Холиварофорум

Анон

Ежедневный Баки Барнс [фандомное][творчество][yc]

Анон вернулся в фандом после долгого перерыва и прыгнул с криком "уиии", как в море-океан. Законченное фикло пилиться будет долго и медленно, дайри сдохли, а отгружать куда-то заметки и мелкозарисовки хочется. Поэтому здесь будет частный безблог анона по Баки и MCU.

Отредактировано (2022-11-28 19:11:33)

Анон

Re: Ежедневный Баки Барнс [фандомное][творчество][yc]

Последний поворот на Бруклин
Рабочие материалы, интервью
Джеймс "Баки" Барнс, 13.07.2024
bucky1.m4a

▼Скрытый текст⬍

Со Стивом у нас разница в год. Мы жили по соседству, и его мама работала днем. Моя уходила в ночную, и вот это, в общем, главная причина, по которой мы стали друзьями: мы не могли ими не стать, мы выросли вместе, потому что у миссис Роджерс не было денег, чтоб платить за няньку, и Стива было страшно оставлять, однажды он чуть не задохнулся. Он плакал, когда она уходила. Я удивлялся, потому что когда мои родители уходили – я ждал, пока дверь хлопнет, и это была самая веселая часть дня. Мы с Бекой сплавлялись по гостиной на плоту из подушек. Однажды в ванной сожгли костер, по радио был марафон рассказов Джека Лондона, мы ели вяленое мясо и представляли, что вокруг снега… отец редко порол меня, но в то утро мне перепало от души. После хорошей порки, особо беситься не хотелось, шел дождь, мы спали в одной комнате, потому что Бека пугалась грозы. И мы играли, что нас унес космический корабль. Мы будем плыть день за днем. За окнами не рассветет. И ключ в замке не повернется. Мы долетим до солнца, и никогда не надо будет идти в школу. Если бы родители исчезли, вечеринка бы не заканчивалась, – ну, тогда так казалось, мы любили их, мы просто прекрасно бы без них обошлись. Так мы думали. Но не Стив. Он не хотел, чтоб его бросали. И вот его отдали нам. Я дочитал недавно его биографию – не Первого Мстителя, нет… как же она называлась… Чем темней ночь, тем ярче звезды. На самом деле, я прочел их все. Надеялся… я их пролистывал и искал места, где смогу услышать его голос. Его, ребят из нашего отряда. Не знаю. Мисс Картер. Пойму, как он все это видел. Как это было – когда там больше не было меня. И как это все было для него – пока я… пока я был рядом, и думал, что все отлично понимаю, про нас обоих. Отличная шутка. Не важно… о чем я? В этой книге сказали – в очередной раз – что мы с ним были, как братья. Близки, как братья. Я думаю, если бы Стива спросили, а он бы честно ответил – и это вряд ли, потому что он на самом деле не очень честный парень, просто я вру, а он в основном молчит, его не цитируют в книжках, потому что цитировать нечего… но если бы его спросили прямо, и он бы прямо ответил, думаю, он сказал бы, что мы… мы были далеки друг от друга, как Солнце от Земли. Мы жили на одной улице, конечно. В одном и том же Бруклине. В одно и то же время. И совершенно – в разных мирах.
Мои родители сбежали в Штаты от Первой Мировой. Война разрушила наш дом, нашу жизнь, и отец решил – он так рассказывал… решил: если уж все равно придется строить все с нуля, почему бы не попытать счастье? Там, куда не доберется война? Для него Америка была землей обетованной. Зеленым садом. Трудно… мне самому трудно понять, как это было, мама была беременна, на раннем сроке, и безумно радовалась, пока учила английский, что ее сын родится в Америке. Чтоб объяснить, кем они были… отец показывал мне на карте, взял школьный циркуль и шагал по ней: из Бухареста в Варну. Из Варны в Стамбул. Из Стамбула в Лондон. Из Лондона в Нью-Йорк. Третьим классом, естественно, в давке, полутьме и вечном запахе пота и рвоты. В Бруклине, мама стирала белье и, когда оно высыхало, каждый раз прижимала его к лицу, вдыхая запах, - это я уже помнил. Она была счастлива, что спит на чистых простынях, и вокруг не пахнет никем другим: была счастлива двадцать пять лет с тех пор, как сошла на берег. Мы плыли с англичанами, и папа выучил Иерусалим, который пели во время шторма. Он перевел его со словарем и ему очень нравилось. Он как-то раз даже прочел его Стиву.
