Небо над Уотерфордом в тот день было свинцово-серым. Как и неделю до, нависало над головой, прижимая к земле облака, словно хотело сделать сильнее острый ледяной ветер. Это место вообще не отличалось гостеприимством, и даже вода не спасала от тоски, хоть он и любил дожди больше, чем любую другую погоду. После стольких путешествий и лет, прожитых в США, люди здесь казались неулыбчивыми, звуки — слишком тихими, а еда — безвкусной и жирной, и если бы не завещание Вейла, он ни за что не приехал бы по своей воле. Но завещание было. И Рен не мог его не исполнить.
Под стать небу, все кругом окрашивалось в серый. Серым был отель, в котором он остановился, чтобы не доставлять неудобств родственникам Вейла, серым выглядел самолет, которым он прилетел, серыми казались лица, утренний зеленый чай и даже изображение в телевизоре. И никуда было от этого не деться. Рен и сам сейчас казался себе серым, выцветшим и блеклым, как галька на местном побережье.
Поднявшись с кровати, он подошел к большому зеркалу и взглянул в отражение. Вздохнул, заставляя себя улыбнуться, и человек напротив улыбнулся — послушно и непринужденно. Так мог бы улыбаться страховой агент, заполучивший удачное дело, или не слишком сочувствующий знакомый. Так мог улыбаться дальний член семьи, которому перепала доля в наследстве недавно почившего старика. Как-то так он ведь и был записан в документах?
Внутри было пусто. Меньше всего хотелось с кем-то разговаривать — с почти безымянными для него родственниками, которым никогда не было до Вейла особого дела, но которые с очевидным мотивом всем скопом явились сейчас; с организаторами похорон, с юристами, с агентом по продаже недвижимости, со смотрителем маяка, со всеми, кому нужно было заплатить, чтобы Вейл смог остаться у океана...
Рен закрыл глаза, заставляя себя перестать думать. Все это было одно короткое плевое дело. Последнее, что он мог сделать для Вейла. И просто… люди. Он прожил среди них сотни лет, привыкая, долго учился с ними обращаться, да и нужно было всего лишь осторожно отогнать парочку жадных душ, чтобы не мешались, а другую парочку — ласково приманить. Сущая мелочь, даже петь не придется.
До похорон оставалось всего ничего. Черный пиджак с серой рубашкой ярче выделили белую часть волос. С Вейлом не было нужды краситься. Они будут пялиться, подумал Рен, кладя на ладонь металлический портсигар и пробегаясь пальцами по истертым граням. «Конечно, будут, это же мои родственники, — насмешливо прозвучало в голове голосом Вейла. — Но вопросы задавать не станут. Они знают, что такое витилиго. В конце концов, у всех них есть приличное образование, хоть по ним и не заметно...»
Вейл его памяти звучал не так, как тот, кто умер во сне прямо в ворохе записей, потому что его сердце просто перестало биться. И не так, как тот, в обществе кого Рен не боялся выходить на глубину. Он звучал лет на пятьдесят моложе — как в момент их знакомства, и Рен криво улыбнулся самому себе. Человеческая жизнь была всего лишь мгновением. Он не привык торопиться. Попросту не успел.
<i>Или был слишком трусливым, чтобы хотя бы попытаться?</i>
В зашторенное окно номера снова забарабанил дождь. Оглянувшись на звук, Рен быстро осмотрелся и поправил галстук, еще раз глянув в зеркало. Сунул портсигар в карман, накинул пальто и вышел, оставив за спиной разворошенную постель и неразобранный чемодан.
Нечего ему было больше отсюда забирать.
***
Собравшиеся под навесом не выглядели опечаленными. Осматриваясь, Рен по привычке делал мысленные пометки: эта суховатая пожилая женщина явно младшая сестра, которая связывалась по праздникам (в поездках Вейл всегда покупал ей открытки, хотя так ни одной и не отправил), это племянник и племянницы — и их дети, Рен помнил имена и даты рождения, но не знал их в лицо, — это коллеги из комиссии, бывшие коллеги из университета, кажется, кто-то из центра, а это...
По крайней мере, он знал, что им предстоит встретиться. Видимо, она вернулась в родной город и больше не сбегала в исследовательские экспедиции. С ее характером этого стоило ожидать: если здесь оставался хоть кто-то, кому она была нужна, она бы ни за что его не бросила.
Линда тоже не казалась расстроенной. Скорее, задумчиво потерянной: оглядывалась по сторонам, здороваясь со знакомыми, и сжимала пальцами сумку, отгораживаясь ей от черной толпы и стоящего в стороне гроба. Рен улучил момент, подошел к ней и мягко улыбнулся, кивая в знак приветствия. Она подняла на него взгляд, и небо залило серостью и ее прозрачные глаза.
