В подвальной комнате, где его держали, не было окон и почти не было света, если не считать маленькую лампу с вечным огнем у кровати. Рин всегда любил солнечный свет, но теперь отчего-то ничего не имел против вечного сумрака; ему даже нравилась мягкая темнота вокруг. Она плотно укрывала его своим плотным одеялом, позволяла быстрее забыться.
Рин почти все время спал и потому не мог — да и не хотел — считать дни.
Он знал, что его поили и кормили — от человека, который подносил ложку к его рту, приятно пахло дорогим лавандовым маслом — и что за ним всячески ухаживали, начиная от самых постыдных вещей и заканчивая простым вытиранием губ после приема пищи.
Еще Рин помнил свое имя, и что это место — его дом, но все остальное... Память как будто стала океаном, покрытым густым туманом. Конечно, порой то здесь, то там проскальзывали волны воспоминаний, но Рин не мог ни поймать их, ни связать во что-то путное, цельное, что-то, что объясняло бы, почему ему вдруг трудно говорить, руки и ноги его не слушались, тело выглядело гораздо дряхлее, чем должно было — и в целом было пугающе иным — и откуда взялся этот самый туман.
Иногда Рину в бесконечном его забытьи снились сны, наполненные гнилым привкусом боли и бесконечного ужаса, но то, должно быть, были просто сны. Ведь не мог же Лавандовый человек делать с ним в жизни то, что творил с ним во снах?..
Не мог же он, такой терпеливый и заботливый, безжалостно сечь Рина, выдирать ему зубы, отрубать конечности, подвергать откровенным пыткам и прочему насилию? Не мог же он, умевший так красиво улыбаться, с такой нежностью вытиравший влажной тряпицей недостойное, грязное, покрытое шрамами тело, вжимать Рина лицом в подушки и трахать с таким остервенением, как не каждый истосковавшейся по женской плоти моряк трахает портовую шлюху?
Но даже в короткие мгновения, когда эти мысли стояли стройными рядами в его голове, Рин не сумел бы задать ни один из своих вопросов Лавандовому человеку.
Рин почти не мог говорить. Его язык и губы не могли договориться с разумом, слова вылетали и превращались в странные символы, которые он не мог воспроизвести.
В отчаянии от осознания, что его собственное тело снова предало его, Рин впадал в припадки бессильной злости. Он мычал и хрипел, кричал, когда позволяли голосовые связки, пытался всячески оттолкнуть и даже ударить Лавандового человека, позабыв в своем страдании о его бесконечном милосердии.
В такие минуты Лавандовый человек становился печален. Он долго успокаивал Рина и всегда все кончалось тем, что тот засыпал в его крепких горячих объятьях, и ему мерещилось, что чей-то голос поет странно знакомую песню.
Рин не чувствовал течения времени, но все же оно шло, и ему день ото дня становилось только хуже. Он ел меньше и все больше спал, отчего тело его исхудало, и теперь даже одиннадцатилетний мальчишка смог бы поднять его, что уж и говорить о Лавандовом человеке, который, казалось, только недавно разменял четвертый десяток и выглядел как бравый воин.
Лавандовый человек встретил очевидные ухудшения в состоянии Рина новым витком отчаяния. Он силился накормить его, никогда, впрочем, не опускаясь до насильственного метода, но у него ничего не получалось.
Однажды Лавандовый человек, устав от бесплодных попыток, обнял руками ставшее таким хрупким тело и, вжавшись лицом в холодную кожу, прошептал:
— Чего ты хочешь? Скажи, один лишь раз скажи, и я все сделаю, все, что только пожелаешь...
Рин попытался придумать, что помогло бы ему избавиться от тумана в голове. Ему нужно было что-то яркое. Что-то, связанное с богами. Ведь были же здесь его боги?
— Солнце. По...покажи. Солнце. Мне.
