка, — сказал я.
— И тебе привет. Ты, наверное, следующий кандидат. Надеюсь, тебе повезет больше.
— Не нанял?
— Сказал, что перезвонит. Я понимаю, что это значит. Пирсон все еще у вас работает?
— Ага.
— Говнюк.
Она села в «жука» и не торопясь двинулась с места. Я позвонил в звонок. Открыл Элгин.
Он был высоким и тощим, с копной зачесанный назад белых волос, как у пианиста на концерте. На нем была белая рубашка и камуфляжные штаны, так болтавшиеся между ног, будто он сильно потерял в весе. На вид ему было лет сорок пять. Он спросил, не я ли Уильям Дэвис. Я ответил, что я. Он спросил, есть ли у меня стенографический планшет. Я ответил, что на заднем сиденье моей машины их с полдюжины.
— Вам бы лучше захватить один из них.
Я захватил один планшет, думая, что все снова будет точно как с миссис Фробишер. Элгин провел меня в гостиную, комнату, казалось, до сих пор таившую в себе призрак зимы, когда дом стоял пустым, а озеро обращалось в лед. Элгин спросил, принес ли я свое резюме. Я вытащил бумажник, показал документ о почетном увольнении и сказал, что это и есть мое резюме. Вряд ли ему будет интересно, что я работал заправщиком и мальчиком на побегушках в «Хедлесс Вумен» сразу после школьного выпускного.
— С тех пор, как я уволился со службы, работаю в портлендском агентстве «Темп-О». Ваша предыдущая кандидатка тоже оттуда. Можете, если хотите, туда позвонить, спросите миссис Фробишер. Она меня, наверное, даже не уволит, когда узнает, что я собеседуюсь на другую работу.
— Почему?
— Потому, что я ее лучший сотрудник.
— Вам правда хочется тут работать? Потому что вы, как бы так сказать... слегка апатичный.
— Я не отказался бы от перемен. — Что было правдой.
— Что насчет зарплаты? Хотите обсудить? Или графика?
Я пожал плечами.
— Да вы легки на подъем, а?
— Не знаю. — Что тоже было правдой.
— Скажите, мистер Дэвис, как пишется «флегматичный»?
Я произнес по буквам.
Элгин кивнул.
— Ваша предшественница этого сделать не смогла, несмотря на то, что явно видела слово в моем объявлении. Сомневаюсь, что ей известно даже его значение; мне она показалась легкомысленной. Так ли это — вы ведь работали вместе?
— Мне не хотелось бы это обсуждать.
Он улыбнулся. Тонкие губы. Линии, тянущиеся вниз по бокам рта, словно у куклы чревовещателя. Очки в роговой оправе. Он не был похож на ученого — скорее на того, кто пытается быть на него похожим.
— Где вы служили? Вьетнам?
— В основном.
— Убили кого-нибудь?
— Не хочу об этом говорить.
— А медали есть?
— И об этом тоже не хочу.
— Ваше полное право. Говоря о том, что вы лучший в «Темп-О» — я знаю несколько человек оттуда, не только Диану Биссонет — сколько слов в минуту вы имеете в виду?
Я ему сказал.
— Проверим. Я просто обязан проверить. Если вы лучший, это то, что мне нужно. Стенография будет единственной формой записи. Почти единственной. Мой эксперимент не будет записан на аудиопленку. Или кинопленку. Будут полароидные фотографии, которые я оставлю, если опубликую результаты, и уничтожу, если не опубликую.
Он ожидал, что я заинтересуюсь, и мне было интересно, но не настолько, чтобы спрашивать. Он сам мне расскажет — или не расскажет. На кофейном столике лежала стопка книг. Элгин поднял верхнюю и зачел мне оттуда отрывок для проверки. Книга называлась «Человек и его символы». Читал он в хорошем темпе, но не ускоряясь специально, как миссис Фробишер. В отрывке встречались какие-то термины, вроде «активация-синтез», и несколько сложных имен и названий — «Аниэла Яффе», «Университет Брешия», — но я увидел их правильно. Вот что это такое: род видения. Я записал слова точно, несмотря на то, что Элгин запнулся на «Яффе», произнеся его как «Яфа». Потом я все прочел вслух.