— Рен... — тихо сказала она, чуть хмурясь. Время не пощадило ее: расчертило лицо сетью морщин, как вода и ветер расчерчивают прибрежные скалы, вымыло цвет из волос. Только одно в ней осталось неизменным с тех пор, как они с Вейлом развелись — осанка. Держалась Линда прямо и несгибаемо, и Рен, несмотря на все сложные чувства, которые боялся к ней испытывать, ощутил, как в нем снова проклевывается уважение.
Казалось, ему так давно разонравились люди. Его устраивало взаимовыгодное сотрудничество без особых привязанностей, он любил наблюдать и успел насмотреться на грязь в головах и сердцах — и ее последствия, — достаточно, что прибиться к грубому отшельнику, но... как из любого правила, были и исключения. И как бы мучительно Рен ни ревновал все те десять лет, что Линда была женой Вейла, она все-таки делала его счастливее. Ничуть не меньше, чем его исследования.
И точно больше, чем умел когда-либо Рен. Уже одно это стоило того, чтобы сохранить ее в памяти.
— Чудесно выглядишь, — чуть искреннее улыбнулся он. — Приятно увидеть тебя в добром здравии. Как твои дела? Как студенты? Жаль, что мы встретились при таких печальных обстоятельствах. Хотелось бы иметь возможность побеседовать со старым другом и раньше, в более подходящей обстановке.
Рен вдохнул через нос, выдержал уместную паузу, переводя взгляд на стоящий в отдалении гроб, и застыл. Возможно, так акцентировать ее внимание было нелепо, но ему просто нужно было хоть с кем-то об этом поговорить. С кем-то, кто знал. Сказать вслух что-нибудь настоящее. Из всех присутствующих только Линда была с ним знакома — знакома лично, и это связывало их нитью ностальгии, как старых врагов, давно забывших, из-за чего они когда-то развязали войну.
— Ты ничуть не изменился. — Линда недовольно покосилась на него и задрала брови, тем не менее сразу же деловито цепляясь за локоть. — Такой же мерзкий. Мне бы не хотелось с тобой разговаривать вообще, терпеть не могу твои ужимки. Друг, скажешь тоже...
Рен хмыкнул.
— А ты все так же несправедливо ко мне жестока, Линда-сан.
— ...и эти твои словечки, в самом деле? Меня этим не купишь, но я знаю, зачем я тебе вдруг понадобилась. Если надеешься, что я помогу влиться в толпу его знакомых, то...
— То я совершенно прав, верно? Ты же не бросишь бедного несчастного меня одного на произвол судьбы? Они меня съедят.
Рен жалобно задрал брови, тут же утягивая ее к стоящим в стороне племянникам и не давая возможности толком ответить. Под громкое «Тетя Линда!» она фыркнула, как недовольный тюлень, и тут же нырнула в гущу разговоров.
Что ж, по крайней мере, она представила его остальным так, что ему не пришлось делать ничего самому. Линда всегда была невыносимо ответственной, за что бы ни бралась, никогда не спрашивала разрешения, вламываясь в чужие проблемы, и совсем не умела отпускать поводья — из-за этого они с Вейлом когда-то и разошлись. Но сейчас это пригодилось: Рену сложно было только начинать, очаровывать он умел и сам. И в этот раз хватило пары удачных фраз, обезоруживающе-печальных улыбок, щенячьих глаз и немного грустных, но вдохновляюще лживых историй о путешествиях. Было просто.
Все они должны были думать, что ему до происходящего не больше дела, чем им самим. Для них сегодняшний день ничего не значил. Очередные проводы кого-то из старой гвардии в череде пасмурных будней. Но на такие мероприятия не приходили просто так. И стоило Рену обнажить слабость, показать, что его жизнь не здесь, а там — лежит на холодном атласе в закрытой коробке, морозным инеем на знакомой до последней родинки, несправедливо морщинистой коже, как все эти родственники и фальшивые друзья набросились бы на него с любопытством голодных пираний. Запах юной жертвы всегда привлекал хищников, а завещание Вейла было достаточно лакомой добычей, чтобы попытаться оторвать кусок.
Рен знал. Рен и сам был хищником, если уж на то пошло.
В завещании было только его имя. Юрист, которого наняли, чтобы разобраться, развел руками: все было официально и по закону, не подкопаешься. Рен был наследником, поручителем, совладельцем и черт знает кем еще. И ему было настолько плевать на всю эту возню, насколько только возможно. Его не интересовали дома и деньги, яхта и акции, оборудование, права на патенты и исследования. Все это перестало иметь смысл. Его удерживало только обещание, что в этот раз — последний — все будет честно и без фокусов.
