В середине декабря 2017 года управление СК по Иркутской области завершило расследование нового дела бывшего милиционера Михаила Попкова. Его называют «ангарским маньяком», самым кровавым серийным убийцей в современной России: в 2015-м суд Иркутской области уже приговорил Попкова к пожизненному заключению за 22 убийства и два покушения. В январе 2017-го стало известно, что Попков признался еще в 59 убийствах и одном покушении. «Медуза» подробно рассказывала, как почти 20 лет следователи искали Михаила Попкова; российская компания Yellow, Black and White запустила в производство сериал о нем. Журналистка «Медузы» Саша Сулим поговорила с Михаилом Попковым.
Дело Михаила Попкова
В середине 1990-х в Ангарске (Иркутская область) начали регулярно находить тела молодых женщин, зверски убитых и изнасилованных. Долгое время их считали жертвами криминальных разборок и не обращали внимания на одинаковый почерк этих преступлений. Об «ангарском маньяке» всерьез заговорили только в 2002 году, после публикации статьи в «Московском комсомольце». Тогда же в Ангарск из Москвы были направлены следователь по особо важным делам Евгений Костарев и старший уполномоченный МВД России полковник Сергей Державин; они организовали следственно-оперативную группу, которая в следующие десять лет занималась поисками убийцы.
Михаил Попков, несколько лет работавший в милиции Ангарска, был задержан в 2012 году: его генетический образец совпал с найденным на теле одной из жертв. Попков признался в убийствах. Он рассказал, что подбирал на своей, а иногда и на служебной машине женщин; если они были нетрезвы или их поведение ему не нравилось, он увозил их на окраину города и там убивал.
В 2015 году Попков был приговорен к пожизненному заключению за убийство 22 женщин и еще два покушения на убийство. Расследование преступлений Попкова было продолжено, и в январе 2017-го он признался еще в 59 убийствах и в одном покушении. В декабре 2017-го расследование новых преступлений «ангарского маньяка» завершилось, дело передали в Иркутский областной суд.
Как было взято это интервью? Рассказывает журналистка Саша Сулим
В конце ноября 2017 года я увидела интервью Михаила Попкова в ток-шоу Андрея Малахова «Прямой эфир» на канале «Россия». Я отправила официальный запрос в пресс-службу Следственного комитета РФ с просьбой разрешить и нам с ним пообщаться. Уже на следующий день мне перезвонили и сказали, что запрос одобрен. Дальше нужно было выбрать дату интервью — переговоры я вела с представителем пресс-службы следственного управления СК Иркутской области. В какой-то момент она сообщила мне, что Попков может попросить за интервью деньги. На мое замечание о том, что «Медуза» никогда не платит за интервью, пресс-секретарь ответила: «Возможно, вам удастся его уговорить побеседовать с вами бесплатно».
О том, что уговаривать я должна буду не самого Попкова, а его адвоката Елену Маслову, я узнала только за сутки до вылета в Иркутск, когда уже были куплены авиабилеты и забронирована гостиница, — от той же пресс-службы иркутского СК. Маслова объяснила, что общаться с прессой бесплатно Попкову неинтересно: у него нет денег, и это его единственный способ заработать на сигареты и продукты из магазина следственного изолятора. Я еще раз объяснила, что редакция «Медузы» не платит за интервью — но я могу заплатить ему пять тысяч рублей из собственных денег. Маслова пообещала согласовать сумму с Попковым. За несколько часов до моего вылета в Иркутск я получила СМС от Масловой: Попков согласился на пять тысяч рублей, только попросил купить ему еще и несколько кроссвордов судоку.
От редакции. В соответствии с правилами «Медузы», редакция не может платить собеседникам за информацию, поскольку это создает искаженные отношения между журналистами и их источниками и героями. Мы сожалеем, что в данном случае обстоятельства сложились так, что этот принцип был нарушен. Соблюдая другой важный для нас принцип — прозрачности, — мы считаем нужным рассказать читателям, что это были за обстоятельства. «Медуза» возместит Саше Сулим потраченные ею деньги.
Предыстория
Как в Ангарске 20 лет пытались поймать самого страшного маньяка в истории России. Репортаж «Медузы»
— Вы попросили привезти вам судоку. Любите разгадывать?
— Да, у меня как раз на днях они закончились. Пришлось самому составлять — чертил на бумажке квадраты, придумывал комбинации. Тюрьма — это тюрьма, там можно сидеть и не думать о содеянном, а чем-то пытаться отвлечься. Это я у Ходорковского вычитал в книжке. В общем-то, он ничего нового не придумал.
— Кроме судоку как вы еще отвлекаетесь?
— Сейчас у меня есть одна непрочитанная книга, так что я уже знаю, что ближайшие выходные проведу с ней, — дальше надо будет искать возможность, чтобы что-то прочитать.
— Где вы берете книги?
— Вот это проблема. Когда меня администрация [СИЗО] просит заполнить бумаги о том, доволен ли я бытовыми условиями, — я везде плюсики ставлю, кроме пункта «библиотека». Я за это время некоторые их книги уже дважды прочитал.
— Что вы любите читать?
— Я особо не привередливый, могу и «Сталкера» почитать, могу и Валентина Пикуля, могу и какие-нибудь исторические книги. Особенно интересно читать о недавних событиях — тогда можно проводить аналогию с сегодняшним днем. Знаете, почему американцы не пошли на подписание торгового соглашения с Российской империей после Русско-японской войны? Из-за еврейского вопроса. 80% первых большевиков, организаторов Великой октябрьской социалистической революции были евреями. Сталин потом всех их уничтожил. Еврейский вопрос не был закрыт в СССР вплоть до конца 1970-х годов. Если при Николае II среди студентов университетов было пять процентов евреев, то во времена Брежнева эту цифру снизили до полутора процентов.