Мой дух в борьбе несокрушим,
Незримый меч всегда со мной.
Мы возведём Иерусалим
В зелёной Англии родной.
Но в Англии мы никогда не жили, а Бруклин – какой угодно, только не зеленый. Они хотели дать мне настоящее, американское имя. Папа взялся за список президентов и перечислял по очереди, пока маме не понравилось. Джеймс Бьюкенен. Это звучит гордо, такого имени она ни у кого не слышала, вот оно, американское на все сто. Только в школе я узнал, что Джеймс Бьюкенен был худшим президентом в США, и в Америке тоже таких имен нет, ни у кого, кроме меня: никому в голове не придет так назвать ребенка, кроме румынских эмигрантов. Если бы я был кем-то вроде Стива, меня бы задразнили насмерть… но я не был. Кем-то вроде Стива.
Отец играл на пианино. Мама работала официанткой. «Я расскажу тебе секрет, Джеймс, вот это – то, что тебе положено» - и ее пальцы едва-едва размыкались, - «а вот это – то, что мир тебе отдаст, если придумаешь, что дать ему в ответ». И мир лежал на ее раскрытой ладони. Она знала, как держать голову, как улыбаться. Как разговаривать и когда замолчать. Как ставить еду на стол – так, чтоб ее хотелось съесть, так, чтоб ужин был похож на праздник. Двадцатые годы были лучшими в ее жизни. Она умела быть красавицей. Отцу завидовали. Когда началась Депрессия, Бруклин стал злым. Опасным. Мужчины могли уважать себя, пока оплачивали счета, и женщины должны были их уважать, пока счета оплачивались. Рабочие парни точно понимали, что значило – быть мужчиной. Но рабочие вдруг стали не нужны, Америка подавилась, не стало оплаченных счетов – оплаченных мужчинами, настал конец света, у нас на улице три человека за одну осень покончили с собой, но при всем этом люди, у которых остались деньги, ходили в закусочные и бары, на танцы, они развлекались, для них ничего не поменялось, и им нужны были официантки, горничные и портнихи. Еще им нужны были музыканты. Семья, в которой работают двое, - это была вызывающая роскошь. Как-то раз нам побили стекла. Этого отец не стерпел и достал пистолет, два выстрела и больше стекла не били, но о маме стали дурно говорить, о ней и ее чаевых. Отец смеялся, а я в первый раз всерьез подрался в школе, сломал парню нос. Я помню, как отец чинил крепление у рамы. Подозвал меня к себе, я только замочил рубашку, мама сказала, что не станет отстирывать ее от крови. В общем, я думал, меня отругают, он редко меня ругал – я был его американским сыном, он так гордился мной, еще до моего рождения… страшно меня избаловал, если подумать. Но у него был предел. Я думал, что перешел его, и злился, что он меня не поддержал – не защитил ее. А он сказал мне: «Джеймс, я знаю, где ночует твоя мама. Знаешь, откуда я знаю? Каждую ночь, она храпит рядом со мной». Нельзя задеть того, кто сильнее тебя. Того, кто раньше тебя понял, что происходит. Майк Джефферсон учил меня боксировать. Он говорил – лучше всех дерется тот, кто не злится. Кто знает, когда нападать, и нападая – ничего не стремится доказывать. Майк как-то раз боксировал с Хемингуэем: и сказал, что боец он лажевый. Не важно. Извините. Иногда – воспоминай становится слишком много, как будто срывает кран. Речь о другом. О нас со Стивом.
