Итак, Чуя злится, потому что Дазай - тупой объебок, творящий всякую хуйню, и прижимает его к стене:
— Ты мозги обронил? — вежливо поинтересовался Чуя. — Что за идиотизм — болтать во время боя с врагом?
Дазай легкомысленно поигрывает мушкетом, оставшимся у него в руке.
— Отвлекающий манёвр. Он мог заметить тебя и выстрелить, поэтому я решил придержать ружьё.
Ой, блять, а ещё автор мог придумать другой способ, чтобы показать, насколько Дазай чоток и апасен, и тогда вы, неполноценные, могли бы не полагаться на удачу и везение.
Глядит сверху, дылда, отрастил себе ноги. Кожа под подбородком медленно наливается краснотой, а мышцы заметно каменеют от напряжения, чтобы не подчиниться давлению угрожающей ауры — любой другой от неё давно бы наложил в штаны.
Нет, нет, нет, нет, нет, - думает Чуя. <…> — Ты должен бояться меня, все боятся меня, тебе ясно? Этот проклятый день — самый долгий в моей жизни, сраная бесконечность, и ты этому виной, как и тому, что я завяз в тугой грязи. Позволяю себе барахтаться в ней, повиноваться событиям, тащиться, будто меня цепанули на буксир.
В этой пафосной и бессмысленной фразе хотелось бы отметить два момента:
1) традиционно призму Ликера, из-за которой нищастный Дазай должен бояться Чую и, очевидно, едва сдерживается, чтобы не заплакать;
2) Чуя, очевидно, считает, что все пошло по пизде после той охуительной встречи девять лет назад, когда Дазай дерзко засосал его без предварительного согласия.
Итак, герои ещё немного болтают, краткая суть:
Чуя: ну и хули ты выебывашься?
Дазай: ну прост)))
Чуя, страдая: ты глупый, а ещё не пытайся скрыть что-нибудь от меня, понятненько?
Дазай:
Дазай млеет от испуга, боится отвести взгляд, сглатывает хлещущую разрушительную энергию так, что кадык дёргается под бинтами. Эта энергия по щелчку отправляет его в безумие, в покорное восхваление, в нечто абсолютно нездоровое. Жажда подчинить это разрушение себе — всё равно что пытаться заключить цунами в нежные объятия.
Он оно чё, Михалыч. Я даже не знаю, как это можно прокомментировать, потому что мой мозг перестает воспринимать эту ебанину дальше слов "Дазай млеет от испуга".
Открывает рот трижды, подыскивая слова в ответ — не находит и стискивает ствол заряженного мушкета. Подбрасывает, перехватывая ниже — к блестящему замку, увитому какой-то каллиграфической гравировкой армии.
— Я покажу тебе.
Дазай замирает над телом солдата, пока Чуя наблюдает за ним с нарастающей тревогой, но не может шевельнуться, словно увяз в зыбучем песке.
Вот Дазай любознательно разглядывает мушкет, вот упирает приклад в плечо, опускает палец на спусковой крючок, вот утыкает дуло прямо в лоб беззащитного юнца, прижимая к коже завиток русых волос.
Чуя слишком поздно понимает, что сейчас произойдёт.
Довольно странно, помимо прочего, что Чуя в этой пописе вообще страдает. Читец все время был уверен, что если у тебя мозг, блять, с грецкий орех, то затруднительно испытывать хоть какие-то эмоции - но вот, посмотрите, несчастная няшечка преодолела даже это, что не сделаешь ради Великих Страданий.
Нет, ну серьезно, на что ты надеялся, ебенький? Что он закричит "Я ненавижу срать!" и весело застрелится? Что он устроит праздничный салют? Какого хуя ты вообще позволил стремному ебанавту, которому не доверяешь, взять в руки оружие?
Выстрел оглушает.
Превращает голову солдата в кровавую вмятину, ошмётки мозга разлетаются, налипая на сапоги. Густое месиво заливает изуродованное лицо, смешивается с вытекающим глазным яблоком — белёсая слизь стекает по виску в ушную раковину.