— В «Темп-О» вы зарываете свой талант в землю, — сказал он.
На это мне было нечего ответить.
— Во время моего эксперимента вы станете жить здесь, в гостевом доме позади. У вас будут выходные. Много свободного времени. Вы приобрели какие-нибудь медицинские навыки во время службы?
— Кое-какие да. Могу вправить кость, могу откачать, если кто-то наглотался воды. В смысле, если его вовремя выловят из озера. Сульфонамид вам тут, наверное, не пригодится.
— Сколько вам лет?
— Двадцать четыре.
— Выглядите старше.
— Это точно.
— А в Сонгми вы, случайно, не были?[4]
— Я служил позже.
Элгин взял одну из книг в стопке: «Архетипы и коллективное бессознательное». Потом другую: «Воспоминания, сновидения, размышления». Взвесил их в руках, по одной в каждой, словно на весах.
— Вам известно, что общего у этих двух книг?
— Обе написал Карл Юнг.
Он приподнял бровь.
— Вы правильно произнесли его имя.
«Да уж правильнее, чем вы — Аниэлу Яффе», — подумал я, но ничего не сказал.
— Может, вы говорите и по-немецки?
— Ein wenig,[5] — ответил я, почти соединив сведенные вместе подушечки большого и указательного пальцев.
Элгин взял из стопки еще один том. На обложке стояло название: «Gegenwart und Zukunft».
— Мое сокровище. Редкость, первое издание. «Настоящее и будущее». Я не могу его прочесть, но разглядываю иллюстрации, изучаю графики. Математика — универсальный язык вселенной, как вы, конечно, знаете.
Я не знал, потому что универсальных языков у вселенной не существует: числа, как собак, можно обучить разным трюкам. И его первое издание на самом деле называлось «Современность и будущее» или «Воплощенность и будущее». Между «настоящим» и «воплощенным» лежал целый мир различий. Бездна. Все это было мне безразлично, но книга, лежавшая под «Gegenwart und Zukunft», заинтересовала. Ее, единственную из всех, написал не Юнг. Это была «За стеной сна» Г.Ф. Лавкрафта. У парня, которого я знал, бортового стрелка, был экземпляр такой книги в бумажной обложке. Она сгорела вместе со своим владельцем.
Мы еще поговорили. Предложенная зарплата была достаточно высока, чтобы задуматься, законен ли вообще его эксперимент. Мне оставили пару лазеек для вопросов о его сути, но я их не задал. В конце концов Элгин устал меня дразнить и спросил напрямую, не поделюсь ли я предположениями насчет того, чему эксперимент посвящен. Я ответил, что, скорее всего, снам.
— Верно, но думаю, что придержу пока истинную природу моего интереса, основную, так сказать, идею, при себе.
Я не спросил про эту «основную идею», еще одну вещь, думать о которой как следует мне не хотелось. Элгин сфотографировал бумаги о моем почетном увольнении на полароид, а потом сказал, что я принят.
— Конечно, можно продолжать работать на «Темп-О», но здесь вы поможете мне исследовать области, в которые не забредал ни один психолог, даже Юнг. Нетронутые территории.
Я ответил: «Хорошо». Он сказал, что мы начнем в середине июля, и я ответил: «Хорошо». Он попросил мой номер телефона, и я его записал. Я сказал, что это телефон меблированных комнат, где я живу, и он стоит внизу. Он спросил, есть ли у меня девушка. Я сказал, что нет. Сам Элгин не носил свадебного кольца. Я никогда не видел, чтобы у него были помощники. Перебравшись в маленький гостевой домик, я сам готовил себе еду или ел в городских кафе. Не знаю, кто готовил Элгину. В нем было нечто вневременное, словно у него не было ни прошлого, не будущего. Только настоящее, но не слишком воплощенное. Он курил, но я ни разу не видел его выпивающим. Все, что у него было — это одержимость снами.
Уже уходя, я спросил:
— Вы хотите перебраться через стену снов, верно?
На это он рассмеялся.