В двадцатые, как я сказал, мы жили в раю. В Депрессию Америка узнала, что такое ад. А мои родители вспомнили, как жили в Бухаресте: как жили в свои самые сытые годы, и Депрессия пугала их не больше, чем дверь родного дома. Стива пугала. По вечерам, отец собирался на выход, и Стив читал его газеты. Они болтали на кухне, я никогда не любил новости и ставил пластинку, чтобы не слушать. Его пугал не голод – Стив двадцатые провел так, как будто Депрессия уже наступила, он до сыта поел впервые за нашим столом… не хочу хвастаться, но это правда. И все-таки он был напуган. И взбешен. Напуган и взбешен тем, насколько жизнь может быть несправедливой. Отец не знал, как его ободрить. Возьми у Джеймса комиксы, он уже дочитал. По радио будет инсценировка Уэлса. Смотри, у нас есть мороженое из джелло. Стив не хотел мороженого, он хотел понять, почему у нас повесился сосед. Почему ему ПОЗВОЛИЛИ – повеситься. Меня разозлили эти слова и я ответил – он сделал это сам, это его вина. Стив посмотрел на меня так, как будто я его ударил, и мне, конечно, сразу стало стыдно, но я еще не понял, почему. А отец положил ладонь на его тощее плечо и попытался объяснить – то, что объяснял нам с Бекой. Что бы ни творилось вокруг, как бы ни сгущались тучи, мир огромен – где-то тебя по-прежнему ждет клочок земли, куда падает солнце. Нужно только его разглядеть. Работа в Плазе. Чаевые в сумочке. Пароход до Америки. Стив рассеянно кивнул, но отец что-то понял – сильно раньше и лучше меня – и добавил: есть люди, которые меняют мир. И те, кто старается развернуть глобус лучшей стороной. Может быть, тебе по плечу все изменить, и ты еще удивишь нас. Но пока мир таков, как есть, – съешь мороженого, лучшей стороной пренебрегать не стоит.   
Я думаю, Стив запомнил этот разговор. И я думаю, он напомнил бы его мне – теперь, и я в бешенстве – честно – потому что мне нечем ему возразить. Он выбрал свой клочок земли, куда падает солнце. Кто посмеет его осуждать? Он так долго старался быть другим. Он так много сделал: пока был другим. Больше, чем мне удастся когда-либо. И – положа руку на сердце, сколько еще он должен был держаться?
Его мать тоже приплыла на корабле, на десять лет раньше нашей семьи. Но мы сбежали от войны, а ее муж сбежал на войну – прежде, чем Стив родился. В Европе не было Гитлера, главная причина комиссования солдат Первой Мировой – гонорея и триппер, в Европе хватало крови, чтоб залить ее целиком: но нет! Нет. Нет. Мистер Роджерс хотел стать героем. Он бросил жену – ирландскую эмигрантку, без денег, без родни, без ремесла, с ребенком на руках. Наверное, рассчитывал, что им повезет, что все обойдется. А Стив заболел полиомиелитом. Знаете, Сара Роджерс была единственной ирландкой в нашем квартале, которая не ходила в церковь – вообще, никогда. Не носила крестик. Она не молилась – ее молитвы не помогли, и она перестала, потому что решила, что бог над ней издевается. Но мужа она по-прежнему считала героем. Герои умирают на войне, они рождаются, чтоб умереть. Может быть, теперь, когда мы воюем постоянно, когда три поколенья выросло на комиксах про Капитана Америку, вас это удивит, но в сороковые никто на нашей улице не мечтал стать солдатом. Кроме Стива. Никто не собирался умирать. Когда настало время надеть форму – даже на меня смотрели, как на кретина, никто из моих знакомых не бросил свою жизнь, колледж, работу, жену – и не помчался собирать свинец в Европе. Когда сыворотка сработала, Стиву пришлось ехать на гастроли