— Почему вас так беспокоит еврейский вопрос, у вас есть еврейские корни?
— А я откуда знаю, есть корни или нет? Году в 2004-м я хотел в Израиль съездить — из интереса. Узнавал тогда, как можно получить визу с правом работы. У меня там знакомые живут — они мне приглашение сделали. Мне было интересно, куда я там могу устроиться — как гастарбайтер, конечно, — и какую сумму за полгода заработать.
— И что — жена вас отпустила?
— Решили с ней этот вопрос. Она надо мной подшучивала, говорила: «Ты уедешь и останешься там?» А я ей: «А кто меня там оставит? Еврейское министерство иностранных дел, разведка их?» Они-то люди бдительные, они бы меня впустили только на том условии туда, что я назад вернусь.
— Что у вас была за мечта?
— Хотел машину подороже купить. Я бы ее все равно со временем перепродал — чтобы не топтаться на одном месте. Вы же сами понимаете, когда машину покупаешь, обычно берешь не то, о чем мечтаешь, а на что денег хватает.
Знаете, как некоторые машины покупают? Не разбираясь. Ходит по рынку пара, девушка увидела, что в козырьке над пассажирским сиденьем есть зеркало с подсветкой, и орет своему ухажеру: «Берем эту!» А рядом стоит мужик и думает: «Если бы я знал, я бы целое трюмо привез». Это мне знакомый рассказывал, когда я на рынке стоял.
— Какой это был год?
— 2007-й или 2008-й. Я тогда уволился с нефтехимического комбината «Роснефть» и стал заниматься перегоном машин. Сам процесс: приехать, купить, выбрать — мне нравился, но потом ведь надо на рынке стоять, делать умное лицо. Ладно, если купил машину, которая нравится на 100%, перетряс все, перепроверил — тогда мог говорить покупателю: «Торг неуместен. Мне вчера звонили с Японии, просили: „Михаил-сан, не хотите назад нам машину продать?“» Это когда я был уверен, что придраться не к чему.
Но на этом нельзя было большие деньги заработать, это было для меня вроде как хобби. Я хотел найти работу, на которой можно сидеть в офисе, в тепле, получать достойную зарплату и, пока начальника нет, выбирать в интернете себе машину. Съездил раз в год, купил — и катайся, пока кто-то не купит.
— На каком месте работы вы чувствовали себя наиболее комфортно?
— Если честно, нигде, и я не кривлю душой.
— Это не ваше все было?
— Как мне психиатр вопрос задавал: «Если откинуть материальную сторону, кем бы вы хотели работать?» И я, не задумываясь, ответил: детским тренером. Хотел бы вести спортивную секцию с маленькими детишками. Именно с маленькими такими — лет десяти, когда они еще с открытым ртом тебя слушают, можно к перекладине подойти, что-то сделать, удивить, и они тебя еще внимательнее будут слушать и повторять. Я часто вспоминаю, как подростком ходил в спортивную секцию.
— Чем вы занимались?
— Лыжами. У моего тренера была дочь, тоже спортсменка, она частенько с нами куда-то ездила, и сына мы его знали — он все лето с нами в лагере проводил. Но в итоге у них семья распалась — причин я не знаю. Мне казалось, это была идеальная семья: его супруга тоже тренером работала, они вместе преподавали в спортивной школе, были вместе постоянно. Это идеальное сочетание, когда тут же дети их подрастают, а потом идут по стопам родителей.
— Вам нравился спорт?
— У меня все насмарку пошло, когда в один из сезонов я получил травму и меня змея укусила — это как раз перед армией было. Вроде мелочь, что такого — змея укусила? Но во времена Советского Союза, в Ангарске — в городе, рожденном победой, — сыворотки или противоядия не было. Лечили ваткой с зеленкой, две недели в больнице лежал. Все. Мои занятия спортом закончились.
— В детстве вы мечтали о какой-то профессии?
— В детстве, наверное, все о чем-то мечтали. Шпионом, может. Я могу, конечно, какую-нибудь профессию назвать, но сразу в голову ничего не приходит. Не вспомню я сейчас свои детские мысли, ведь эти детские мечты зависят от того, где папа и мама работают, где соседи работают.
— Были ли рядом с вами люди, на которых вы хотели быть похожим?
— В моем окружении таких людей не было.
— Хоть кто-то вам нравился?
— У меня был знакомый, он был близким другом моего одноклассника, мы с ним учились вместе в техникуме, только я после учебы в армию пошел, а он стал дальше учиться, получил медицинское образование. Его семью я постоянно в пример ставил. Я считал, что наша с женой семья дружнее, мы были вместе постоянно. А мне это даже в укор ставили. Я читал в протоколе допроса одного свидетеля, как он описывал нашу семью: «Странно было на них смотреть, они постоянно вместе были и за руки держались». А что в этом странного? Может, это он странный, раз у него такая мысль появилась? Или он не совсем нормальный, что для него это странным показалось.
Кабинет в ангарском управлении МВД
Антон Климов для «Медузы»
— Если говорить о вашей семье — маме, папе, сестре, — какая там была атмосфера?
— Нормальная атмосфера была, обычная семья. Папа рабочий, мама служащая, сестра на пять лет младше. В детстве это большая разница, поэтому у нас особо не было общих интересов. Как старший брат я мог только сходить к кому-то, чтобы к моей сестре не лезли. Что я с ней делить должен был? Любовь родителей? Вроде как-то несерьезно. Я помогал ей и в учебе, курсовую чертить ей помогал. Потом еще возмущался, что преподаватель низкую оценку поставил, ошибку какую-то нашел. Я ей тогда сказал: «Скажи своему дебилу, что он диплом в рассрочку купил. Это не ошибка, а так оно и должно быть. Пусть почитает правильно».