— Нет. Я хочу пролезть под ней.
***
Элгин позвонил первого июля и сказал, что пора подавать двухнедельное уведомление. Я так и сделал. Вряд ли бы миссис Фробишер отмахнулась от этих двух недель, просто сказав мне идти (восвояси); тут я угадал. Я был лучшим сотрудником, и ей хотелось выжать из меня максимум. Потом Элгин позвонил восьмого июля и сказал приезжать четырнадцатого, как выйду с работы. Сказал, что раз я живу в меблированных комнатах, то вещей у меня, скорее всего, немного. Насчет чего был прав. Еще он сказал, что для меня уже будет задание — небольшое.
***
Последним человеком, с которым я разговаривал в «Темп-О», был Пирсон. Я сказал ему, что он говнюк. Он не ответил. Может, был со мной согласен. Может, счел, что я могу его ударить. Не знаю. Подъехав к гостевому домику, я увидел в замке связку ключей — два болтаются внизу, один торчит из скважины. Четыре комнаты. Опрятно. Теплее, чем в большом доме, может, потому, что его построили позже, когда начали делать теплоизоляцию. В гостиной был камин и приличное количество высушенных поленьев, сложенных горкой и накрытых брезентом. Мне нравится каминное пламя; всегда нравилось. В большой дом я не пошел — решил, что Элгин и так увидит мою машину и поймет, что я приехал. У маленькой кухни, похожей на камбуз, располагался интерком и, рядом с ним, факс. До этого я никогда не знал, что можно поставить факс дома, хотя сами факсы видывал — во вьетнамской штаб-квартире. На кухонном столе лежало нечто похожее на альбом для рисования. К нему была прикреплена записка: «Ознакомьтесь. Выпишите что-нибудь, если потребуется».
Я пролистал альбом. Ничего не выписывая. Память у меня хорошая.
В нем было двенадцать страниц и двенадцать фотографий, прикрытых целлофаном (или, может, слюдой). На двух были снимки водительских прав. На двух других — фотопортреты. Шесть женщин и шесть мужчин, все — разных возрастов. Самый младший походил на старшеклассника. Под фотографиями были подписаны имена и занятия. Двое — студенты колледжей. Двое — учителя, должно быть, на летних каникулах. Один пенсионер. Остальные были людьми, которых другие, те, кто сами не работают руками, зовут «представителями рабочих профессий» — официантки, магазинные клерки, плотник, дальнобойщик.
В холодильнике нашлись бекон и яйца. Я пожарил четыре яйца на жире от бекона. Сбоку у дома был небольшой деревянный настил с видом на озеро. Я поел, сидя там и глядя на воду. Когда солнце спустилось в проем между горой Вашингтона и горой Джефферсона, вызолотив озерную гладь, я поднялся и отправился спать, и спал в ту ночь лучше, чем за последние четыре года. Десять часов бездумной, безОбразной тьмы. Так, наверное, ощущается смерть.
***
Утром в субботу я спустился на пляж. Там стояла скамейка, на которой сидел Элгин и курил — в той же белой рубашке и болтающихся камуфляжных брюках. Или, может, других. Я никогда не видел его ни в чем другом, словно это такая униформа. Он предложил сесть рядом. Я сел.
— Ну как, обжились?
— Да.
Он вытащил из кармана брюк бумажник и передал мне чек, принадлежавший корпорации «Сны» и выписанный на мое имя. На сумму в тысячу долларов.
— Можете обратиться с ним в банк «Кей» в Кастл Роке. Там у меня оба счета, и личный, и корпоративный. Если захотите, откройте счет и себе.
— А могу я его просто обналичить?
— Конечно. Вы помните первую подопытную в альбоме, который я вам оставил?
— Да. Алтея Гибсон. Парикмахерша. На вид лет тридцати.
— Хорошая память. Эйдетическая? Скорее всего да, учитывая вашу скорость в стенозаписи и знание вьетнамского.
Стало быть, он провел кое-какие исследования. Покопал, как говорится.
— Наверное. Стенографии я нахватался у сестры. Помогал ей учиться.
— И у вас получалось лучше, чем у нее.