вместо фронта, чтобы поднять боевой дух, добровольцев не было. То есть были. Конечно, были. Мы пошли добровольцами, другие парни. Но со временем история переписывается, фасад подкрашивается, правда? И вот уже Америка в едином порыве спешит спасать Европу от натиска фашистов. В книжках – в биографиях Стива, например, пишут, какое у миссис Роджерс было доброе сердце. И как она всегда заботилась о других, и как работала медсестрой с туберкулезными больными, когда никто другой не решался. Все, чтоб облегчить их страдания. И какое же это бессовестное, дешевое вранье. Она была чудесной женщиной. Чудесной женщиной. Но в госпитале она работала, потому что Стиву нужны были лекарства. Ему нужна была еда, и крыша над головой, и врачи, и помощь, и денег всегда было недостаточно, и она убивалась за прибавку в двенадцать центов, а потом шла работать в прачечную, и там дышать горячим паром, согнувшись в три погибели, и конечно, она заболела. Она надорвалась, и больше не могла встать, и кашляла кровью, и ее дыханье пахло смертью. Всю старшую школу, пока мы бегали на танцы и в кино, целовались с девчонками – Стив ухаживал за ней и искал подработки там, где их не могли получить даже здоровые мужики. Пятнадцать миллионов безработных. На фермах, где тебя могла кормить земля, где был скот, ты худо-бедно мог на что-то опереться, - но в Нью-Йорке… Он рисовал, но не хватало фантазии, чтобы продавать карикатуры в газеты или заняться комиксами. У него был наметан глаз, но рисовать похоже и стать художником – это две очень разных вещи. Ему быстро объяснили, что он не был особенным: он просто был неплох, а это, в общем, не стоит ровным счетом ничего. Сейчас вообще невозможно представить, чтобы кто-то сказал – Капитан Америка не был достаточно хорош. Ни в чем. Об этом не пишут в книжках. В конце концов, он стал подрабатывать в полицейских участках: рисовать портреты по описанию. И у него была гордость. Мне она казалось неуместной. Я считал, это пустое упрямство. Цену гордости понимаешь, когда ничего другого у тебя не остается. Иногда… это бессмысленно и нелепо, но я вспоминаю – случайные, ненужные слова, которые наговорил ему, то здесь, то там, пока он… пока он не был особенным. Пока он был моим младшим братом. Я никогда не извинялся, он вроде как был не в претензии, но сейчас – когда мы оба повзрослели, когда мир изменился, когда… когда моя прекрасная жизнь на солнце закончилась, и мне не оставили, ничего, кроме уязвленной гордости, на которую, как все считают, у меня нет права. Сейчас я думаю, что мне стоило как следует следить за языком. Я понятия не имел, каково ему было. Пока его мать была жива, свою гордость он затыкал, я приносил ему картошку, мама просила постоянных клиентов об одолжениях, то тут, то там, нашли приличного врача, но что он мог? Она умирала. А когда ее не стало, мы все, конечно, хотели, чтобы Стив жил у нас. Для нас он был по-прежнему… я смотрел на него и видел мелкого шкета, который так плакал, когда мама уходила, что не мог дышать. И я решил: ни в коем случае, конечно, его нельзя оставлять одного. Но все, чего он хотел, это держаться подальше – от тех, кто до сих пор считал его жалким и хрупким. От меня. Мужчине нужно понимать, за что он может себя уважать, за что другие – должны уважать его, иначе он сходит с ума. Стив как-то незаметно стал мужчиной. Получилось не слишком убедительно. Он это видел. Его это мучало. И он хотел скрыться – от чужих глаз. От чужой жалости. И помощи, и опеки, и постоянного напоминания: что получилось у него неубедительно. Что его было недостаточно.