— Вот вы сказали: «Делить любовь родителей». Вы чувствовали, что родители вас меньше любили? Или меньше вам внимания уделяли?
— А какой критерий оценки?
— Ваши ощущения.
— Обычно как было — я приходил со школы, у меня спрашивали: «Как дела в школе?» Я: «Пятерки получил, я на улицу». Мне: «Нет, садись пообедай, сначала руки помой». Сел, пообедал. «Когда уроки будешь делать?» А я нормально учился, я все уроки на переменах делал, ко мне в этом отношении вопросов не было. И все — я пропадал на стройке или где-то на гаражах целыми днями, что-то там сжег, взорвал, кого-то поранил или сам где-то травму получил — улица. Но я в детстве нигде не попался, не засветился, сумел потом в милицию устроиться работать.
— Может, сестру родители прессовали?
— Нет. Она тоже нормально училась. Может, что-то мне и не нравилось — какие-то решения родителей, но это совершенно другое. Это когда ты уже вырос и тебе самостоятельности хочется, хочется вырваться от родительской опеки.
— А они были против?
— А как они могли быть против? Я получил специальность, устроился в нефтехимическую компанию по распределению работать, ушел в армию, с армии вернулся, устроился туда же, куда меня распределили, и потом вдруг объявил родителям, что я женюсь и ухожу от них жить к своей супруге. Родители, может, в душе и были против, но я на себе этого не ощущал. А может, они и рады были, что старшего сбагрили. Когда я женился, моей сестре 17 лет было. У родителей хоть один камень с плеч спал.
— Они вместе сейчас живут?
— Сестра живет в Москве — на заработках там. Не от хорошей жизни она в Москву поехала работать. Мать одна живет.
— А отец?
— Отец умер.
— Были случаи, когда вы от них получали?
— От ребенка что требуется? Учится хорошо, в подъезде не курит, с компанией не собирается, домой приходит вовремя — а что еще родителям надо?
Я так же и со своим ребенком общался. Дочь мне говорит: «Папа, мы через две недели идем с одногруппниками в ночной клуб». Я говорю: «Без проблем, сколько денег надо? Я в тот день выходной, можешь звонить, приеду, вас заберу». Если бы я в тот день работал, то мы бы с ней заранее обговорили варианты, где она будет ночевать или как добираться до дома. Она позвонила мне в три ночи: «Папа, все. Мы готовы». Я приехал, забрал всех ребятишек, по домам развез.
— Вам хотелось побыстрее жениться, чтобы начать самостоятельную жизнь?
— Независимости всем хочется, но она во многом зависит от материальной стороны. И в выборе супружеской пары, и в удержании семейных уз. Некоторые ведь боятся лишиться своего устоявшегося образа жизни, поэтому на многое закрывают глаза, а сами себя успокаивают, что за это компенсацию получают. Но это ведь неправильно.
— Вы быстро после знакомства поженились?
— Познакомились в феврале, поженились в июне. Тут психологически подталкивало то, что ее знакомый парень — они с ним вместе учились — должен был из армии вернуться.
— Вы хотели его опередить?
— Да, может. Или не опередить, а расположения добиться, чтобы ее выбор на меня пал. Почему я должен был отступать, я человек нехороший, что ли? Я так формулировал: мы не сдаемся — я лучше.
— Было ли у вас ощущение, что вы больше заинтересованы в ней, чем она в вас?
— Да нет. Сложно понять, что человек на самом деле думает, что его гложет, никто никогда не узнает.
— Это вы про жену?
— Это я вообще, обобщая. Я старался, чтобы все упорядоченно было. Я такой человек — чем бы ни был занят, если я знаю, что мне нужно ужин приготовить, а у меня в холодильнике чего-то нет, то все бросаю и еду в магазин.
Я любил готовить, мне нравилось встречать ее с работы с готовым ужином — и не надо думать, что я кого-то баловал, мне нравился сам процесс. Во-первых, так ты какой-то опыт приобретаешь, отрабатываешь мастерство, во-вторых, можно сэкономить, когда сам все делаешь, — это я уже говорю про ремонт машин, например.
— В какой момент у вас женой случился разлад?
— В СМИ принято связывать мои преступления с изменой жены. Но это не совсем так. На самом деле у меня были основания ее подозревать, и я решил эту проблему довольно радикально: маленько побеседовал — здесь главное не перестараться, попросил уволиться, и все. А потом сам же нашел ей новую работу.
— Вы тогда искали причину в себе? Думали, что вы сделали не так, что могло ее вынудить так поступить?
— Было начало 1990-х годов, в России всегда предвзято относились к психиатрам и психологам — это у нас генетически, наверное, а тогда тем более. У кого я мог просить помощи? Это я вам сейчас с практической стороны пытаюсь объяснить.
— А вы хотели тогда обратиться к психологу?
— Вот у меня проблема, к кому мне с ней идти? К папе с мамой? Для них у меня все идеально — я не пойду к родителям. Как это я перед родителями признаюсь? С товарищем поделиться? С товарищем я такие темы вообще никогда не обсуждаю. Куда? К психиатру не пойду, к психологу не пойду. Нашел телефон «службы доверия», бесплатный. Позвонил. Мне ответил, судя по голосу, взрослый дяденька. Он мне сказал: «Ты в себе ищи причину. Может, ты что-то неправильно делал». Вот такая небольшая беседа. Я сказал ему: «До свидания, всего вам доброго, благодарю». Трубку положил. Остается копаться в себе.