— Пожалуй, но она от меня почти не отставала. Получила должность в кадровой службе в «Истерн Мэн Медикал». Там лучше платят.
Ему ни к чему было знать, что она умерла, а я не хотел об этом рассказывать.
— Во Вьетнаме вы были переводчиком.
— Иногда.
— Не хотите об этом говорить? Ничего страшного. Мило здесь, правда? Мирно. Попозже люди соберутся на пикники. Визг моторных лодок немного раздражает — это у нас от Дня памяти до самого Дня труда[6] — но приезжающие держатся дальше по пляжу.
— Ваша часть пляжа — частное владение.
— Да. Мне нравится уединенность. Мистер Дэвис, я верю, что вскоре изменю мир.
— Вы имеете в виду, то, как мир понимает сны.
— Нет. Мир. Если преуспею. — Он встал. — Я пришлю вам факс. Просмотрите его. Миссис Гибсон прибудет сюда в четверг, в два часа пополудни. Я заплачу ей за простой ее парикмахерской. Поприветствуйте ее и проводите внутрь. Я покажу вам перед тем, как все устроено. Скажем, в полдень. Если вдруг она приедет раньше.
— Хорошо.
— Прочтите факс. Если у вас будут замечания, используйте интерком. В остальном вы свободны до четверга.
Он протянул мне руку. Я встал и пожал ее, вновь пораженный его вневременным видом. Родом безмятежности. Он верил, что вскоре изменит мир. Искренне верил.
***
Факс завизжал, когда я варил кофе. Пришел бланк для подопытных. Я вновь задался вопросом о законности. В нем оставили пустые строки для того, чтобы подопытный или подопытная вписали свое имя, адрес и номер телефона. Далее указывалось, что нижеподписавшийся субъект проинформирован и согласен принять перед экспериментом легкое снотворное. Говорилось, что действие препарата окончательно исчезнет за шесть часов или меньше, и субъект будет чувствовать себя как обычно. Учитывая, что препарат собирался давать Элгин, и, пойди что не так, лично я был бы не при делах, замечаний у меня не было. Я, признаюсь, понемногу начал заинтересовываться. И подумал, что Элгин, скорее всего, сумасшедший. После Вьетнама глаз у меня был наметан.
Потом я отправился в город и купил продуктов. Банк был открыт до полудня. Я завел счет, положил туда чек и снял сотню долларов наличными. Чек одобрили за считанные секунды, а значит, знали, что дела у владельца идут хорошо. Я пообедал в городской закусочной, а потом вернулся в гостевой домик и вздремнул. Снов мне не снилось.
***
В полдень четверга я пришел в большой дом. Элгин ждал на веранде. Внутри по левую руку располагалась гостиная, где он смотрел мои бумаги о почетном увольнении и показывал книги Юнга. По правую — двойные двери. Элгин открыл их. Раньше это была столовая, но сейчас она превратилась в комнату для проведения его эксперимента. Пространство было разделено на две части стеной-перегородкой из, кажется, толстой фанеры. Одна половина предназначалась для подопытных. Там стояла кушетка с приподнятым изголовьем и опущенным низом, как в кабинетах у психиатров. С одной стороны от нее возвышалась тренога с фотокамерой, полароидом, направленным вниз. С другой стоял столик, на котором лежал большой перекидной блокнот фирмы «Блю хорз», раскрытый на первой чистой странице, и ручка. Стало быть, Элгин рассчитывал, что подопытные будут что-то записывать, или просто хотел дать им такую возможность — может, детали снов, пока те были свежими. Со стен свисали динамики «Бозе». В середине фанерной перегородки, прямо на уровне изголовья кушетки, висело зеркало, и надо было никогда не смотреть полицейских сериалов, чтобы не понять, что это одностороннее стекло. Со стороны Элгина у стены стоял стол и второй полароид на треноге, направленный на стекло и кушетку за ним. Тут на стенах было даже больше динамиков, а на столе я увидел микрофон. И ряд кнопок. И стереосистему «Филипс» с проигрывателем. У самого стекла я заметил кресло.