Анон

Re: Ежедневный Баки Барнс [фандомное][творчество][yc]

No happy ending story
Баки/Шерон, Шерон/Стив, Стив/Баки
NC-17
Баки отвозит Шерон к себе домой после разгрома Разрушителей Флагов

▼Скрытый текст⬍

- Повезло, что пуля прошла навылет. Потерпи немного. Зажми здесь. Сейчас…
Шерон крепко зажмуривается, она стянула через голову испачканную кровью майку и не хочет видеть ржавые пятна. Ей противно. Баки знает это чувство. Давным-давно, на тренировках и в учебном лагере его подначивали: Барнс боится крови. Но это не страх. Это физическое отторжение. Когда идешь на удар, лучше не вспоминать, как хрупко твое тело. Не думать о том, как рвутся органы, как течет кровь и ломаются кости. О том, как ты уязвим, как легко причинить тебе вред. Выходя на ринг, он представлял, что его тело – резиновое, как покрышка. Цельное, упругое, твердое: молоти, сколько хочешь, только отобьешь кулаки. Этот образ работал – пока рука была на месте. Теперь, обрубок каждый день напоминает ему, что он в конце концов – просто кусок мяса. Его силы конечны. Его легко сломать. В Ваканде это успокаивало, он не носил протез. Ему нравилось думать, что он всего лишь человек. Эта мысль освобождала. Она напоминала, что ему не нужно слишком сильно бояться причинить вред другим. Его остановят. С ним справятся, если он сам не справится с собой. Он смертен, в конце концов. Все поправимо. В Ваканде ему не нужно было сражаться. У него была одна задача: минимизировать ущерб. Теперь он снова в строю. Пора платить свои долги. Пора платить, и если он хочет принести пользу, он снова должен стать неуязвимым. Забыть, как легко рушится иллюзия. И лишний раз не смотреть на кровавые пятна. Не замечать, что он ранен. Не ждать, когда все повторится.
Пока он бинтует Шерон – Баки знает – она думает о другом. Уголки ее губ опущены. В ее лице – тоска и горечь. Ее грудь тяжело поднимается, спортивный лифчик потемнел от пота. В голове проносится: у женщин теперь совсем другое белье, и он немного скучает, по сатину и кружевам. Шерон пошла бы комбинация. Он представляет, как бретелька соскальзывает с ее худого плеча. Баки обрабатывает ее рану, и она изо всех сил вцепляется ему в колено. Он дает ей передышку. Накрывает ее ладонь своей.
- Все хорошо. Подыши.
- Нормально.
- Нам некуда спешить. Готова?
Она судорожно втягивает воздух носом и, наконец, кивает. Баки оставляет грязный тампон на столе, студию заполняет тяжелый запах водки. Когда он затягивает бинт, Шерон едва слышно выдыхает, и это не крик, не всхлип, но Баки задерживает ладонь на ее плече, и она благодарно прижимается головой к его животу.
- Перевязка выиграет немного времени, но завтра тебе понадобится врач.
И она не отстраняется, а Баки запускает пальцы ей в волосы, потому что этот танец знаком ему от и до, и поддаться моменту проще, чем сдержать себя. Баки нравится ее запах. Ее локоны. Он помнит, какой яркой была ее красота в их первую встречу. Золото новогоднего конфетти, мед на горячих тостах. Теперь она потухла. Он знает: глядя на него, она видит то же. Баки осторожно, терпеливо гладит ее теплый затылок. Он заранее чуть отступает, давая ее место, зная, что она встанет. Она встает. Кладет ладонь ему на грудь. И он, конечно, не удивляется, когда она его целует. Медленно, глубоко. Понадобится слишком много слов, чтобы задать вопрос, который Баки ловит – в ее поцелуе, в ее глазах, в ее настойчивых движениях. Вопрос, который он пытается заглушить день за днем в своей голове. И он надеется, что Шерон промолчит.
Обнимать женщину приятно. Тем более приятно, что не нужно прятать протез. Она не Сара Уилсон, и ничего другого с ней тоже прятать не нужно, тоска и горечь у них – одни на двоих. Шерон дрожит, едва заметно, когда он металлическими пальцами проводит по ее спине. У нее мурашки, и Баки снимает свою куртку, чтобы укрыть ее плечи. Она впервые кажется смущенной и обнимает себя за локти.
- Спасибо.
И этот жест всплывает на поверхность из глубин памяти раньше, чем Баки успевает подумать. Он касается ее щеки. Гладкой. Нежной. Проводит по ней костяшками пальцев, до подбородка, и заставляет Шерон приподнять голову. Она берет его ладонь и прижимается к ней губами. Перед глазами встает дорога под мостом. Стив целует ее, и она гладит его большим пальцем – по шее, тем, где топорщатся подстриженные машинкой короткие волосы. Мысль о том, что она любила Стива – скорей всего, будет любить его всегда – освобождает, как мысль об оторванной руке. Он не причинит ей вреда – он не тот, кто ей нужен, не тот, кто мог бы сделать ее счастливой, и ему нечего у нее отнять.