— Копались?
— Ну, может, еще лучше стал, но это я вам сейчас рассказываю о том, что было 30 лет назад. Это сейчас я пытаюсь выудить во всем этом аргументы, доводы, мысли — тогда, возможно, вообще никакой логики в моих действиях или мыслях не было.
— Значит, вы не винили себя в измене жены?
— А черт его знает.
— То есть вы все-таки допускали, что и ваша вина там была?
— Не зря на Руси было принято [бить жену] по пятницам — с утра и вечером. «С утра почему? — Вдруг что-нибудь натворит? — А вечером за что? — А вдруг что-нибудь натворила?» Это, конечно, фольклор. Наверное, это неправильные действия.
— Так себе.
— Но если всем удобно считать это причиной, пусть считают. Мы часто судим о ком-то с помощью трафаретов или клише. Но на самом деле все может быть гораздо глубже. Вот только мне так никто и не помог найти причину, никто даже не пытался оказать мне такую помощь. Даже этим супер-пупер-психиатрам, которые в [Институте] Сербского сидят — до фонаря.
— А сами в себе вы разобраться не пытались, без посторонней помощи?
— Может, какие-то мысли у меня и появились, но я не смогу их ни доказать, ни опровергнуть. Да и зачем это все? Чтобы самого себя накручивать? Только расстраиваться. Или чтобы оправдание себе искать.
— Вы нашли себе оправдание?
— А должен я его искать? Может, я ничего и не должен. Что случилось, то случилось — этого уже не изменить. На данный момент я вообще живу одним днем. Вчера я знал, что сегодня ко мне кто-то приедет. Сегодня спасибо вам за судоку. Теперь я буду при деле в ближайшие два-три.
— Неужели вы себя никак не оправдываете наедине с собой?
— Чтобы себя оправдать, нужно кого-то виновного найти. А кого взять в жертвы? Маму, папу, сестру, жену?
— Выбирайте.
— Как-то неохота никого выбирать. Может, это вообще какое-то третье, пятое или десятое лицо. Например, супруга моего товарища-сослуживца. Я смотрел на их взаимоотношения, как у них рушится семья, в какую грязь все превращается. Можно ее взять?
Или другой пример. В новогоднюю ночь пьяные родители теряют на горке трехлетнюю девочку. Как можно ребенка трехлетнего потерять? Я тогда всю ночь лазил по колено в снегу, искал эту девочку, утром на радиостанции делал объявление. А это можно к причинам отнести? Может быть, причиной является мое негативное отношение ко всем, кто употребляет алкоголь?
Я вам перечисляю то, что во мне наслаивалось. Чуть ли не каждую ночь у меня в дежурной части сидел в клетке пацан — я его чаем поил, кушать давал. И он не был из опустившейся семьи — его мать вся из себя такая важная была. Можно это сюда же положить?
Супруга сослуживца приходит к заместителю начальника отдела и жалуется: ее муж пропадает с сотрудницей какой-то, дома не ночует, загулял. Проходит определенное время, обе сотрудницы пишут рапорт — в декрет уходят. Опять разборки: кто их отправил в декрет? И это не анекдот, это реально. Это я вам все негативное — в одну чашу.
— Как этот негатив у вас внутри ощущался?
— Я не могу это объяснить.
— При этом вы ничего не делали той же мамаше, которая приходила за своим ребенком, или родителям, которые дочь потеряли.
— А что я могу им сделать, если я нахожусь на смене и я должностное лицо.
— То есть вы проецировали свою злость на жертв?
— Получается так.
— В тот момент, когда вы совершали убийство, происходило освобождение негативной энергии?
— Столько лет прошло, не могу вспомнить, как оно было.
— А каждый раз было по-разному?
— Что я реально чувствовал, сейчас я сказать уже не могу. Может, и одинаково было. Если не ошибаюсь, в первый раз все спонтанно получилось, машинально, на уровне рефлекса. Какая-то ругань, человек замахивается, и я машинально наношу удар, и все, человек валится. Дальнейшие мои действия лихорадочные: в голове паника, что сделать? Добить? Один из вариантов. Второй вариант — оказать помощь, везти куда-то в лечебное учреждение с соответствующими последствиями. И это как снежный ком, как лавина. Видимо, я по простому пути решил пойти, с моей точки зрения. Но это я сейчас так думаю.
— Что вы тогда почувствовали?
— А что может человек ощущать после этого?
— Ужас.
— Это ваше слово. Через запятую можно еще слово «страх» сказать, но никак не удовлетворение, как некоторые пытаются трактовать.
— Его не было?
— Какое удовлетворение? Паника, страх, ужас. Не дай бог, кто-то увидел. Ну как нормальный человек реагирует? Все чисто, сваливаю.
— «Не дай бог, кто-то увидел», но не «О боже, я убил»?
— Прошло какое-то время — тишина. Даже вопросов никто никаких не задал: ни где я был, ни что я делал. Наступило успокоение — относительное, конечно. Ну а дальше, возможно, ситуация аналогичная была, только я уже более хладнокровно все сделал, контролируя себя, понимая, что вроде это и не так страшно.
— Не страшно убивать? Или не страшны последствия?
— Какие там последствия? Что касается первого вопроса, не уверен, что слово «страшно» здесь уместно. Например, я ударил человека молотком или топором — все, смерть наступила мгновенно, это доли секунды. Ладно, второй раз ударил. Сколько на это секунд нужно — два раза ударить? Это не вопрос на засыпку, это чтобы вы поняли, что это буквально какие-то секунды. Посмотрел: вроде крови нет, сел в машину, уехал.