— Это для вас, — сказал Элгин, указывая на кресло. — Ваш пост, где вы будете сидеть и наблюдать. Взяли чистый планшет?
— Да.
— Записывайте все, что я скажу. Если миссис Гибсон что-нибудь произнесет, вы услышите это через динамики и тоже запишете. Если не поймете, что она сказала, а часто бывает, что речь во сне неразборчива, прочертите двойную линию.
— Если у вас будет аудиозапись... — начал я, но он отмахнулся.
— Я же сказал, никакого аудио, никакого видео. Только полароиды. Я слежу за аудиосистемой и обеими камерами от стола.
— Никакого аудио, никакого видео, так точно.
В комнате не было никакого медицинского оборудования, аппаратов для записи мозговых волн или анализа стадии быстрого сна. Безумие; но чек мне одобрили, так что и пусть его. Радостного предвкушения на лице Элгина я не заметил, как и волнения. Только ту самую безмятежность. Он вскоре изменит мир. Он был абсолютно в этом уверен.
Алтея Гибсон приехала на пятнадцать минут раньше. Она была одной из двоих людей, которые прислали Элгину свою фотографию. Ее фото сделал, скорее всего, профессиональный фотограф, поставивший круговое освещение, чтобы сбавить ей пару лет. Миссис Гибсон, немного полноватой, было около сорока. Я встретил ее у машины и представился ассистентом мистера Элгина.
— Как-то немного боязно, — сказала она, пока мы шли к дому. — Надеюсь, со мной все будет хорошо. Будет же, мистер Дэвис?
— Конечно, — сказал я. — Дело проще простого.
Говорят, что правда порой причудливее вымысла. Вот женщина, приехавшая по сельской дороге в тупик у частного пляжа, болтает с мужчиной, которого видит впервые в жизни... а Элгина она раньше видела, или только говорила с ним по телефону? Она не думает, что с ней случится что-то плохое, хотя и знает, что придется принять препарат, описанный как «легкое снотворное». Она об этом не думает, потому что плохое случается с другими людьми, в новостях по телевизору. Отчего ей не приходит в голову мысль об изнасиловании — от отсутствия воображения, беззаботности, недальновидности? Это заставляет задуматься, что вообще такое дальновидность и воображение. Может, сам я думаю именно так, потому что видел именно такие события на другой стороне мира, где с людьми постоянно происходит что-то плохое. Иногда даже с парикмахершами.
— Восемьсот долларов, как тут откажешься. — Она понизила голос и добавила: — А я от этого заторчу?
— Честно — не знаю. Вы наша первая... — Кто — первая? — Первая клиентка.
— Вы же мной не воспользуетесь? — Она произнесла это шутливым тоном, но так, будто надеялась, что просто шутит. — Или вот он?
— Нет, разумеется, — сказал Элгин, вышедший на веранду, чтобы ее поприветствовать. На ремне через плечо у него висела маленькая плоская сумка, похожая на планшетку у офицера разведки. — Я более чем безопасен, и Билл тоже.
Он протянул обе руки, взял ее ее ладони в свои и коротко их пожал.
— Вам понравится. Обещаю.
Я дал ей заполнить бланк, законной силы в котором, сдается мне, было не больше, чем в трехдолларовой купюре. Она мельком его просмотрела, заполнив пустые строки и подписавшись внизу. Она жила себе, как живется, и не верила, что эта жизнь может закончиться или хотя бы измениться. Слепое игнорирование вероятностей или проклятие, или благословение. Выбирайте сами. Элгин подвел ее к кушетке в бывшей столовой и извлек из своей планшетки лабораторную пробирку с прозрачной жидкостью. Потом вытащил резиновую пробку и передал пробирку миссис Гибсон.
Она поглядела на пробирку, приподняла в мою сторону руку так, будто произносила тост, сказала: «По кочкам, по кочкам, по маленьким кусточкам, в ямку — бух!» — и выпила, раз и все, правда причудливее вымысла, а потом посмотрела на Элгина.
— Я думала, сразу подействует, но пока вроде нет. Вы уверены, что там не просто вода?
— В основном так и есть, вода, — ответил он с улыбкой. — Вы сядете в машину и отправитесь в... где вы живете, напомните?