<…>
Чуя резко делает шаг — под ногой громко хлюпает — и хватает ствол мушкета. Крепкий металл тут же деформируется, сгибается под его пальцами с жалобным скрежетом.
Дазаю за его быстрыми и резкими выпадами не угнаться: моргает пару раз, глядя на изувеченное оружие, почему-то не выпускает его из рук, словно кожа сплавилась с железом.
— Бросай. Ружьё. Живо.
Итааак, делаем ставки, почему же Дазай застрелил часового:
а) потому что он ебанутый и решил показательно заявить об этом Чуе;
б) потому что он не любит оставлять свидетелей;
в) потому что он заключил с Дьяволом контракт;
г) ну прост)))
Я бы поставил на г), конечно, но, к сожалению, НЕТ.
[Дазай] Внезапно изламывает тонкие брови и вцепляется в руку чуть выше запястья, словно её обожгло болью. Шипит сквозь зубы, в два движения расстёгивает мелкие пуговицы на манжете, закатывает рукав почти до локтя, сдирает с себя вторую кожу. Отрывок марли падает им под ноги и моментально впитывает остывающую кровь.
Его кожа аристократично-белая, среди линий на ладони темнеет порез, предплечье усеяно метками, точно погибшими звёздами <…>. Рассыпаны вдоль синеватых витков вен, спрятаны под кольцами бинтов.
Свежая метка распускается ожогом — знак, что очередная жизнь принята.
Та-дам, правильный ответ в), если кто-то выбрал в), то я вообще не понимаю, нахуя вы это сделали и как вообще до этого додумались, но это победа.
Победа над здравым смыслом блять!
Метки похожи на сгустки живой тьмы с различимыми очертаниями — он видел такие на древних монетах то ли африканских, то ли филиппинских аборигенов. Раскалённые на ритуальных кострищах, заржавелые кровью изгнанных в объятия Дьявола.
Чуя понимает.
— Ты сделку заключил.
Алгоритм предельно прост: чужие жизни в обмен на свою собственную.
Бля, ну какой же тут охуенный мир, я не могу. То есть, у нас есть условный Арахабаки, обладающий огромной силой, который веками спит где-то в океане и всем похуй, и у нас есть Дьявол, который заключает с рандомными чуваками такие сделки, чтоб они ходили и уебывали людей, получая за это огромное нихуя и какое-то время жизни.
Вот да, такие охуительные у него развлечения, надо понимать, и такой великий человек Чуя - даже небо, даже Аллах, даже Сотона делают все, чтоб он больнее обстрадался.
Сотона для этих целей аж возник в мире, где спокойно сосуществуют люди и языческие боги, и нашёл того единственного чувака, который может девять лет искать уебу, которого видел лишь однажды.
Дазай немного вспоминает:
В омуте памяти пасмурными вихрями раскрываются сцены: тишина умирающего дома, липкие простыни в онемевших ладонях, шлейф крови на губах, и он, изломанный и костлявый, в рвотном позыве свешивается с постели, пока этажом выше в забытье теряется мальчишка с рыжими волосами.
Здесь, думаю, тоже важно отметить, что Дазай в самом деле помнит о Чуе, помнил о нем все это время и, очевидно, заключил договор с тем, чтобы отыскать его и ещё раз доебаться.
(Наберитесь терпения, у читеца с этого ещё бомбанет.)
Чуя молча мотает головой. Выходит из вязкой лужи, не глядя под ноги, чтобы не схватить рвотный позыв, как вдруг Дазай хватает его за запястье.
— Ты теперь боишься меня?
Чуя не верит, что аристократу хватило шестерёнок в мозгу спросить такое, потому теряется на мгновение.
Но почему? Внезапно, но это довольно логичный вопрос в такой ситуации. Он только что признался, что убивает людей пачками, потому что страшно умирать, бля, неудивительно, что он ждёт от тебя какой-нить реакции.
Но Чуя, конечно, пафосно говорит, что не боится Дазая, а тот!
Аристократ с готовностью толкает его к стене — будто ждал этого момента долгие годы. Подхватывает под колени и вздёргивает вверх, отчего сточенные влагой камни больно врезаются в лопатки, но Чуя только шире распахивает рот, всасывая горячий язык.