Второй пример. Вот человек, который меня выводил [конвоир], ему государство дает добро, как и какому-то снайперу, который держит в прицеле цель. Ему сказали: «Первый, огонь!» Он нажал на курок.
Или третий вариант: летчик-истребитель Советской армии летит, крыльями машет «боингу» южнокорейскому, а в нем 278 пассажиров. Ему: «Сокол, огонь! Сбить цель!»
Я, конечно, не вправе себя сравнивать с ними, но у всех ситуации разные.
— Но вы сами решение принимали, вам никто не приказывал.
— Страх, наверное, тоже присутствовал у меня. А потом все меньше, меньше, меньше.
— Зачем было делать это столько раз? Что это вам давало?
— Я не знаю. Вот этого я не могу объяснить.
— Как это внутренне проявлялось? Наступает день — и вы понимаете, что сегодня кого-то убьете?
— Я же не вакууме жил, вот случится какая-то раздражающая ситуация — и я уже весь на взводе. Потом я попадаю в провоцирующую меня ситуацию, и это [убийство] — один из способов решения, выхода из нее.
— Но вы же сами себя в эту ситуацию помещали. Подсаживали женщин, потом убивали их.
— Потом уже я понял, что сам себя в эту ситуацию ставил. И принял гениальное решение — не ставить себя в такие ситуации. Вообще никого не сажать к себе в машину, не подбирать, не останавливаться. Я принял такое решение в 2010 году, и оно работало два года — я ведь прекратил. То есть человек может сам остановиться.
Уже после этого ехал я как-то в гараж. Время 19:15, лето, сухая погода. Видимость — восемь кэмэ. Ветер северо-западный, восемь метров в секунду. Выбегает на дорогу женщина, машет. Я остановился. «Выручай, дружище». «Что случилось?» — спрашиваю. «Подвези до завода полимеров, на работу опаздываю». Я говорю: «Ну садитесь. Мне по пути». Как в фильме «Такси» ее довез, от души прокатил, душу отвел. А она мне еще и 200 рублей в благодарность дала. Я про себя еще подумал: «Не зря старался». Думал еще, что могу купить на эти деньги: пол-литра водки или пиво.
С точки зрения злодея, который выискивает себе жертву, на фиг я ее на работу вез? Надо было в лес ехать и убивать.
— В лес и убивать — это должна быть другая ситуация?
— Возможно, да.
— Женщина должна быть другой? Она не на работу должна спешить, а наоборот, никуда не спешить?
— Скорее всего, так, да.
— И подвыпившей быть?
— Или вести себя так, что ей вообще наплевать, куда поедем. Главное — гулять.
— Почему вас так это злило или злит?
— А вы считаете это правильным с человеческой точки зрения? Вот представьте, вы пошли с друзьями в клуб, погуляли там. Вариант номер один: кто-то из них — потрезвее — вызовет вам такси, посадит вас. Вариант номер два: он сам сядет, прокатится и проконтролирует, что вас довезли до дома, и потом вернется дальше догуливать. Вариант номер три: если вы не в клубе, а в гостях, пришли вы на торжество, нормальный хозяин должен вас ночевать оставить и никуда не пускать. Он должен переживать за своих гостей. Так должно быть.
— А если так не получается?
— Бывало, садится женщина, у нее что-то с мужем произошло, он ей, к примеру, по глазу дал. Она вся в подтеках, говорит: «Отвезите меня к родителям». Поехал к родителям, постоял возле подъезда, проконтролировал, чтобы она поднялась. Смотрю: чик, свет зажегся. При нашей хрущевской планировке видно ведь, когда свет зажигается в коридоре. И с чувством выполненного долга — что сделал доброе дело — уехал.
— Если девушка не хотела ехать домой, вы ее убивали?
— Были те, с кем я просто сидел и выпивал. Если человек меня не провоцировал, если с ее стороны не было никакого предвзятого или негативного отношения, то я довозил ее до дома и еще и телефон просил — если человек был мне симпатичен.
— Что же происходило в других — более чем в 80 — случаях?
— В смысле? Вам прямо надо подробности рассказать?
Михаил Попков во время оглашения ему пожизненного приговора в Иркутском областном суде, 14 января 2015 года
Екатерина Еременко / Коммерсантъ
— Что объединяло ваших жертв? Что вас провоцировало в их поведении?
— В моем понимании девушка или женщина должна общаться с надежными молодыми людьми — это я вам как отец говорю. Я так свою дочь учил: или там остаешься ночевать, или звонишь, я тебя домой забираю. Мне кажется, что взрослые женщины так же должны поступать, особенно если они связаны супружескими обязательствами.
— Если кто-то с вами не согласен, то он — или, скорее, она — не должна жить?
— Да почему? Это уже другой вопрос. Я вообще не должен решать, кто должен, кто не должен.
— Но решали же?
— То, что я делал, это неправильно.
— Вы считаете, что поступали неправильно?
— А как я должен считать? Это неправильно с точки зрения Уголовного кодекса, с точки зрения общепринятых традиций, с точки зрения правил поведения в обществе, в стране. В некоторых странах раньше блудных женщин забивали камнями, но даже если бы я сейчас жил в такой стране, это не стало бы моим оправданием. При этом в любом обществе осуждают поведение распутной женщины.
— Вы с каждой своей жертвой вступали в интимную связь?
— Нет. И еще принципиальный для меня вопрос: по первому эпизоду меня обвиняли также в изнасиловании, несмотря на то что экспертизы указывали на то, что никакого изнасилования не было. Но мне продолжали инкриминировать то, чего я не совершал.
— Можно ли говорить о том, что на каком-то из этапов ваших действий вы испытывали удовольствие?