У нее сильные, напряженные бедра, и между ног совсем горячо. Баки ласкает ее, пока она обнимает его за шею, и они слегка покачиваются, как на школьных танцах, а потом она расстегивает ему джинсы, и спешить по-прежнему некуда, так что они не спешат. Ей больно. Он заставит ее забыть о боли, ненадолго. И она ответит ему, и будет, как всегда, необычайно щедра. Она тихо стонет, этот новый, чудесный звук льется с ее губ, но когда Баки целует уголки ее рта и ее веки, Шерон это сбивает с толку и она открывает глаза. Она смотрит на него недоверчиво, но Баки не останавливается, и Шерон целует его снова, с напором и злостью. Ей нравится, когда он отвечает тем же. Она стонет ему в рот, когда он прикусывает ее губу. Она стягивает с него футболку, задирает лифчик, и когда она вновь обнимает его, невесомо, так, чтобы он не задел ее бок, Баки чувствует, как ее маленькие твердые соски касаются его кожи. Он опускается на корточки, чтобы снять с нее штаны. Развязывает шнурки и снимает с нее кроссовки. Она переступает: правой ногой, затем левой, и он целует ее голые колени. Ее лодыжки. У нее спортивные носки – но на ногтях лак. Трудней всего привыкнуть к мелочам, но эти мелочи бесценны. Шкатулка с бижутерией. Косметика у зеркала. Волшебные сокровища таинственной страны, где солнце льется сквозь цветные камни, взмах щетки для волос рождает ураган, и распускаются цветы на белых платьях, а Земля вертится и сердце бьется, пока по тротуару стучат каблучки. Баки прижимается щекой к ее бедру. Она вздрагивает.
- У тебя щетина царапается.
- Прости.
Шерон опирается на стол и откидывается назад, шире раздвинув ноги. Потом просит:
- Сделай так еще раз.
Когда он вылизывает ее, она вцепляется ему в волосы, ее запах, сильный и острый, окутывает его лицо, и безмятежность, пустота в его голове кажется такой заманчивой, что хочется в ней раствориться на совсем. Баки берет ее за руки, у нее холодные пальцы. Он тянет ее вниз и сажает к себе на колени, а она придерживает его член – и опускается до основания, в одно движение, и он не хочет, чтобы это заканчивалось, настолько, что вместе с оргазмом подкатывает необъяснимая, лихорадочная паника, как будто он вот-вот рухнет вниз. Но он не падает. Поток подхватывает его и мягко возвращает на землю. Он жалеет, что быстро регенерирует, и завтра на его плечах от хватки Шерон не останется следов.
Закончив первый раунд, они пьют, и устраиваются на полу, на одеяле, он старается на давить на нее своим весом и не обнимать ее слишком крепко, их тела переплетаются, и ненадолго – они засыпают, прежде чем начать заново. В конце концов, он спрашивает:
- Тебе нужна помощь – с тем, чтоб выбраться из страны?
- Издеваешься?
Не получив ответа, она сбрасывает его руку.
- Если бы я надеялась на вашу помощь, я бы давным-давно была мертва.
Не стоило начинать, но он совсем недавно был внутри нее и по-прежнему чувствует ее вкус, а обманчивое чувство близости толкает на неверные шаги.
- Он вынес ее на руках из здания.
Карли.
- Я лежала там, истекая кровью, и он вынес ее на руках. Толкнул речь перед прессой. Покрасовался перед публикой. Поспорил о мировой экономике. И ему совершенно некуда было спешить, пока -
- За тобой пришел я. Я нашел бы врача, если б ты согласилась.
- Я знаю. Жаль, Сэм не знал.
Шерон качает головой. Она не плачет, но ее треснувший, измученный голос заставляет Баки чувствовать себя беспомощным. Бесполезным.
- «Тебе нужно в больницу». Я в международном розыске, спасибо за заботу, прекрасный совет.
- Я не смог вернуть тебя домой.
- Я тебя не просила -
- Я помню, что ты сделала.
- …и ты не обещал.
- Но мое помилование – пустой звук, они до смерти боятся, что я сорвусь, и я не -
Когда она бросает пустую бутылку в стену, осколки разлетаются во все стороны. И хуже стать не может, поэтому Баки говорит:
- Ты ведь не на Сэма злишься.
Шерон, наконец, поворачивается к нему, глаза у нее влажные, и Баки знает, что теперь - неизбежно - им придется пойти до конца. Но время пришло. Пускай.
- Мы оба знаем, что Сэм идиот. Любой из нас может обчистить его карманы, трахнуть его жену –