Он просто разберется с яхтой, вступит в наследство, выполнит волю с маяком в родном Уотерфорде и...
И дальше они никогда не обсуждали. Ни разу. Наверное, Вейл считал, что дальше Рен просто будет свободен — от его компании, разговоров в свете ламп, перепалок, путешествий...
От жизни, которую в него вдыхал. Дышал за них обоих своими слабыми человеческими легкими.
Время до церемонии пролетело незаметно. Наблюдать за этими людьми было интересно: все они были связаны с Вейлом, но ни в одном их них не было от него ни капли. Здесь и сейчас уже не казалось удивительным, что тот всегда держался в стороне. К счастью, никому не пришло в голову раскопать, кем сам Рен приходился ему при жизни или, к примеру, посчитать возраст: Вейл всегда был достаточно эксцентричным, чтобы подобрать где-нибудь внезапного протеже или из природной вредности завещать все первому встречному.
Было даже немного жаль, что родственники Вейла не знали его настолько хорошо, чтобы это осознать.
***
Человеческие традиции этих мест нагоняли тоску. Стоя над погруженным в землю гробом, Рен снова привычно погладил большим пальцем нагретый металл портсигара в кармане и поднял голову. Маяк перекрывал половину неба, нависал над собравшимися, над крюком суши, в честь которого был назван, над океаном, который обступал его с трех сторон. Здесь все пропахло морской солью и мокрым камнем, над головами вились крикливые чайки, и волны шумели так, будто хотели разбить и этот клочок земли, сопротивляющийся стихии, и крепко стоящую на нем коренастую башню.
Кругом была беспокойная вода. И куцая зелень, пробивающаяся сквозь бесплодную скалистую почву даже в начале января. Колючая, одинокая и суровая. Упертая. Интересно, здесь когда-нибудь распускались цветы, или они бы тоже при первой возможности скорее отрастили ласты и сбежали покорять горизонт, оставляя ядовитые следы?
«Тебе подходит», — хмыкнув, подумал Рен. У маяка не хоронили, но Вейл об этом, конечно же, не предупредил, так что это стоило времени, нервов, огромного состояния и больших усилий. Но что такое чьи-то мучения, если твой друг хочет всегда иметь возможность смотреть в океан. Правда, Вейл? Что ты, никакой драмы.
— ...прах к праху, — закончил сбоку священник, и все присутствующие бросили на гроб по горсти земли.
Рен замешкался, глядя на блики крышки под мокнущей пылью. Быстро открыв портсигар и не давая себе передумать, он выудил из уголка черную жемчужину, выдохнул на нее, заставляя запотеть, и бросил вместе с землей.
«Вода к воде», — подумал он, отворачиваясь. Жаль, что Вейла нельзя было похоронить по обычаям атлантов. Наверняка это понравилось бы ему больше, чем католические метафоры. Он бы оценил иронию.
Серость проникала под кожу, наполняла горечью рот и стекала в легкие, невыносимо отравляя сердце. Рен отвернулся, вновь пряча руки в карманы. Закрыл глаза. Океан пел, заглушая разговоры — старый, привычный и знакомый куда больше, чем каждый из тех, кто остался в мире людей.
Всегда неизменно пугающий и пугающе неизменный.
Океан был здесь до Рена и Вейла — и будет после, будет всегда, сколько бы ни истекало веков и сколько бы душ ни уходило в небытие. Океан слышал все, знал все, как знают человеческие боги из множества религий, как знает всевидящая мать все о своих нерадивых, но все еще любимых детях. Океану Рен мог рассказать и показать то, о чем никогда не решался сказать вслух, и океан не осудил бы, качая в водах его разбитое сердце.
Когда пришло время расходиться, садясь в такси, Линда вдруг поймала Рена за руку. Ее ладонь, прохладная и жесткая как кожаный ремешок, легла на запястье под рукавом пальто. Поморщившись, Линда поджала испещренные морщинками губы, отвела взгляд и тихо сказала:
— Спасибо.
Рен недоуменно задрал брови.
— За что?
— За то, что все организовал. За то, что был с ним до самого конца. Был его единственным другом. Тогда я не понимала, но сейчас понимаю: только ты и мог его вынести. Ты один. Это... дорогого стоит. Спасибо. Вряд ли он сказал бы тебе это сам.
Она улыбнулась кротко и как-то виновато, стряхнула с пиджака капли воды, складывая зонт, и села в машину.
— Прощай, — твердо добавила, глядя прямо перед собой.
— Прощай, Линда-сан, — выдохнул Рен, чувствуя, как тонкая игла вонзается между ребрами.