— Нет, скорее всего. Я пытался другое объяснение найти для себя. Возможно, все это было связано с преодолением страха.
— В этом было удовольствие?
— Нет. Преодолеть страх, чтобы появилось хладнокровие. Только не трактуйте это так, что это было что-то вроде тренировки.
— А что тогда?
— Одно из объяснений. Когда я только начал в милиции работать и мне приходилось выезжать на места преступления, я на трупы совсем не адекватно реагировал, даже тяжело. Я потом день или два не в своей тарелке себя чувствовал, кушать не мог. Заснуть не мог. Вот вы курицу любите разделывать?
— Нет.
— Это ведь никто делать не любит, как и рыбу потрошить. Даже если человек суперкулинар, он к этому процессу брезгливо относится. Какое удовольствие человек может получать от убийства? Ударил два раза, побыстрее сел в машину и удрал с места происшествия. О каком здесь удовольствии речь? Чисто физиологически, с точки зрения медицины, он получает дозу адреналина. Это к удовольствию относится или нет?
— Вообще-то, да.
— Он такую дозу адреналина получает, что головной мозг у него работает как четырехъядерный, восьмиядерный процессор.
— Вы задумывались над тем, нормальный ли вы человек?
— Я воспринимаю себя как нормального человека с точки зрения психиатрии, а то, что я натворил, то натворил, я за это наказание несу.
Конечно, я ненормальный, раз такое совершил. Логичный ответ? Конечно, нормальный, раз несу ответственность и получил пожизненное лишение свободы. Одно и то же, но двумя разными фразами.
В психологических тестах — для нормальных людей, не для осужденных — часто есть такой вопрос: бывают ли у вас случаи, когда вы так сильно возбуждены эмоционально, что можете сказать кому-то: «Я тебя убью»? Самое интересное, если на этот вопрос ответить «нет», психолог, психиатр воспримет это как неискренний ответ. То есть считается, что у нормального человека ответ должен быть «да», он должен поставить крестик. Этот вопрос, кстати, присутствует в тестировании на милицейской медкомиссии.
— Вам снились ваши жертвы?
— Если я скажу, что они вообще мне не снятся, это будет не совсем честно. Но если и снятся, то очень редко. Может вообще очень длительное время ничего такого не сниться. Но если и снится что-то неприятное, то скорее оно связано с дочерью.
Вот интересно. Когда кто-то пишет книгу и снимает фильм — триллер, откуда он берет информацию о том, как это на самом деле. Он же не идет к человеку типа меня и не советуется со мной как с консультантом о том, как ему в книжке лучше описать чувства злодея, мучается он или не мучается? Вы только не смейтесь. Но на самом деле он такого не делает, он идет к кому-то — к психиатру, который только трафаретами мыслит.
— Вы мучаетесь или не мучаетесь?
— Если я вам скажу — нет? Я могу знаете, как мучиться? Начинаю себя накручивать, что я теперь никогда не выйду отсюда. С другой стороны, зачем мне себя накручивать, если есть возможность отключить образы и мысли. Я стараюсь не думать. Себя ведь можно приучить к определенному распорядку, к определенным мыслям, определенному алгоритму, даже в том, что касается анализа информации, поступающей из телевизора. Себя можно контролировать, собой можно руководить. Но с точки зрения психиатрии человек может годы держать себя в рамках, пока негативная энергия не накопится в нем настолько, что польется через край.
Ключевой момент здесь — как эта энергия проявляется? Что происходит, когда отрицательная энергия накопилась? Один человек может застрелиться, другой — в петлю залезть, третий — самолет с пассажирами в гору развернуть (видимо, имеется в виду катастрофа с самолетом Germanwings 24 марта 2015 года — второй пилот заперся в кабине и направил самолет в гору; погибли 150 человек — прим. «Медузы»). В моем случае это так произошло.
— Как вам удавалось совмещать работу в милиции и то, что вы делали?
— Я же не занимался этими расследованиями. Да, иногда я приезжал на место преступления по служебной необходимости. Съездил, посмотрел — остальным занимаются специально обученные люди. Дежурный должен привезти следователя, эксперта, судмедэксперта и сделать запись в книге. Когда я слышу, что я работал в милиции и поэтому умел заметать следы, мне смешно становится. Я механик по образованию, простой сержант милиции, как я могу стольких людей с такими звездами [на погонах] водить за нос?
— Как вы оцениваете работу следственной группы, которая около 20 лет не могла выйти на ваш след?
— Это как артиллеристы, которые стреляют по площадям: они не знают, где цель, но им надо всю территорию накрыть. Генетический образец брали повально у всех, но лично я никаким образом в поле зрения не попадал.
— У вас просто фамилия на букву П — по алфавиту проверяли, до вас долго не могли добраться.
— Не знаю, радоваться этому или огорчаться — то, что очередь до меня так долго шла. Если бы шла еще дольше, то вышел бы срок давности (срок давности за тяжкие преступления составляет 15 лет, таким образом, Попков мог бы рассчитывать, что за первые убийства его могли бы не осудить. Однако УК предусматривает приостановление срока давности, и убийство может расследоваться без ограничений по времени — прим. «Медузы»). Что случилось — ни исправить, ни вернуть, а в тюрьме не принято планировать.
— У вас никогда не было подсознательного желания, чтобы вас раскрыли?
— Если я вам скажу, вы не поверите.
— Поверю.
— Мне иногда эта мысль в голову приходила — в моменты, когда я чувствовал, как все достало, что нет никакого просвета. Я представлял, как кому-нибудь насолю, — мол, пусть они прорываются как хотят, без меня, вот, думал, они попрыгают, когда я пойду и сдамся. Но это чисто в мыслях, я вряд ли бы пошел на это.