Сэм не женат, Баки хотел сказать «сестру», но Сара этого не заслужила.
- …и перерезать ему горло, а он еще десять минут будет толкать прочувствованные речи про свой черный путь.
Шерон бьет его по локтю, но он рад ее улыбке. Приятно улыбаться ей в ответ.
- Уоу-уоу, ковбой. Ты в двадцать первом веке, у нас так не говорят.
Баки накрывает одеялом ее босые ноги.
- Он хороший боец, у него доброе сердце, но я каждый раз чувствую себя виноватым, когда действую за его спиной: это все равно, что обманывать ребенка, так же стыдно – и так же просто. Верно, Продавец Сил?
Удар она держит как всегда превосходно. Ее веки опускаются. Поднимаются. И она улыбается, так, как будто никакой угрозы Баки для нее не представляет.
- Когда ты понял?
- На твоей вечеринке. Там была куча народа. Нас разыскивали по всему городу. Но ты не боялась, что нас узнают: никто не тронет гостей хозяйки.
Шерон мельком окидывает взглядом комнату, и Баки знает, что в этот момент она ищет свою одежду. Ее нагота тревожит ее, впервые за эту ночь. Она больше не в безопасности. Баки убирает прядь волос ей за ухо.
- У каждого из нас свои секреты. Я сохраню твой.
И он мог бы остановиться, но Баки слишком хорошо помнит, какое было у Шерон лицо, когда она поцеловала его ладонь.
- Только не ври мне, сделай одолжение. Я в жизни не поверю, что ты когда-то принимала Сэма всерьез или ждала его звонка. Деревенский дурачок не может тебя ранить. Он никогда не стоял достаточно близко.
Она кажется усталой – заранее сдавшейся – когда спрашивает:
- Что ты хочешь услышать?
- Ты знаешь.
- Не играй со мной в игры.
- Стив остался здесь после щелчка.
И вот теперь она смотрит на него так, как будто он ее убивает.
- Он мог вернуть тебе статус. Мог тебя найти.
- Это уже не важно –
- Он мог бы остаться. Я видел, как он тебя поцеловал. И помню, что он сказал тебе, никто не тянул его за язык –
- Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.
- Тебе плевать, что мы за тобой не пришли, ты ввязалась во все это не ради меня или Сэма –
- Его больше нет.
- Может, да. Может, нет. Может, он на Луне…
Шерон кривится от боли – слишком быстро поднялась на ноги. Она одевается. Если бы под рукой был пистолет, она бы разрядила в Баки обойму.
- Ты ведь поэтому до сих пор здесь? Сделка с Сэмом – пустые слова, он десять раз забыл, что что-то тебе обещал, а мы с тобой кто угодно, только не друзья. Ну так спроси меня прямо.
Шерон оборачивается. Вот теперь он заставил ее заплакать.
- Ты знаешь, где он?
- Это не тот вопрос.
Но рано или поздно, тот вопрос она задаст.
- Он тебя бросил. Он не попал в беду и не погиб в бою, он сам это выбрал.
Теперь Баки тоже отчаянно хочется надеть штаны. Шерон пытается завязать шнурки, и повязка окрашивается кровью. Она сжимает зубы, но снова тянется вниз. Баки берет ее за плечи, заставляя сесть на стуле прямо, потом опускается на пол у ее ног.
- Ты говоришь себе, что ты не вправе на него злиться. И злишься каждый день. Хуже становится только, когда злость отступает, а ты продолжаешь горевать. И ты скучаешь. А в твоей голове крутится одно и то же кино, и год за годом сцены теряются, пленка рвется, а воспоминания подменяют фантазии, о том, чего у вас никогда не было и уже не будет. Но ты не перестаешь ждать.
Баки затягивает узел покрепче.
- Скорей всего, ты меня не простишь. Но я не хочу снова – бросать тебя истекать кровью. Он не вернется. Хорошего объяснения не будет. И никто не подарит тебе вторую жизнь. А если ты продолжишь ждать, это убьет тебя, медленно, безрадостно – и главное, впустую. Ему не нужна эта жертва. Она никому не нужна.
Когда она бьет его по лицу, Баки думает, что ему, в сущности, повезло. Он ждал, что, если до того дойдет, она как следует пнет его по яйцам. Шерон хочет ударить во второй раз, но на этом они подведут черту. Он видит испуг в ее глазах. Растерянность – когда он прижимает ее к стене, а она не может высвободить руки.
- Откуда тебе знать?
Вот это – тот вопрос, который Баки изо всех сил старался себе не задавать. У него есть ответ. Проблема в том, что этот ответ не помогает – скучать, горевать и злиться меньше.
- Я сделал с ним то же самое, дважды. Я причина, по которой он ушел.
«Он свободен, он счастлив. Теперь твоя очередь».
Шерон смотрит на него так, как будто он заговорил на неизвестном языке.