Говяжий?
А что, это хоть немного разнообразило бы ту длинную, унылую, бессмысленную сцену ебли, которая нас ждёт дальше.
Чуя выламывается в спине так, что Дазаю едва хватает силы удержать его на весу.
— Будь тише, — шипит на ухо, тут же прихватывает губами мочку. — Сам же сказал: солдаты повсюду.
Ну бля, он и так тихий, вроде, или в спине он выламывается с соответствующими хрипами, криками и стонами "оххх старость не в радость девочки посоветуйте что-нибудь от боли в мышцах жить невозможно же"?
Итак, Чуя немного страдает, потому что у Дазая встал (причем, очевидно, если бы он не возбудился, то Чуя бы пострадал, что непривлекателен и его никто не любит. Очень удобно, нужно сказать).
Итак, Дазай делает кусь, Чуя, как в лучших домах Додоуполя, такой: "астанавись, блядь", но через секунду "нет, не астанавливайся", и они начинают гнусно трахаться прям на глазах у трупа.
Обнимает Дазая за шею обеими руками и снова врезается в его рот. Стонет, встречая напористые движения языка, жмурится до ярких вспышек под веками. Дазай обхватывает пальцами его скулы и целует сам. Настойчиво, грубо, глубоко и мокро, заставляя скулить.
Ладонью давит на его поясницу, выгибая для себя. Чуя <…> чувствует, как пуговица на его брюках выходит из петли, а длинные пальцы узко скользят внутрь.
Обхватывают его.
— Хочешь меня, — низкий голос на ухо. Не вопрос, а утверждение.
— Твоя самоуверенность уникальна... — Чуя выдыхает по слогам. — И смешна... Вовсе я не хочу...
— Лжёшь.
Ну так блять да, ебенькие, вы тут решительно трахаетесь уже минут пять, делаете это явно по взаимному согласию, никто из вас не принуждал и не шантажировал другого. Это какие-то брачные игры рептилоидов, бля, у меня нет других объяснений.
И вот, Дазай задаёт Самый Главный Вопрос:
— И тебе плевать, что я заключил сделку с самим Дьяволом? — шепчет Дазай, и его скулы каменеют.
Лужа крови блестит под остывающим телом солдата. По мушкету прыгают жемчужные зайчики.
— Мне плевать на чужие смерти, — цыкает Чуя.
Он вдыхает нагретый влажный воздух вместе с сокрушительным откровением: ему действительно наплевать, сколько трупов штабелями будет ложиться вокруг, пока в венах Дазая пульсирует жизнь. Пока он тратит последние минуты этой жизни на то, чтобы прижимать его к стене, чтобы держать влажными пальцами за скулы и целовать.
И вот это очень хорошо показывает, как именно Ликёр преломляет образы персонажей. Каноничный выживший самоубийца™ превращается в уебана, готового на все, чтобы только случайно не умереть, а обычный человек со своими принципами и кодексом чести - в лапчатую, жалкую сучку, одержимую сомцом настолько, что даже Додо взяла бы в руки клавиатуру и написала бы в комментах к этой пописе: "бля автор ну это ваще неканон, сомцесучки и какая-то манямба".
Но всё обращается в руины, потому что Чуя не успевает дёрнуть себя за поводок:
— Моя мать меня продала.
Это точно не то, что он хотел сказать. Не то, что прозвучало бы уместно в такой ситуации, и он не понимает, почему буквы из мешанины мыслей склеились в эти слова. Наверное ожидал, что фраза пролетит сквозь, мимо, прямиком в забвение — никак не того, что Дазай застынет, оглушённый. Поднимет глаза, с которых поволоку возбуждения сдует попутным ветром.
Ну бля, я конечно нихуя не аристократ, ни разу не заключал договор с Дьяволом и даже не селфинсерт какой-то школьницы, но если бы человек, с которым я собираюсь потрахаться, внезапно начал бы пиздеть про свою мать прям во время ебли, Я БЫ ТОЖЕ ОХУЕЛ И ЗАСТЫЛ.
— Продала?