— Они — это семья?
— Я здесь не говорю про какие-то их поступки, я говорю про материальную рутину. Тоска — на работе давят, тут ипотека (был у Попкова на самом деле ипотечный кредит или нет, «Медузе» выяснить не удалось), тут одно, другое.
А сейчас у меня никаких забот нет: постель чистая, с утра подняли, вечером отбой, на прогулку сводили, худо-бедно, но кормят так, что с голоду не умрешь, и голова не болит — как на работе прорваться, начальник сократит или не сократит, что он незаслуженно мало мне платит, а я хотел бы больше. Это я, конечно, не совсем серьезно, любой человек на свободу бы хотел.
— Вы знаете, что вас называют «ангарским маньяком»?
— Как хотят пусть называют, я на это повлиять не могу, что бы я сейчас ни сказал.
— Как бы вы себя назвали?
— Вот у [телеведущего Андрея] Малахова была женщина-психиатр — она мне больше всех на этой передаче понравилась, ее речь была самая адекватная.
— Она как раз сказала, что вы не маньяк.
— Вот единственный человек, я так порадовался ей. А в конце сам же Малахов на ее сторону встал. Меня это тоже порадовало — если мне вообще сейчас что-то может доставлять радость.
— Вы думали о том, что бы было, если бы вас арестовали еще в 1990-е годы?
— Может, оно и лучше было бы, хотя не думаю все-таки. В том плане, что есть третья сторона, которая самой пострадавшей из-за этого была бы.
— Кто?
— Ребенок. Еще раз скажу, что ситуация с женой — это только вершина айсберга. Эту версию озвучивают официально, а я не пытаюсь возражать. Ведь если возражать, то нужно назвать другую причину, а я не могу ее назвать. Я ведь только предполагаю, что причина эта более глубокая.
— И вам не помогают ее найти?
— А кто мне может помочь? Есть такие специалисты, которые могут это сделать?
— Ну конечно.
— Я с такими не пересекался. С другой стороны, ну найду я эту причину, что она мне даст? Запишут в учебник криминалистики еще один пример из следственной практики с таким-то диагнозом. Кому на практике это может принести пользу? Тем, кто ведет расследования? Это все равно никакого оружия им не даст.
— С кем вы сейчас общаетесь?
— Мне — кроме дочки, жены и сестры — не с кем больше общаться.
— С ними вы общаетесь?
— Да, я стараюсь, переписываюсь.
— Вы пишете им?
— И получаю письма — здесь бывают перерывы. Я, правда, не могу судить, не доходят мне их письма или они мне не пишут. Приходило еще несколько писем — от неизвестных мне людей, но я ни на одно не ответил. В них были какие-то дурацкие предложения: просили помочь в написании диссертации, евангелисты-сектанты к вере призывали.
— А свидания вам еще не разрешили?
— Пока суд был, мне давали свидания, сейчас уже не знаю. Возможно, и разрешат. Но так как семья в Ангарске не проживает, я не надеюсь, что они на свидание приедут.
— Сколько вы не видели дочь?
— Я не могу сейчас вспомнить, приезжала ли она весной 2015-го, но в январе того года я ее видел. Значит, два года.
— У нее свои дети уже есть?
— Внук у меня уже есть, дедушка я.
— Вы даже на фото его еще не видели?
— Нет. Все параметры, рост и вес я знаю, при каких обстоятельствах и как роды прошли тоже, а видеть не видел.
— С дочерью у вас сильная связь?
— Сейчас сложно сказать, вряд ли ее можно так назвать. Сейчас, я так предполагаю, у нее забот прибавилось — все внимание ребенку. Даже если я долгое время от нее не получаю писем, то не позволяю себе ее укорять — ей сейчас не до меня. Вообще нежелательно, чтобы на них вся эта ситуация как-то отразилась. Не знаю, как будет дальше, но с точки зрения получения допуска на работу или разрешения на учебу я никоим образом на судьбе внука отражаться не должен.
— А маме своей вы пишете?
— От мамы давно писем не было. А я не решаюсь написать.
— Почему?
— Что мне ей написать? Жив-здоров? Я не любитель письма писать, я вот сестре написал и попросил ее от меня маме передать привет — окольным путем таким. Я когда сестре писал, все никак не мог слова нужные подобрать.
— Вы боитесь того момента, когда вас этапируют в колонию?
— По-разному на это можно смотреть. Все зависит от того, какую ценность я буду представлять. Наверное, чтобы лишний раз какое-то [общественное] мнение не будоражить, меня все-таки довезут в целости и сохранности. Сейчас меня волнует этот вопрос с точки зрения географических координат — где колония будет находиться. Скорее всего, это будет в высоких полярных широтах, то есть лето там всего-то три месяца в году, остальное время — полярная ночь и морозы.
— Сюда к вам хотя бы журналисты приезжают.
— Может, и туда кто-нибудь приедет, я не теряю надежды, что появится психиатр, который захочет что-то дописать в учебник криминалистики, или какие-нибудь дяденька или тетенька, которые захотят написать художественную книжку.
— Идея с книгой вам нравится?
— Мне вообще ничего не нравится: то, что про меня по телевизору говорят, лучше бы про меня забыли и не вспоминали — ведь это на моих родственниках отражается. Но когда я сижу в камере и у меня нет сигарет или чай кончился, давать интервью — это единственная возможность получить передачу или какие-то деньги. Пока моя персона кому-то интересна, я хоть сигареты курю, кофе вот даже пил сегодня.
— Вам ничего не присылают родные?
— Присылают, но по закону мне полагается две посылки и две бандероли в год.
— Правда ли, что телеканал «Россия» хотел с вами подписать контракт на эксклюзивность общения?