— В Северном Виндхеме.
— Сядете в машину и отправитесь в Северный Виндхем около четырех часов вечера, с чеком на восемьсот долларов в сумочке. А пока расслабьтесь, я расскажу, что нужно делать. Все довольно просто.
Он забрал пробирку, закрыл ее той же пробкой и сунул ее обратно в планшетку, где для этого были предусмотрены тканевые гнезда-полукольца. Потом вытащил единственную остававшуюся внутри вещь: картинку с маленьким домиком в лесу. Дом был выкрашен красной краской, у него была зеленая дверь над крыльцом из двух каменных ступенек и кирпичный дымоход. Элгин вручил ей картинку.
— Сейчас я включу музыку. Очень мягкую, очень спокойную. Мне надо, чтобы вы слушали ее и смотрели на изображение.
— О-оо, вот теперь чувствую. — Она заулыбалась. — Как косяк раскурить. Кайф!
— Посмотрите на изображение, миссис Гибсон, и скажите себе, что хотите увидеть то, что внутри дома.
Я все это записывал, с «Г» для «Гибсон» и «Э» для «Элгин». Закорючки мчались по нетронутой странице стенопланшета. Делая то, за что мне заплатили.
— А что там внутри?
— Это я отдаю на откуп вам. Возможно, вам приснится, что вы заходите внутрь, тогда сами сможете увидеть. Вы попробуете?
— А если мне не приснится, что там внутри, я все равно получу восемьсот долларов?
— Само собой. Получите, даже если просто вздремнете себе в удовольствие.
— Если я усну, разбудите меня в четыре?— Ее речь начала становиться неразборчивее. — Мою дочку заберет из школы соседка, но мне надо вернуться к шести, чтобы приготовить ей... приготовить... ей...
— Приготовить ей ужин?
— Да, ужин. Поглядите только на эту зеленую дверь! Я никогда бы не покрасила дверь красного дома в зеленый. Прямо Рождество какое-то.
— Смотрите на изображение.
— Я смотрю.
— Увидьте его во сне. Попытайтесь зайти внутрь. — Речитатив гипнотизера.
— Хорошо.
Мне подумалось, что гипноз уже действует. Что, попроси ее Элгин загавкать, как собака, она и это попытается сделать.
— Зайдите и осмотритесь.
— Хорошо.
— Идите к гостиной.
— Хорошо.
— Не заходите внутрь, остановитесь у дверей.
— Мне описать, как выглядит гостиная? Мебель, обои? Всякое такое?
— Нет, я хочу, чтобы вы присели на корточки и поискали в полу трещину. Прямо там, у входа в гостиную.
— А эта трещина там будет?
— Не знаю, миссис Гибсон. Алтея. Это ваш сон. Если будет, суньте в нее пальцы и поднимите пол гостиной.
Она сонно ему улыбнулась.
— Я не смогу поднять пол, глупенький.
— Может, и нет, но может — и да. Во снах можно сделать то, чего иначе не сделаешь.
— Например, взлететь, — сонная улыбка стала шире.
— Да, например. — Тон Элгина стал нетерпеливее, когда он это услышал, хотя, по-моему, полеты во сне имели не меньше смысла, чем любое другое действие. Согласно Юнгу, сны о полетах означали желание центрального ядра психики освободиться от навязанных другими ожиданий, или, что еще сложнее, обычно невозможно — от ожиданий, навязанных самому себе.
— Поднимите пол. Посмотрите, что под ним. Если вы вспомните это, когда проснетесь, запишите в блокноте, который я вам оставил. Я задам вам несколько вопросов. Если не сможете вспомнить, ничего страшного. Мы скоро вернемся, верно, Билл?
Мы покинули ту половину бывшей столовой, которая предназначалась для подопытных, и зашли в другую ее часть. Я уселся в мое кресло перед односторонним стеклом, держа планшет на колене. Элгин сел за стол и нажал одну из кнопок. Проигрыватель ожил, опустился тонарм и заиграла музыка. Дебюсси. Элгин нажал другую кнопку, и музыка в нашей части помещения для эксперимента прекратилась, но в половине миссис Гибсон она, как я мог слышать, все еще играла. Миссис Гибсон смотрела на картинку. Она захихикала, и я записал, не системой Грегга, а обычными словами: «В 14:14 Г рассмеялась».
