Этого ждёшь, и всё же приходит оно неожиданно. Однажды тебя будит шум капель по мозаике балконного пола, и ты, продирая глаза в сумраке, понимаешь: рассвет ты сегодня проспал. Впервые за — сколько? Почти год? В окно, за которым вчера лиловели шапки Гималаев, вползает сырая бесцветная хмарь, и приветствовать Сурью совершенно точно поздно. Да и где тот Сурья?
Наверное, думает Юдхиштхира, иногда и богам нужно отдохнуть от людей.
Время дождей снова пришло.
***
Жизнь не замирает, нет — но становится иной. Замкнутой сама на себя, как свернувшаяся в раковине улитка. Стена дождя — мутное, непрозрачное стекло, отделяющее “внутри” от “снаружи”. Ещё вчера границ не было. Ваю-Ветер входил во дворец, как к себе домой. Он нёс пыль и запахи изнемогающих от зноя цветов, гонял по полам комочки пуха с хлопковых полей.
Сейчас двери закрыты. Окна вспомнили, что у них есть ставни. Шум дождя не умолкает ни днём, ни ночью, и, сами того не замечая, все во дворце говорят тише, подчиняясь этому бесконечному шёпоту.
Юдхиштхира думает об отшельниках в лесной глуши, что привязывают себя на ночь к камням, дабы не унесло потоком; о вздувшихся венах рек, по которым, белея животами, плывут мёртвые звери. За пределами дворца нет ничего, кроме дождя. Выйди наружу — не вернёшься. Окажешься за мутной шепчущей завесой и не найдёшь дороги обратно.
Но он не снаружи, он внутри. Скорлупа дворцовых стен укрывает его со всех сторон.
— Меня ждут, — говорит он, хотя стража у дверей в чужие покои и без того бы расступилась. Он имеет право войти, не спрашивая дозволения. Дурьодхану злит, когда ему об этом напоминают. Его злят многие вещи, и немалая их часть связана с Юдхиштхирой.
Никто из братьев не понял бы, зачем Юдхиштхира сюда приходит. “Выполняю обязательство”, — ответил он Арджуне, и, хотя Арджуна свёл брови в почти болезненном недоумении, спрашивать дальше он не стал. Так, должно быть, выглядит доверие.
— Пришёл, — Дурьодхана не оборачивается, чтобы его поприветствовать. Он скармливает огню кусочки благовоний. Огонь ест послушно, как собака, и Дурьодхана не отдёргивает пальцы от лижущего их языка.
— Конечно.
Как иначе? Юдхиштхира в жизни не нарушал обязательств.
Сесть не предлагают, и он садится сам — как и раньше, справа от расстеленного на столе поля для игры. Ещё немного, и он начнет думать об этом месте как о “своем”. Зря. Хоть они и не обговаривали рамки их странного соглашения, Юдхиштхира уверен: оно будет длиться, пока длятся дожди. Ни днём больше.
— Выпьешь?
— Не сегодня.
Иногда он соглашается. Это мало на что влияет. Вино не помогает ему выигрывать; впрочем, не помогает и трезвость. Юдхиштхира начинает подозревать, что попросту не нравится богине Удачи. Что ж. Хорошо, по крайней мере, что от этого не зависит его с братьями жизнь.
— Как знаешь, — роняет Дурьодхана. Тяжёлое ожерелье обнимает его шею мёртвой змеёй; блеск золота меркнет и гибнет во влажном сумраке. Всё выцветает в эти дни — даже огненная хна на его волосах. — Бросаешь первым?
— Да, пожалуйста.
Кости стучат слишком громко, рвут густой войлочный шорох дождя. Юдхиштхира начинает и проигрывает. Последняя фишка Дурьодханы, успешно заведённая в дом, злорадно поблескивает лакированным зелёным боком. Может, Юдхиштхире стоит выбирать другие фишки? Он не уверен, что жёлтый и чёрный — его счастливые цвета.
— Чего ты хочешь?
— Правду, — щурится Дурьодхана.
Он всегда хочет правду. Кто-то, наверное, счёл бы это забавным. В этом суть их странной игры: ставки не определены заранее. Что ещё смешнее — Юдхиштхира, хоть убей, не помнит, кто это предложил. Идея слишком безрассудная, чтобы принадлежать ему. Но и на Дурьодхану не похоже, учитывая, какие опасности в ней таятся. Может, Юдхиштхира и невезуч, однако Удача не славится постоянством. Что будет, если он, выиграв, потребует от Дурьодханы навсегда бросить притязания на трон? Поклясться на крови, привлечь богов в свидетели?
Юдхиштхира не знает. Когда ему случилось выиграть, он попросил совсем другое.
— Спрашивай.
— Позапрошлым летом, в лагере Дроны, ты застал меня в лесу у пещер… помнишь?
Ладоням становится жарко. Он помнит. И он не гордится.
— Я знаю, что ты смотрел, — говорит Дурьодхана.
«Позапрошлое лето» звучит как «позапрошлая жизнь». Далёкая страна, где нет дверей, но есть рассветы и закаты. Где цвета ярки, а тени чётки. Юдхиштхира помнит всё. После ужина гуру Дрона давал им глотнуть свободы — до сна у царевичей оставалась мухурта-другая времени, когда за ними никто не следил. Гуру разумно предполагал, что его ученики не встретят в лесу никого опаснее их самих.
— Я не следил за тобой, — говорит Юдхиштхира, дыша безупречно ровно. — Это вышло случайно.
— Но ты не ушёл. Ты остался, и ты смотрел.