— Разговор был об этом. Но я не уверен, что там была формулировка об эксклюзивности общения, может, я просто тогда невнимательно слушал. Сейчас я от вас услышал слово «эксклюзивность» и стал по-другому смотреть на это.
С другой стороны, я ведь ничего нового не говорю. Каждый льстит себе, думает: «Я-то в душу залезу и получу эксклюзивную информацию». Мне только придумывать остается. Мне некоторые это даже в упрек ставят, мол, я то же самое уже три года подряд повторяю, — так ведь это значит, что я правду говорю.
— Следователи, которые с вами регулярно общаются, говорят, что у вас феноменальная память.
— Если мне какие-то события неприятны, для чего я их должен запоминать?
— Но вы же ездили на места преступления и точно показывали, где были спрятаны тела.
— Но я ведь не могу назвать точное число, когда это произошло, — помню только, зима это была или лето, на какой машине я тогда ездил. О какой феноменальности идет разговор?
— Когда эпизодов больше 80, а вы помните даже мельчайшие детали.
— О деталях я примерно так скажу: совершено убийство, среднего роста, славянской внешности, обычного телосложения, ничего особенного, запомнился только такой-то элемент одежды. Что здесь феноменального? Время года: зима, лето, — это сложно перепутать.
— Скажите, какие отношения у вас сложились со следователем Евгением Карчевским?
— А какие у меня отношения могут с ним быть? Он следователь, я обвиняемый, он свою работу делает, я в тюрьме сижу, какие у меня отношения могут с ним быть?
— Вот у вас есть, например, желание встретиться с компетентным психиатром или психологом, а следователь может вам в этом помочь или нет.
— А почему я должен прислушиваться к его мнению, а не доходить до этого сам?
— Но вы же сами сказали, что хотели бы компетентной помощи.
— Да, но я не буду просить об этом следователя. В СИЗО ко мне психиатра не привезут, скорее меня отправят к нему в дурдом. Для чего мне нарушать сложившийся распорядок? Сто лет я не видел бы этих психиатров, пусть опыты на кроликах делают. Ну или давайте порассуждаем. Психиатр помог мне докопаться до истины, а дальше-то что? Я выйду из кабинета душевно просветленный, узнав, что виноват не я, а что-то, произошедшее со мной 40 или 50 лет назад. Мне от этого легче не станет.
— В чем тогда смысл вашей теперешней жизни?
— Ни в чем, все. Учиться, учиться и учиться — как дедушка Ленин говорил. Человек так устроен, он больше всего страдает, когда не занят. Буду что-то читать, сопоставлять, анализировать, сравнивать, что мне еще остается делать?
— Были ли у вас мысли покончить с собой?
— Теоретически я, может быть, был бы рад это сделать — поставить точки над «i», точнее, многоточие. Но как это сделать с практической точки зрения? Я круглосуточно нахожусь под камерой, каждые 15 минут в глазок заглядывает охранник. Когда я в туалете, он мне в дверь стучит. С практической точки зрения моя неудавшаяся попытка как расцениваться будет? Как представление. А еще я сам себе ухудшу условия содержания.
— Попытка у вас была уже?
— Ну была, не получилось. Для чего мне представление устраивать? Чтобы меня посадили в камеру с мягкими стенами? Чтобы кипятильник забрали? Чтобы я не смог себе чай вскипятить, а при наличии — кофе попить.
— Практическую сторону вопроса я поняла, но посещают ли вас такие мысли?
— А смысл тогда об этом думать? Если нет возможности это осуществить, зачем тогда себя накручивать? Так еще скажу: это можно всегда сделать успеть. Пока мне неплохо живется, сегодня у меня есть книжка, сигареты, кофе.
Когда уже совсем тяжело будет, писем из дома нет, журналисты не приезжают, никакого разнообразия — тогда и сделаю. Я сам себе хозяин.
— Началось судебное разбирательство по новым эпизодам ваших преступлений, как вы настроены?
— Единственное мое пожелание, чтобы суд был в закрытом режиме. Чтобы поменьше все это афишировалось. Хоть на первое заседание и приедет куча репортеров, зато следующие полгода или год я никого не увижу.
— Но вы увидите родственников жертв.
— Они тоже не каждый день приходят, бывает, вообще никто не приходит. В один день могут прямо все прийти — это самый тяжелый момент, а потом месяцами, неделями может никто не приходить.
— Встреча с родственниками жертв — тяжелый момент?
— Да, здесь не буду душой кривить, это тяжелый момент.
— Вы что-то им говорите? Прощения просите?
— Я вообще ни разу ничего не говорил.
— Почему?
— Я ни разу не выступал, никаких публичных заявлений не делал, показаний не давал.
— То есть в суде вы всегда молчите?
— Только если судья что-то у меня спрашивает, тогда отвечаю.
— Не было мысли как-то обратиться к семьям жертв?
— А для чего? Что это изменит? Обо мне знаете, как думают? Меня на куски готовы разорвать, на фарш пустить, что для них мои слова?
— Не для них, но, возможно, для себя?
— А для меня что это изменит? Облегчение какое-то? Когда человек в чем-то кается, признает, всегда можно заподозрить его в том, что он преследует какую-то цель или же изображает из себя кающегося. Чтобы повода не было даже так подумать, лучше вообще ничего не говорить. Если не можешь ничего сказать, лучше промолчи. Вам кажется, что я должен что-то сказать?
У нас принято высказывать соболезнования. И вроде как никто не должен нарушать эти правила. Именно поэтому эти слова и обесцениваются. А то, что случилось, уже не изменишь. Поздно.
https://meduza.io/feature/2017/12/20/ko … edium=main