Прошло время. Десять минут, по моим часам. Она изучала изображение дома с тем пристальным вниманием, какое бывает только у изрядно вмазанных людей. И мало-помалу картинка начала выскальзывать из ее пальцев. Изголовье кушетки были повернуто к нам, и я хорошо видел, как ее глаза сперва закрылись, затем открылись. Линия губ, накрашенных ярко-красным, смягчилась. Теперь Элгин стоял рядом со мной, склонившись вперед и уперев руки в колени. Он стал похож на одного полкана, которого я знал в том, другом мире — когда тот наблюдал в бинокль, как F-100D из тактического 352-го заходят на Бьенхоа, отяжелевшие от напалма, летящего вниз оранжевой завесью, пылающим выкидышем в зеленой утробе, обращающим в прах и скелеты стволов ярусы леса. А вместе с ними и мужчин, и женщин, кричавших nahn tu, nahn tu кому-то, кто то ли не слышит их, то ли не желает слышать.
Картинка с домом упала миссис Гибсон на живот. Она спала. Элгин отошел обратно к столу и выключил музыку. Должно быть, он включил звук в нашей части, потому что теперь я слышал, как она тихонько посапывает. Потом Элгин вернулся и занял прежнюю позицию. Полароиды с выставленным таймером вспыхивали раз где-то в тридцать секунд, и на нашей стороне, и на стороне Гибсон. Всякий раз после вспышки вылезало фото — с тем кошачьим шуршанием, какое у них всегда и бывает, и падало на пол. Спустя три или четыре минуты после того, как миссис Гибсон заснула, я кое-что заметил и подался вперед. Я не поверил своим глазам, как не веришь обычно всему, что противоречит нормальному порядку вещей. Но все происходило на самом деле. Я потер глаза ладонью, и ничего не исчезло.
— Элгин. Ее рот.
— Вижу.
Ее губы разошлись, и между ними стали вздыматься зубы. Это было как смотреть на вулканические скалы, поднимающиеся из океана, только без острых вершин, если не считать за них клыки. Не как у дикого зверя; это были ее обычные, человеческие зубы, только длиннее и больше. Губы завернулись, обнажая розовую изнанку. Руки подергивались, переворачиваясь туда-сюда, шевеля пальцами. Щелкали и шуршали полароиды. Еще два фото там, еще два — у нас. Фотографии упали на пол. После этого в камерах кончилась пленка. Ее зубы стали втягиваться. Руки дернулись еще раз, пальцы словно перебирали невидимые клавиши. Потом прекратилось и это. Губы сомкнулись, но на желобке под носом, там, куда прижималась верхняя, остался слабый красный отпечаток помады.
Я посмотрел на Элгина. Тот выглядел и безмятежным, и нет. Я на мгновение смог заглянуть за его безмятежность; словно за пелену облаков, под вечер разошедшуюся ровно настолько, чтобы увидеть кроваво-алый, пристальный взор заката. Если до сих пор я еще сомневался, был ли джентльмен науки сумасшедшим ученым, то сейчас перестал.
— Вы знаете, что должно произойти? — спросил я.
— Нет.
Двадцать минут спустя, в 14.58, миссис Гибсон заворочалась. Мы пошли на ту половину, и Элгин разбудил ее, потряся за плечо. Она проснулась разом, без полусонной растерянности — просто потянулась и раскинула руки, словно хотела обнять целый мир.
Г: Как чудесно. Я замечательно выспалась.
Э: Хорошо. Что вам снилось? Помните?
Г: Да! Я зашла внутрь. Это был дом моего дедушки! С теми же самыми часами от Сета Томаса в передней, которые мы сестрой еще прозвали «дедушкиными ходиками».
Э: А гостиная?
Г: Тоже дедушкина. Те же кресла, та же кушетка конского волоса, тот же настольный телевизор с вазочкой, поставленной прямо на него. Поверить не могу, что все это помню. Но вы говорили, вам такое неинтересно.
