Когда Доми была маленькой, она порезала себе руку. Случайно. Так она соврала взрослым, пока врач ловкими стежками зашивал рану, стягивая края бледной обескровленной кожи. Ною она бы сказала правду — но его рядом не было. На самом деле Доми вспомнилась сказка, которую Луи читал им на чердаке летом. В сказке королева уронила на снег каплю крови, и из того окроплённого снега родилась самая красивая на свете девочка.
(Ну, или как-то так. Доми не особо помнила саму сказку, если честно. Только глаза Ноя — огромные и тёмные от восторга.)
Лезвие для починки перьев оказалось острее, чем она ожидала. В сказке была всего одна капля. Пятная кровью натёртый с утра паркет, Доми бросилась к окну и повернула ручку. Дохнуло морозным воздухом. Вытянув руку, она почти легла грудью на подоконник. Зимний сад был бел и молчалив, и кровь, капая с пальцев, застывала в снегу красными ягодками.
Ной бы понял.
Её наказали, а она жалела лишь об одном: он не видел, как это красиво.
* * *
Когда Доми была маленькой, она думала, что Ной живёт с дедушкой и Луи, а не с ней, просто потому, что Луи всегда достаётся самое лучшее. Луи читал сказки, пока она зубрила даты и формулы. Луи ходил на лыжах и рыбачил, пока она играла на рояле для вежливо хлопавших гостей. Луи принадлежали зимние леса, замёрзшие реки, тёмный чердак с горами загадочного пыльного хлама, первые крокусы на опушках, птичьи гнёзда — и, конечно, Ной, потому что так уж была устроена жизнь.
Пусть даже Луи никогда не нуждался в Ное, как она; пусть даже он никогда его так же сильно не любил.
Потом Луи умер, и Доми наконец поняла: дело было не в нём. Просто Доми никогда ничего этого и не заслуживала.
* * *
Когда Доминика впервые встречает Жанну, она думает: а вот и ты.
Разумеется, это чушь. Жанна старше неё. Но если кто и должен был родиться из того снега, так это она. Доминике почти больно от её красоты. Обманчиво хрупкая, обманчиво юная. Доминику не проведёшь. Жанна — окровавленный февральский наст; лезвие, спрятанное в бутоне крокуса.
Доминика уверена: Ной влюбится в Жанну, как только её разглядит, просто потому, что это Жанна. Бокал, который уронили, падает и разбивается. Солнце всходит на востоке. Луна — красная, снег — белый. Есть законы мира, которые не перепишешь, как ни пытайся.
Пока юный герцог Орифламм беседует с лордом Рутвеном, с безупречным равнодушием поддевая ложкой клубничное парфэ, Доминика искоса поглядывает на профиль Жанны. Кожу покалывает, в груди — холодок, словно она опять распахнула окно в морозный сад. Как у других это получается — быть такими удивительными, такими сильными, такими… достойными любви?
Мысленно она делает себе заметку: если им с Ноем и Жанной случится оказаться на балу одновременно — не давать им танцевать. Ни в коем случае. Она перехватит Ноя первая; что уж там, если возникнет такая потребность, она перехватит саму Жанну, но не допустит катастрофы.
* * *
Когда Доминика впервые встречает Ванитаса, она думает: Ной отвернётся, и я всажу нож тебе в глаз.
Мальчишка настолько скользок и изворотлив, что удивительно, если сам не запутался, где у него второе дно, а где двадцать второе. На нём буквально написано: не верь мне, я втяну тебя в неприятности. Само по себе это Доминику не волновало бы — Ной большой мальчик, не умрёт от пары набитых шишек. Давно пора обрести хоть чуть-чуть жизненного опыта.
Вот только Ванитас слишком похож на Луи.
Сам Ванитас этого — к счастью — не знает. (Хотя Доминика успела рассмотреть и эту версию, но сама же от неё отказалась. Да, у стен есть глаза и уши. Тайна семьи де Сад наверняка так или иначе просочилась за стены дедушкиного особняка. Но всё же это слишком хитрая схема даже для Ванитаса — разузнать о давно мёртвом вампире и напялить его маску, чтобы втереться к Ною в доверие. Это же Ной, господи. Погладь его кота, и вуаля, он готов вписать тебя в завещание.)
Так уж совпало: у Ванитаса беспокойный характер, болезненная улыбка и по страшной тёмной тайне в каждом кармане. Ной не мог в него не влюбиться — просто потому, что это Ной.
Всё повторяется.
Доминика оставляет Ванитаса в живых: в конце концов, никто не должен расплачиваться за то, что она родилась ничтожеством.
* * *
Холодный ветер треплет волосы. Доминика равнодушно смотрит вниз. Когда-то она боялась высоты, но теперь это неважно.
Под ней переливается огнями Париж. Доминика его не видит. Она снова вернулась в зимний сад, пришла к тому, с чего начинала. Осталось только сделать один-единственный шаг. Давно, по-хорошему, нужно было его сделать. Странно, что Доминика так долго тянула. Часы прозвенят, и она войдёт туда, где снежно, бело и тихо, и наст не хрустнет под её ногами.
Будет легче.
Всем на этом свете будет легче без неё.
Она почти не ощущает холода. Ощущает лишь, как пусто и легко стало под ногами. А потом её подхватывают чужие руки, и так странно и не к месту пахнет крокусами, и голос Жанны звенит над самым ухом, сбитый от бега:
— Вы как? Целы?
* * *
Тогда, у чёртова колеса, она не ответила Жанне на этот вопрос. Гипноз Миши всё ещё действовал, и её разум вяло ворочался в клочьях липкой паутины, пытаясь сообразить, что делать сперва: перерезать горло себе или Жанне? Она должна была умереть. Ещё давно, ещё тогда, вместо Луи. Все пути с самого начала вели её сюда. В эту зиму, в этот мёртвый сад.
Но когда она почти решилась войти внутрь, из темноты сада появился Луи. Качнул головой, улыбнулся и закрыл ворота изнутри.
* * *
Удивительно, насколько проще теперь говорить с Ванитасом. Наверное, — Доминика задумчиво усмехается, подцепляя на вилку кусочек подсохшего, но всё ещё вкусного тарт-татена, — совместное пребывание в крови, соплях и моральном аду сближает людей.
Людей и вампиров, если на то пошло. Надо же.
Они все живы, все здесь. Её Ной, ради которого она хотела умереть, но который хочет, чтобы она жила. Её Жанна, которая вынесла её на руках — и обещала сделать это снова, если потребуется. Её драгоценные, её прекрасные вампиры. И… ох, господи, ладно, Ванитас — не вампир, но он повязан с их миром так тесно, что с натяжкой его можно считать за своего. Пусть остаётся, если не станет зазнаваться слишком сильно.
И её Луи. Тот, кто никуда не уходил. Тот, кто ни разу, — теперь-то Доми это помнит, — ни единого разу в своей жизни её ни в чём не упрекнул. Это она с чего-то решила, что должна упрекать себя за двоих. Всё это время Луи смотрел на неё из зимнего сумрака.
Всё это время он пытался сказать ей: ты не виновата.
«Целы?» — спросила Жанна. Ещё нет, думает Доминика, допивая последний глоток кофе и торопливо — пока никто не видит — промокая глаза краешком рукава. Дай мне время, Жанна. Ещё не цела, но буду.