Как больно.
Другом. Он до самого конца был другом, и теперь время, объединившись с Линдой и наконец догнав, жестоко наказывало его за трусость и нерешительность. Что ж, он заслужил. Не зря Вейл говорил, что однажды его прижмут за хвост за все его выходки, и ему это не понравится.
Кто бы ему рассказал, что тем, кто прижмет, будет он сам? Он бы не поверил, конечно же. Но смеялся бы — долго, зло и со вкусом.
Рен иногда гадал, догадывалась ли Линда, кто он такой. Почему не менялся, почему не нырял, почему вообще ходил в плавания, хотя так демонстративно боялся плавать и ничего не смыслил в их таком важном деле. Догадывалась ли о том, что он чувствовал? Человеческие женщины были опаснее мужчин, обладали острой интуицией, и у Рена редко с ними клеилось. И если она давно нашла для себя все ответы — почему все равно молчала, так и не задав ни одного вопроса, ни единым намеком не дав понять, что он для нее не более чем решенная задача? Он не понимал.
Может, просто не хотела, чтобы ему было легче. Может, со всей воспитательной строгостью считала, что такого, как он, облагородит только страдание. С нее бы сталось.
Этим же вечером, не возвращаясь в отель, Рен купил билеты до Корка и уехал, оставляя за спиной скалистый Уотерфорд, одинокий маяк с маленьким темным памятником и сумрачных незнакомцев, так и не обретших лиц. По пути забронировал место в первом попавшемся круизном лайнере.
Ему нужно было уйти, убраться отсюда, уплыть так далеко, где никто и никогда не найдет. Он задыхался. Ему как никогда нужна была вода.
Через неделю пути, аккуратно расспросив команду и отсчитав время, Рен выбрался на палубу. Ночь не мешала: еще немного, и он сможет ориентироваться сам, а определять направление по морским картам его учили еще в прошлом веке. Глубина внушала ужас, поэтому рассчитать стоило поточнее. Не хотелось оказаться посреди темноты — сверху и снизу — без единого ориентира, в полном одиночестве, раз уж можно было добраться в комфорте.
Небо над лайнером сияло звездами. От скорости, с которой они шли, ветер бил в лицо, бросаясь ледяными брызгами. Волны ударялись о борта, приветственно шепча что-то ободряющее. Рен скинул одежду, тут же покрывшись мурашками, и рвано вдохнул, зажмуриваясь. Последний раз поджал пальцы на ногах, стиснул кулаки и встряхнулся. Изнутри отозвался импульс превращения, холод скользнул по венам, колко пробежался до сердца, от него — до кончиков пальцев, начиная менять тело. Кожа сразу утратила чувствительность. Давно отвыкшее горло зачесалось, перестраиваясь и вытягиваясь, и он высоко пощелкал, распеваясь.
За ограждение пришлось цепляться уже когтями, и Рен торопливо перемахнул через него до того, как стал неподъемным. Длинный хвост все равно зацепился за отвесный борт: в отличие от ног, места он занимал многовато. Его уход никто не видел. Эта часть палубы мало кого интересовала, отдыхающих развлекала вечерняя программа, и пропажу должны были заметить нескоро.
Мало ли пассажиров садилось на лайнеры, чтобы никогда уже не ступить на сушу?
Вода обняла его, заглаживая невидимые раны, и тут же указала путь, наполняя новыми ощущениями. Рен вынырнул и обернулся на удаляющийся корабль: его огни таяли в темноте, как и две сотни лет, которые он прожил среди людей, пытаясь стать одним из них.
Было ли это глупо? Может быть.
Опрометчиво? Точно. Особенно для такого труса, как он.
Больно? Просто отвратительно.
<i>Стоило ли оно того?..</i>
«Прощай», — подумал Рен, закрывая глаза и погружаясь в черноту. Не было больше ни сожалений, ни печали, ни страха, они спрятались внутри, под плотной черно-белой шкурой. В мире людей его больше никто не держал, никто не ждал. На всей планете осталось только одно место, куда он мог вернуться. Единственное место, где будет не больно — в этом пора было себе признаться.
Скрытое течение подхватило его и понесло, утягивая длинное тело в далекий, невидимый пока пролив.
В жабры ударило солью и горечью. Рен возвращался домой.
но это до первого допа 
Лето и Пол Атрейдес смотрят на океан и разговаривают перед отлетом на Арракис — а что будет дальше, мы все знаем, даже те, что «Дюну» не курил.
И тем тяжелее все это читать, зная, что дальше нас ждет [спойлер, спойлер и спойлер].
Хотя, возможно, тут у нас тайный кроссовер с ключом «сон»…