<…>
— Продала! Как вещь, как корабельную доску, как рыбьи потроха! Именно поэтому я попал на пиратский корабль, сам стал пиратом, поэтому очутился на этом проклятом острове! — истерика вспыхивает ярким светом разрушенных маяков, гаснет-вспыхивает-гаснет-вдох-выдох. — Ты бы... убил её за это?
Знаете, селфинсерт Ликера в некоторые моменты выглядит настолько отталкивающе и почти пугающе, что я даже не возьмусь как-то это оценивать.
Но Ликеру, впрочем, я могу кое-что посоветовать: иди бля лечи голову и больше не засирай собой и своими вавочками нормальных (и не очень) персонажей, пожалуйста, спасибо.
— Да.
<…>
У Дазая взгляд пустой, зашоренный, кукольный. Он подхватывает с пола погнутый мушкет, упирает прикладом в перевязанную ладонь, закидывает на плечо — ружьё длиной с его руку, смотрится идеально до ожога на сетчатке.
Ловко прокручивает в руке дулом вперёд, щурит один глаз, прицеливаясь в пустоту.
И добавляет:
— Свою же я убил.
Ой, да идите вы нахуй, червепидоры.
Не думал, что однажды это скажу, но даже в каноне Дазай не был таким злоебучим ублюдком, а это, блять, о многом говорит.
Чуя уверен, едва костлявая перестанет рассекать секирой воздух над их головами, они разбегутся по разным сторонам света, чтобы больше никогда друг друга не вспомнить, разве что по безумной пьяни.
Потому что, очевидно, это именно так работает: ты ищешь какого-то объебка восемь лет, находишь его в жопе мире, вы радостно проводите время вместе, трахаетесь, спасаетесь с умирающего по вине одного из вас острова… а потом снова разъезжаетесь нахуй.
Нет, конечно, если бы автор захотел додать Чуе ещё больше страданий, они бы так и поступили, но, к счастью, даже в Ликере проснулась совесть.
Поэтому Чуя только немного страдает из-за того, что Дазай мудак, конечно, но он сам тоже не фонтан, и, наконец, спустя семь тыщ слов начинает заниматься тем, ради чего мы все здесь собрались.
Земля скатывается в море — волны слишком слабые, гуляют по отмели, по которой не пройдёт ни один корабль, не счесав киль, но Чуя лишь тихо хмыкает. Подходит ближе, и подошва тяжёлых сапог скользит по оголившимся из-за отлива камням — к высокой клыкастой скале. Пена омывает её, будто труп огромного мифического чудовища, которое дремлет до первого колокольного звона.
— Подержи, — снимает шляпу и протягивает Дазаю.
<…>
Берег накрывает огромная острая тень. Если эту скалу раздробить на аккуратные кирпичики, то можно построить сотню церквушек, подобных той, из которой растекается звон одинокого колокола.
Чуя упирается голыми ладонями в землю, и в тот же миг она начинает дрожать. Алое свечение заливает пальцы, хрупкие запястья, локти и подрагивающие плечи, покрывает целиком — вместе с ним приходит чудовищная боль. Арахабаки клыками вонзается в тело, разрывая на кусочки, проделывая себе путь на свободу.
Чуя стискивает зубы и приказывает сидеть смирно, с трудом фокусируя мутнеющий взгляд на скале. Трещины растекаются по ней живым светом, ломают на части, и те с жутким грохотом и плеском падают в воду, обнажая.
Высокие мачты, опутанные нитями такелажа. Мелкие осколки на гладкой палубе. Багровые паруса.
Дазай отскакивает прочь от трещин под ногами и, вскинув голову, смотрит на затонувший корабль, который со скрипом качается на волнах, что прихлынули прямо под него.
Сжимает шляпу в руке.
И испытывает необъяснимый ужас.
Да мы тут все тоже, в общем-то. Отдельно, конечно, весело представлять реакцию местных жителей, когда они осознали, что на острове внезапно появилась новая ОГРОМНАЯ БЛЯТЬ СКАЛА.
Дальше Дазай длинно и уныло уговаривает Чую протянуть ему руку, не понимая, что это нихуя не сработает, потому что мы больше не в вселенной бсд, а во вселенной Ликера нет ничего, кроме строданий, но, внезапно, когда Чуя все-таки берет его за ручку, то…
Пульс диким зверем бьётся в центре их ладоней.