На лице Лавандового человека расцвела прекрасная улыбка, и Рин растворился в ней, сам того не осознавая. Впервые за долгое время ему удалось сказать что-то хотя бы частично осознанное, и он был этому рад.
— Месяц назад я отказал бы тебе в этой просьбе. — Лавандовый человек осторожно приподнял его и завернул в огромную и крайне теплую шкуру неизвестного животного. — Зима была долгой и суровой, а ты был слишком слаб. Но весна наконец вернулась в нашу обитель, поэтому сегодня... Сегодня ты увидишь солнце... Рин.
Пока Лавандовый человек нес его — от него, разумеется, снова пахло все тем же маслом — крепко прижимая к своей груди, Рин зачем-то пытался считать шаги, но всегда сбивался на цифре четыре.
Что-то упало на пол и покатилось. Совсем рядом ахнула женщина. Раздались чьи-то суетливые шаги, зашуршали ткани. Кто-то окрикнул Лавандового человека, но тот ничего не ответил, и молча продолжил свой путь.
Рин продолжал считать и продолжал сбиваться на цифре четыре.
Отворились тяжелые двери, и их встретил прохладный воздух, какой бывает в середине поздно начавшейся весны.
— Солнце садится, — будто извиняясь, сказал Лавандовый человек, — но у нас есть еще немного времени.
Он усадил Рина на что-то мягкое и сел прямо на землю рядом. Лавандовый человек не обращал внимания ни на что, и как верный пес вглядывался в его лицо.
Рин моргнул и взглянул на залитый красным, оранжевым и розовым великолепием небосвод. Солнце пряталось за небольшой тучкой, но обещало вот-вот выйти.
В ожидании обещанных лучей Рин снова взглянул на Лавандового человека и увидел, что тот несдержанно плачет.
«Почему?» — хотел спросить Рин, но не смог выдавить ничего лучше:
— По...о...?
Он приподнял руку, чтобы дотронуться до щеки Лавандового человека и стереть с нее портящие всю красоту слезы, но вдруг понял, что руки у него не было.
Только культя, украшенная массивным серебряным браслетом с искусным узором из позолоты.
«Когда?..» — успел подумать Рин, но тут Лавандовый человек неожиданно схватил его за культю и, прижавшись губами к покрытой шрамами сморщенной коже, начал шептать странные вещи, которые Рин совершенно не понимал.
— Прости меня, прости мою гнилую сущность, мое уродливое сердце... Я бы хотел повернуть время вспять, чтобы любить тебя, любить тайком, любить открыто, только бы... Если бы я только мог... спасти тебя от себя. От чудовища. Прости меня... Я не знаю, что мне делать.
Лавандовый человек говорил еще, рыдал, умолял о пощаде и прощении, продолжая целовать культи, оставшиеся вместо рук Рина.
Но Рин ничем не мог ему помочь, поэтому просто поднял голову и позволил наконец-то выскользнувшему из-за туч солнечному свету охватить себя целиком.
Свет ослепил Рина, но тепло на щеках приятно ласкало его и осушало неведомо откуда взявшиеся его собственные слезы.
Теперь он знал, что никакому свету не под силу излечить его от болезни, не заставить смерть уйти восвояси, но бог солнца позволил ему на несколько мгновений вспомнить всю жизнь от праздного ее начала и до безумного конца. Рин до всех деталей вспомнил даже гнилые и полные страданий десятилетия, что он провел подле безжалостного — о, как обманчивы были его ласковые речи и поцелуи! — Лавандового человека, что лишил его самое себя, истощил и истерзал тело, отрезая от него и его сердца кусок за куском.
Лавандовый человек... Нет, Рин ведь еще недавно звал его совсем иначе.
— Ненавижу... — выдохнул он последние осознанные слова. — ...и прощаю тебя, Хозяин.
В глазах Хозяина вспыхнул яркий свет надежды, слепивший даже сильнее, чем солнечный свет, но Рин увидел его лишь на один короткий миг.
После этого он не видел уже ничего.