Те пещеры тянулись вдоль обрыва над руслом высохшей реки. Юдхиштхире давно хотелось поизучать их в одиночестве. Может, он бы нашёл те странные белые камни, что растут сверху и снизу, как зубы в звериной пасти, и, может, ему бы удалось отломить один и принести близнецам. Пробираясь сквозь заросли, он не услышал, что впереди кто-то есть. (И уж конечно, ничего не услышал Дурьодхана.)
Подумать только: целую долю мига Юдхиштхира хотел окликнуть его и спросить, не надо ли помочь.
Ему и правда показалось, будто Дурьодхане стало плохо — тот опирался плечом на скалу, волосы закрывали лицо, спина блестела от пота, и то, как шумно и надсадно он дышал… Осознанием окатило, будто кипятком. Юдхиштхире было семнадцать. Он знал, как это происходит, но никогда не видел. И уж точно никогда, даже в безопасной темноте собственного черепа, за ставнями зажмуренных век, он не позволял себе представлять, как выглядел бы Дурьодхана.
Кто угодно, но не он.
— Я растерялся, — Юдхиштхира не лжёт, лишь не говорит всей правды. — Знал, что должен уйти, но…
— Но?
Юдхиштхира вслушивается в дождь. Шорох плотный, осязаемый; в него можно завернуться, одеться, как в кожаный доспех.
— Но, — с едва слышным выдохом признаёт он.
Он помнит, как солнце играло на тяжёлых рыжеватых завитках над лопатками Дурьодханы. Как тот застонал, вжимаясь лбом в камень. Чужой стон прошёл сквозь Юдхиштхиру насквозь, как удар — сквозь медный колокол, только беззвучно. Его потряхивало. Было больно от желания.
Он помнит, как Дурьодхана вдруг подкинулся, развернулся в сторону леса, наконец почуяв, что не один. “Кто здесь? Выходи!” Он убьёт меня, если поймает, подумал Юдхиштхира. Мысль казалась тусклой, как зажжённая на солнцепёке лампада. Страху не оставалось места в теле, оно переполнилось до краёв. Он скрылся в зарослях, бесшумно, как учил гуру Дрона — унося с собой свой жар, свой стыд, своё отчаяние.
Сейчас Дурьодхана глядит на него, сощурившись — с презрением? Насмешливо? Полумрак скрадывает ответы, растворяет краски. Юдхиштхира представляет себе то место сейчас: мутная вода струится между скал, и ящерица-утопленница цепляется окоченевшей лапкой за тот самый камень. Миг, другой — и грязный поток уносит её в пасть пещеры.
— Следовало извиниться, но мне не хватило духу.
— Нужны мне были твои извинения, — фыркает тот. — Я хотел закопать тебя на месте.
— Догадываюсь.
Дурьодхана откидывается на сиденье. Его глаза темнее, чем всегда. Время дождей меняет даже его — не умиротворяет, нет, это никому и ничему не под силу, — но меняет. Прибивает его обычную злость к земле, как к пыль. Кипучий и беспокойный, сейчас он заставляет Юдхиштхиру вспомнить о лесном омуте, куда Накула уронил деревянную птичку. Казалось, там неглубоко, до дна рукой подать — но когда Юдхиштхира попытался нащупать пропажу, его рука провалилась в ил по локоть.
— Тебе понравилось смотреть? Думал об этом потом? Вспоминал?
Юдхиштхира качает головой. Жар душит, и всё-таки ему стало чуть легче.
— Это новый вопрос. Хочешь, чтобы я ответил — выиграй опять.
Кости стучат о стол. Он вновь выбирает жёлтые и чёрные фишки. Тени всё гуще: в иное время это зовут закатом, но нынче нет закатов, нет Сурьи и Чандры, нет деления на дня и ночь. Всё делится лишь на «внутри» и «снаружи». Пора зажечь больше огня, Юдхиштхира почти не видит отметин на костях — и, бросив в очередной раз, не сразу понимает, что победил.
— Чего ты хочешь? — спрашивает Дурьодхана глухо.
Вместо ответа Юдхиштхира кладёт ладонь ему на грудь.
Они оба «внутри». Никогда больше они не окажутся по одну сторону. Скоро скорлупа треснет, впуская внутрь свет и ветер, и мир станет огромным, и всё вернётся к прежним порядкам. Он не сможет сделать при свете солнца то, что делает сейчас. Нужно успеть.
Многое бы он отдал за то, чтобы заглянуть Дурьодхане в голову. Но, что бы тот ни думал, он медлит лишь миг, прежде чем схватить Юдхиштхиру за локоть и потянуть на себя. Звякают друг о друга ожерелья. Труднее всего оказывается не застонать, когда их языки соприкасаются. Запах кожи и волос мешается с запахом сырости и тлеющих благовоний. Юдхиштхира не позволяет себя раздеть, но жмурится до огненных кругов под веками, найдя пальцами чужой член. Он надеется, за собственными рваными выдохами Дурьодхана не расслышал его тихого голодного всхлипа.
Он становится каждой рекой, переполненной мутными водами. Каждым трупом, плывущим по этой реке. Каждой крошкой взбаламученного ила. Когда всё заканчивается, он с трудом разлепляет мокрые от пота ресницы. Ему хочется, чтобы Дурьодхана поцеловал его ещё, но тот уже выворачивается из рук, и Юдхиштхира знает: для этого нужно выиграть опять.
— Завтра, — бросает Дурьодхана вместо прощания.
Может быть, завтра он наконец потребует от Юдхиштхиры навсегда уйти в лес, и всё кончится.
— Обязательно.
Он уходит тихо, не оглядываясь.