Но больше ничего не происходит.
Если забыть о том, что они держатся за руки, стоя на границе суши и моря, пока над их головами возвышается борт давно затонувшего корабля.
Нет, идиоты, это не пульс, а читец, и он уже заебался отбивать себе центры ладоней об ебало, потому что это такая дикая, непонятная и ненужная хуита, что я способен только на фейспалмы.
— Отдай шляпу и возьми перчатки. Поднимаемся на борт.
— Поднимаемся? — Дазай картинно оглядывается в поисках пирса. — Каким чудом?
Палуба почти в семи ярдах над землёй. Спохватывается, снимает с головы
шляпу и протягивает Чуе — у того странная улыбка на губах.
— Чудом.
Вскидывает вверх руку, описывает двумя пальцами круг и резко устремляет в землю.
На палубе что-то шуршит, а затем сама по себе раскатывается верёвочная лестница, взбрыкивает в воздухе и прилетает точно Чуе в руку.
— Послушный, — взгляд становится мягче, как у хозяина, который нашёл сбежавшего щенка. — Спустя годы, хотя твой капитан тебя бросил.
Ласково потирает большим пальцем сухую верёвку и устремляет взгляд к верхушке грот-мачты.
— Спасибо.
Капитан и его корабль — единое целое.
А эта сцена, надо сказать, в отрыве от творящегося до и после пиздеца очень даже неплоха, а Чуя чем-то смахивает на свой канонный образ, поэтому я даже не стал резать этот кусок удивительного здравомыслия посреди океана хуиты.
Забирает у Дазая вещи, пока тот прощается с разумом, оглядывая огромный корабль.
Да тот, кажется, с ним и не здоровался, фить-ха!
Натыкается на буквы по тёмно-бордовому дереву, стёсанные временем, но слитые в знакомое слово.
«Химера».
— Это же...
— Да, — Чуя убирает перчатки за пазуху, позволяет живой верёвке обвить руку и упирается ногой в перекладину. — Добро пожаловать на борт корабля, на котором я умер.
На этом моменте глава заканчивается, но читец не просто так обещал вам высраться на момент с Поиском™ в течение восьми лет!
Вообще, мне стоило, конечно, высраться на него куда раньше, но я как-то не пронзил самую мякотку, а теперь она наконец сложилось у меня в голове в одну картинку.
Восемь лет назад Чуя и Дазай впервые пересеклись, и это пересечение закончилось тем, что оба они считают изнасилованием - в частности, в третьей главе Чуя думает о Дазае как о "аристократе, который целую вечность назад насиловал его в собственной постели"; сам же Дазай главой ранее утверждает, что искал Чую, чтобы извиниться.
До этой главы я считал, что автор хочет передать постепенное развитие персонажей, прощение, появление взаимопонимания и все такое, но нет, блять!
Они уже не имеют друг к другу никаких претензий, спокойно целуются, держатся за руки, трахаются и общаются; разговор обо всем, произошедшем ранее, больше не поднимается - а восемь лет, которые Дазай провел в поиске Чуи, внезапно становятся чем-то героическим и почти романтичным, а Чуя думает об этом как о «я месяц провалялся без сознания, затем ты отравил меня отвращением, приковал к себе непонятной нервущейся нитью, и мы по дурости потеряли друг друга на восемь лет».
Иными словами, Ликёр пытается до нас донести, что восемь лет назад прям после акта насилия герои взаимно влюбились, но потом по дурости потеряли друг друга и мучались в одиночестве, хотя, очевидно, это было бессмысленно, потому что они созданы друг для друга и им ничего нигде не жмёт!
Даже у родоначальника жанра Додолея сучки, чтобы осознать свою любовь к сомцу, проходят некоторое количество изнасилований, избиений и аудиенций у мудроженщин; здесь же человек влюбляется в своего насильника быстро, решительно, мгновенно - и за восемь лет не может избавиться от этого охуительного светлого чувства.
Подытоживая: нормальные отношения для лохов, абьюз - выбор мастеров.