Э: Вы попытались поднять пол?
Г (после долгой паузы): Да... Приподняла немного...
Э: И что увидели?
Г: Тьму.
Э: Подвал, стало быть.
Г (после долгой паузы): Не думаю. Я опустила его обратно. Пол. Он был тяжелый.
Э: Что-нибудь еще? О поднятом поле?
Г: Там плохо пахло. Воняло. (Долгая пауза). Смердело.
Тем вечером я спустился на пляж, и Элгин сидел на скамейке, и я сел рядом с ним.
— Вы расшифровали свои записи, Уильям? — Он щелкнул зажигалкой.
— Сегодня расшифрую. Что было в той пробирке?
— Ничего примечательного. Флуразепам. Даже не в терапевтической дозе. Очень разбавленный.
— Ни один препарат не вызвал бы того, что мы видели.
— Нет. Но он сделал ее внушаемее. Я сказал ей, что делать, и она так и сделала. Коснулась реальности на изнанке сна, если так можно выразиться. Если предположить, что таковая существует. Или не существует.
— То, что произошло с ее зубами...
— Да. — Вновь та безмятежность. — Примечательно, правда? Доказательство. Полароиды его запечатлели — на тот случай, если вы решите, что у нас была коллективная галлюцинация.
— Я и не думал так решать. Что вы делаете?
— Теперь вы, значит, спрашиваете.
— Да. Теперь спрашиваю.
— Размышляли ли вы когда-нибудь о существовании, Уильям? По-настоящему? Потому что мало кто из людей о нем думает.
— Размышлял. И видел его конец.
— Вы имеете в виду, на войне.
— Да.
— Но войны — дела человеческие. По отношению к вселенной, заключающей в себе все существующее, включая прямой и обратный ход времени, человеческие войны суть не более чем то, что можно увидеть в муравейнике через увеличительное стекло. Земля — наш муравейник. Звезды, которые мы видим ночами — лишь первый дюйм вечности. Однажды телескопы, быть может, запущенные в космос до самой Луны, или Марса, или еще дальше, покажут нам галактики за галактиками, туманности, скрытые за другими туманностями, чудеса неизмыслимые, и дальше, и дальше до самого края, за которым может таиться другая вселенная. А теперь взглянем на противоположный конец спектра.
Он отложил свою «Зиппо», нагнулся, зачерпнул горсть пляжного песка и дал ему просыпаться сквозь пальцы.
— Десять тысяч крохотных частичек земли в моей руке, может, двадцать тысяч, даже пятьдесят. Каждая состоит из миллиардов, триллионов или гуголплексов атомов и протонов, вращающихся по своим орбитам. Что удерживает их вместе? Какова из себя эта соединяющая сила?
— Есть версии?
— Нет, но теперь есть способ убедиться. Вы сами сегодня видели. Как и я. Если предположить, что наши сны — барьер между нами и этой бесконечной матрицей существования? Этой соединяющей силой? Если предположить, что она разумна? И что можно преодолеть этот барьер, не перебираясь через, а заглянув под него, как ребенок, подглядывающий под брезент циркового тента, чтобы увидеть идущее внутри представление?
— Барьеры обычно ставят не просто так.
Он рассмеялся, будто услышав смешную шутку.
— Вы хотите увидеть Бога?
— Я хочу увидеть, что там. Я могу потерпеть неудачу, но увиденное сегодня уверило меня, что успех возможен. Пол ее сна был для нее слишком тяжел. У меня еще одиннадцать подопытных. Один из них может оказаться сильнее.
Вот тогда мне и надо было уйти.
но знаешь, очень органично выглядит, я так странно себя ощущаю, потому что в детстве читала у Кинга все эти мимоходные детальки-упоминания каких-то древних событий и известных людей из каких-нибудь 70х, и воспринимала чисто как украшабельное словесное кружево, а сейчас бля, я ж в это жила, а этого хуя знаю, тоже жила. Такое внезапное впечатление опыта возраста
понятно, что про ковид и трампа, но вдруг интересное.